Человеческая кровь — вот предмет этого цикла коротких рассказов. Кровь как течение жизни, приводящей к смерти. Ее цвет, ее вкус, ее запах, ее замысловатая тайна — все это не дает мне покоя…
Первая кровь
Первая кровь, которую я помню, была оранжевого цвета. Уж не знаю, что там смешалось в огромной капсуле стеклянного шприца — а дело было тысячу лет назад, когда я была совсем малышкой, — но я отчетливо помню себя лежащей в операционной клинической больницы, где у меня берут кровь из вены. Вроде никак не должна помнить, а помню. Вижу, как поступающая в емкость шприца кровь клубится там протоплазмой и приобретает почему-то оранжевый оттенок. С тех пор вид нарезанных сочных плодов апельсина, скрещенного с гранатом (грапельсин?), сразу кидает в жар этого тяжкого воспоминания, освещает красную мякоть мозга оранжевыми солнечными лучами и заставляет перевести взгляд с иголки и беловатых перчаток медсестры на окно операционной. Там, утопая в снегу, стоит моя любимая бабушка Анна Сергеевна. Как она подобралась к окну операционной, почему ее никто не шуганул — не знаю, но ей все отчетливо видно. На лице бабушки нет ничего, кроме глаз. Они огромны. Она держит меня, шприц и мою хилую кровь в поле зрения, и в ее взгляде такая нечеловеческая мука, что я не выдерживаю – отвожу глаза. Вскользь мои глаза-предатели замечают, как бабушка оседает в снег. Наверное, она лежит там на морозе, замотанная крест-накрест пуховым платком, и смотрит огромными своими глазами на небо. И небо кажется ей оранжево-красным…
…Бабушка умерла рано — в 61 год. Ехала в трамвае, прихватило сердце. Ее вывели на остановку и положили на лавочку. Дали валидол, но она даже холодка его уже не почувствовала. Она лежала и смотрела вверх невидящим взглядом. Хорошо, что там была крыша остановки, а не небо, залитое грапельсиновым соком.
«Цветок жизни»
Мне было восемь, и я была настоящей пацанкой: ловко лазала по деревьям, любила джинсы и не любила причесываться. Мама порой пыталась придать мне девичий облик - хоть ненадолго. В тот раз меня нарядили в хлопковое зеленое (любимый цвет!) платье в белый горошек, натянули белые гольфы и так туго завязали косички, что ломило виски. Да, я неплохо выглядела, особенно на зеленом велосипеде «Орленок». На улице мы, конечно, принялись играть в погоню: метались на великах, как стрижи перед дождем. Я отличненько так разогналась — край юбки одноклассницы Гальки почти был у меня в руках. Но тут велосипед взбоднул, подпрыгнул, пролетел немного в воздухе — уже без меня, и приземлился на меня, практически не пострадав. Я пострадала больше: мяса на левом колене не было вовсе. Кровь лилась по ноге ручьем, превращая лохмотья кожи в красивый рисунок, похожий на мандалу «Цветок жизни». Я смотрела, как этот цветок набухает у меня на глазах, ждала, что его кровавые лепестки вот-вот брызнут мне в лицо, и я очнусь от томительного шока, вызванного острой болью…
Потом были слезы, зеленка, бинтование, отдирание корочек, зеленка и снова бинтование. Все зажило наконец. Только часть меня навсегда осталась в этом летнем дне. А на левом колене осталась отметина, которую нетрудно опознать и на глаз, и на ощупь. Она — моя машина времени: стоит потрогать ее, и у меня начинает ломить виски, и слышится свист стрижей, и «Цветок жизни» тянет и тянет меня в то время, когда прошлого еще практически не было…
Всегда целуй меня в эту отметину. Я там — самая честная, самая настоящая, самая живая.
Крово/ток
Переполненный «Икарус» ползет через утонувший в тополином пуху город, медленно удушая своих пассажиров. На очередной остановке в автобус с гиками и матом забираются двое пьяных. Их раздраженная ссора быстро переходит в драку. Миг — и занесенный кулак одного бьет в автобусное стекло. Стекольные брызги режут ему руку, режут множественно и глубоко, искажая рисунок синеватых вен и артерий. Проспиртованная кровь отказывается свертываться, и всё вокруг быстро покрывается веселой алой акварелью. Умопомраченные пассажиры молчат, алкаш оседает, его приятель сдавленно шипит: «Колян, ты че? Ты че, Колян?»… Папа, я вижу, как ты продираешься сквозь толпу потных теток и дядек, как ты наклоняешься к Коляну и одним рывком отдираешь с нераненой руки длинный рукав рубашки. Вижу, как ты мгновенно накладываешь жгут на предплечье, останавливая свободно вытекающую из Коляна жизнь. Чуть заикаясь — ты всегда еле заметно заикался, когда волновался — ты приказываешь водителю остановить автобус и посылаешь какого-то парня в будку ближайшего телефона-автомата вызвать скорую — это же восьмидесятые годы трижды прошедшего века!
Господи ты боже мой, ни врачом ты не был, ни военным, ни милиционером, ты был самым простым советским инженером-радиоэлектронщиком, ну как тебе удавалось всегда и везде всех спасать? Как? Котенка — от гниющей в горле ненароком проглоченной иголки с ниткой, а значит — от смерти, Коляна — от сухоручья и — от смерти, маму мою – от несчастья и нелюбви — и от смерти, меня — от смерти, от смерти, от смерти…
Ты чинил все электроприборы в радиусе пары остановок от нашего дома, ты был богом диодов и тиристоров, резисторов и конденсаторов, осциллографов и электромагнитных катушек. И ты никогда не боялся крови: она была для тебя проводником, без которого электрическая цепь жизни просто не будет работать.