В то время война везде была, нас отправили в Туркестан, советскую власть укреплять. Там Фрунзе фронтом командовал. Тут и начинается моя история, с самого взятия эмирского дворца.
Все время мы с мужем слушали, не перебивали. Родион Иванович взял бутылку, подлил нам коньячка своего вкусного, выпили, он продолжил.
Аккурат, в двадцатом годе это было. Ташкент был красным, а Бухара – эмирская, враждебная. Город очень большой. Много базаров, медресе – это школы мусульманские, мечетей с минаретами. Операция по взятию хорошо была подготовлена. С нами и аэропланы были – город обстреливали и бомбы с неба кидали, - вручную еще тогда. Пушки тоже были, помню. Еще помню, что горело все в городе. Мирного населения много перебили, да под завалами тоже, гибли. Кто подался из города – вон.
Эмир, - Алимхан с охраной укрылся в загородном дворце. Там, у него огромный летний дворец был и не один. Во - втором его гарем на триста жен и наложниц. Конюшни огромные, еще и подземные конюшни были. Несколько дней штурмовали Бухару. Город сдался, потом и дворец летний тоже пал. Эмир с военными своими убег в Афган, в Кабул. Упустили его.
Оглянулись мы во дворце – красотища какая! Все отделано мозаикой, да резьбой по камню белому. Изразцы искусные на стенах, мозаика, печи – чудные,- камины. Я таких не видывал, Ковры огромные - ходить страшно. Узоры дюже дивные на них.
Командир сказал, выводите коней из конюшен, выберите себе лучших, остальных - населению отдайте, кому надо. Сотник наш смекалистый был, говорит, не трогайте гарем, а то визгу будет, да и население нас побить может, не надо лишней крови.
Вывели баб из дворца, - все в накидках. Паранджа называется. Переводчик им сказал, что муж ихний – сбежал, они – в плач. Переводчик объясняет, что кто хочет, выберите себе мужа русского. Русский – лучше вашего эмира, не обманет. Одна будешь у него.
Я стою в сторонке, коня нового, вороного, уговариваю, да кормлю из мешка. Наблюдаю краем глаза за зрелищем. Врать не буду, подумал про женку, захотелось к ней, мочи нет. Глажу коня, а перед глазами - она, - Гаша моя, родила уж поди, срок - то был.
Тут подходит ко мне одна из эмирских женок. Взяла мешок с овсом и давай моему второму коню, что рядом стоял, подставлять. Да лопочет ему что-то, гладит. И на меня оборачивается. Лица –то не видно. Мой дончак рыжий – видно, что довольный. Коня кормить, значит хозяина привечать, себя предлагать. Закон такой. Я обернулся на товарищей своих. Смех да и только! Один, увидел это и смеется, давай, мол, приведи к себе домой молодуху, шоб тебе Гашка глаза все повыцарапывала.
Я ей показываю, что не нужна ты мне, кольцо показываю, крест вытащил, а она лопочет по-своему. Позвал переводчика. Говорю, скажи ей, что женат я, что дети у меня, что не могу я с ней. А он сказал ей, и мне тут же ее слова переводит: мол, ты - для нее, и все. Сказал, что зовут ее Дая, что ей семнадцать, что не уйдет от меня никуда, как бы я не прогонял.
Что ты будешь делать? Не могу я ее принять. Во первых, служба у меня, потом, куда я ее дену. В казарму, что ли? Хоть бы лицо показала, - мне еще чучмечки не хватало, баб я ихних ни одной не видел, только в Ташкенте, мельком при штабе похожую одну наблюдал. Не понравилась,- черная вся, носатая, глаза узкие. А мужики - такие страшные есть – жуть.
Смотрю, мужики наши некоторые, выбрали себе баб, так они им показались. Смех какой-то. Я ей показываю, сними накидку. А она головой мотает, мол, согласишься, примешь меня, - тогда и сниму.
Командир сказал, что отделят в казарме место для них, ну и мою поселили тоже. Я командиру говорю, что не могу, а он – мы должны помогать народам Красного Востока, заладил одно.
Утром, не поверите, она все мое, споднее перестирала и высушила, гимнастерку тоже, сапоги вычистила, каши с кухни принесла. Я молчу, онемел от невозможности ситуации. Не принимаю ее. Она выучила по - русски имя мое и говорит. Родион любить Дае. А я говорю ей, что Родион не любить Дае, он любить свою жену Гашу. А она головой мотает: Гаша – хороший, Дае – хороший. Родион – любить Дае, любить Гашу. И ходит за мной везде. Два дня так прошло. Паранджу не снимает, кушать уходит к себе, за занавеску.
Товарищи мои смеются. Один, кто тоже выбрал себе бабу, говорит, что его Ресмие просила сказать мне, что Дае красивая. Так ей и эмир ихний – тоже красивый. У них свое красивое, у нас – свое. Да и не в красоте дело – Гаша у меня есть!
Попросился я у командира в другую часть. Мочи нет так жить. Может, увидит, что нету меня и уйдет куда? Недалеко от Бухары, километров пятнадцать, в Касри тоже дворец, Там стояла наша часть. Туда и получил предписание. Подготовился вечером, тайком. Заправил бурдюк с водой, вещей-то немного. Думаю, только светать начнет, я тихонько и сбегу.
Выхожу утром до ветру, смотрю, сидит на выезде моя паранджа! Какая зараза рассказала!? Ух, я разозлился! Думаю, - хрен тебе, ни коня не дам, ни слова не скажу, - иди пешком. Сейчас солнце встанет вовсю, а там, по пустыне быстро обратно побежишь.
Вывожу коней, она тут. Не смотрю на нее, она руку ко мне, я отталкиваю. Злой. Она руки сложила, просит. Я – не смотрю, вскочил на коня, второй – сзади привязан, взял рысью. Она успела ухватиться за стремя, бежит. Ну, думаю, долго не пробежишь, - сильно скрепил сердце. Бежит. Солнце быстро встало, припекает, пить хочется.
Я остановился, бурдюк с водой размотал, сам пью, ей воды не даю, показываю - поворачивай, пока недалеко .Если повернешь, мол, отвезу сам, напою и спасибо скажу. Головой мотает. Смотрю, а она, что-ли, туфли потеряла – босиком совсем, пальцы пыльные из – под подола выглянули.. Я ей показал. Что песок – раскаленный. Куда босиком? Иди назад. А она лопочет свое «Дае любит Родион». Плюнул, фиг с тобой. Вскочил на коня, еду. Идет. Конечно, подумал, может, хватит мучить ее, принять? Но тут же картинки перед глазами - Гаша моя, Лешка, мама, что скажут, да где это видано?
А она, тем временем, возьми и упади, - доходилась. Слез я, что делать-то теперь? Уморил девку упрямую. Тронул ее – нет признаков жизни. Ну, думаю, хуже курда я! Точно, уморил. Думаю, надо водой полить. Поднимаю ей паранджу, даже не понял сразу, начал поливать, а она глаза свои открыла на меня,- голубые, словно лен, а в них ни злости, ни боли,- только радость, что признал, водой поливаю. Сил у нее совсем не было,- замучил поди совсем. Встать не могла, и ноги – страх, что с ними,- сожгла. Вдохнул в нее силы немного - поцеловал ее, посмотрел ласково, подсадил в седло, к себе. Еле сидит, бедная. Гад я, конечно. Что делать- то, теперь?
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2013/06/15/776