Влюбилась она сразу, не с первого взгляда,а с первого звука его голоса.Из праздничного первосентябрьского гула, заполнявшего школьный двор, сразу выделила ломкий бархатистый голос и влюбилась. Оборачиваясь, так, чтобы большие белые капроновые банты качнулись кокетливо, она уже знала, что сразу поймет, чей это голос и не ошиблась – он выделялся из стайки чуть испуганных стриженных «с челочкой» первоклашек в серых форменных костюмчиках ростом, темно-курчавой головой, какой-то почти взрослой статью ладно скроенной фигуры. Ой,какой!
Классе в восьмом, когда он первый раз поцеловал ее и ,играя во взрослость, томно прошептал: «Для меня это не просто так, ты понимаешь? А ты, ты как ко мне относишься?» Она сразу и не раздумывая ответила: «Только ты …» Борис понял .
Ну, к этому времени все – и одноклассники, и учителя, и родители – уже давно привыкли к тому, что их, начинающиеся на одну букву фамилии, не только в классном журнале стояли вместе, а произносились в школе как одна двойная фамилия «Николаева-Никоновский» Можно было с уверенностью спорить на что угодно- там где над бурлящей на перемене толпой возвышается темно-курчавая голова Бориса, рядом обнаружится и Тоня. А как иначе? «За стенгазету будет ответственным Никоновский» - «И я!»-«И Николаева!» Это в первом классе. В четвертом уже по-другому звучало : «За сбор макулатуры отвечают Николаева-Никоновский» А в восьмом – вообще : «К подшефным в пятый класс пойдет Никола-коновский, тебе задание понятно?»-и ответ звонким тонькиным голоском «Да!» Борис молчал ,кивая головой. С 1 класса и сидели они за одной партой – на «камчатке» Его туда сразу посадили – из-за роста, он был выше всех в классе, а она просто сказала : «Хочу с Борей сидеть!» «Хочу» было слово не из школьного лексикона, но почему-то ее «хочу» всегда звучало так, что окружающие и не думали возражать – столько было в этом слове уверенности в том, что так надо, иначе просто нельзя. Так и сидели вместе на последней парте все восемь лет ,до его ухода из школы.
Семьи их за эти восемь лет тоже близко познакомились. Не подружились, нет, слишком разными были, но встречаясь на улице, здоровались, на родительских собраниях тонин папа и мама Бори привычно садились за одну парту на камчатке ,синхронно опуская головы, когда обсуждались проказы тандеме НН ,синхронно гордо улыбаясь, когда речь заходила об учебе – училась парочка прилично . Нет, не так –легко и с увлечением, хотя увлекались они разным. Борис был типичным технарем, весь в папу, математика и физика давались ему не просто легко – он искренне не понимал, что можно не знать из школьной программы, бежал впереди паровоза класса на два, вечно таскал с собой какие-то пухлые, аккуратно завернутые в газету книжки «без картинок», но с формулами и фотографиями каких-то опытов, и с увлечением, привычно дергая себя за завиток челки ,читал на уроках, напрочь выпадая из реальности. От бесконечных: « Никоновский, повтори, Никоновский выйди из класса!»- спасал только острый тонин локоток, тоже уже привычно пихающий его в бок. Больно, сильно, до синяка. Много лет спустя Борис называл это «синяк внимания»,не шутя утверждая, что если бы не это, сидеть бы ему в пятом или шестом классе до седых волос. Тоня же математику, а позже и физику штурмовала отчаянно, как неприступную крепость, прорываться удавалось только с помощью Бориса, терпеливо, по многу раз, снова и снова объяснявшему ей очередное «правило буравчика» или синусы-косинусы. Борина мама, как-то послушав очередной «урок на дому» ( а занимались они обычно у Никоновских дома, в профессорской трехкомнатной квартире, где у Бориса была маленькая, но отдельная комната с большим «венецианским» окном во всю стену) задумчиво сказала мужу «А ведь из Борьки преподаватель получится – первый класс, откуда терпение-то берется – ведь порох, как и ты… ну, да девочка его научит». Учила. Терпению, умению не раздражаясь на чужое непонимание, в сотый раз все более понятно и просто объяснять то, что самому казалось очевидным. Смотрела кошачьими зелеными глазами, вытягивала губы в трубочку и тянула : «Ну Борь…Это же не Пушкин…» И сразу находились другие, простые и понятные слова, объясняющие сложное для Тони. Много позже, когда приводилось ему в больших чиновничьих кабинетах доказывать свою правду, натыкаясь на полное неприятие и непонимание, горячась и почти взрываясь от бестолковости собеседника, стоило только вспомнить это тонькино «Не Пу-ушкин…», Борис мгновенно успокаивался и не раз выходил из безнадежных, казалось бы ситуаций победителем. Тоже – для Тони. И ненужные ему литературы-истории-биологии учил для Тони. Учил, нет не то слово. Вгрызался в непонятное, нелогичное, нелинейное. Сначала просто хотел не отстать от Тони, затем – быть своим в ее мире слов, образов, исторических героев. И если в четвертом-пятом классах Тоня просто писала два домашних сочинения, подолгу задумываясь над страничкой « чтобы не было похоже», а затем ,горячась и жестикулируя ,объясняла «что хотел сказать автор»,то позже, в старших классах, Борис писал сам, стараясь простым языком объяснить самому не до конца понятное, « нелогичное».Научился. Научила. Перечитала ему вслух чуть не всю школьную программу по литературе, и не только прочитала, прокомментировала, приучая думать, спорить и разбираться в таком сложном мире нелогичных, нелинейных человеческих чувств и мыслей. Ее голосом пришли к нему и великие классики, и спорные современные авторы, и поэзия. И ее поэзия. Целый мир тонькиных ломких, переливчатых, откровенных стихов, о которых знал только Борис. Мир, куда только ему была открыта дверь. О том, что Тоня пишет, не знал больше никто, даже обожаемый ею отец. И тетрадки в «косую» линейку, в которых она писала стихи, хранились в Бориной комнате, на второй полке книжного стеллажа, за большим выпуска 50-х годов «Детгизовским» томом Некрасова.
Тонина семья жила в коммунальной дружной квартире. Да, случалось и такое во времена «развитого социализма», несмотря на все анекдоты о коммуналках. Квартира была большая, барская, с «черным» и «парадным» входами, длинными широкими коридорами, заставленными тяжелыми ждановским шкафами, огромной кухней ,с лепниной на высоких потолках и скрипучим от возраста дубовым паркетом комнат, сохранивших названия детской, кабинета, спальни и столовой. Так уж повезло этой квартире , что стали собранные на житье в ней люди не жильцами, а именно хозяевами , сохранив какой-то теплый дух и традиции большой семьи, когда-то бывшей в ней. По праздникам на кухню выходили все соседи, бездействующую дровяную плиту, занимавшую целый угол кухни, накрывали хрусткой синеватой «технической» калькой, уставляли разномастными блюдечками и тарелочками с фирменными пирожками «на один укус» от бабы Маши, бутербродами с домашней бужениной от Анечки Литт, маринованными огурчиками Лизаветы Степановны, появлялась и знакомая всем бутылочка зеленого стекла с наливочкой от Миши-морячка. Ответственная квартиросъемщица, как с тридцатых еще годов называли кругленькую, с седой «шестимесячной» головой Лизавету Степановну, поднимала пухлой рукой рюмочку и торжественно провозглашала: «С праздником, товарищи!» Выпивали, закусывали, хваля снедь друг друг друга. Минут через двадцать все расходились по комнатам, чтобы праздновать каждый на свой вкус и умение. Но начинались праздники – и майские, и ноябрьские, и новогодние именно так – с общего сбора квартиры. А в День Победы и дядя Петя, и Миша-морячок, и баба Маша выходили на кухню с наградами на груди, выпив, все молчали несколько минут, женщины вытирали глаза. А на импровизированном столе стояли фотографии погибших на войне близких. Всем близких в этот момент.
Тоня любила свою квартиру .Особенно запахи. Любила почти незаметный свежий запах хлорки, с которой принято было еженедельно, по пятницам мыть полы и протирать крашеные бежевой краской стены на кухне. Любила терпкий и немного навязчивый запах мастики, которой тоже строго по графику дежурств ,висевшему на двери кухни, еженедельно натирали паркет в коридорах. Любила сладко-ванильный запах свежей выпечки, которым начиналась каждая суббота – принято было под выходные печь пироги, заранее распределив очередность, с которой хозяйки занимали «хорошую» духовку, в одной из трех газовых плит, стоявших на кухне. В остальных двух «плохих» духовках соседи хранили запас сковородок и противней.
А еще соседи воспринимались Тоней как родственники, как продолжение семьи. Дядя Сеня и Анечка Литты учили маленькую Тоню «узнавать» часы, Володя лизаветыстепановны читал приболевшей пятилетней Тоне поразившую ее на всю жизнь пушкинскую «Сказку о царе Салтане», Миша-морячок объяснял на спичках счет… Дружно жили, хоть и очень небогато. Зато всей квартирой радовались обновкам щеголихи Анечки Литт, переживали Володино поступление в институт, печалились болезням Миши-морячка… Всей квартирой ежегодно делали ремонт в «местах общего пользования»,споря до хрипоты – синие или желтенькие обои выбрать для «черного» коридора… Потом, став взрослой и рассказывая сыну о своем детстве, Тоня пыталась понять – было ли все так безоблачно на самом деле, или это она, детским своим восприятием, так видела? Нет, было, было! Хорошие люди жили в 57 квартире, очень хорошие.
Тоне всю жизнь везло на хороших людей. Или это она старалась видеть в людях больше хорошего и чутким своим сердцем не ошибалась, пробуждала в душах светлое?
Уж на что Борина бабушка, Софья Борисовна, строгая и слегка надменная со всеми, кроме своего любимца внука, и та вскоре после знакомства приняла девочку, заявив при встрече тониному папе : «Вы, Николай Петрович, больше Тоню из школы не встречайте ,и о продленке не думайте, все равно дети уроки у нас делают, я их и приведу, и обедом накормлю, мне не тяжело, детям веселее. Вы с Валентиной Ивановной не волнуйтесь, вечером не позже восьми девочка будет дома, я прослежу и провожу.» Замотанным работой и учебой в вечерней школе тониным родителям такой распорядок дня показался подарком судьбы, так и пошло и продолжалось почти всю школу. Даже когда после восьмого класса Борис, к тому времени ставший победителем нескольких районных и городских олимпиад по математике, перешел в знаменитую физ-мат школу на Ваське, после школы бежала Тоня не домой, а к Софье Борисовне –они неожиданно сблизились по-новому, найдя друг в друге то, чего в жизни не хватало. Старшая – умненькую и понятливую ученицу в тяжелой науке домашнего хозяйства, младшая – терпеливую и доброжелательную наставницу. Стирать без стиральной машины, гладить воротнички и манжеты на мужских рубашках, до прозрачной синевы отмывать хрусталь, сделать обед «из ничего» и накрыть стол «под большой кюверт с декольте» - всему этому Тоня научилась у бориной бабушки, и благодарна была ей всю жизнь. Пригодилось. А еще – умение слушать и слышать музыку тоже пришло к Тоне через Софью Борисовну, обожавшую Чайковского и постоянно ставившую на проигрыватель большие черные пластинки с записями его опер.
Беда рухнула на них внезапно, когда до выпускных экзаменов в школе оставалось меньше двух месяцев. Еще вчера все было просто прекрасно – тонин папа заканчивал писать диплом, одновременно вживаясь в новую для него роль начальника цеха, борины родители купили наконец-то машину – вишневые «Жигули» и торжественно отбыли на них в отпуск. До Крыма они не доехали.
Неделю до похорон Тоня прожила у Бори, ночуя на кухонном диванчике. Точнее – проваливаясь в забытье и выныривая из него почти каждый час, спускала ноги с дивана и в одной ночнушке, без тапок кралась на цыпочках к дверям бориной комнаты, надолго замирая и вслушиваясь в тревожную тишину. Потом – также на цыпочках –к двери комнаты Софьи Борисовны, задерживая дыхание, когда проходила мимо дверей спальни Михаила Григорьевича и Анны Степановны. Ей все казалось, что из их спальни раздаются шорохи, скрипы – было жутко. Страшнее было только слушать глухие, похожие на лай звуки из бориной комнаты. Он плакал. Каждую ночь. И каждую ночь она с трудом сдерживала себя, чтобы не зайти. Сдерживала потому, что не знала, чем может помочь, как утешить. Днем он держался, даже ездил в школу –по крайней мере так говорил бабушке и Тоне. Софья Борисовна после той страшной телеграммы закаменела, не плакала, почти не говорила, ела только если Тоня напоминала : «Вам силы нужны, на Вас Боря смотрит…» На кладбище Тоня не ездила – готовила поминки вместе с женщинами из института, где работали борины родители. Она хотела поехать, ей было страшно за Борю и Софью Борисовну, но Боря сказал, как отрезал, новым, властным тоном: «Нет, с тебя и так хватит.»
На поминки пришло неожиданно много народу, квартира заполнилась женщинами в темных платьях и строгими мужчинами в костюмах, говорили о том, какая потеря для советской науки, каких высот достиг и каких мог бы достичь Михаил Григорьевич, как безвременно ушла такая светлая и добрая Анна Степановна, выражали соболезнования какому-то Льву Ивановичу, он их с благодарностью принимал. О Софье Борисовне и Боре, сидевших как-то одинаково сгорбившись , просто забыли. Тоня, все это время бегавшая с подносами из кухни в комнату, не выдержала, подошла к столу, взяв чью-то рюмку, громко и четко сказала: «Помолчите все! Софья Борисовна, Боря! Нам вашу потерю не понять… Они были замечательными людьми и очень вас обоих любили. Прошу вас, они не хотели бы, чтобы вам было так плохо… если я чем-нибудь смогу помочь…» И выпила ,мгновенно задохнувшись и закашлявшись. Что было дальше, она помнила как-то отрывочно, через какой-то туман.
Очнулась Тоня поздно ночью, долго не могла понять, где она. Только повернув голову и увидев переплет венецианского окна, поняла, что лежит в комнате Бориса. «Проснулась? Пить хочешь, алкашка?» - негромкий борин голос раздавался откуда-то из-за спины . Боря сидел прислонясь к стене, обхватив руками согнутые в коленях ноги. В полумраке комнаты, освещенной только светом уличного фонаря, его лицо казалось совсем взрослым, измученным, с темными провалами глаз, какой-то новой, жесткой линией рта. И такая щемящая нежность и горечь затопила Тоню, перехватила горло мгновенной судорогой, она всхлипнула и, уже не понимая, что говорит и делает, слыша только звенящую внутри себя струну этой горькой нежности, одним каким-то точным движением оказалась перед Борисом, обхватила руками его лицо и сказала ему о своей любви, впервые словами называя те чувства, что жили в ней так давно. Сказала гладя в родные глаза, не стыдясь произносить вслух свои тайные мысли и желания, объясняя и словами, и взглядом невозможность не быть с ним, свою неотделимость от него.
Продолжение следует...