АЛЁНА КРАСАВИНА (осень 1996)
Алёна Красавина, симпатичная двадцатишестилетняя неудачница, сидела на бетонном полу крохотного балкона, парившего над чадным проспектом имени Дружбы, курила дешёвые сигареты, запрещённые к употреблению в стране-производителе, и горько плакала. Плакала так, будто завтра нужно было идти в школу после каникул.
Утром Алёну попёрли с работы. Стерва Грета придралась к гвинейской пальме. Кто же знал, что её нельзя поливать? «Дипломированный биолог», - сухо ответила ей мадам Грета и вышвырнула из отеля. Проклятая. Ходит в деловом костюме (Грета, конечно, а не пальма), а плечи все перхотью обсыпаны, да еще, говорят, с бухгалтером Андрюшей спит, сволочь сорокалетняя.
Когда Алена плелась домой через парк, экономя мелочь на общественном транспорте, ей встретился бывший любовник, когда-то нищий, женатый и прыщавый кинооператор, а ныне разведённый, импозантный и богатый клипмейкер. Встретился – и не узнал.
- Да не реви ты, - холодно сказали с соседнего темного балкона, - То же мне, знаешь, горе. Нужен он тебе, козел липучий. Сама-то, подруга, вспомни, как его грязью поливала!
- Ну и поливала, - противным голосом ответила Алена, - Я много чего поливала. А у тебя какие сигареты?
- «Море», - Жанка солидно выпустила ментоловый дым, - Марик дал. У меня Марик, знаешь, какой лапа. Знаешь, как он мне нравится – он богатый, это раз. Знаешь, сколько у него денег? Зашел к нашим, говорит, собирайся, Жанка, на Медео едем. Я пока одевалась, мне маманя всю плешь проела, знаешь, какая она у меня, говорит, Саулешку с собой бери, я говорю, маманя, ты че, она ж болеет – и вообще, ребенка на ночь глядя тащить черт-ти куда, я говорю – посиди, будь человеком. Прикинь, а она говорит: няню найми, я тебе не сиделка. Нет, ты прикинь?!
Алена утерла слезы:
- Слушай, везет тебе. А я что-то совсем пропадаю…
- А ты в школу че не идешь? - Жанка заржала, - Ты ж этот, как его, учитель.
«Вот сука», - подумала Красавина, но вслух сказала:
- Да ну ее, школу. Дети (это слово она произнесла, как ненормативное) сопливые, одно бабье в коллективе, платят копейки – нет, пусть кто другой гниет. Вот ты ж как секретарша неплохо зашибала?
- Учиться надо… - сказала Жанка с сомнением, -Делопроизводство, ворд, иксель - всякая такая фигота.
- Это я умею, - соврала Алена.
- Да-а? А ноги раздвигать?
- Тоже мне, - храбро бросила Алена.
Помолчали.
- Ладно, – небрежно обронила Жанка, – Пристрою тебя. Я-то замуж вроде выхожу.
- За Марика?! - выдохнула Алена.
- За хренарика. Ну ты, блин, вопросы задаешь. Едем зимой с ним в Турцию за кожей, дешевого золота себе привезу. – Жанна с минуту молчала, созерцая внутренним взором сладостные желтые кучи, потом уточнила, - Знаешь, какое оно там дешевое? К свадьбе. Учти, тебя звать не стану, если опять задрипой придешь, ну помнишь, когда я тебя с мариковым братом знакомила. Блин. Пацаны до сих пор прикалываются.
«Вот сука», вторично подумала Алена и кисло сказала:
- Поздравляю. Так насчет работы – адресок не подкинешь?
- Утром позвони. – и Жанка с громким щелчком отправила бычок в ночь.
Красавина тут же побежала к портативной пишмашинке и под унылые звуки телесериала настучала себе брехливое резюме (причем, в разделе «Хобби» недрогнувшей рукой написала «Цветоводство»).
Потянувшись, Алена пошла к зеркалу. Огладила чуть расплывшиеся бока, почесала голову, уже требовавшую новой покраски, зевнула. Ничего, прорвемся. А Марик этот ваш – гандон и пидарас турецкий.
На кухне, уперев локти в осклизлую клеенку, сидела мама и ела пельмени, большие и нечистые, как ушные раковины.
- Мам, а мне не сварила?
- Доча, а там не было больше, – ответила мама, не отрываясь от дамского романа.
Глядя на обложку с грудастой девочкой и похотливым амуром, Алена сжевала полбатона с маслом и вареньем, залила все это спитым чаем и с ноющими зубами отправилась спать.
МИША ГАСПАРЯН (лето 1998)
Сегодня Миша пораньше ушёл из конторы, чтобы успеть поспать перед преферансом. Неторопливо ехал он на своём мерседесе цвета мокрого асфальта по перегруженному проспекту Абая. Начинался час пик, водители, пропитанные зноем и ненавистью к пассажирам, матерились нещадно. Над дорогой висело пыльное вонючее августовское марево.
Самая противная пробка поджидала Мишу, как обычно, на перекрёстке Абая-Фурманова. Пока мерседес в длинном хвосте других машин медленно двигался к повороту, Мишка откинулся в кресле и, обдаваемый из кондиционера сладкой прохладой, раскурил кубинскую сигару. Внезапно в окошко со стороны водителя с размаху влепилась чья-то серая морщинистая физиономия, а в лобовое стекло застучал кулак с зажатой в нём цветастой, как цыганская шаль, газетой. Это была старейшая бомжиха города Алма-Аты Хромая Катя. Катя вот уже лет пять как прописалась на этом перекрёстке – торговала «Караваном». В любое время года она была одета в древний ватный салопчик, под салопом медицинский халат, на ногах резиновые допотопные калоши, голова простоволосая, во рту – обгрызенная трубка. Обидеть Катю - не купить у неё пятничный еженедельник или не накинуть сверху хоть пятёрку - считалось у суеверных водил страшным западло и плохой приметой. Гаспарян вздохнул, сунул бомжихе полтинник и принял пухлую газету, до отказа набитую сплетнями как местного, так и международного масштаба.
Дома, отобедав маминым наваристым борщом, Мишка завалился на кургузое канапе и, позёвывая, принялся листать «Караван». Первым делом заглянул он в серединку и долго вдумчиво изучал изображение ухмыляющейся девицы без лифчика и в шортах, после чего пришёл к заключению, что шорты были пририсованы чьей-то неверной рукой уже в редакции, непосредственно во время вёрстки номера. Потом прочитал занимательную статью о Золотой Орде – автор убедительно доказывал, что именно татаро-монголы и сделали русскую культуру действительно русской, что ига как такового и вовсе не было, а было свободное, прекрасное и мирное сосуществование двух систем, а что касается дани – так это вообще были такие копейки, что и говорить не о чём: не больно-то, мол, татары и нажились на пресловутых русских харчах. Финальный аккорд всей этой ахинеи был таков – во-первых, историю не обманешь, а во-вторых, её давно пора переписать.
Пропустив, по обыкновению, всякие глупые домыслы о личной жизни американских кинозвёзд, жалостливые репортажи о калеках, бездомных, жертвах наездов и погорелых детдомах, Мишка вдруг увлёкся чтением уже ни в какие ворота не лезущего материала под хлёстким названием «Вампиры в Малой Станице!!» В репортаже с места событий описывалось, как в ночь на Ивана Купалу несколько жителей этого патриархального пригорода подожгли дом №99 по ул. Трёх коммунаров. Пожар вскоре перекинулся на их же собственные дворы, в результате чего имущество самих поджигателей почти полностью сгорело. Деяние своё они объяснили охотой за вампирами, якобы обосновавшимися в заброшенном доме. Аргументы приводились такие: два дерзких ограбления Городской станции переливания крови, бесследное исчезновение четверых бичей, а также отпечатки босых ног нечеловеческого размера, каковые автор статьи лично видел рядом с пепелищем… Не дочитав, Гаспарян задремал, газета выскользнула из его ослабевших рук и, распавшись на отдельные скандальные листки, веером разлетелась по зеркальному паркету библиотеки.
АЛЁНА КРАСАВИНА (осень 1996)
- Алёна, б-блин, т-твою мать, не узнаёшь, что ли?..Н-ну ты, б-блин, даёшь – с-стране угля! Д-для чего очки н-на носу, а?…
Красавина обмерла и повернулась на голос. Да, это был он, непревзойдённый врун и певун Вадик Полянский, с детства кривой на один глаз безобразный заика. Как Полянскому удалось закончить физматшколу с приличным аттестатом, позволившим ему в своё время поступить в какой-то технический вуз в Москве, – загадка. Он никогда не мог связно произнести ни одной фразы.
- Ты чего здесь делаешь?- неприветливо спросила Алёна.
- А т-ты чего? – нахально захохотав, Полянский облапил Алёну и потащил её в коридор, на ходу доставая сигареты.
- Я на работу устраиваться пришла…Да пусти же, дурак, помнёшь…
- Н-новое сошью.. у м-меня д-диплом швеи-эт-той.. Мот-тористки. В Москве к-купил, когда х-хотел прописаться. И не п-прописали, с-суки, б-блин, м-меня – ш-швею…П-прикинь, матушка г-говорит: л-люстру снимай, п-подлюка, мы ж в Тамбов п-переезжаем, - а я з-закосил - и в рюмочную, б-блин, а там …
Алёна, наконец, вырвалась и пошла обратно в приемную. Вадик ныряющей походкой устремился за ней, не прерывая свой рассказ:
- С-сидят б-****и за ст-толиком, н-ну я – б-блин, ты меня з-знаешь, Алёнка, - п-подкатываюсь к од-дной, а это оказывает-тся Лёка С-свиридова, п –помнишь, с Алькой с-сидела, и он-на мне г-говорит, что т-ты в плечевые пошла… М-мол, зашибаешь з-зелёные, к-калымишь к-как таксист и вообще – в полном п-порядке… Я н-не поверил…
Алёна закашлялась. В этот момент дверь с надписью «boss» распахнулась, и на пороге возник жгучий брюнет лет тридцати трёх с опасными синими глазами и фигурой жиголо. Вадик хлопнул его по плечу:
- К-кардан, С-сергей Иваныч, твою м-мать, с-стучит. Н-на ремонт-бы…
- А вы, девушка, ко мне? – игнорируя Полянского, boss поманил Алену, - Прошу в кабинет. Вадя, едем через десять минут.
Вечером, сидя на кухне и поедая диетический йогурт, Красавина рассказывала маме:
- «Вервольф» – «Вера» плюс «Вольф», Вера – это жена шефа, соучредитель фирмы. Но, говорят, она в офисе никогда не бывает. В общем, занимаемся продажей всякой бытовой аппаратуры. Мама, прекрати читать, тебе что, неинтересно?
- Неинтересно – величественно подтвердила мама, взяла книгу и ушла в комнату. Алёна пожала плечами и крикнула ей вслед:
- Да, угадай, кого я там встретила! Вадика Полянского. Представляешь, он у нас работает водителем. Придурок…
А Вадик Полянский в это время с сумасшедшей скоростью гнал свою Вольво по проспекту Аль-Фараби. На переднем сиденье курил, почти не затягиваясь, Сергей Иванович Вольф. На заднем лежала завёрнутая в большой целлофановый пакет совладелица фирмы «Вервольф» Вера Вольф с перерезанным наискось горлом.
МИША ГАСПАРЯН (лето 1998)
В восемь вечера Миша подъехал к нехлюдовскому дому, запер машину и вошёл в подъезд. Дверь открыла Маруся, жена Нехлюдова, как всегда, в нарядном домашнем халате. Сам хозяин дома, протезист Артём Петрович, в древней сетчатой майке и полосатых шортах уже возлежал на диване всё с тем же «Караваном» в натруженных волосатых руках.
Гаспарян уселся в продавленное кресло, закурил сигару и спросил:
- Ну, что новенького?
- Вампиры в Малой станице, - с готовностью отозвался Нехлюдов, продолжая свирепо потрошить еженедельник.
- Безобразие, - Миша брезгливо передёрнулся, - И ты туда же... Я спрашиваю, что новенького взял?
- Стивена Кинга, Гарри Гаррисона, Пелевина, Бродского подарочное издание для супермаркетов - на английском, естественно, восьмитомник Канта...
- Ну и винегрет! – восхитился Гаспарян, - Влетело в копеечку?
- А как же! Причём, знаешь кто спонсировал? Не поверишь! Старая сволочь Папанишвили.
- Да ты что, - Миша вскочил и принялся потирать ручки, - Жив ещё, гадёныш...
Артём Петрович, будучи протезистом, часто конфликтовал с больными, недовольными новым интерьером рта. Благодаря одной такой изматывающей тяжбе Миша лет десять назад с ним и познакомился. Чудом Гаспарян устроил тогда мировую - истцом выступал первый в городе сутяга и крючкотвор Савва Папанишвили.
- Понимаешь, - Нехлюдов, почёсываясь, сел и закурил, - Хотел было его сразу попереть, а он говорит: «Товарищ Нехлюдов, я, как старый коммунист, благодарю Вас за прекрасную работу и безоговорочно доверяю вам свою нижнюю челюсть» Представляешь? И достаёт огромную пачку зелёных - золото партии. Ну, я и взялся.
- Ой, смотри, пожалеешь... - хохотал Гаспарян, - Опять он тебе все жилы повытянет...
- На тебя, Мишук, вся надежда. В обиду-то не дашь?... Ну, пойдём пироги есть, Казах как всегда опаздывает... Скажи лучше, как твоя дача?
Миша принялся описывать достоинства покупки. От города далеко, речка да ещё бассейн; домик с иголочки, небольшой, но и не маленький, как раз для холостяка, при этом со вкусом отделан и обставлен; а кроме того - никакого пошлого огорода, выглянешь в окно - шикарный сад, в общем - настоящая усадьба, эдакое дворянское гнездо...
- Так ты уже всё оформил? - подавив зевок, спросил Нехлюдов.
- В понедельник закончу... - Миша придвинул к себе огромную тарелку дымящихся золотистых пирожков и временно потерял интерес к разговору.
После казуса с Папанишвили Нехлюдов с Мишкой довольно быстро сдружились. Понравилось Мише бывать у Нехлюдовых в гостях: в их доме всегда царили уютный бардак, было много вкусной еды и умных разговоров. К тому же Нехлюдовы, так же, как и Гаспарян, слыли отчаянными книголюбами, а Маруся, работавшая в издательстве «Жазушы» редактором, и вовсе стриглась под Марину Цветаеву и числила себя богемой. Со временем супруги даже сделались похожи между собой, как близнецы – оба грузные, носатые, неряшливые.
Пришёл четвёртый партнёр - Жорик Умаров по кличке Казах, аккуратно съел пирожок и вступил в долгую церемонную беседу с Марусей о восточной поэзии.
- Как дела, Жора?… Когда твои дерутся?.. – повернулся к нему Миша.
- В четверг. Миша, вы мне позвоните, я на проходной предупрежу. А на той неделе в «Трианоне» моя Саулеша будет работать.
- Ты же не хотел девочек брать, - удивился Гаспарян.
- Пришлось, - уклончиво ответил Жорик и принялся танцевальными движениями заваривать чай.
Ровно в девять вечера партнёры расселись за круглым столом в столовой и приступили к игре. Артём, как всегда, ругался как сапожник; Жорик напротив был абсолютно спокоен; сам Миша относился к игре как к празднику, то и дело сыпал древними прибаутками. Маруся к преферансу была, по-видимому, совершенно равнодушна, часто ошибалась в расчётах и славилась любовью к ловленному мизеру.
СЕРГЕЙ ВОЛЬФ (осень 1996)
Папаша Мамалыга держал в страхе всю Малую станицу, не говоря уже о жене Марише и детях. Конечно, гнал самогон, пил и бил всех домочадцев без разбора и чем попало. Старший брат Витёк из интерната плавно перекочевал в детскую колонию, оттуда – на зону, да так и застрял там, справедливо полагая, что здесь ему как-то спокойнее. Сестричка Зина после школы устроилась проводницей и как ушла в первый рейс, так с тех пор дома и не появлялась. Одному Серёже по малолетству деваться было некуда. Пять раз сбегал он из дома – добрые милиционеры с усталыми глазами находили его и заботливо приводили обратно. Когда Сереже пошел десятый годок, мама Мариша отмучилась в хосписе, а через месяц старшего Мамалыгу, озверевшего от поминального пьянства, сдали в дурку. Серёжу определили в детдом, где он, наконец, вздохнул свободно. С рабочей профессией токаря вступил Сергей Мамалыга во взрослую жизнь. Завод, армия, стройбат, снова завод – и уже хороводом пошли девушки-станичницы, уже крыта была крыша дома новым шифером и отстроен заново курятник для будущей хозяйки – как вдруг случилась перестройка. Сергей начал задумываться, потом с завода к чертовой матери уволился и принялся вкалывать на строительстве дач.
В 90-м Сергей основал свою первую фирму – МЧП «Альянс». Торговал оборотистый «Альянс» женскими трусами и бензином, цветными металлами и кришнаитской символикой. Сотрудники его, дурно одетые люди с автобусными проездными в нагрудных карманах, меняли вагоны мармелада на трактора «Беларусь». Через год МЧП лопнуло, Сергея едва не замели, однако он смог-таки напоследок нагреть руки на змеином яде и вскоре снова бросился в мутные воды отечественного бизнеса. Но выйти в настоящие капиталисты не удавалось долго…
С Верой Вольф Сергей познакомился в ночном элитном казино «Карабас». Невзрачная сухопарая блондинка, Вера никак, конечно, не могла привлечь внимание взыскательного красавца Мамалыги. Она подошла сама, живо завязала знакомство и принялась столь необузданно кокетничать, что напугала даже крупье.
На следующий день Серега выяснил, что Вера владеет крупной фирмой, специализирующейся на торговле бытовой техникой.
На протяжении всего их романа Мамалыга вёл себя как настоящий джентльмен: водил даму в дорогие кабаки, не скупился на шикарные подарки и импортные цветы, рассуждал о прелестях брака, горевал о своей несложившейся жизни. Наконец Вера решила узаконить отношения. Сергей с восторгом согласился. После свадьбы он быстренько перешёл на фамилию жены, объединил свой и верин капиталы и немедленно влился в коллектив фирмы «Вервольф». Долгое время Сергей вёл себя скромно, в руководство не лез, но всегда был под рукой, помогал, заменял, решал неотложные вопросы, словом, обезумелая от счастья Вера мало-помалу совсем отошла от дел. Всю себя без остатка она посвящала теперь косметическим операциям, культурной жизни и попыткам забеременеть. И вот желанный день настал!
Этим вечером Вера сообщила потрясающую новость мужу.
- Отправляйся на аборт, - холодно посоветовал он и бездушно отхлебнул «Баварии».
Вера обалдела.
- Ты что?!! Сволочь, садист, пошел вон из моей квартиры!!
- Я – у себя дома. А ты как раз можешь катиться, куда хочешь.
- Как это? – Вера схватилась за горло, - Ах, ты!..
- Ой, ладно. Забыла, дура, как документы подписывала? Все теперь на мне, а твоего здесь – только тряпки. Хочешь судиться – судись. Но помни, денег у тебя нет. Чем заплатишь адвокату? А у тебя ещё ребёнок – на что жить будешь?
- Ты, шваль подзаборная, я тебя на помойке нашла, а ты как сука последняя меня обманул!!
- Заткнись! – прошипел Сергей, наливаясь злобой, - Сама мне на шею вешалась. Достала ты меня, зараза! И не вздумай на работу ко мне звонить, измордую!
- Гад такой! – плаксиво кричала Вера, уже понимая, что её карта бита, что не вернуть уже ни любви, ни денег, - Гад! Дерьмо малостаничное!..
Сергей не выдержал и дал зарвавшейся суке по морде. Вера мешком повалилась на пол, судорожно прикрывая живот. В этот момент в дверь позвонили.
- Мне пора, - процедил Сергей, - Дай пройти.
- Ты мне заплатишь!..- прохрипела Вера, с трудом поднимаясь и нащупывая на кухонном столе, нож. – Заплатишь!!
Дальше получилось что-то странное: нож почему-то оказался у Сереги, в завязавшейся борьбе Вера как-то неловко повернулась, лезвие будто само полоснуло по её горлу, из шеи с бульканьем и стоном хлынула горячая чёрная кровь, Вера Вольф медленно и страшно повалилась назад, а в дверь всё звонили и звонили, и казалось, что теперь так будет всегда: и этот бесконечный звонок, и железная плита на груди, и мерзкие цветные круги в глазах, и тошнотный запах бойни…
Наконец Сергей взял себя в руки и поплёлся в прихожую.
- С-сергей Иваныч! – донеслось из-за двери, - Вы на п-презентацию оп-паздываете! Едем, н-не едем?..
После секундного размышления Вольф распахнул дверь.
На удивление рассудительно и здраво повёл себя Вадик Полянский в этой непростой ситуации: замыл кровавые лужи, накапал шефу валокордин, помог снести страшный свёрток в машину. Словом, Сергей в нем не ошибся.
…Как они мчались тогда на запылённой Вольво по проспекту аль-Фараби - молча, не в силах оглянуться на жуткую свою пассажирку, на ужасный её оскал, вполне заметный и под мутным целлофаном…
АЛЁНА КРАСАВИНА (весна 1997)
Алёнка нарадоваться не могла на свою новую работу. Испытательный срок она выдержала, и Вольф зачислил её в штат. Конечно, не обошлось без конфликтов. Старая грымза завкадрами, Эльвира Бахытовна, чуть зубы в порошок не стерла, когда увидала, как Аленка двумя пальцами договор печатает. А что в итоге? После драки дыроколами сама же и загремела в больницу с инфарктом. Сергей Иваныч – тоже не дурак, конечно, и сам допер, что секретарша попалась левая. Вызвал он Алену и долго втирал про чувство корпоративности и плеча. Потом со вздохом послал ее учиться за счет фирмы на курсы делопроизводителей (без отрыва от производства).
Вышло чудо как хорошо. Через три месяца Красавину было не узнать: подтянутая, в хорошем деловом костюме, с тугим пучочком на затылке, в оправе типа «Берия». Свой человечек, в доску. А еще вздыхала она тихонько по синеглазому шефу, о чем он, конечно, знал, но, однако, не повожал. В коллективе, впрочем, очень смеялись. А ну их.
А еще, почти сразу, как Алена пришла работать в «Вервольф», случилась жуткая драма - пропала молодая жена шефа. Безутешный муж, родственники и милиция терялись в догадках: было неясно, что же с ней всё-таки случилось: то ли на органы украли, то ли маньяк зарубил. Вскоре, однако, Вольф обнаружил серьёзную денежную недостачу – из фондов фирмы пропало полмиллиона баксов. Деньги были переведены за границу, куда, несомненно, и слиняла нечистая на руку Вера Вольф. Фирма едва не обанкротилась, работать приходилось сутками напролёт. Но к Новому году положение стабилизировалось. В канун праздника все сотрудники получили премию, а Красавиной шеф прилюдно поцеловал ручку и преподнёс флакон очень хорошей туалетной воды.
Совершенно необъяснимую карьеру сделал на фирме Вадик Полянский - от простого водилы до главного менеджера.
В общем, к маю «Вервольф» вышел на запланированные мощности, и коллектив вздохнул свободнее. Уже не было авралов, никто, кроме Алёны не ночевал на работе.
А город тем временем отцветал очередной изумительной весной, пели как сумасшедшие птицы, хотелось каждый день делать зарядку… За весь май Полянский посетил место работы дважды: первый раз припёрся за зарплатой, второй раз – пришёл трудоустроить друга. Оба они, кстати говоря, выглядели весьма запущенно, видно запои у бывшего водилы приняли затяжной характер. Послав разъярённой Алёне воздушный поцелуй, Полянский как всегда ломанулся к Вольфу без доклада. В безучастно сидевшем напротив вадиковом дружке Алёна, напрягшись, признала ещё одного их одноклассника – Фиму Борейко.
Фима не враз разлепил круглые как у филина глаза, сфокусировал их на Красавиной и просипел:
- Привет, сестра...
Алёна брезгливо фыркнула и отвернулась к кофеварке. В этот момент Вадик вновь появился в предбаннике в обнимку с бледным до синевы Вольфом:
- Ф-фима – в-всё в аж-журе! Теп-перь ты т-телохранитель н-нашего С-серёги… Я ж-же с-сказал, б-будь спок, ус-строим…
- Ну всё, всё, - резко проговорил Вольф, - Давай трудовую секретарю, пиши заявление, с завтрашнего дня приступаешь. – он ожесточённо отпихнул от себя Вадика.
- Н-нет, д-дружище, - об-бмываем! – куражился тот, - Ед-дем сейчас же!.. В-вот и Алёнку с с-собой возьмём, м-мы же все – эх!..П-птенцы г-гнезда п-петрова… З-за одной парт-той сидели…К-когда уйд-дём с-со шк-кольного д-двора… К ц-цыганам! В номера! В к-кабак!!..
Фима степенно кивал, не просыпаясь.
МИША ГАСПАРЯН (лето 1998)
Расписали первую пульку. Нехлюдов с довольным видом потянулся и пересчитал выигрыш.
- Маруся, чайку поставь…
Мужчины закурили. Возникла долгая сонная пауза – шёл уже двенадцатый час; за окнами стояла ночная поролоновая тишь. Миша вышел на балкон, задрал голову к звёздному августовскому небу, глубоко вдохнул жаркий воздух.
- Не боишься? – ехидно спросил Артём из комнаты, - Вот цапнут сейчас за шею…
- Это вы о чём? – Жорик вежливо кашлянул.
- Слушай, прекрати… Не люблю я вот этих вот дурацких разговоров, - Миша плюхнулся на своё место, схватил чашку, обжёгся, - Ненавижу! Эти ваши призраки, вампиры, ведьмы… Я бы честное слово – сам бы поубивал тех, кто головы людям мусорит…
- Зачем же вы так, Миша, - неожиданно вступил Жорик, - Вот так, огульно…
- Умница, Жорочка, - поддержала вдруг раскрасневшаяся Маруся, - Я, конечно, не говорю, что всё – правда…Мишенька, я всё-всё понимаю, то есть – я же с дипломом и вообще… Но отдельные факты…Мумии египетские как живые ходят – это никто не объяснил. И инопланетяне – вечером посмотришь в окно, аж жутко… Так и ждёшь – вдруг сияние, тарелка или там шар – и ту-ту, утащат и привет. И ещё, только не смейтесь…Я точно знаю, что у людей прямо над носом и правда – третий глаз есть. Я медитировала! Ты представляешь, непознанное, неведомое, оно - рядом, ты только допусти… Миша, ты воинствующий какой-то, ей-богу…
- Ну вы даёте!! – взорвался Гаспарян. Он вскочил и принялся мелко подскакивать на своих коротких ножках. – Да какая такая правда?! Бабьи сказки, что ли, вам правда? Ну скажите, кто из вас – только честно – видел это ваше «неведомое», ну хоть разик один-единственный, видел?!
Взъерошенный Артём, который до этого молча и сосредоточенно пожирал огромный спелый апорт, заметил:
- В НЛО не летал, врать не стану. Но историю одну непростую знаю. Рассказал мне её родной мой дед, ему не верить я не могу, ну а вы – судите сами…
АЛЁНА КРАСАВИНА (весна 1997)
Она стояла на совершенно пустой дороге. Было пасмурно, зябко, из асфальтовых трещин поднимался лёгкий, почти прозрачный дымок. Быстро темнело. Алёна знала, что не может двинуться с места. С трудом ей удалось скосить глаза вниз: на ней было старенькое мамино зелёное пальто, под ним - ненавистная коричневая форма и чёрный свалявшийся фартук. Ноги, обутые в синие школьные сапоги-говнодавы, будто приросли к дороге. Где-то вдалеке взревел двигатель, показались огоньки фар. Алая иномарка не ехала даже, а – летела. За рулём был - она чётко могла его разглядеть – Саша Попрыгун, красивый и, видимо, пьяный. Его длинные волосы мотались по ветру, он смеялся как бог, а вульгарная блондинка на соседнем сиденье визжала пожарной сиреной от сладкого ужаса... Алёна закричала, но Попрыгун не услышал, его сумасшедшая машина пронеслась мимо. Алена попыталась обернуться и не смогла – а за её спиной, там, куда умчалась машина, чудовищно завизжали тормоза, что-то ухнуло как подводная бомба, резко пахнуло жаром и гарью.
Алёна задохнулась, закашлялась и открыла глаза. Она сидела на заднем сиденье. Слева спал Фима, справа – Вадик. Оба трогательно склонили головы ей на плечи. За окнами мелькали пригородные сумеречные пейзажи, в салоне было душно, Вольф, сгорбившись, сидел за рулём. Ну и ну, Сашка Попрыгун… Сколько лет прошло… Незаметно для себя Алёна снова задремала.
Теперь она сидела внутри этой страшной алой машины, а Сашка Попрыгун, белый, судорожно напряжённый, одной рукой небрежно вёл свой автомобиль по всё той же немыслимо унылой и безлюдной дороге. Он как будто не замечал Алёну, глядел вперёд и безостановочно бормотал себе под нос на каком-то полузадушенном языке. На иврите, вдруг подумала Алёна и почему-то поёжилась.
- Саш, а куда мы едем? - робко спросила она..
- ... И придут стада твои на пастбища твои, и вновь трава народится, и встанет по пояс, и приведут пастыри паству свою на алтарь, и окрасится алтарь, и вновь взойдёт солнце, и вновь кузнечики прыгнут в траву, ибо всё сущее едет по кругу, по той сумрачной долине, попрать которую не дано ни скоту, ни пастве, ни древу, ни человеку! - хорошо поставленным актёрским голосом произнёс вдруг Попрыгун и замолчал.
Алёна с непонятным страхом уставилась на божественный сашкин профиль. В голове роились какие-то полуистлевшие школьные воспоминания.
- Хоть бы одно посадили! - вдруг с раздражением выкрикнул Попрыгун, - Думай головой. Ты мне математику списывать давала? Умная, значит, была. А теперь что? Пожалеешь ведь. Ладно… - Попрыгун усмехнулся, – Окно хоть не открывай.
- Какое окно?..
- Нету, нету деревьев!!! – вдруг взвыл Попрыгун, протяжно и жалобно, как болотная выпь, а потом повернулся к ней всем корпусом - левая половина его тела была до черноты обуглена, глазница и страшные глубокие трещины лица сочились кровью, из раздавленной грудной клетки торчали обломки костей...
АРТЕМ НЕХДЮДОВ (лето 1998)
…Дедушка мой, Петр Ефимович, был заслуженным альпинистом Казахстана. «Первый значкист» – так он себя называл. Им тогда вместо разрядов значки давали, вроде «Ворошиловского стрелка»… В двадцатые годы он без всякого специального снаряжения – а какое тогда было, к чёрту, снаряжение, резину толстую на ботинки сами прибивали, до сих пор у нас на антресолях рюкзак его самодельный, по американскому образцу бабкой пошитый, валяется - на Пик Комсомола поднимался, через такие перевалы ходил, на которые не всякий теперешний герой полезет… Да ещё зимой, в буран… Отчаянный был человек. И везло ему всегда, так что умер в семьдесят семь лет в своей постели и даже не в маразме. Перед самой смертью взялся мемуары писать. Только тогда их не напечатали по идеологическим соображениям, и дед подарил рукопись кафедре альпинизма Института Физкультуры, а там до сих пор, я слышал, людишки на том материале диссертации защищают. И вот однажды рассказал мне дед одну историю. Записать он её, по тем временам, не мог, а в могилу с собой тащить не захотел.
Было это в 1929 году. В Алма-Ате проводилась очередная Альпиниада. Надо сказать, что тогда вообще любили спортивные праздники устраивать, а ещё больше – приурочивать их к разным памятным датам, типа годовщины революции или именин тов. Сталина… И вообще, людишки себе всюду отдушину искали, кто в пешие походы через СССР ходил, кто на велосипедах до Чукотки ехал, кто на воздушных шарах по небу летал. А у нас, значит, альпинизм попёр со страшной силой.
И вот, набрал дед себе группу довольно толковых студентов КазПИ, и двинулись они к Пику Свободного Труда, не знаю, как он сейчас называется. К вечеру погода испортилась, повалил снег, ребята разбили лагерь, а дед решил в одиночку вперёд сбегать, разведать дорогу. И первый раз в жизни заблудился. А снегопад крепчает…Он к скале прижался - пещера. Ну, он, конечно, внутрь полез. Пещера узкая, глубокая, но тёплая. Хотел он уже на ночлег устраиваться, слышит – вроде пение какое-то из-под земли, хоровое, что ли… Сначала дед не обратил внимания – в горах, в пещере, да ещё в бурю и не такое услышать можно. Но потом вслушиваться начал – показалось ему, что «Интернационал» поют… Что за чёрт. Дед начал вглубь пробираться, шёл долго, на звук ориентировался. А пещера к тому времени в настоящий лабиринт превратилась, хорошо дед мелок в кармане нашёл, стрелки как Том Сойер на стенах рисовать начал. И скоро увидел свет мерцающий. И вышел он на такой небольшой балкончик скальный, над огромной естественной залой нависающий. Глянул вниз и обмер. В центре залы, в свете факелов - всё городское партийное начальство скорбными голосам поёт революционные песни. А на камнях перед ними стоит огромный золочёный гроб, накрытый кумачом. Вдруг пение затихло, а гроб сам собой открылся. Дед вгляделся, прищурился и вспотел от ужаса: в том гробу валетом Маркс и Энгельс, руки скрестив, лежали. Я, помню, в этом месте рассказа, со смеху чуть не умер, а дед строго на меня поглядел и дальше рассказывает. В общем, поднялись теоретики коммунизма со своего одра, закричали протяжно, вместе со всей партийной камарильей в летучих мышей оборотились, и вся эта стая тучей под самые своды пещеры поднялась. Шум, гам, крылья хлопают, помёт летит: дед за скалой ни жив, ни мёртв валяется, крестится, да молитвы шепчет. Как он из той пещеры ноги унёс – в натуре, не помнит. Наутро вышел по свежему снежку в лагерь, продолжать Альпиниаду. Сходили на Пик, вернулись в город, а ещё через день деда из альпинистов на фиг вычистили, как социального отщепенца и верующего, значок его отобрали, так что в следующий раз в горы пошёл он только перед самой войной, в 1940 году, когда начальство городское уже в полном составе под расстрельную статью попало. Вот такая история.
Миша отсмеялся, вытер красное лицо, слезящиеся глаза и, отдуваясь, заметил:
- Ну-с, и что же, это и есть все ваши аргументы в пользу, так сказать, Неведомого?…
- Нет! – храбро воскликнула Маруся – Не все!! Двадцать лет тому назад …
АЛЁНА КРАСАВИНА (весна 1997)
Вадик и Фима неловко вылезали из салона, переругиваясь и утробно гыкая.
- Приехали, - уныло подытожил Вольф и выключил мотор.
Стемнело. Здесь, в предгорьях, воздух был холодный, прозрачный, сладкий. Пахло сухими травами. Алёна поёжилась, отошла к скамейке возле высокой стены, закурила. Фима с Вадиком покачивались и икали.
- Алёнка, дай с-сигарету…- прохрипел Полянский.
- Слушай, Вадик, а что тогда с Сашкой Попрыгунчиком случилось? – спросила Алёна, протягивая ему пачку.
- М-ментол, зар-раза…- Вадик злобно харкнул, но от угощенья всё же не отказался. – А чё тебе?..
- Кинулся Попрыгун, вот и весь сказ, - внезапно гаркнул Фима, тоже потянувшись к Алёниной пачке, -. Он, бля, тачку себе нарыл – ну, на этой самой «Мазде» и вмазался … В дерево, бля…
- Паханчик у него крутой б-был, - сплёвывая, рассказывал Вадик, - Уехал в Из-зраиль, а С-сашка упёрся – к-кино ему, б-блин, ВГИК ем-му…Д-да давно это б-было – я ещё учился… А т-ты чё – не в к-курсах была?..
Алёна помотала головой.
- «Маз-зду» ему подарил, кв-вартиру в Москве…Попрыгун с д-девкой кататься поехал – г-говорили, пьяный в з-задницу – и расшибся… П-причём д-девку из машины в-выбросило… П-поседела потом – от ужаса… А от С-сашки кишки од-дни на асф-фальте остались…С-серёга, т-твою мать, чего возишься, ок-колеем ведь…
Вадик и Фима отошли к машине и забубнили там что-то про третью бутылку и забытых где-то классных тёлок. Алёна обернулась на сад – большой, старый, запущенный, он жутковато шелестел свежей майской листвой, поводил в полутьме ветвями, обволакивая влажным растительным духом.
Наконец, Вольф врубил электричество – автоматически включился и тусклый фонарь у ворот, компания двинулась к дому. Плодовые деревья, густой малинник и несколько иссохших подсолнухов теснились у мощного железобетонного забора; в центре поместья, возле дома, высились старожилы – ели, дубы, липы, рябины, вязы – все они были высажены когда-то красивыми дугообразными аллеями, но с тех пор разрослись, спутались ветвями. Бассейн из пижонского розового ракушечника был полон гнилой прошлогодней листвы и смердел невыносимо.
Красавина перевела взгляд на город, мерцавший внизу грудой огнистых самоцветов. Резкий порыв ветра заставил её задрожать: что-то протяжно и горестно заскрипело в саду, как будто ожила и потянулась от долгого сна какая-нибудь допотопная коряга, полная муравьёв, червей и белёсых дохлых лягушек…
- Алёна Игоревна! – воззвал голос Вольфа, Где же вы? Простудитесь!
- Иду, иду, - Красавина побежала по песочной дорожке к ступеням, ведущим наверх, к широким узорчатым дверям особняка, похожего в сумерках на осточертевший силуэт московского Кремля.
Дача эта досталась Вере по наследству от тётки и была заново спроектирована и отстроена уже после вериного исчезновения. При сносе обветшалого тёткиного домишки бригада строителей во главе со вспомнившим молодость Вольфом под довольно мелким фундаментом обнаружила чёрные кости, какие-то истлевшие обрывки и черепки.
Соседи охотно выложили дачную легенду о двоюродном дедушке беглянки Веры – И.М.Вольфе, известном учёном, соратнике Мичурина и горячем приверженце его идей. Якобы приехал он в Алма-Ату в конце двадцатых, основал при Сельхозтехникуме кружок юных натуралистов; под их опыты была выделена земля у обрыва, а когда натуралисты стали строить здесь свою станцию, обнаружилось, что место это – не что иное, как древнее кладбище. Времена были советские, оголтелые, - стали строить дальше, не обращая внимания на кости. Археолог, правда, приезжал, но ничего любопытного для науки не обнаружил – посоветовал только Бога не гневить, отступиться – куда там! Станцию сдали в срок, заложили сад, экспериментальный огород, соорудили парники и лабораторию. И всё бы ничего, да только стали эти юные натуралисты помирать один за другим – ну просто беда: одного лошадь задавила, другой от печки угорел, двух барышень по дороге на станцию шпана какая-то порезала, а трое аспирантов-энтузиастов подцепили где-то проказу и кончили в лепрозории. Ещё пару лет кружок кое-как продержался, а потом кто-то из юннатов стукнул на самого патриарха-мичуринца И.М. Вольфа, и его взяли как миленького за шпионаж в пользу Аргентины. Станция зачахла. Покосилась лаборатория, заросли экспериментальные грядки, провалились и сгнили парники, и только молодые деревья, рассаженные по кольцевой, напоминали о смелых планах покорителей природы. Долгое время на участок никто не претендовал: хоть и числился он за техникумом, желающих использовать его не находилось. Уже в пятидесятых, когда И.М.Вольфа реабилитировали (посмертно), его вдова выпросила бывшую станцию юннатов себе под дачу. Сад к тому времени разросся и плодоносил вовсю, а на старом фундаменте добросердечные родственники по-быстрому слепили домик-времянку. Огородик начал давать урожаи, в саду поспевали невиданные мичуринские груши; дача стояла на отшибе, до ближайших соседей чуть ли не километр – словом, настоящий рай для горожанина. Но вскоре недобрая слава этого места опять дала о себе знать: однажды вечером пропал младший сын мадам Вольф, пятнадцатилетний Владимир. Искали его трое суток, а на четвёртые он пришёл сам, бледный, со страшно сверкавшими глазами, понёс какую-то ахинею про подземные склепы, Божью кару, потом начал неостановимо хохотать, царапать лицо грязными ногтями, - пришлось сдать его психиатрам. Но и выйдя из больницы Владимир не успокоился. В один прекрасный день он поджёг пресловутую дачу и сам погиб в пламени ужасного пожара. Самое замечательное было то, что сад при доме совершенно не пострадал. Пепелище впоследствии перешло его старшей сестре, муж её построил здесь уютный кирпичный домик с камином и мансардой, где спустя три года и повесился при невыясненных обстоятельствах. Вдова, она же Верина тётка, дачу по понятным причинам не любила и сюда почти не ездила, но продавать почему-то не хотела.
Изнутри особняк напоминал диковинную музыкальную табакерку: в центральную залу, окнами как раз опрокидывающуюся в пропасть, стекали три различные лестницы – первая, - широкая, с перилами и изумрудной ковровой дорожкой, вела на крытую террасу , другая - хрупкая винтовая - на второй этаж, в комнаты, и третья – верёвочная, - на третий, прямо под крышу: там располагались хозяйственные помещения. Всюду - сверкающий паркетный пол из восьми разноцветных пород деревьев; ванные и туалеты на каждом этаже, небольшая уютная бильярдная, личный кабинет Вольфа, три спальни: розовая, голубая и салатная, а также домашняя прачечная и сауна в подвале.
Прибалдевшие Алёна с Фимой долго ходили по комнатам дома, как по залам Эрмитажа. Да, этому особняку положительно требовалась хозяйка и хотя бы одна домработница. Устав от впечатлений, они спустились по винтовой лестнице в обширную кафельно-палевую кухню, где уже вовсю пировали за кряжистым столом, накрытым впопыхах газетой «Караван» и уставленным всякой заморской снедью, купленной в придорожном китайском ресторанчике, Сергей Вольф и его бывший водитель Вадик Полянский.
МАРУСЯ НЕХДЮДОВА (лето 1998)
…Когда я ещё на филфаке училась, была у меня одна близкая подружка – Верка Осокина. Девочка она была очень, как это сказать, скромная, застенчивая, даже пугливая какая-то, как лань. Личико вечно в прыщиках, косички – это на четвёртом-то курсе, товарищи! Родители у неё тоже были такие смирные, кроткие, жили в городе Актюбинске. Умерли потом в один день – от пожара, задохнулись, что ли, не помню. Ну, в общем, мы с ней дружили. На лекциях вместе сидели, вместе ездили в Пушку конспектировать, шпаргалки перед экзаменами друг дружке писали, о мальчиках трепались. А с мальчиками у неё как раз было не всё благополучно, она их здорово боялась. И мне, помню, всегда говорила: допрыгаешься, мол, Маша, все они одинаковые, и вообще - главное, чтобы человек был хороший. Вот такая грымза и комсючка была моя подруга Верочка. Диплом она писала, помню, на тему… как его… то ли «Письма Писемского князю Вяземскому», то ли «Хронотоп в поэме «Конотоп»… Неважно. Как раз перед защитой Верочку нашу и трахнул, извините, один добрый человек, Митроша-баталист с Худграфа. Бородатый, хиппозный, как это сказать, ну прямо как Джон Леннон. И тоже плохо кончил. Вы представляете, был у него один талант – разговаривать с людьми, любого мог уболтать, и Веруху нашу уболтал своими модернистами до полусмерти. Там же, в мастерской, под дипломным полотном Митроши «Утро при Бородино», наша Вера ему и отдалась, позабыв про мамины советы да честь свою девичью. После чего косы расплела, морду польской косметикой намазала и надела матросские клеша. В общем, расцвела девка как кормовая, как это сказать, свекла. И вдруг на Культуре речи говорит мне: Митроша, мол, замуж зовёт. Ну я – поздравлять. А она: вечером к вам с мамой в гости придём, вы мне как семья, если бы не вы, я б в общаге загнулась. Ладно. Приходят, оба весёлые, красивые, прямо жених с невестой. И ноги до коленок, как это сказать, перемазанные – грязью, что ли… Или – глиной. Митроша объясняет: мол, у входа в ваш двор огромная ямина выкопана. Трубы, что ли, у вас меняют?… Чуть не потонули. А я и не заметила, говорю, когда только успели… Ну, теперь месяц - не пройти, не проехать будет. А мама вдруг губы поджала и из комнаты ушла, в общем. Так вечер и пропал, Верка надулась, взяла своего баталиста под локоток и отбыла восвояси, а я спать легла. Утром на занятия собираюсь – мама ко мне подходит и говорит: Вере скажи, чтобы зашла, только одна. И ничему, доча, не удивляйся. А как не удивляться, если вышла я из дому, а никакого рва-то и нету. Всюду – старый асфальт, камушки, травка в трещинах – ну не копано здесь и отбойным молотком не сверлено! Чудеса. Веруха вечером приходит – опять по уши в грязи. Там, говорит, настоящий котлован, просто ужас что такое, и ни одного мосточка. Меня, как это сказать, всю, блин, затрясло аж. Пойдём, говорю, посмотрим. Вышли мы – не поверите, ребята, ведь никомушеньки не трепала про это, вам первым – яма огромнейшая, прямо от подъезда. Глубокая, как нефтяная скважина, и на дне что-то вроде как сверкает. Вернулись. А мама с порога и говорит: бросишь его, Верка, жить будешь, не бросишь – вон она, могила твоя, за окном лежит. Понимай, как знаешь, а к нам больше не ходи, не пущу. Утром выхожу – ямы нет. С того дня дружба меж нами погасла. Ну, как это сказать, здоровались, конечно, однако прежней теплоты как не бывало. Да только замуж за Митрошу Веруха так и не вышла, уехала в свой Актюбинск по распределению, и сейчас там живёт – завучем в школе работает, мать-одиночка. В чём соль?.. Да в том, что Митрофан наш ровно через год после института в Америку лыжи навострил со всеми своими баталиями. Но при перелёте Москва-Нью-Йорк самолёт его вдребезги разбился. Ничего я не придумала, ни словечка не сочинила, ну, что скажешь, Мишук?!
- Психоз и массовая галлюцинация. - свирепо отчеканил Миша, - Что вы, как маленькие – дед, подружка… А вы-то, вы сами держали это ваше Неведомое за бока?!..
- Видите ли, Михаил, - Казах вежливо кашлянул и продолжил, - Как ни странно, я держал. И именно, как вы выразились, за бока. В восемьдесят четвёртом году…
АЛЁНА КРАСАВИНА (весна 1997)
Разговор за столом не клеился. Вольф и Полянский отчего-то много пили, причём Вадика развозило на глазах, а Сергей Иванович после очередной порции только мрачнел и всё больше сутулился. Фима смачно ел свиные уши, обильно заливая это дело кетчупом «Хайнц». Алёна потягивала купленную специально для неё белую «Бибигуль» и от нечего делать безостановочно курила. Наконец Фима насытился, оторвал от «Каравана» большой кус с рекламой сантехники и, на ходу его уминая, вышел вон.
Алена вздрогнула и допила вино.
Вадик Полянский как смерч взвился над столом:
- Суки!!! ****ей нету, танцев – ни хрена, где же душеньке моей разгуляться?!!…- от волнения Вадик даже перестал заикаться, его единственное голубое, как небеса, око гневно вращалось в глазнице, – Телефон тут есть, так и так твою мать?! А?
Вольф полез в карман пиджака и извлёк оттуда сотовый, обронив при этом початую пачку презервативов.
Алёна пожала плечами и вышла. В огромной, почти что бальной зале уселась она в кресло перед телевизором, стараясь не слушать доносящиеся из кухни неясные голоса.
Полянский тем временем рассудительно говорил скрючившемуся на стуле Вольфу:
- Об-бижать м-меня не н-надо. С-сказано тебе, с-сука, ш-штуку баксов в н-неделю гони – г-где д-деньги? З-за месяц задолжал. Ш-шашлычком н-не от-ткупишься…
- Нету, Вадя, клянусь…
- З-заткнись, б-блин, т-тварь!.. Д-да для т-тебя ш-штука – к-карманные д-деньги… Не з-зли меня, С-сергуня, а т-то передумаю…
- Завтра приходи, - отвел глаза в сторону Вольф.
- М-молодец. В-вот, б-блин, ув-важаю… Да не ссы к-кругами, к осени м-мы с мамой в-всё равно в Т-тамбов уедем... Один будешь в своём б-бассейне нырять – копи п-пока м-мильён зел-лёных… - и шантажист издевательски захохотал, широко распахнув нечистую пасть и нестерпимо воняя многодневным перегаром.
Вольф курил, пальцы его дрожали. Вадик налил по стопарику и примирительно сказал:
- Н-ну выпей, г-герой… К-как бабу м-мочить, т-так он смелый…
Вольф опрокинул водку прямо в горло, как партизан, и в тот момент, когда она кипящей лавой хлынула внутрь заледенелого тела, Вадик, подло хихикнув, добавил:
- Х-хрипатый в-вчера звонил – т-ты что, к-киллера ищешь?..З-зря… К-как бы н-на тебя, п-падла, с-скорее не н-нашли…
Вольф подавился и, задыхаясь, упал лицом прямо в холодные китайские пельмени.
Голоса на кухне затихли. Красавина так и не разобрала, о чём шла речь – неужели действительно Вадька проституток вызвал?
ЖОРИК УСМАНОВ (лето 1998)
…Я в составе команды по вольной борьбе ездил на соревнования в Перу. Ребята подобрались довольно серьёзные, хорошо подготовленные, девушки тоже. В первом круге за нами было две встречи, Парагвай – впереди на пол-очка, французы дышат в затылок, а тут Ира Головинская получает травму бедра. Положили её классически – такая здоровущая дама с острова Борнео. Тренер Иван Вахтангович за голову схватился, мы тоже все переживаем – честь команды, всё же, воля к победе, боевой настрой. Не пустые это были слова для нас всех тогда. На следующее утро – опять двадцать пять: Марика Зятьева ветрянкой заболела. Её – в карантин, а мы, ну вся команда, буквально, носы повесили. В целом картина складывалась такая – если Кира Адомак бой не возьмёт – считай, зря ехали, первого места не видать. А Кирочка в последнее время работала как-то без огонька, спустя рукава как-то, довольно вяленько. Иван наш Вахтангович провёл с ней беседу на профсоюзном собрании, да и мы все удачи ей пожелали, но энтузиазму у неё явно не прибавилось. А в ночь перед боем Кира вдруг ко мне в номер постучалась. Я-то уже отстрелялся, восемьсот семь очков прибавил, правда, араб один из Израиля на последних минутах порядочно меня помял, ну да я его всё равно сделал. Постучалась ко мне Кира, заходит, а на ней лица нет. Поставь, говорит, мне, Жора, пару иголок (я тогда иглоукалывание практиковал), что-то я совсем… Я говорю: с ума сошла, иди спать немедленно, завтра с Жанталь Омар дерёшься, если не выспишься – тебе капут! А она в слёзы. Я, говорит, и так пятую ночь не сплю. Только, говорит, глаза закрою – живот будто бы пухнуть начинает, а внутри его кто-то склизкий шевелится, между кишок ползает, на грудь давит – страшно. Свет, говорит, включаю – нет ничего. А в темноте снова… Я говорю: пошли в твой номер, поглядим. Пришли, Кира в кровать залезла – прямо в тренировочном костюме, свет погасили. Сижу в кресле, как дурак, самому смешно и в сон тянет – ну мало ли чего баба навыдумывает, прости господи. Вдруг Кира заворочалась, засопела, да как крикнет мне: вот, мол, опять! А у меня глаза к темноте привыкли, вижу – действительно… Что делать? Ну, я сообразил: как навалился на Кирку, прямо на живот её раздувшийся. Она орёт, рвётся из-под меня, но я не отстаю. И – не поверите – внезапно что-то булькнуло, брюхо кирино подо мной опало, а тут и свет зажёгся: наши ребята на вопли сбежались. Тренер Иван Вахтангович ситуацию понял по-своему, схватил меня за шиворот – а я всё на Кире обморочной лежу – сгоряча руки заломил, на восемь лет, кричит, сядешь, паскуда! Но тут Кира в себя пришла, да как заорёт по новой, а за ней и остальные девочки: постель в крови, сама Кира в крови, а из штанов её гадина какая-то глянцевая лезет и шипит как чайник. Ну в этот момент паника, конечно, поднялась, мужики давай эту тварь колотить чем попало, пока она не издохла. Я её толком даже и не рассмотрел: помню, шея длинная, чешуйчатая, чёрные птичьи крылья да красные будто зернистые глаза. И вот лежит оно на газете посреди номера, полумёртвую Адомак в ванной девочки душем холодным поливают, а мы все думаем, что дальше делать. Вскоре, однако, пришлось неотложку Кире вызывать – кровотечение… А когда суета утихла, выяснилось, что дурак Иван Вахтангович взял и выкинул газетный свёрток в окошко. Утром я спустился пораньше – подобрать, но, видимо, опоздал. А в полдень вышли местные газеты, все как одна, с сенсационным заголовком: «Русская великанша родила Кетцалькоатля!» После этого разразился чудовищный скандал, делегация наша спешно покинула страну и вернулась домой, не дожидаясь конца первенства, тренера, естественно, сняли, команду распустили. Вот такая история. Кира Адомак, кстати, так в спорт и не вернулась, приняла крещение, постриглась в монахини, сейчас – мать-настоятельница Черниговской обители. Мы с ней иногда созваниваемся. Я как-то недавно набрался смелости и спросил, что она о той истории думает. И знаете, что она мне ответила? Это, говорит, кара Господня мне была - за мои грехи и за тринадцать абортов - в частности.
А первенство тогда французы взяли – у них очень сильные женщины были, огромные такие негритянки-идолопоклонницы; перед каждым боем, помню, костёр во дворе разводили и цыплят без счёта резали, кровь свежую пили…
Казах замолчал. Коньяк, яблоки и сигареты давно кончились, гости стали собираться домой.
- Так что, Мишаня, любой человек может с мистикой столкнуться. Даже ты, - улыбаясь, подытожил Артём.
- Ну вот, когда столкнусь, тогда и побеседуем, - раздражённо бросил Гаспарян и, не попрощавшись, выбежал вон.
АЛЁНА КРАСАВИНА (весна 1997)
В огромной комнате был тот особый полумрак, который бывает при включённом телевизоре, дающем ровно столько света, чтобы можно было есть что-нибудь руками, или ковыряться в носу, или заниматься любовью – и всё это, конечно, не отрывая глаз от экрана. Алёна бездумно щёлкала пультом, переключая с канала на канал, перескакивая с чьей-то возмутительной голой задницы на Президента России и оттуда на похороны какого-то миллиардера, и снова на голую задницу, а потом пошли чечены в жутких боярских шапках, отправляющие торжественное жертвоприношение, и опять голая задница, но уже чёрная, и завертелось огромное колесо с цифрами под мартышечьи крики и аплодисмент статистов, и…
Внезапно Алёна кожей ощутила чей-то взгляд. Она глянула на кушетку у окна и вдруг крупно вздрогнула всем телом. На кушетке кто-то сидел. Красавина хотела крикнуть, потом подумала: ну не смешно ли это. Просто навалена куча каких-то одеял, подушек, а она будет орать как ненормальная. Конечно, это подушки... Подняться и включить свет. Вот что нужно сделать. Вместо этого Алёна совсем скрючилась в кресле, до рези напрягая глаза. Так страшно ей ещё никогда не было. Волосы медленно встали дыбом, и в тот момент, когда она готова была позвать кого-нибудь или просто закричать какую-нибудь глупость, вроде «Караул!...», фигура плавно поднялась и двинулась к её креслу.
- Как живёшь, проказник?.. - прошептал тихий, до боли знакомый голос.
- О’кей, папочка - машинально ответила Алёна и вдруг заплакала.
- Не плачь, детка, - папа стал рядом, его рука знакомым жестом легла на её волосы, - Мама волнуется, ты забыла – у неё давление… Поезжай домой, девочка, кровь стучится в окно… Потому что луна на небе, а раковина пуста… Поверь мне, детка, беги к маме…
- Какая луна, пап, я не знаю... Я уже давно... Не уходи, я так люблю тебя... - рыдала Алёна.
- Луна, - нетерпеливо повторил отец. Его черты, и так искажённые тусклым светом телеэкрана, словно бы поплыли, от руки к голове прошла ледяная волна. - Мало времени. У Серебряной Бабы на шее рыба. Не открывай, не открыва-ааа....
Алёна, всхлипывая, подняла глаза: никого. Не сразу Алёна услышала лёгкий стук – как ветка стучит в стекло. Сердце подскочило от сумасшедшей надежды, она кинулась было к окну, но тут в зале внезапно вспыхнул свет, Алёна поскользнулась и с тяжёлым грохотом повалилась на запылённый паркет.
Очнулась Красавина в кресле - от омерзительного запаха нашатыря. Испуганный Вольф совал мокрый ватный тампончик прямо ей в нос. Вадик, присев на подлокотник, курил, задумчиво пуская дым из ноздрей.
- Что случилось, Алёна?… Что с вами?
- Д-да, мать. Ну ты и ссыпалась, б-блин. П-прямо, к-как лошадь в с-стойле...
- Вадя, не болтай ерунду. Лучше вон окно открой, душно же... Алёнушка, дорогая, Вам нехорошо?
- Кто-то стучал… В окно…- Красавина не знала куда деваться от стыда.
- Вы хорошо себя чувствуете?…Не ушиблись?... Может, отвезти вас домой? – картинно беспокоился Вольф.
Красавина смущённо мотала головой, отнекивалась, краснела, но, тем не менее позволила и отнести себя на диван, и укрыть мягким пледом, и напоить - в виде противошоковой терапии - бренди. Вольф снова выключил свет, присел рядом.
- Не бойтесь, милая моя девочка…
Алёна с трепетом вдохнула знакомый запах дорогого одеколона, смешанного с алкогольно-табачным духом – Сергей Иванович сидел очень близко. Алёна прерывисто вздохнула и отодвинулась. Сергей Иванович удивился.
- Алёна Игоревна, - после паузы проникновенно заговорил Вольф, - Не в моих правилах говорить комплименты подчинённым, они после этого обычно просят добавки к жалованию…( Алёна судорожно засмеялась)… Но вам я давно хотел сказать, как я вас, Алёна, ценю…Как я вас уважаю…Алёнушка…Родная моя…- Вольф придвигался всё ближе, голос его становился всё бархатистее, глаза излучали магический сексуальный блеск – ему очень, очень нужна была женщина, нужно было забыться, отвлечься от всей этой мерзотины, от паскуды Вадика с его дерьмовым дружком, от этого гадского дома…
- Р-развлекаетесь?.. Д-давай, Серёга…С-стране уг-гля…Эх, Ф-фима, б-блин, где н-наши т-тёлочки… Эй, Фима!! – Вадик ушёл и демонстративно загремел чем-то на кухне.
- Алёнушка, лапушка, иди ко мне, - Вольф сорвал пиджак и потянул в сторону галстучный узел, - Не бойся, он не зайдёт, а хочешь – пойдём в спальню, закроемся, а?.. – он опять стал целовать её, как-то слишком уж жадно и слюняво, больно ухватив за грудь, - Пойдём скорее…
Мысленно пожав плечами, Красавина слезла с дивана и, спотыкаясь в полутьме, пошла к дурацкой винтовой лестнице. Хорошо, что бельё сегодня приличное надела. Кровь, луна – это к месячным, что ли, по Фрейду? И Серебряная Баба! А Вольф что-то нервничает. Да ладно, плевать… Взгляд её скользнул по тёмному провалу распахнутого окна, и вдруг Алёну как током ударило: какая ветка, на фиг, окна же на обрыв выходят!! Она открыла рот, чтобы сказать об этом Вольфу, но в этот момент в дверь позвонили.
- Ну вот… – недовольно пробормотал Сергей Иванович.
Из кухни выглянул удивлённый Полянский с полуобглоданной шашлычной палкой в руках.
- Кто там? – спросил осторожный Вольф, взявшись за ключ.
- Это мы, ****и. – последовал немедленный ответ. Полянский восхищённо матюкнулся.
МИША ГАСПАРЯН (лето 1998)
Ранним утром понедельника Миша, как всегда, вышел в сквер на пробежку. В весёленьких оранжевых шортах с помочами, в кокетливой шапочке длинным козырьком назад, Гаспарян был похож на перезрелого Карлсона. Добежав трусцой до пустого гранитного постамента из-под Ленина, Мишка пошёл шагом, делая размеренные дыхательные упражнения.
Короткая аллея, обсаженная круглоголовыми вязами и купами розовых кустов, выходила на Старуху, Старую площадь, то есть, прямиком к шершавому приземистому зданию в стиле сталинского рококо с торчащими отовсюду кряжистыми колоннами - с фронтона спилен ненавистный герб союзной республики, шпиль украшен новым штандартом цвета морской волны, на дубовые двери прилеплены новые беломраморные таблички… И вот тут-то, прямо на благородных каскадах ведомственной лестницы, безобразным табором раскинулся невесть откуда взявшийся в половине восьмого утра хулиганский, явно не санкционированный митинг. Толпа состояла преимущественно из пенсионеров, инвалидов, туркмен и учителей. Митингующие по очереди матерились в мегафон и свирепо потрясали лозунгами с призывами, старательно выведенными на казахском, русском и английском – и на всех трёх языках с ошибками. Они требовали зарплат, пенсий, пособий, набить морду парламенту и запрета на всякую коммерческую деятельность. Главарь демонстрантов, остистый старик, укутанный, несмотря на поднимавшуюся вместе с солнцем жару, в брезентовую робу, разложил прямо на ступеньках провисшую раскладушку, лёг на неё и громогласно объявил голодовку. Миша из любопытства решил подойти поближе и едва не был сбит с ног табунком распалённых студентов, спешивших на площадь с огромным транспарантом «Верните нам наши деньги!!!». Как и следовало ожидать, вскоре загудели сирены, и со всех концов Старухи побежали к митингующим бодрые утренние менты с чёрными дубинками наперевес. Удивительным было другое – толпа озверело набросилась на них, в воздухе замелькали костыли, в ход пошла и раскладушка… Менты ошалели и не враз дали сдачи – завязалась кровавая потасовка, кричали задавленные туркменские дети, выли привязанные к колоннам собаки, из мегафона по-прежнему лилась отборная брань. На глазах потрясённого Миши благообразная пенсионерка с хеканьем пнула молоденького милиционера в пах, да так метко, что тот без звука упал прямо под колёса по-дурному взвизгнувшей иномарки. Миша опасливо попятился, но тут два ветерана ВОВ неожиданно крепко взяли его под микитки и буквально вынесли в центр Старухи, в самую гущу побоища. Пока Гаспарян с нелепыми восклицаниями метался в толпе, ему успели навесить смачный фонарь. А потом случилось невероятное: менты пустили в ход слезоточивый газ, а потом принялись запихивать всех без разбора в «воронки». В результате основательно побитый Михаил вышел из РОВД только через три с половиной часа.
Наскоро переодевшись и нацепив тёмные очки, помчался Гаспарян на деловую встречу – сегодня ведь решается вопрос о вожделенной даче, а он так безбожно опаздывает!
К счастью, продавец, худощавый парень из «новых» с золотым ошейником под воротничком, терпеливо дожидался в приёмной маклерской конторы, печально рассматривая мозаичный пол и кивая вислым носом. Гаспарян, подпрыгивая на одной ножке и непроизвольно придерживая очки, рассыпался в извинениях. Через полчаса все бумаги были подписаны, комиссионные уплачены, и Миша вздохнул спокойно. Да и бывший владелец коттеджа явно повеселел, похлопал Мишу по круглому плечику:
- Прямо не верю глазам. Три раза срывалось. Одного мужика веслом в парке ударило. Баба со СПИДом слегла. Ещё парочка одна была в прошлом месяце – разорились на лотерейных билетах. Думал, уж не продам…
- А что, Вам срочно деньги понадобились? – участливо спросил Михаил.
- Да нет… Денег, блин, как грязи… Да ты сам увидишь… Ну, будь здоров, папаша.
Миша с лёгким удивлением пожал протянутую руку. Потом уселся в свой «мерс» и уже неторопливо покатил на службу. Неизвестно почему шумный, грязный, задымленный проспект Абая был самой любимой мишкиной улицей в городе. Недалеко от каскадной речки Весновки, одетой в бетон и асфальт, проспект под немыслимыми углами пересекался двумя улицами, образовывая поросший жухлой травой кусок земной плоти, который носил поэтическое название «Тёщин язык». Тёщин язык был в нескольких местах пронзён железобетонными сваями рекламных щитов. Здесь Гаспаряна подстерегла первая пробка. Уперевшись взглядом в искажённую перспективой морду спаниеля, жующего «Педигри», Михаил чертыхнулся и принялся осматривать через тонированные стёкла красоты родного города. Вот Цирк, похожий на круглый свадебный тортик, напротив - Дворец бракосочетаний, похожий на Цирк, рядом - театр Казахской драмы, с задумчивым бронзовым Ауэзовым на ступеньках. Миша пересёк шумный проспект Космонавтов, с его автобусно-троллейбусной мельтешнёй, строгую улицу Масанчи, проехал мимо психиатрической больницы, скрывающей свой истинный, весьма обшарпанный, лик купами клёнов и тополей... В пробке на бывшей улице Мира, возле Национальной библиотеки, которую Миша по студенческой привычке называл «Пушкой», водилы передавали друг другу скорбную весть: на Фурманова бомжиху Катю только что переехала «Скорая помощь».
СЕРГЕЙ ВОЛЬФ (весна 1997)
На пороге стояли две девицы в одинаковых чёрных кожаных куртках – но этим сходство между ними совершенно исчерпывалось. Маленькая худосочная брюнетка в длинном малиновом вечернем платье с разрезной спиной и сетчатым декольте представилась Лорой, а крупная грудастая блондинка в шортах цвета хаки и лайкровом ярко-жёлтом топе с поролоновыми плечами – Иришей. Макияж у обеих был устрашающий. Странность была только в том, что Лора пришла в домашних пушистых тапочках, Ириша же вообще оказалась босиком.
Воодушевлённые мужчины пригласили обеих дам к столу, Алена, обиженно кусая губы, в одиночестве вскарабкалась по винтовой лестнице в жилые покои особняка. В запальчивости пробежала она мимо всех трёх спален – розовой, голубой и салатной – и заглянула в бильярдную. Там, прямо на зелёном столе, обложенный со всех сторон шарами и в обнимку с кием, спал богатырским сном Фима Борейко. В углу было наблёвано свиными ушами, а на сукне второго бильярдного стола мелом был мастерски нарисован огромный член. Плюнув, Алёна пошла в вольфов кабинет, где с ногами забралась в огромное кожаное кресло, укрылась хозяйским парчовым халатом и, немного поплакав, вскоре задремала.
Внизу же события развивались так. Вначале Вольф положил глаз на блондинку, Вадику, таким образом, оставалась пигалица в декольте. Выпили водки, закусили. Ириша взгромоздилась к Сергею Ивановичу на колени и принялась неуклюже ёрзать. Лора со скукой гладила Вадика по голове, беспрестанно облизывая заветренные губы. Выпили по второй. Полянский распоясался, сорвал с себя носки и потребовал тайский массаж. Вольф в это время, целуя Иришу в толстое ухо, нашёптывал ей про салатную спальню, пятьдесят зелёных лично в руки, а также про некоторые специфические услуги (за отдельную плату). Выпили по третьей. Тут Вадик резко сменил ориентацию, бросившись на грудь Ирише, флегматичную Лору же спихнул Вольфу. Уязвлённый Сергей Иванович со вздохом сжал костлявые прелести своей дамы и повлёк её в залу к одиноко мерцавшему телевизору. Нетерпеливо сдирая с холодных лориных ног кружевные чулки, жадно щупая её прыщеобразные груди и, наконец, жестокими рывками штурмуя её ледяное скользкое лоно, Вольф не слышал, как в недавно распахнутое Вадиком центральное окно просочилась в комнату какая-то бледная нечёткая тень, как эта тень вытянула свои прозрачные длинные руки и как эти страшные узкие руки легли на его ритмично двигавшуюся спину. И только в этот момент правда открылась ему: он увидел перед собой не размалёванное женское лицо, а застывшую маску смерти, он понял, что лежит на закоченевшем трупе, целует губы, измазанные запёкшейся кровью, ласкает вспоротый живот…И тогда жгучая боль пронзила его позвоночник, и он услышал, как где-то очень далеко заплакал безутешно чей-то совсем крошечный ребёнок...
Алёна проснулась и рывком села в кресле. За окнами светало. Зябко укутавшись в халат, она, зевая, спустилась на первый этаж – дверь в залу была закрыта, наверное, там спал Вольф. И уж конечно, не один, горько сказала себе Красавина и направилась в кухню варить кофе.
На кухне всё ещё горел свет. На огромном столе, между газет, объедков и бутылок, в кетчупе и крови, плашмя, лежал белый как плавленый сыр Вадик Полянский, живот его был вспорот и выпотрошен, а в единственном глазу торчали три шашлычные палочки.
МИША ГАСПАРЯН (лето 1998)
Юридическая фирма «Немезида» располагалась в здании института ботаники, занимая часть его первого этажа и несколько подвальных помещений, стыдливо именовавшихся в разговорах сотрудников цокольными залами. Это был солидный дом красного кирпича на проспекте Абылай хана, бывшем Коммунистическом, ещё раньше, естественно, Сталина, а ещё раньше - улице Старокладбищенской; со сталинскими фальшивыми полуколоннами, высокими окнами, и двумя крошечными и тоже фальшивыми балкончиками, нелепо торчащими из фасада прямо над троллейбусной остановкой.
Миша с трудом протиснулся в стеклистое нутро вестибюля и, как всегда мысленно застонав, окинул взглядом убранство «Немезиды».
Интерьер фирмы, а также общий дизайн помещений и товарного знака создавала лично супруга шефа, дизайнер-самородок и художник-экомодернист Виолетта Жук. Стены кабинетов, холла и коридоров были выкрашены в изумрудный цвет масляной краской и поверху покрыты фресками натуралистического характера. Потолки украшала алебастровая лепнина в виде рыб, птиц и насекомых, в холле стоял огромный стол-аквариум, заполненный тиной, илом и несколькими худосочными лягушками, кондиционеры имели вид львиных голов, а в каждом кабинете, помимо маленького террариума или, на выбор, - клетки с мохноногим пауком-птицеедом, стояли декоративные бочки с пальмой, карельской берёзой и хлебным деревом. Собственно предметами мебели стремительная Виолетта занималась мало и невнимательно; солидные кожаные диваны мешались с разноцветными пластиковыми столешницами, нефритовые письменные приборы стояли на золочёных будуарах, а легкомысленные лежанки, пуфики и подушечки в рассыпчатый цветочек вступали в печальный мезальянс с унылыми канцелярскими шкафами и тупорылыми сейфами. Такое диковинное убранство, вкупе с агрессивной коброй, изображённой на логотипе, как ни странно, внушало клиенту совершенно беспочвенную уверенность в европейском качестве оказываемой юр.услуги.
Сейчас в «Немезиде» как всегда царил предобеденный ажиотаж. Суетливо кричали секретарши, встревоженно выла огромная кофеварка, представительные юристы в золотых очках и дорогих костюмах, величаво раскланиваясь друг с другом, спешили вон из своих опереточных кабинетов. Мише пришлось отказаться от обеда и засесть за работу. Опомнился он только в девятом часу вечера, выглянул из кабинета - секретарша уже ушла. В коридоре было безлюдно, львиные кондиционеры выключили, и затхлый подвальный воздух цокольного этажа как кисель расползся по помещению; экофрески Виолетты создавали в полумраке эффект кунсткамеры. Миша поёжился от какого-то неясного чувства, вернулся в кабинет и принялся торопливо совать бумаги в кейс. Вдруг раздался пронзительный телефонный звонок, гулко разнёсшийся в тишине пустого офиса.
- Здесь Гаспарян. Говорите.
Трубка безмолвствовала.
- Я вас слушаю! - выкрикнул Миша и уже собирался отключиться, как вдруг трубка сказала голосом его мамы:
- Ну ты, зараза, я те уши в жопу вставлю... Жлоб сраный.
- Алё... Мама?... - сипло зашептал Гаспарян, соображая про маразм и знакомого психиатра.
- Я те сделаю маму, пидарас! - хохотнула трубка, - Сунешься вниз, яйца на нос натяну. Понял? Ну, привет семье.
- Эй... Послушайте... Кто это?...
Ответом ему были короткие гудки.
Миша уронил телефон, всё его тело было покрыто холодным липким потом, пальцы ног внутри дорогих кожаных туфель непроизвольно поджались. Конечно, всё это чепуха, совпадение и хулиганство… В этот момент в коридоре раздался сдавленный хрип, секунду спустя – топот и какое-то металлическое лязганье. Миша задохнулся от необъяснимого ужаса, его руки как бы сами по себе крепко ухватились за край стола…
Послышались голоса, дверь сильно толкнули, и перед Гаспаряном появился некий полупризрачный субъект в военном френче, с громоздким пистолетом в одной руке и бумажной папкой – в другой.
Явно не замечая оцепеневшего Гаспаряна, пришелец оглядел кабинет – Миша как под гипнозом проследил за его взглядом и ужаснулся: глупые кадки с засохшими деревьями, пыльный террариум, зелёные жалюзи, столик-конторка, пластиковый секретер, идиотская подушка-думка на кресле для посетителей – всё это покрылось зыбкой молочной пеленой, сквозь которую проступила совсем другая картина: наполовину крашеные коричневой краской стены, тусклая лампа, забранная решёткой под морщинистым потолком, два голенастых стула, обшарпанный кожаный диван у стены. Стол, за который он всё ещё цеплялся, сделался более приземистым, его покрыла красная бархатная скатерть, а вместо «Пентиума» в центре его начали вырисовываться большой мутный графин и бронзовая чернильница с крышкой.
- Орлов, так и так твою мать, введи арестованного сюда, покамест… - гаркнул меж тем мужик во френче.
В комнату вошёл парнишка в форме без погон, за ним шёл, опираясь на палку, старик в пенсне, с дрожащим подбородком.
- Ну, гадюка, расскажи-ка – за что мы с Орловым тебя арестовали? – будничным тоном спросил френч и почесал стволом пистолета в промежности.
Орлов заулыбался и довольно сильно пихнул старика в бок.
Арестованный жалостно заплакал.
- Выдь, Орлов, машину подгони… А ты, старая сука, не молчи, разговаривай, пока я добрый… Я ведь и отпустить могу…Шутка, - френч бухнулся на диван и брезгливо раскрыл папку.
- Вольф Иосиф Мокеевич… Эк тебя угораздило… На кого шпионил? Тут про тебя студенты хоро-о-ошо пишут, немецкая морда…
Он углубился в чтение каких-то бумажек. Старик, мелко трясясь, стоял посреди комнаты. Миша, не дыша, наблюдал за происходящим. Вдруг френч уставился ему прямо в глаза, взмахнул рукой и торжественно произнёс:
- Посмотри туда, вошь казарменная!
Старик обернулся и совсем поник плечами.
Миша обмер.
- Что, стыдно стало? Ты кого предал? Ты Сталина Великого предал?!! Ты на чью мельницу льёшь?! – у мужика изо рта пошла белая пена, глаза выпучились кровавыми белками, он завыл, спрыгнул с дивана и по-собачьи, на четвереньках, побежал к старику. Тот завизжал, неуклюже попятился, споткнулся и размашисто грохнулся на пол вместе со своей палкой; было ощущение, что на пол опрокинули коробку костяных бильярдных шаров. Тогда сумасшедший чекист напрыгнул на Вольфа и с рыком принялся, заливаясь кровью, рвать его живот, терзать сизые внутренности… В стариковском горле булькнуло, и он, скорчившись, затих. Тогда убийца опять поднял тоскливые глаза на Вольфа и вдруг тихонько жалобно заскулил… Тут вся эта чудовищная сцена начала быстро меркнуть, растворяться, уступая место современному кабинетному убранству, и последнее, что увидел Вольф, обернувшись, был большой портрет Сталина, висевший прямо за его спиной, причём, прежде чем превратиться в сюрреалистическое изображение мишки-коалы, Вождь и Учитель весело подмигнул и таинственно усмехнулся в пушистые усы…
Наконец, кабинет окончательно вернул себе прежний вид. Миша отпустил стол и, жадно хватая белыми губами воздух, грузно осел на ковёр цвета изумруда…
АЛЁНА КРАСАВИНА (весна 1997)
Следователь внимательно оглядел подозреваемую, перевёл взгляд на протокол и повторил вопрос:
- В котором часу, вы говорите, на дачу убитого явились две женщины?
- Не помню. Около двенадцати, кажется…
- Как они были одеты, как назвались?
Алёна многословно описала давешних девиц. Следователь всё это аккуратно записал, а потом вдруг гаркнул:
- А ну отвечай, сука, мы всё знаем!! Думала – навру про баб, на меня не подумают! А это, может, честные женщины! Может, они матери! Говори, ****ь пошехонская, - как с дружком шефа валили, как водиле шашлык в глаз вставляли!!
Алёна, раскрыв рот, смотрела на следователя, глаза её стали как блюдца. Он, меж тем, встал, подошёл к окну и с жадностью припал к лейке. Напившись, вернулся к столу и, доброжелательно глядя на Красавину, повторил свой вопрос:
- Так в котором часу, вы говорите, пришли эти женщины?..
А в бильярдной в это время двое вспотевших ментов били Фиму Борейко по почкам. Наконец, они, усталые, но довольные, отшвырнули его в сторону, сами же взяли по кию и принялись катать шары.
Следователь достал новый лист.
- Когда и с какой целью вы вступили в преступный сговор с гражданином Борейкой, куда спрятали награбленное, как собирались бежать от следствия?
Алёна тупо смотрела прямо перед собой, крепко вцепившись побелевшими пальцами в подлокотники вольфовского шикарного кожаного кресла – чудовищный допрос происходил в кабинете покойного шефа. Вообще, милиция приехала на удивление быстро, минут через десять после судорожного звонка Фимы – сама Алёна в это время билась в затяжной истерике.
- Чем наносили удары по туловищу и плечам потерпевшего, вернее, жертвы? Кто отделил голову от тела и вставил её в корпус телевизора «Сони Тринитрон»? Куда делся большой палец с левой руки жертвы? Каким орудием был иссечён низ тела жертвы? Советую отвечать, гражданка Красавина, у следствия ещё много к вам вопросов. Своим молчанием вы роете себе глубокую яму, подозреваемая.
Алёна громко зарыдала и начала сползать с кресла.
- А ну прекрати, лярва!! А ну назад, твою мать! Я ещё не кончил.
В бильярдной менты вновь взялись за окровавленного Борейку. Однако, на этот раз он отключился после первого же удара по яйцам, и, неудовлетворённые, партнёры вынуждены были вернуться к партии.
- В каких отношениях вы были с подозреваемым Борейкой? Отвечай по-человечески, терпение у меня уже лопается…
Алёна не могла больше смотреть в колючие глазки следователя и в прострации уставилась на его руки. Это были нормальные тяжёлые крестьянские грабли, обильно поросшие дремучим волосом, с квадратными сизыми ногтями и кривыми мизинцами. Вдруг она увидела, как из его правого рукава выбежала громадная мокрица и суетливо заметалась по столу. Следователь примолк, сгруппировался и вдруг одним страшным ударом кулака размозжил насекомое по столешнице.
- И так будет со всяким!! – победно воскликнул он. Алёна, содрогнувшись, вскинула на него глаза и ещё успела заметить, как следователь судорожно запихивает обратно в ухо длинного жирного дождевого червя. Красавина мелко-мелко заикала и окончательно провалилась во мрак.
В бильярдной в это время Фима как раз подписывал всё. Тяжело дышащие менты благосклонно кивали и каким-то хоральным речитативом толковали ему о его правах, дозволенном телефонном звонке и вызове адвоката. Борейко не хотел ничего – только прилечь где-нибудь в уголке и чтобы не били. Но законопослушные менты сурово сдвинули брови и потянулись к киям, тогда Борейко схватил телефон – тот самый, вольфовский, сотовый – под диктовку покорно набрал какой-то номер и гнусавя разбитым носом попросил предоставить ему правозащитника. «Это очень хорошая юридическая контора, там есть замечательный адвокат, он Вам поможет, обвиняемый!» – опять же хором сказали менты и куда-то ушли качающейся моряцкой походкой - вместе с киями и бильярдными шарами в карманах форменных брюк, оставив после себя в комнате лишь какое-то диковинное нечеловеческое зловоние. Тогда Фима пополз к двери. Когда он, хватая изувеченным ртом воздух, начал медленно вставать, опираясь на косяк, створки резко распахнулись, а Борейко с криком боли вновь оказался на полу.
- Кому тут адвоката? – раздался жизнерадостный голос и кто-то вошёл, без заминки переступив через безвольное фимино тело.
- Мамочка!!… - завыл Фима, поглядев адвокату в лицо: бурое, с гнилыми гнойными глазами, с содранными до жёлтых зубов щеками, с проваленным сифилитичным носом и звездообразной дырой во лбу, откуда, шевелясь и чавкая, лезла какая-то серая каша.
А сад при особняке шелестел, скрипел своими корявыми сочленениями, качался; было серое, гадкое утро, сверху мелко сыпал противный дождь, и только бассейн, аккуратно вычищенный, ярко розовый, ладный, как большая детская формочка для песка, праздничным пятном сиял на фоне размытого дачного ландшафта.
МИША ГАСПАРЯН (осень 1998)
Остаток лета Миша, сказавшись больным, провёл на новой даче в полном одиночестве. Уже на второй день пребывания в этом прелестном месте смятенное сознание Гаспаряна как-то незаметно сменилось тихой созерцательностью. Хотелось гулять в саду, читать Сименона, вкусно кушать и смотреть по телевизору лучшие игры NBA.
Настало бабье лето. В диковатом саду липы стали золотыми, клёны – красно-бурыми, дубы – тускло-серыми, и только тополь у ограды сохранил весь свой лоск и свежесть тугих ярко-зелёных листьев. Иногда к ногам гуляющего Гаспаряна падала какая-нибудь янтарная груша, или пухлый алый апорт, или несколько иссиня-чёрных слив; под старыми пнями в изобилии водились разные грибы; часто тропинку перебегала, панически задрав хвост, отчаянная белка, маленькие седые ежи деловито копошились в палой листве… Мысли Гаспаряна приобрели философско-лирический уклон, перед глазами вставала вся его жизнь, в мельчайших её подробностях, и становилось до слёз себя жалко. Чего он, Михаил Гаспарян достиг в свои сорок два года? Деньги? Карьера? Жизнь прошла мимо, вспоминались какие-то книжные рынки, удачные обмены, постные лица давних целомудренных подружек, книжных продавщиц. Всё время стеснялся себя, своей фигуры, нелепой фамилии, дурацкого отчества, боялся женщин. Ни семьи, ни детей – никого нет у него на свете, кроме престарелой мамы, и кому, спрашивается, достанется все это богатство: квартира, дача, библиотека, машина и голубятня после его, Михаила, безвременной смерти? Ведь была же тоненькая девочка, Ирочка Плотникова, ухаживал, портфель таскал, а после школы пошёл с ней раз на танцы, а там подкатились стройные, длинноногие спортсмены-геологи-певцы под гитару. Где уж тут состязаться – так и увели девушку. Была ещё Гуленька Ибраева на третьем курсе, даже забеременела от него, но тут мама мишина грудью встала. А после университета всё пошли какие-то замужние дамы, тайные встречи, подпольная любовь. Последний роман случился у него прошлой осенью, дородная немолодая клиентка соблазнила его прямо на рабочем месте, плакала потом, хотела даже развестись, но – Миша отговорил. Испугался. Привык к своему холостяцкому бытию, к пресным радостям книголюба.
И вот в одну из ночей приснился размякшему Гаспаряну изумительный сон: как будто прогуливается он по залам музея имени Кастеева, и вдруг видит чудесную женщину, хрупкую блондинку невысокого роста в белом вышитом платье. Дальше ему снится, что он запросто к ней подходит и начинает знакомиться, а она ласково ему улыбается, берёт под руку и ведёт из музея вон – на улицу. И там они садятся на лавочку и долго-долго говорят между собой, рассказывая друг другу все свои мечты. Женщину зовут Верой, она говорит то же, что и Михаил – жизнь ушла на пустяки, деньги, тряпки, а ведь по-настоящему стремиться можно только к покою… Наконец, она встаёт и прощается, и тогда очарованный Миша просит её о свидании, и она, покраснев, отвечает согласием.
Наутро Миша проснулся счастливым.
АЛЁНА КРАСАВИНА (весна 1997)
- Алёна… Алёна… Проснитесь…
- Да! Что?! - Красавина разлепила веки: она сидела с ногами в холодном кожаном кресле, укрытая какой-то пёстрой тонкой тряпкой, а рядом стоял Вольф, очень бледный и небритый, и недовольно теребил её за плечо.
- Вы умеете готовить?… А то продукты в холодильнике есть, а…
- Да-да, конечно, - Красавина судорожно потянулась и слезла на пол. Всё тело страшно ломило, в висках трудились маленькие алмазные свёрла. – Сейчас спущусь.
Вольф ушёл.
Алёна, зевая, вышла в коридор; из бильярдной доносился похожий на рыдания храп. Красавина брезгливо передёрнулась и пошла к лестнице. Но на полпути она вдруг встала как вкопанная, зажав обеими руками рот. Кошмар всплыл во всех подробностях…Перед глазами снова тошнотворно закачалась, тихонько звеня хрусталём, огромная багровая люстра - кровь, видно, ударила фонтаном… Тело Полянского в кухне… Через минуту желудок пришёл в норму, ноги перестали дрожать – да что это она, вон же Вольф живой и здоровый по кухне бродит, чашками гремит…Что со мной происходит, думала Алёна, бессильно привалившись к холодной стене, ведь это натуральные галлюцинации, это может быть очень серьёзно… Идти к врачу – ещё страшней… Она невольно вспомнила свои детские молитвы: только бы не сойти с ума, пожалуйста, ну пожалуйста, только не это… Алёна тогда очень боялась соседки - сумасшедшей бородатой горбуньи, почти каждый вечер страшно кричавшей и певшей из распахнутого окна…
С трудом переставляя ноги, Алёна спустилась на кухню. Здесь было тепло, хмурый Вадик в тёмных очках возился с кофейником. Вольф сидел у загаженного стола и с отсутствующим видом потирал щёки.
- Да тут гамбургеры замороженные есть, - отчего-то тихо сказала Алёна, пошарив в холодильнике, - Разогреть?
Полянский не отреагировал. Вольф пожал плечами.
«Странные какие, - думала Алёна, включая микроволновку, - Сами разбудили, а сами бутер разогреть не могут…». В голове словно разлилась какая-то слякоть, захотелось спать. Алёна поставила на стол тарелку с гамбургерами, взгляд её упал на пепельницу, набитую окурками с вульгарной красной помадой, и она машинально спросила:
- Кстати, а где же ваши дамы?
- Какие дамы? – сразу же отозвался Вольф, отводя глаза в сторону.
- Да вечером приходили…
- Ну ты, дура, - вдруг чётко проговорил Полянский, - Заткни хавальник. Не было никого тут.
Алёна растерялась.
- Алёнушка, дорогая, пойдёмте, прогуляемся, я вас на речку свожу, там такие мосточки, берёзки, воздух – обалдеть! – зачастил Вольф, выпихивая Красавину с кухни.
На улице Алёна немного пришла в себя. Ну что с него возьмёшь – хам. Наверное, эти девки их обчистили ночью. И очень даже просто – а потом на своей тачке и свалили. То-то наши герои как побитые собаки… Алёна ощутила мстительную радость.
В саду было сыро, противно. С деревьев капало. Склизкий холодный туман пробирался под одежду. Гулять не хотелось, но Вольф с маниакальной настойчивостью тянул Алёну в мерзкую садовую чащу.
- Речка, речка…– приговаривал он, - Берёзки… Птички поют…
- Какие птички?! – крикнула Алёна, вырываясь. Ей почему-то стало жутко. Красавина быстро пошла к дому, соображая как ей отсюда выбраться. До города – далеко ли? Ветки больно хлестали по лицу, мерзкие гнилые корни цеплялись за ноги, а чёртов особняк всё не показывался… Алёна поняла, что давно уже несётся по тропинке, выпучив глаза и захлёбываясь холодным воздухом. Она остановилась и стала озираться - кругом были какие-то серые кусты с широкими и острыми, как ятаган, листьями, оказывается, давно шёл дождь, её одежда насквозь промокла… Алёна обхватила себя руками, заплакала. Неужели - болезнь?
Сзади послышался шум, Красавина обернулась и заорала: это был Сергей Иванович Вольф, он чрезвычайно резво бежал за ней на четвереньках, глаза его были крепко зажмурены, фиолетовый язык висел меж ощеренных зубов. Алёна не помня себя рванула прямиком через кусты и чуть не сверзилась в бассейн – равновесие удалось удержать чудом, недаром восемь лет по бревну бегала. А вот Сергею Ивановичу повезло меньше: с глухим стуком он ссыпался на ярко-розовое ракушечное дно и затих. Алёна постояла немного, дрожа на холодном ветру, а потом, как сомнамбула, подошла к бортику и глянула вниз. Тело директора фирмы «Вервольф» распласталось на бассейных плитах, руки и ноги вразнобой скребли ракушечник, голова же откатилась к поручням, глаза вращались, с губ ползла грязная пена. Вдруг рот Вольфа широко раскрылся, и он явственно прогундосил:
- Пиши «по собственному», сука…
МИША ГАСПАРЯН (осень 1998)
Не сразу Миша заметил, что на каждое новое свидание Вера является всё более печальной. Однажды она, всё в том же белом платье, ждала Мишу у памятника Абаю. Миша подошёл к ней с ландышами, она улыбнулась. На этот раз она выглядела откровенно плохо, под глазами лежали синие тени, возле губ виднелась горькая складка. Миша спросил: «Что с Вами?» Она ответила: «Ничего. Давайте погуляем. Только я сегодня должна уйти пораньше, мой крохотный сынок всё время зовёт меня…» - «У Вас есть семья?» - «Только сын. С мужем мы расстались, причём довольно некрасиво» - «Ах, вот как…». Они молча шли по тенистой аллее. «Вера, Вы несчастливы?» – вдруг спросил Миша, замирая. Она долго не отвечала, потом сказала: «Мне нужна Ваша помощь, Миша. Наверное, кроме Вас мне уже никто не сможет помочь…» - «Да-да, конечно». Вера надолго замолчала. Они вышли к фонтану возле Оперного театра. Вера вдруг резко повернулась к нему и с нажимом спросила: «А Вы не откажете мне?!» - «Что Вы, я готов. Скажите, что я должен делать». Она удовлетворённо кивнула: «Потом. Хотите увидеть мой дом? Вот он» – и она указала на небольшое здание из кричащего розового ракушечника. «Немного безвкусно, да? Это построил мой муж». Миша вежливо кивнул, удивляясь про себя - откуда взялся этот дом, тут всегда был магазин «Академкнига». Вдруг из открытого окна донёсся еле слышный плач. «О, это мой малыш… Мне пора» - «Когда мы увидимся?» - «Завтра».
Проснувшись, Миша ощутил лёгкую тревогу, которая, однако, быстро сменилась эйфорией и трепетным ожиданием вечера. Ему даже не удалось толком погулять по саду, настолько захватили его мысли о загадочной Вере. А вдруг она – не плод его воображения, вдруг – реальная женщина, которая тоже видит его во сне?… Вдруг они смогут встретиться по-настоящему?! И Миша, сидя у окошка, предавался сладким мечтам.
Во время следующих свиданий Вера была очень грустна, каждую встречу заканчивала настойчивыми просьбами о помощи. Но на все мишины расспросы отвечала молчанием.
В тринадцатую ночь сентября Миша вновь увидел Веру во сне. На этот раз они встретились в одном из сумрачных и диких закоулков Парка имени Горького. Верины волосы безжизненно висели вдоль впалых щёк, глаза лихорадочно сверкали, кожа была покрыта синюшной бледностью, даже платье было каким-то рваным, в бурых пятнах. «Спасите, спасите нас, Миша… Нам с малышом так плохо…Умоляю…Они так близко… Я боюсь их…Не хочу, не хочу… Я потеряла надежду…». Вера зарыдала и уткнулась в мишино плечо. Он тихонько гладил её по голове, сердце рвалось от жалости и печали. Почему-то он подумал, что видит её в последний раз, что им не суждено быть вместе, и эта мысль как ножом полоснула по горлу. «Что я должен делать?» – твёрдо спросил Михаил, отстраняя от себя плачущую женщину. «Ты должен прийти ко мне домой. Прийти, открыть дверь и дать нам покой…Только верь мне, ты – наша последняя надежда». Опять где-то захныкал ребёнок. Вера быстро поцеловала Мишу в губы и прошептала: «Милый… Как жаль…». А потом всё исчезло.
Гаспарян проснулся в слезах. Нехотя поднялся, ушёл бродить по саду. День выдался довольно мрачный, моросило, тучи обложили небо, от земли тянуло плесенью и прелью. Тропинка как всегда привела к нелепому бассейну. Миша долго бездумно стоял у бортика, вглядываясь в испещрённое трещинами и кустиками жухлой травы дно. Интересно, как прикажете наполнять его водой, вдруг пронеслось у него в голове, вёдрами, что ли носить? К тому же трещины... Глупость какая... Ярко-розовый цвет сооружения вроде бы что-то ему напомнил. Надо же, шутки подсознания... Снести его, что ли? Миша пожал плечами и повернул обратно к коттеджу.
АЛЁНА КРАСАВИНА (весна 1997)
…Вадик Полянский неторопливо и в совершенном молчании затягивал удавку на шее парализованного ужасом Фимы. В самый последний момент, когда уже цветные круги поплыли перед фимиными глазами и сердце понеслось в чёрную бездонную трубу, ему удалось-таки сбросить Вадика со своей груди. Хрипя и отплёвываясь, Фима содрал верёвку с шеи и, шатаясь, поднялся на ноги. Полянский, как тряпичный паяц, лежал в углу бильярдной, рядом валялись его тёмные очки. Борейко побрёл к дверям и уже взялся за ручку, когда тяжёлый костяной шар с весёлым стуком врезался ему в затылок.
Алёна вбежала в комнату в ту секунду, когда Вадик Полянский, сидя на корточках и давясь слюной, жадно кусал и грыз большую и очень белую руку бездыханного Фимы. Он поднял на Красавину свои глаза - один, пробитый шампуром, почти целиком вытекший, и второй, пластмассовый, с голубым, вечно глядящим в зенит зрачком – и завыл. Дальнейшее Алёна припоминала с трудом: она кричала, уворачиваясь от когтистых вадиковых лап, каким-то чудом вырвалась, потом были какие-то коридоры, окна, сверкающие как чьи-то страшные глаза, опять коридоры, потом Алёна упала с пологой ковровой лестницы и некоторое время катилась по ступенькам – и всюду преследовал её шакалий вой бывшего одноклассника и его тяжёлый топот. Потом всё вдруг стихло, с чердака огромными скачками сбежал Фима Борейко, протянул ей руку:
- Вставай, сестра…
В этот момент стены особняка заколебались, раздался неприятный треск, сменившийся грохотом падающей мебели, обрушилась винтовая лестница, от стен как живые начали отскакивать деревянные панели, пол мелко задрожал…
- Землетрус! - выдохнул Фима разбитым ртом, кидаясь к дверям.
Алёна была уже где-то за пределами паники, ноги сами понесли её наружу…
Они выскочили в сад. Ветер гудел в кронах деревьев, стволы их пьяно качались в разные стороны, тяжело роняя сломанные ветки. Перед тем, как открыть ворота, Алёна оглянулась – вольфовский особняк заволокло клубами чёрной пыли, он, содрогаясь, медленно рушился – отломились башенки в старорусском стиле, треснул фундамент, веером взлетели осколки стекла и кафеля… Земля неслась из-под ног, воздух вибрировал и гудел, но всё это перекрыл чудовищный многоголосый рёв, идущий, казалось, из самой утробы корчащейся земли. Алёна упала на колени, зажала уши руками…
Только к вечеру Фима с Алёной смогли выбраться на дорогу, ведущую к городу.
МИША ГАСПАРЯН (осень 1998)
Миша постелил себе на мансарде, разделся, выключил свет и лёг. Спать не хотелось, слишком болела голова – видимо, к дождю. Миша покряхтел, поднялся, снова включил лампу и, закутавшись в плед, уселся в кресло. Опять начали одолевать грустные мысли – Гаспарян вдруг показался сам себе никчёмным, жалким стариком.
Снаружи тихонько шумел сад. Миша, шаркая ногами, спустился вниз, на кухню, достал из холодильника банку пива, пару раз хлебнул. Потом отставил банку в сторону. Стол был заставлен тарелками с заплесневелой едой – сколько он уже не ел? Два дня? Три? Неделю?
Навалилась апатия. Гаспарян одышливо взобрался на мансарду, прилёг, уставившись в тёмное окно. Через некоторое время он вдруг различил небольшое жёлтое пятнышко, медленно ползущее во тьме наподобие радарной точки. Он бездумно понаблюдал за ним, потом веки его начали слипаться, и лишь в последний полусознательный миг Гаспарян успел удивиться…
Он шёл по саду. В руках его был фонарик, бросавший на траву неровные, обкусанные по краям кустами круги белого света. Было холодно, ветки, уже начинающие по-осеннему лысеть, топырили свои корявые пальцы, совсем рядом что-то неприятно похрустывало. Время от времени Миша выключал фонарь, останавливался и внимательно всматривался в шевелящуюся ночь, отыскивая зыбкий огонёк. Потом опять шёл вслед за ним. Сад казался бесконечным, давно бы должна появиться речка, потом – резкий подъём в гору, асфальтированная дорога по правую сторону – но ничего этого не было. Мише стало казаться, что кто-то крадётся за ним следом, наконец, набравшись храбрости, он обернулся - луч фонаря панически заметался вокруг, выхватывая из темноты то морщинистый ствол, то извивающееся сплетенье веток… Внезапно в луче возникла чья-то узловатая сутулая тень, за секунду тень гигантски выросла и протянула толстые руки к Мише… Он выронил фонарь, бросился к кустам, попал ногой в какую-то яму и полетел вниз.
…Гаспарян открыл глаза. Вокруг была тьма. Ни звука, ни единого движения, ни шороха, ни запаха – вообще ничего. Воздух был спёртый и горячий. И его не хватало. Гаспарян, облившись ледяным потом, попытался встать. И не смог. Он, как оловянный солдатик, был упакован в тесный тёмный ящик - руки сложены на груди, ноги упираются в бортик, лоб почти касается крышки. Некоторое время Миша кричал, дёргался, суставы его хрустели, сердце кровавыми кусками рвалось в горле, лёгкие бились в грудной клетке как два крошечных раскалённых комочка. Потом он потерял сознание.
…Гаспарян парил в ночном небе – над своим садом, домом и глупой нежилой голубятней. Все предметы казались выпуклыми, обведёнными сияющей линией. Самым яростным и сочным был, конечно, бассейн. Миша с трудом оторвал от него взгляд и всмотрелся в деревья – они двигались как живые, переступая чудовищными корнями, нелепо сталкиваясь ветками, путаясь кронами; их суетливое топтание напоминало строевую подготовку. Земля представляла собой сплошные ямы, колодцы, выбоины; Миша ощущал жуткую, неведомую силу, тяжело пульсирующую на их недостижимом дне, силу древнюю как горы, дикую, как родовые схватки, болезнетворную и бесчеловечную…
- Их нельзя будить, поверьте мне, Михаил Юрьевич, - сказал кто-то рядом.
Гаспарян резко обернулся – рядом с ним в неподвижном воздухе мешковато висел И.М. Вольф в картузе и с палкой под мышкой.
- Видите ли, любезный мой друг, - продолжил между тем Вольф, - Это…существо, скажем так, или же существа, если вам угодно, отличаются, как бы это сказать – довольно несносным характером…
- Что? А?...- Миша нелепо кувыркнулся.
- Скажите, вам что-нибудь известно о так называемом Ордене Умолчания и Четырёх Священных Тайн?…- наяривал покойный Иосиф Мокеевич, - Нет? Я так и думал. Любопытная вещь, я вам доложу, эта история человечества… Часть событий происходит явно и у всех на глазах – современники и летописцы так перевирают их, что последующие поколения начинают страстно мечтать о каком-нибудь агрегате, наподобие уэллсовской машины времени… Н-да… Другие события не происходят вовсе – но каким-то образом попадают в летописи и диссертации. И – пожалуйста, мгновенно находятся сотни очевидцев, своими глазами наблюдавших, так сказать, сей удивительный феномен. Возьмите, к примеру, случай с так называемым татаро-монгольским игом. Ошибка переписчика, одна крохотная ошибка, и вот – извольте…- Вольф ядовито захихикал, - О чём это я?… Ах, да. Иного рода деяния - тайные заговоры, ложи, секты и прочая, и прочая… О них всегда становится известно всем, а правда подчас выглядит удивительней самого цветистого вранья. И однако же перечисленное мной – это всего лишь верхушка айсберга. Заскучали, Михаил Юрьевич?..
Миша устал, замёрз, его способность пугаться была давно исчерпана, речи покойного профессора Императорской Академии Наук были темны, но был ли у него выбор? Гаспарян продолжал парить над своим ожившим садом, и все его попытки самостоятельно опуститься были тщетны. Миша отрицательно помотал головой.
- Прелестно. В таком случае я продолжу, с вашего позволения. В истории человечества, настоящей истории, я имею в виду, действительно имели место события тайные, настолько тайные, что о них и в самом деле никто и никогда не знал, более того – эти секреты, священные секреты, столь важны и неприкосновенны, что находятся и пребывают как бы вне политики, вне так называемого прогресса, вне этой вашей технической и прочей революции и даже - помимо стихийных бедствий. Скажу вам больше – случись завтра атомная война и выживи после этого всего 2% человечества, так вот эти 2% всё равно не узнают, например, о том же Ордене Умолчания ничего, даже если кто-то из его магистров останется в живых и перед ним встанет необходимость продолжить тысячелетние – да-да! – тысячелетние традиции своего Дела… Так вот. Испокон веков люди хоронят своих предков в земле, и кладбища всегда считались местами неприкосновенными, священными – всегда или почти всегда (об этом, как вы знаете из той же истории, частенько забывают революционеры и завоеватели). Но есть также кладбища тайные, где хоронят не всякого, где нет погребальных плит, и не отправляются религиозные обряды. Таких мест на Земле немного, за их сохранность как раз и отвечает Орден Умолчания. Там лежат чёрные кости проклятых, прах уродов и отвратительных злодеев, которым не место в священной земле… Служители Ордена кропотливо собирают по всему свету мерзостные останки и тайно привозят их в такие места, как это. Но самое важное - их нельзя тревожить; вам, неушедшим, нельзя и находиться рядом с таким местом, не говоря о том, чтобы здесь жить… А не то…
Вольф вдруг замолчал. Миша глупо переспросил:
- Что?
- А не то они возвращаются!!! – гаркнул Вольф и сгинул. В тот же миг снизу раздался многоголосый рёв. Миша посмотрел вниз, на сад и обомлел: все деревья столпились вокруг дома, который стал почти невиден за ветками и стволами, а из ям и скважин посверкивающей как антрацит земли лезли уже чьи-то паучьи синие руки, зубастые черепа, обломанные остовы, лоснящиеся раздутые тела, пахнуло невыносимым зловонием и мертвящим ужасом…
…Гаспарян очнулся только под утро. Ещё не открыв глаза, он понял, что лежит явно не в своей кровати: шея невыносимо затекла, ноги онемели, да и птички щебетали что-то уж слишком громко даже для такого прекрасного солнечного денька. Наконец он разлепил веки и даже всхрапнул от удивления... Тело М.Ю.Гаспаряна покоилось на розовом ракушечном ложе его собственного дачного бассейна, он был совершенно одет, рядом валялся разбитый фонарик, а ещё дальше, возле самой большой, поросшей рыжими клочками травы трещины к дну бассейна лепилась маленькая оплывшая свечка.
АЛЁНА КРАСАВИНА (весна 1997)
- А я своему сразу сказала - сброшу твою маму с гостиницы «Казахстан». Он туда-сюда, в милицию побежал, а у меня - справочка о нетрудоспособности, ВТЭК, инвалидность, полугодовая ремиссия. Так что сделать он ничего не смог, падла, оставил мне квартиру как миленький. Приходится два раза в год отлёживаться - ну да ничего, привыкла. Люди здесь неплохие… Правда, в прошлом году меня два санитара изнасиловали.
- Нет, девочки, с мужиками жить - по-волчьи выть. Я как выйду - от половой жизни на хрен закодируюсь. От водки-то я ещё весной… От еды, помню, кодировалась… А с курением смешно получилось. Пошла к нему, к гипнотизёру-то. Он смотрит в глаза, сам как чёрт страшный, говорит: закуришь, будешь три раза кричать «…твою мать». А тут Пашка-паразит в школе нашкодил, я пошла, с училкой говорила, занервничала, конечно, ну, потянулась к пачке. И привет. Очень было неудобно… Так потом остановить не могли. Так досюда прямо и кричала, пока укол не сделали да к койке не привязали, вон, как Саулешку Рыжую…
- А у меня, женщины, фиалку моль побила... Я, главно, дустом её, фиалку-то, полила, а дочка меня сюда и сдала бессрочно…За цветочек невинный страдаю.
- Марь Иванна, дайте сигаретку, я потом сахаром верну...
- Алёнка, ты что это блюёшь, подруга? Сонька-шалава тебя наширяла что ль?
Алёна Красавина в ответ бессильно махнула рукой и снова в корчах припала к унитазу.
Да, трудно было в этой обрюзгшей женщине с нездоровым одутловатым лицом и тусклыми глазами узнать прежнюю Алёну Красавину, холёную секретаршу фирмы «Вервольф». После той ужасной истории она долго боялась выходить из дома, кричала во сне, делала под себя. Наконец, мама не выдержала и, не смотря на слёзы и мольбы дочери, вызвала бригаду психиатров. Те не стали долго разбираться и мигом доставили Красавину в дурку. На следующий день её отвели на приём к профессору Альцману, худенькому кривоносому и горбатому карлику. Профессор слушал алёнин правдивый рассказ о жутких событиях, произошедших с ней на даче бывшего шефа, и что-то меланхолично рисовал в блокноте. Потом написал в больничной карточке диагноз: «маниакально-депрессивный психоз», благостно ей улыбнулся и показал свой рисунок. На блокнотном листе была изображена голая женщина в непристойной позе. Алёна вспыхнула и попятилась, уронив стул. Тогда профессор хлопнул в ладоши, в кабинет вошла дюжая санитарка и вывела плачущую Красавину вон.
Первые несколько месяцев Алёна почти не помнила: ей всё время делали уколы, заставляли пить таблетки, от таблеток она спала, а когда не спала - плакала. Потом стало полегче: научилась выплёвывать таблетки в унитаз, стала гулять по коридору, разговаривать с товарками. Мама поначалу часто навещала Алёнку, приносила еду из кулинарии и женские романы. Потом стала ходить реже, в литературе же стали преобладать брошюры духовного содержания и сектантские журналы. Вот уже месяц о маме не было ни слуху, ни духу, а Красавину завтра должны были выписывать. Домой дозвониться она так и не смогла, хорошо - сердобольные санитарки нашли ей какое-то старенькое платье. Всё же не в халате по городу идти.
Наутро, тепло попрощавшись с соседками по палате, Алёна натянула на себя гражданские тряпки, подхватила узелок с постельным бельём, сетку с пожитками и покинула стены дурдома.
Щурясь от слишком яркого солнца, пешком, отдуваясь и обливаясь потом, двигалась Алёна Красавина по улицам города, ни во что и ни в кого особенно не вглядываясь. Единственной её мечтой было прилечь где-нибудь в тени, хоть на лавке, и немножечко поспать.
Наконец, она вошла в родной двор, взобралась на свой пятый этаж и принялась звонить в дверь. Никто не открывал. Наверное, мама пошла в магазин - неторопливо сформировалась в её голове мысль и вскоре сменилась другой: значит, скоро вернётся. Алёна села на ступеньки и стала ждать. Через четыре часа на лестницу выглянула соседка снизу, старушка Петрова, увидела Алёну и запричитала:
- Охти, деточка, да что же это, да иди ко мне, не жди, нету твоей мамки, уехала она, иди, посиди - расскажу...
Алёна послушно встала и спустилась к Петровой. Подливая ей чай и пододвигая хлебницу с окаменелыми сушками, та жалостливым голосом поведала, что алёнина мама полгода назад начала ходить на занятия в Церковь Нового Пути. Вскоре она упаковала библиотеку покойного академика Красавина в картонные коробки и в несколько приёмов отволокла на помойку. Туда же отправились все его рукописи, а также семейные фотографии и личные вещи. Потом она стала ходить по соседям и раздавать мебель и посуду. «Мне телевизор подарила, - всхлипнула Петрова, - Я говорю, Настя, он же денег стоит... А она - богу, говорит, богово... И улыбается - жутко так...» Ещё через месяц она продала их общую с Алёной квартиру, очевидно, подделав подпись дочери на доверенности. Деньги, по слухам, внесла в фонд Коммуны Нового Пути, а когда кто-то из соседей напомнил ей о дочери, выкрикнула такую фразу: «Помни! Есть только Отец Небесный, иже еси на небеси, роднее его никого не имею!» После чего больно ткнула спрашивавшего пальцем в грудь, встала на колени посреди двора, во всеуслышанье помолилась и отбыла восвояси...
Алёна флегматично выслушала все эти сведения, допила чай, ещё посидела под сочувственное бормотание соседки, собрала узлы и двинулась к выходу...
- Да куда же ты пойдёшь, деточка, кто-то есть у тебя, родные или кто?... - опять запричитала Петрова, утирая свои красные добрые глазки.
Алёна помотала головой, мучительно борясь с подступающим сном.
- Ну, так переночуй хоть, сироточка, я всё равно одна живу... Небось, не помешаешь...
Алёна прожила у Петровой неделю. За это время в голове её медленно стало проясняться, уже не тянуло в сон через каждые полчаса, Алёна стала потихоньку помогать старушке по хозяйству. Родных в городе у неё действительно не было. После смерти папы они жили довольно уединённо, старых семейных приятелей давно потеряли из виду. Можно было бы пойти к какой-нибудь подружке, но Алёна не могла толком вспомнить ни одного телефона или адреса, а записи, конечно, пропали. Жанка Саматова давным-давно переехала, а больше знакомых у Алёны не было. Коллеги по «Вервольфу» её не любили, к тому же сразу после исчезновения шефа фирма пошла с молотка... Тупик. С каждым днём, чем скорее прояснялся рассудок Красавиной, тем страшнее и неуютнее ей становилась. Бабка Петрова искренне её полюбила, звала дочкой и без упрёков делилась скудной едой... Как-то она рассказала, что к алёниной маме несколько раз заходил какой-то страшный белый мужик, очень худой и плохо одетый. Приходил и после, постоял возле запертой квартиры и пошёл себе. Алёна сразу подумала о Фиме Борейко, но по привычке, чтобы не вспоминать всего, выбросила поскорее из головы эту историю.
Идиллия кончилась в воскресенье: в квартиру вломился в дымину пьяный Витёк Петров, которому настучал кто-то из добрых соседей - мол живёт какая-то у бабки, как бы квартиру с имуществом не оттяпала. Витёк запер плачущую старуху на кухне и вытолкал Алёну из квартиры.
- Вернёшься, тварь, убью!! - проревел он ей вслед и захлопнул дверь.
Алёна, в старухиных рваных тапках и халате, не успевшая даже схватить свою жалкую сетку, спустилась во двор и, нетвёрдо ступая, побрела прочь. В глазах было темно от жгучих слёз, в голове метались обрывочные страшные мысли.
МИША ГАСПАРЯН (осень 1998)
Через два дня несколько рабочих при помощи экскаватора взломали злополучный бассейн. Когда куски его были вынуты из котлована, в яме обнаружились останки, обёрнутые в большой целлофановый мешок. Рабочие позвали хозяина. Миша Гаспарян, небритый, похудевший, сгорбившись, постоял около тела, вытер заслезившиеся от ветра глаза и пошёл в дом вызывать милицию.
АЛЁНА КРАСАВИНА (весна 1997)
По тротуарам города навстречу ей шли нарядные и весёлые люди, рядом сновали яркие как леденцы машины, смеялись дети, зелень ласково шумела, небо было голубым и прекрасным, и только она, Алёна Красавина, была здесь определённо лишней, никчёмной, нелепой фигурой... Она остановилась, закрыла глаза и решительно шагнула на проезжую часть. Немедленно раздался надсадный визг тормозов, но в то же мгновение чья-то сильная рука вцепилась в её плечо и утянула обратно, буквально из-под дымящихся колёс вставшей дыбом иномарки. И как тогда, в тот страшный день, который она до сих пор не решалась вспомнить во всех подробностях, знакомый голос выдохнул прямо ей в ухо:
- Привет, сестра...