У меня свой маленький бизнес - я пишу предсмертные записки, на заказ. Из того, что некоторые мои клиенты возвращаются ко мне снова и снова, следует что я пишу хорошие предсмертные записки. Ну или плохие - как посмотреть.
Если я напишу для кого-то одну, - думал я затевая проект, - то человек в зоне риска - он может совершить задуманное.
Необязательно, конечно, но может, раз уж замыслил.
Если же клиент вернется и закажет еще одну предсмертную записку, то он уже не убьет себя сам - думал я. Он будет читать то одну, то другую, решая какую оставить, а какую сжечь, потом задумается не лучше ли изорвать и смыть в унитаз, потом вдруг вообразит не оставить ли послание на включенном мониторе компьютера, потом засомневается прочтут ли, и какой смысл во всём если не прочтут.
Ничто так не возвращает к жизни любителей своих предсмертных записок как возможный обрыв в сценарии.
Так я мысленно ёрничал поначалу. Но недолго.
Скоро я понял что влип - то что начиналось как психотерапевтический эксперимент, вылилось в формат, где я мало что контролирую.
*
Один клиент приходит ко мне уже шестой год - всякий раз в свой День рождения он делает заказ на новую предсмертную записку. Покупает только слова, предпочитает свои бумагу и чернила - кровью потом пишет что ли? Хотя может просто планирует прицепить флешку-брелок к ожерелью или, там, к чеке гранаты, неважно.
Сейчас ему сорок шесть, он дорого одет, и выезд у него дорогой - долгий контур капота и высокомерно избыточная фигурка на нем.
Шесть лет назад он был конечно же беден, он потому и пришел, и я ему написал нечто, нет, это не было никакое м е н е - т е к е л - ф а р е с, ничего подобного. Что-то простое. Что первым пришло.
Только очень иногда мне приходят понятные слова в понятных сочетаниях.
То есть для этих записок, а не вообще. Вообще я умею писать понятными словами, но это было раньше, когда я зарабатывал простым копирайтингом.
А теперь все происходит по-другому: я получаю письмо от возможного клиента, назначаю ему день и час.
За этот час он рассказывает почему хочет оставить предсмертную записку, а не просто тихо исчезнуть без объяснений. Или громко исчезнуть, неважно.
В основном хотят чтобы последнее слово осталось за ними - это очень могучее желание, я его уважаю за силу и бессмысленность.
Некоторые хотят оставить оставляемым слова утешения, но не выходит выдавить их из себя.
Я слушаю внимательно, потом спрашиваю в каком формате они хотели бы получить свой заказ-записку - слова от руки на бумаге, или на email.
Для слепых клиентов предусмотрена возможность аудио, пока у меня не было слепых клиентов - возможно они не видят лишнего.
Выяснив желательный формат предсмертной записки, я оставляю клиента наедине с его мыслями, а сам иду в кабинет, и там набираю или пишу текст.
Это всегда восемь слов, не больше. Больше я боюсь брать оттуда.
Например, тому, кто приходит ко мне в каждый свой день рождения, в первой записке я написал так:
В е р н е э т э м е э ш ш а р е г у т у ж и. Э н к э м.
Понятия не имею что это означает, а только он, прочитав, вскочил и вышел, так и не отрывая взгляда от этой строчки.
Заметил, что моими клиентами становились те, кто хотел чего-то простого - не от меня, а вообще.
То есть они хотели сложного, но чтобы непременно в глубине своей, в основе, оно было простым как, к примеру, прост элемент, не меньше.
эл-эм-эн - L-M-N - те же согласные, что и в LuMeN - свет, хм, впрочем я что-то увлекся.
Они хотели и не получали, хотели еще сильней и не получали все равно, они себя обращали в желание настолько, что у них не оставалось почти ничего кроме этой одержимости, фиксации, и когда всего их ресурса все равно оказывалось мало чтобы сдвинуть, переломить, возобладать или отменить,
когда все затраченное страдание сгорало впустую, то не оставалось сил на жизнь - почему они думали что у них были силы на смерть, я не знаю.
возможно они не знали что на смерть нужны силы, много сил, про это знает тело, но молчит до самого конца.
И затем они натыкались на мое объявление, запущенное в сеть по рандомному принципу всплывания - никакого контекстного соответствия поисковым запросам, вот еще, эти приемы не моего уровня.
А когда они ко мне приходили и рассказывали,
когда они ко мне приходили и рассказывали, я претерпевал невидимые муки - что бы там ни силились сказать клиенты, я слышал только несколько первых фраз, дальше вместо звуков их голоса через меня начинал проходить мощный трафик их страдания, что потратилось впустую на одоление запертых врат, и сгорело в черной тьме, и та не сделалась светлее от этого огня ни на миг.
я внимательно смотрел как рты артикулируют слова, но слышал лишь как в режиме отключенного звука вопят мои ткани, пропуская трафик их страдания, и сила этого потока,
и сила этого потока была поразительно одинакова во всех случаях, кем бы ни был клиент.
впрочем, возможно все дело в составе моих тканей, может быть просто у них такой предел проводимости.
И когда я уходил в свой звуконепроницаемый кабинет составлять за них предсмертную записку, из моей гортани шли и шли слова:
эр шабо энес
эр аба чиэ мэ
терамо эгос абеэр варарес сентамо риэрос......................
.......................................
много, много заряженных неведомым смыслом слов
всё что было нужно мне сделать, это выбрать любые восемь из них.
любые.
этого было достаточно.
Этими словами я возвращал клиентам малую часть их страдания, поглоченного тьмой, но востребованного и полученного назад действием одного древнего закона, у которого нет названия, потому что оно ничего не изменит.
Переработанное страдание - очищенная руда - могучее топливо восстановления.
Так было, когда они приходили ко мне в первый раз.
И многим, многим второй раз был не нужен, и я даже не предполагал всерьёз, что кто-то придет во второй раз.
Но одна пришла, и довольно скоро.
Юная в свои тридцать, очень умная, но тогда - в первый визит - с плохой изоляцией нервных проводов - что-то там с детства не заладилось, как у многих, детство это такая страдальческая ненасыть, которая всю жизнь преследует и требует анестезии.
Я не мог знать ее историю, да это ничего бы и не изменило, ни для меня, ни для нее. Она бы получила свое в любом случае, а я бы как обычно заземлил ее страдание, и отдал ей зерна слов.
после ее первого визита из моей гортани - среди всех метеоритно тяжелых слов на ином языке - вырвалось знакомое слуху: если пшеничное зерно падши в землю умрет то принесет много плода.
человеческий язык имеет свою прелесть.
[ты что не понимаешь по-человечески? - кричит своей собаке девочка в парке, пахнущем цветущим шиповником.
я понимал по-человечески.
что там понимать].
*
я написал тогда в записке восемь слов на человеческом, выкинув предлоги - так экономят слова в телеграммах, но мне все равно не хватило места.
предсмертная записка клиентки выглядела так:
если пшеничное зерно падши землю умрет принесет много
возможно, стоило выкинуть "если" и оставить "плода"
но ведь невозможно выкинуть "если", они ведь и умереть хотят потому что не могут выкинуть свои "если".
Через месяц или около того я гулял по аллее, пропуская через себя счастье ветра, двигавшего невидимые горы воздуха своей верой, и вся вера ветра происходила из неравенств и перепадов - из самой своей причинности - и я ощущал себя частью смысла, и думал, что наверное в таком состоянии древние незаметно делали себя богами и улетучивались с Земли.
----если пшеничное зерно падши землю умрет принесет много----
они ведь не хотели умирать - те, кто приходили ко мне.
они не хотели жить - но это несколько другое.
как и несовместимость с жизнью - другое
они хотели совместиться с жизнью, но не находилось нужного формата, и об этом они хотели говорить в предсмертных записках, сказать всем, сказать имеющим уши, сказать в ухо Вселенной - огромное, с клещами звезд - что они попали не туда, не к тем, и потребовать возврата.
в составленных за них предсмертных записках я давал им мертвую воду, горькую во чреве, запускавшую в них новый скрипт, новый код, дальше все зависело от них самих.
некоторые, перестав ощущать постоянные разряды боли, просто находили себе место, и жили, как живут в домах у дороги.
другие отправлялись в путь, и ритм странствий вбирал их в себя, что тоже было неплохо, многие, многие болезни исцеляются правильным ритмом.
но были и такие, кто возвращался ко мне, и она была первой из них, и я все никак не могу о ней рассказать по-человечески, потому что она отлично передается словами
с а м к а р э э с с о н о т э в е р о б е н и т о
но кому понятно что в эти слова вмещается история, где у него капюшон надвинут до переносицы, в глазах желтый тигриный свет, в повадке поиск живого корма и жесткой игры, а у нее в голове включен поиск избавителя, но плохие фильтры, и она легко принимает быдловато насунутый на глаза капюшон толстовки за элемент плаща супермена, принимает хищника за избавителя, и не понимает почему потом всё идет не так, и из всех сил старается дописать сценарий собой, но тратит слишком много крови на эту рукопись, и иссякает.
и попадает ко мне. в первый раз.
и она была умница, моя мертвая вода зарастила ее раны, а живую воду ей нужно было найти самой, носить с собой, ну или поселиться у источника - тоже вариант.
а она снова пришла ко мне.
Но вначале она мне просто встретилась - в парке, куда выходит терраса гостиничного ресторана, уставленная плетеными креслами и стеклянным столиками на соломенных ножках.
Терраса была как обычно пуста, а я стоял рядом и смотрел на сиреневые деревца, не понимая как они могли случиться, ведь сирень растет кустами, а тут натуральные маленькие деревья с худыми кривоватыми стволами, нарядно побеленными до пояса, и кора не гладкая как у веток, а проложенная рубцами и пустотами - как настоящая человеческая жизнь.
И еще цветки - это была не простая тяжеловатая сирень, всегда чуть влажная, маленькие цветочки на этих ветках были бледноваты и суховаты, и многие, многие - о пяти лепестках, и если съедать их "на счастье" как делали мы в детстве, то хватило бы всем, и нечему было бы завидовать, звездчатые талоны на счастье - съесть как киношный шпион шифровку, чтоб не досталось врагу, или может быть другое - проглотить, как зерно, чтобы проросло во мне счастьем однажды, когда нибудь.
зерно, да.
которое если умрет, то принесет много плода
И тут я увидел ее.
Увидеть человека за столиком на всегда пустой ресторанной террасе уже было удивительно, увидеть там ее - ну, не знаю, я вздрогнул, подумав что вдруг я сам ее там материализовал мыслями о зерне.
Судя по низкой толстой чашечке она пила эспрессо, или вовсе какой-нибудь ристретто - там всего-то кофе на три глотка, концентрированная горечь, ну разумеется, что еще могут пить такие сгущенные существа как она.
Она смотрела в мою сторону, но не видела, я пока был просто частью пейзажа - она и его-то вряд ли различала, думаю.
Я шагнул с травы парка на деревянный помост, пересекая новую для себя границу - почему мне никогда не приходило в голову попить здесь кофе? - и сел за ее столик.
- Я как раз думала что пора написать вам снова, - кивнула она.
Я смотрел на нее, не подключая свой внутренний ресурс для работы с клиентами - работа только на работе, это я давно уже понял.
Она очень изменилась. Наверное, и внешне тоже, но я уже плохо понимал про внешность - профдеформация, что делать.
Я видел, что ткани, составлявшие ее, стали очень прочными, видел крепкую, прекрасной выделки изоляцию на ее нервных проводах, и другие метаморфозы системы, невозможные для выражения по-человечески.
- Сеттэо орвино тэнекс, - пробормотал я, глядя в ее лицо.
- Софоро орогот, - ответила вдруг она, словно поправила.
Я прикрыл рукой глаза - смущение и нестерпимость, неожиданность, почти конфуз. Но мне тут же полегчало и я рассмеялся - радость смыла всё быстро и без следа.
- Я приду, нам надо поговорить, - сказала она, отсмеявшись со мной. И пришла.
Рассказала что у нее теперь свое агентство арт-терапии. Собирает группы глубоко проблемных, согласных участвовать во флешмобах и больших перфомансах. Результаты очень хорошие, она рада.
- Ожидаю еще хороший эффект от работы с обнаженными, - сказала в завершение, - есть идея выложить из обнаженных людей некое слово на Площади.
- Ты имеешь в виду ту площадь, которая Площадь? - спросил я.
- И слово то самое, что ты подумал, - улыбнулась она, и сказала еще, - знаешь, говорят колокольный звон ионизирует воздух, так флешмобы запускают мощную волну катарсиса, пациенты участники до конца не знают каким будет итог их тренировочных усилий.
И даже когда действие уже началось и каждый выполняет свою часть работы, они ничего не чувствуют - потому что служат, ведут бытование с р е д с т в а в этот отрезок времени. Но потом, когда дело сделано, и пространство начинает невидимо, но ощутимо меняться, так что у всех взмывает душа, исторгая слезы - вот тогда целительная волна, умноженная многократно, накрывает исполнителей.
Заменяет миллионы слов психотерапии.
- А многие согласились на голую акцию? - спросил я, заметив что она зависла.
- Пока никто не знает что придется быть голым, - она рассмеялась, - тренируются в балетных трико телесного цвета, всё закрыто от шеи до лодыжек. Сообщу в последний момент. Кто захочет чтобы слово состоялось и сбылось, тот согласится на крайнюю открытость.
- А если таких окажется слишком мало, и не хватит на слово даже с пропусками букв?
- А если таких окажется слишком мало - значит сделаем слово п л о т ь ю в другой раз, - улыбнулась она. - непременно.
я кивал и улыбался, я слышал ее и видел ее мысли, мне было хорошо, очень хорошо - в этом тоже ощущалась мука, экстракт страданий ее клиентов, но уже преобразованный, уже пахнущий как редкие дорогие духи.
Помню, я понял четко, что должен сделать. Я вышел из приемной в кабинет, открыл файл с ее именем, вывел оттуда на печать:
----если пшеничное зерно падши землю умрет принесет много----
- Кто-нибудь еще приходил к тебе во второй раз? - спросила она, убирая под обложку планшета поданный мной листок.
Но тогда ко мне еще никто больше во второй раз не приходил, но пришел очень скоро - через неделю.
Он тоже выглядел неплохо, но был несколько непроницаем. Было только видно, что его старое страдание не выветрилось, но тщательно инкапсулировано, и не причиняет ему беспокойства. Больше я ничего не разглядел, и удивился. Много позже я понял, что ничего не увидел, потому что видеть было нечего.
- Я человек честный, - сказал он с удовольствием, - поэтому я расскажу что произошло со мной после визита к вам.
Значит так. Я вышел, перечитывая написанные слова, и уже знал что отныне всё будет по-моему. Если зайду в казино и поставлю на зеро, то выиграю много, и - что важнее - у меня хватит ума и что там еще надо, чтобы поставить еще один раз, снова выиграть и спокойно уйти, и меня никто не заставит играть дальше.
Но я не хотел выигрывать в казино, я хотел как минимум быть его владельцем. Это было простое, четкое желание, и мне стало смешно, что раньше я все время хотел не того. Я страстно хотел того, что могли дать деньги - это было унизительно. Отбирало силы. Хотеть нужно сами деньги. Теперь они у меня есть. Дальше я понял что лучше сделать так, чтобы деньги хотели тебя.
Я человек честный, - повторил он, - поэтому с меня причитается. Я тут поизучал вопрос, жрецам дают десятину, поэтому вот - он положил передо мной банковский чек.
Число было довольно изящное, я сразу заметил что сочетание цифр до запятой и после могут составить одну остроумную формулу, стоит лишь вписать пару букв. Интересно, знает ли он об этом - подумал я, но взглянув на него понял что нет.
- И поскольку я человек деловой, - сказал он, - я буду каждый год давать тебе твою часть, если конечно будет что давать, так что ты постарайся. Иди в кабинет, и напиши мне свой заговор. Это будет твой такой подарок мне на день рождения, он у меня как раз сегодня.
Я не стал ничего ему объяснять, пошел в кабинет, закрыл дверь. Я ничего не чувствовал, никакие слова не шевелились в горле.
Открыл файл с его именем, переписал от руки слова с прошлого раза, вышел, подал ему листок.
Он внимательно прочитал, шевеля губами, сделался весь словно чётче, контрастней, кивнул мне "до встречи", и ушел.
Чек я не обналичивая занес в офис хосписа в соседнем доме, оказалось кстати.
Помню, глумливо подумал тогда, не заготовить ли одинаковых записок впрок, чтобы каждый год не писать заново. Я знал, что никаких новых слов в этом кейсе не нужно.
Через год он снова пришел, за спиной высился телохранитель.
- С тобой приятно иметь дело, - сказал, кладя передо мной чек: цифры образовывали число пи, дописанное до восьми знаков, запятая была сильно, сильно смещена вправо - как тщательно, однако, он высчитывает десятину, не признавая округлений.
Я кивнул и улыбнулся светски.
- Теперь ты, - сказал он.
Пошел в кабинет, открыл файл с его именем, переписал от руки всё те же
В е р н е э т э м е э ш ш а р е г у т у ж и. Э н к э м.
и вынес ему.
Было понятно что он не отвяжется, и через год придет снова, я обречен быть в этой игре его личной нефтяной скважиной. Или кимберлитовой трубкой. Неважно.
В тот год он впервые мелькнул в новостях, у него был хороший спичрайтер, речи получались краткие и яркие, не запоминались, но приятно будоражили электорально бытующую публику.
Когда он пришел в третий раз, то положив передо мной чек, наклонился и тихо сказал:
- Ты хоть представляешь что с тобой будет, если твои мумбо-юмбо не сработают.
Я смотрел в чек - что там сегодня? Бесквадратное число? Конгруэнтное число? Автоморфное?
Отвечать ему я не стал. Вынес и отдал его те же восемь слов.
- Мне кое-что нужно, - сказал он, глядя на меня.
Я вдруг отметил что он не моргает. Совсем.
- Готовится акция, на Площади. Какие-то нудисты. Кощунство. Попрание святынь. Нагишом развалиться собираются. Перфоманс мать их. Ненавижу. Разогнать нельзя, у них разрешение. Можешь нашаманить чтобы у них само сорвалось? Само собой я заплачу скока надо. Ну?
- Это не по моей части, - я смотрел в стол, темный антикварный стол, даже сукно не менялось.
- Ну как скажешь.
Мне было так плохо в тот миг, как будто тошнота и тьма взяли меня в тиски и сжимали все сильнее, сильнее, потом я потерял сознание.
Очнулся в палате. Сумерки. Подумал сразу же что надо позвонить и предупредить ее - я ведь сразу догадался что это ее акция на Площади, и у нее вышло подготовить людей, раз имеется разрешение.
Ее проект - слово стало плотью - ритуал, способный пробудить многие силы, переломить судьбу места - слово стало плотью и обитало с нами - она знала что делает, она делала это во благо большее чем польза ее пациентам - слово стало плотью и обитало с нами полное благодати и истины - я должен позвонить ей и предупредить что она под прицелом...
Очнулся от красной подсветки век полуденным солнцем. В палате было тепло и тихо, в голове - ясно, во рту - горько. Мирно попискивали мониторы.
Вдруг во мне поднялась тревога, и тут же вокруг зазвучали беда и суета: захлопали двери в коридоре, заскрипели колеса каталок, зазвенели голоса "Площадь... взрыв... раненные...везут сюда... везут в ожоговое... в травму..."
Не успел. И уже понял что ее больше нет.
*
А он всё так же приезжает, каждый год, всё никак не поймет что давно мёртв, очень одобряет мою деятельность.
"Ты же знаешь что я очень одобряю твою деятельность. А ты помнишь с чего всё началось?"
Нет, - сказал я, - не помню, у нас у шаманов мозг устроен так что мы имеем дело только с нынешней личностью - издержки дара, увы.
Ему это понравилось - ему нравится его нынешняя личность, и ему больше не хочется удавиться, как раньше, когда впервые пришел ко мне написать предсмертную записку, обвиняющую кого-то там в несправедливости, и бессердечии, и чем-то там еще - я же пишу предсмертные записки на заказ.
Из того, что некоторые мои клиенты возвращаются ко мне снова и снова, следует что я пишу хорошие предсмертные записки. Ну или плохие - как посмотреть.