«Само собой разумеется, что все люди, фигурирующие в этой истории – живые, мертвые и все остальные – вымышлены или используются в вымышленном контексте. Реальны только боги» (Нил Гейман)
/записка первая/
/прогрессивная/
Не знаю, за что нам даются мужчины (если отбросить их основное значение «расплаты за грехи»), но лично мне они даются только для стихов. Самое странное в этой ситуации, что это меня более чем устраивает (или всё-таки в прошлом? не знаю). Но песня хорошая {http://youtu.be/dwdTcoUHfkw}. Хотя, кому расскажи, что за один день можно держаться годами, покрутят пальцем у виска. Так у меня аж три было, вздохнула, три дня, два чувака, это уже прогрессия. Прогресс_и_я. Ой, даже четыре дня! И две женщины, пырснула.
Хм, оказывается, моя проблема не в мужчинах, а в женщинах? (или в комплекте? а не распаруешь ни один). Не надо умирать, писатели страшные люди, я вас всех люблю, по отдельности, а мыслю глобально. И вообще, обет молчания я не давала, и, конечно же, я никого не люблю. Я определяюсь со временами, как там монстры писали сегодня в тесте: “выберите время, которое вам подходит”. Мне не подходит ни одно, потому что моя любовь или чересчур поздняя (уже знающая, что близких людей нельзя разделять, сложнее попробовать удержать каждого), или наивно требующая от меня невозможного (того же разделения). Точнее, требовавшая. Точнее, ни черта не требовавшая кроме unreal condition. Un________real – на французском героя можно создать глубокой паузой, видимо, все женщины мыслят на французском, потому что они так и поступают. Создают одного, а потом всю жизнь верят, что он и есть тот самый real.
Так и я, болтаюсь в этом промежутке – между прошлым и будущим, который “именно он”. Забывая старую добрую истину: если ты не можешь поменять времена, поменяй героев.
[28/5/2013]
/записка вторая/
Трещина в памяти
Всё хочу начать писать наши университетские воспоминания и никак не могу, зато в памяти всплывают такие смешнюки, что я прыгаю по квартире на одной ножке, соседям на радость. Учитывая достаточно позднее время, пора успокоиться и записать хоть несколько. К примеру, как я припёрлась к Лизе с Богдан на такси, на их дурацкую Борщаговку, рыдая, а потом мы долго пили, потом писали их адрес? Обалдеть, адрес! А что было дальше – хоть убейте меня, не помню, то есть никто, конечно, не приехал, но как я потом это объясняла? Зато в ту ночь я декламировала стихи (это при том, что до этого их никто не читал) на украинском и выпила примерно столько же, сколько выплакала.
Или как я пришла в универ в тёмных очках и сидела с Меркуловой внизу, в кафе, которое ещё не было таким крутым, зато там работала Тамара!! Наша любимая Тамара, а я жутко боялась, что мои красные глаза заметят и куталась в шаль. Как будто она могла спрятать глазищи.
Или как мы ехали с Кариной на выставку за обходными листами, сидели спинами к водителю, а возле нас сидела бабушка, похожая на дворянку, и внимательно нас слушала, точнее, меня (Господи, а я и забыла, что я рассказывала). То есть я приблизительно помню (ощущение восторга так точно), но неужели я была столь открытой? Хотя, Господи, мне был 21 год, в 21 я могла рассказать всему миру, что Ленин – козёл, а большевики своей революцией откинули веролюцию на столетье назад, и все бы поверили, что это моё открытие, как я могла молчать о любви? Оу, о любви – это гипербола, естественно, и не надо цепляться к словам. Или вот, от любви – к Ожоженко (женщины-писатели монстры, как легко они обходят фигуры умолчания и сдают всех остальных), так вот, как Ожоженко пытался со мной целоваться на выпуске, а я сбегала. Как сбегала я не помню, но помню, что его попытки не увенчались успехом, зато я чуть глаз себе не выколола брассматиком после, о, это я помню! Но не расскажу. В 26 лет залазить на бронепоезд как-то поздновато, не говоря уже о том, чтобы ложиться под него, играя в Анну Каренину. Ну, все всё поняли в общем, я вас люблю и нужно обязательно пойти на эту встречу, которую мы ещё не организовали, и совершенно необязательно комментировать эту заметку, ну правда, лучше не комментировать, тем более, что я её всё равно кудысь спрячууууууууу и всё буду отрицать.
А пока не спрятала, напишу ещё, как мы сидели с Меркуловой у фонтана, а к нам подошли знакомиться геи, и один из них поцеловал мне колено, а мне почему-то было невесело от такого воплощения Мишенькиного романа, а потом мы бродили взад-вперёд и репетировали, как я сталкиваюсь и роняю листы, и я роняла эти листы – а это, кстати, была моя диссертация! И ещё немножко – и бедный памятник поседел бы, но (к счастью для посидельцев и памятников) я натёрла лапу и мы учвалалали. Хотя листы мы начали терять ещё начиная с «Театральной», так что удивительно, как я вообще дошла до парка или как нас не сдали в психбольницу серьёзные люди в галстуках, зафыркала в чашку с кофе. Это ж надо, листы ронять. И почему мы не пошли в театральный. Зато с Маришкой мы пошли на пары, а я сбежала. Я даже с этажа сбежала, не то что из аудитории, а она вошла в аудиторию, что ты тогда говорила? Не помню, помню, что чуть с ума не сошла в том здании, а потом вполне нормально себе в нём работала и даже не вспоминала. Боже мой, Дорохова, я понимаю, что я всегда была ненормальной, но вы-то? вы-то? а ты сказала, что я трусиха, а я и не спорила, я чуть в обморок не грохнулась под этой доской почёта и тащила тебя за лапу к дверям. А ты ж таки зашла в какую-то аудиторию, а я чуть с ума не сошла в том коридоре.
Или – сколько можно на одну тему! – или как мы были на чудной лекции Пригодия, а потом шли домой, слава богу, тогда я ещё была нормальной (хмыкнула, ну, относительно), а Русана обрушилась на меня, что я питаюсь нектаром и парю в высотах, а я вообще-то сладкое не люблю, просто я не понимала, как можно после такой удивительной лекции обвинять свою соседку по комнате, что она ходит в колготках со стрелками. И что такие колготки нельзя надевать под брюки, а я сказала что-то резкое, мол, какое отношение то, что у кого-то под брюками, имеет к тому, какой она человек. Но меня, и правда, никогда не интересовали все эти штуки. Хотя чувак в дырявых носках и меня бы раздражал, гендерная несправедливость – страшная вещь.
Или что с Аллой Дмитриевной я познакомилась ещё раньше, чем на пятом курсе, потому что я хотела пересдавать одну четвёрку, а она мне разрешила и подписала эту бумаженцию. Дальше, естественно, не подписали, зато в магистратуре у меня были одни пятёрки, но тогда я очень удивилась, что она – такая красивая и строгая – запросто остановилась себе в коридоре, достала какую-то удивительную ручку и подписала (Русана и тут бы сказала, что все питающиеся пыльцой и цокающие на шпильках – такие, ну и ладно). А на первом курсе аспирантуры я ходила в потрясающей кофте и с белыми вязаными рукавами, а все говорили: Та, Что Кота Подарила пришла в кофте и рукавах отдельно, а мне так нравился этот ансамбль. И стихи я всё так же писала, у меня даже было про перчатки до локтя, ах.
А потом я грохнулась на льду разбила телефон, оказавшийся не в том кармане, и можно было набирать цифры, но видно ничего не было, только чёрный экран и большая трещина. Как оказалось, с трещинами тоже можно жить, но это уже другая история.
Да, всё равно получается отражение памяти в собственном зеркале, как будто я всё так же крашусь и…
Оу, Марина, я тебя умоляю, давай без этих дежавю обойдёмся. Тем более, что сейчас ты практически не красишься. Странно, а когда я шла домой, сосед или соседка дал/а мне целую пригоршню ягод, кажется, красной смородины и я шла домой с полными пригоршнями счастья. Всё-таки я ненавижу твою писательскую натуру, которая и сюда впихнёт абстрактное слово, но ведь и правда, и не могла открыть дверь, потому что оно рассыпалось. А когда после защиты я ехала с букетом и цветком в руках – я была очень несчастна. И даже не написала Сашке сразу, что защитилась, а валялась и допивала своё вино. Наверное, два цветка, один из которых живой, – это чересчур для одной девушки. Даже без трещины и с телефоном из небьющегося стекла.
[6/6/2013]
/записка третья/
/рецептурная/
Вообще я абсолютно не ревнивый человек. Но когда моя подружка собирается вешать на холодильник фото моего бывшего, чтобы визуализировать парня своей мечты! – то мне хочется порубить её на мелкие кусочки и закатать в банку, соединив таким образом процессы визуализации и пастеризации воедино для получения вкусной и полезной пищи.
Впрочем, следует признать, что для женщин эти процессы взаимозаменяемы. И консервация мужчин становится хлебом нашим насущным, чёрствым таким хлебушком, без масла их согласия. То ли потому, что нам ни к чему лишние килограммы, то ли потому, что их согласие нас мало занимает, как и то, что они думают вообще (допустим, что эта слабость и им не чужда). С другой стороны, мы оберегаем их тем, что они не знают, о чём думаем мы, потому что мужчина, поглотивший обычные мысли (раз, два, три, четыре – пять?) девушки, напоминал бы нашпигованного гуся, которому уже не охота щипаться и играть в га-га-га, а хочется побыстрее залезть в духовку, чтобы там всё это безобразие как-то утряслось! И вытекло аппетитненькой подливкой. То, что все наши соки проистекают из этих непостижимых для них мыслительных процессов, они понимают достаточно поздно (когда наше мясо пересыхает, а размягчать его чаяниями о сильном и долгошеем гусе-лапочке, то есть лапчатом, нам уже не с руки) и обижаются, не обнаружив знакомых мурашек от прикосновений. Тогда они или бросаются на поиски цыпочек (причём молодняк тянется к заматеревшим несушкам, под которыми чьи только яйца не перебывали, а те, что постарше, клюют на желторотиков), а мы спокойно открываем духовку и лакомимся поджаренными крылышками. Потому что мыслей об одном гусе лапчатом среднестатистической женщине хватает и на полжизни – за которые она успевает окрылиться, насладиться и заново проголодаться.
Таким образом, женщина парадоксально оспаривает cogito ergo sum самим фактом своего существования, ведь, мысля в сотни раз больше сильного пола, мы ещё умудряемся успевать жить. Тихонько закипая на медленном огне за заслонкой желаний.
[16/6/2013]