"Грех, он жалок, безответен,
две слезы ему цена.
Только смертный грех бессмертен.
Только в истине вина."
(Вера Павлова)
По утрам в холле больницы царит привычная суета. Мужчины суют женщинам в руки пакеты с фруктами, говорят дежурные фразы утешения и, едва коснувшись губами губ любимых, уходят не оглядываясь. Есть и пришедшие в одиночку. Хотя какая разница, через несколько минут все будут равны...
В отделении гинекологии женщины сближаются быстро – знают, что вне этих стен никогда больше не увидятся. Застелив клочковатые, в бурых пятнах матрасы принесенными из дома простынями, надев сорочки и стоптанные больничные тапки, знакомятся и ведут неспешные разговоры: о мужьях и любовниках, о родах, болезнях, детях – откровенно о сокровенном.
Они стали невольными попутчицами ровно на сутки. И спешат исповедаться, прежде чем им придется выстроиться в очередь вдоль стены – туда, где душа заходится криком, где тело становится лобным местом, плахой, дьявольской мясорубкой, и есть только огромный сгусток боли и единственная мысль: скорее бы...
Вернувшись в палату, каждая думает только об одном: «Пусть это будет последний, самый последний раз в моей жизни.»
Скрипнула дверь... Шаркая тапками, вошла пожилая санитарка. Устало поставила ведро, нагнулась, отжала тряпку, постояла минутку и, размазывая мутную воду по выцветшему линолеуму, тихо заговорила:
- Ох, страдалицы, о чем печалитесь? Не вы первые, не вы последние. До каких грехов мы, бывало, доходили, вспомнить страшно... Я-то, прости меня, Господи, что только не вытворяла с собой по молодости: и с крыши сарая прыгала, и воду ведрами в кадушку худую таскала, пока ноги не подкосятся. Как стемнеет – в баню. Напарюсь, нажгусь веником до звона в ушах, зелье выпью, горчицы заварю, ноги в кипяток опущу и жду... жду, когда начнется. Ан, нет! Здоровая была, без больницы ни разу не обошлось. Не удавалось вытравить. А в больнице потом, чего только не слышала в свой адрес. В те годы в больницах аборты не начали еще делать. Запрет был. Но тайком, по договоренности, можно было. Помню, договорилась как-то... понимала уже, что сама не справлюсь. Поехала к медсестре домой. Она что надо сделала и наказала: «Ходи, сколько сил хватит, не останавливайся! К утру выйдет». Сама, заперев дверь снаружи, ушла на ночное дежурство. Хожу, значит, я от стенки до стенки, как велено. В зеркало глянула: лицо синее, глаза почернели! Ох, и испугалась тогда! Думала, до утра не дотяну. На помощь звать некого, да и опасно. Уж больно строго с этим делом было. Но дотянула, Бог миловал. С утра пораньше на электричку побежала. Я уж троих к тому времени родила, мал мала – меньше. Одних не оставишь, а мужику моему на смену в шахту бежать. До станции кое-как добралась, в вагон вскарабкалась – ступеньки у электрички высокие, толпа сзади давит... Досталось, правда, место на лавке. Повезло! До дома уже еле доползла, бревном рухнула, а на другую ночь – жар. Опять больница, чистка... Году в пятьдесят пятом вроде, точно уж и не помню, аборты разрешили, можно было смело в больницу идти. Маленько полегче стало... Что поделаешь, девоньки, такая уж доля наша, бабья... прости нас, Господи, окаянных...
Женщина затянула потуже узел косынки, подхватила ведро и вышла, осторожно прикрыв дверь палаты.
Под окнами больницы шумная компания скандировала:
- Ка - а - тя! По – здра - вля – ем!
Забравшись на подтаявший мартовский сугроб, задрав голову и придерживая сползающую на затылок шапку, новоиспеченный отец пытался рассмотреть «свёрток» в окне родильного отделения.
Садилось солнце...
Закат из окна больницы видно не было. Только блики. Золотисто-розовые блики, отражаясь в окнах дома напротив, постепенно линяли, сползали вниз и растворялись в синих сумерках.
1984 год
Фото: сцена из балета Пины Бауш "Весна священная" (автор неизвестен)