Глава 4. Гнев Атона.
«Я сущее, грядущее и прошлое; моего покрывала никто
не открывал; плод, рожденный мною, - солнце»
Богиня Нейт. (по словам Плутарха)
Небосвод за восточным хребтом светлел. Земля снова, в который раз, медленно поворачивалась к Солнцу тем интересным местом, где стояли Фивы. Тогда, правда, большинство египтян пребывали в уверенности, будто Земля неподвижна, а Солнце на западе ныряет под Землю, ползет, словно змея, извилистым путем, освещая царство мертвых, и выныривает утром из-за пустыни, что за холмами на востоке.
Для справки: Собственно «путь солнца» и определял египетское летоисчисление: видимый дневной путь солнца ежегодно пересекал одно из созвездий Круга Зверей (привычный Зодиак). Каждый небесный зверь заодно с привязанным к нему сонмом богов, считался столь же важным, как и равным остальным, что не могло быть и речи об ущемлении их значимости, именно поэтому на удовлетворение тщеславия каждого выделялся целый год. Появление в лучах утреней зари ярчайшей звезды земного неба «Сотис» (Сириус), предвещая разлив Нила, замыкало прошедшую и открывало очередную священную дюжину египетских лет. Позже счет годам начали вести на трети; и наконец – на целые дюжины. И почти сразу слово «дюжина» попросту вымылось из обращения; к чему изводить папирус на уточнения, когда и без того современникам понятно – один год равен прежним двенадцати. Неясно будущим поколениям? А кого это, собственно, волнует? И без них забот хватает с этой путаницей, вызванной сумасбродством очередного фараона. Или касты жрецов. Может быть, вносить поправки задним числом в горы манускриптов, мобилизуя армию писцов в архивы? Тогда понадобятся и бригады каменотесов долбить стены храмов, там тоже нужно исправлять. А как быть с захоронениями? Не вскрывать же. И не выводить же в каждом письме дату с пометкой «по новому стилю». Где это видано? Да и кому это надо.
Так или иначе, бытовало мнение, что все небесные светила ползают по тверди неба, скользя словно змеи. Именно поэтому змеи считались священным: они так же передвигаются без помощи ног. При этом утверждалось, будто Солнце рождено богиней, мол, кому-то когда-то она говорила об этом.
Со временем притязания богов только росли, а скромность уменьшалась: Вездесущий Батон, как-то перепившись пива, мимоходом бросил, пронзительно посмотрев на Мусу: «Когда-то найдется и такой скромняга, кто объявит, что явил миру вселенную».
Надо добавить: некоторым избранным, в их числе и Батону, было известно истинное положение дел еще тогда, но посвященных было мало.
Фивы просыпались. Огромный город широко распахнул все сто своих ворот (если не врут древние поэты) новому дню. Свободные подданные фараона спешили заняться своими делами, рабы – чужими, а Муса, хотя и проснулся давно, никуда не спешил. Номарх сидел у себя в комнате, на ковре, уложенном поверх циновки из папируса. Комната была лучшей в доме, с резным потолком и белыми, без всяких изображений и украшений стенами, - к стараниям художников он был равнодушен, - к тому же его раздражала пестрота, только лишь на стене напротив входа висели его доспехи и оружие. Одновременно комната служила еще и официальной приемной номарха.
Вот уже битый час номарх ожидал, когда жена соизволит принести завтрак. Он размышлял, а жена медлила. Она все и всегда делала медленно. Не иначе опять с кем-то болтает у порога. Через час вспомнит, что муж еще не позавтракал. Ну да ладно, пусть себе развлекается.
Да, задуматься было над чем. Уже несколько дней город был взбудоражен небывалой бедой, полнился самыми невероятными слухами и, казалось, жил ожиданием еще более страшных напастей.
Вчера номарх с самого утра и до вечера торчал во дворце. Обычно живой, подвижный, веселый и приветливый фараон, весь день сидел на троне словно истукан, с каменным лицом и неподвижным взглядом кобры. Муса еще иронично подумал: «наверное, поэтому они выбрали своим символом эту гадину, а предел их мечтаний стать мумией – хоть сейчас хватай и тащи в пирамиду, главное чтобы не искусал по дороге».
Второй советник, визир (или по-египетски «джати») Обламон, доверительно сообщил Мусе, что такое с фараоном уже третий день.
Сам фараон пребывал в состоянии, которое и словами-то выразить затруднительно. Так что же говорить об остальных жителях Египта? Все напряженно ждали новых бед. Жрецы многих богов, так же как и все словно оцепенели. Никаких официальных заявлений ни от одной из многочисленных жреческих школ не последовало. Их многолетняя злобная зависть к служителям Атона сменилась плохо скрываемым страхом.
Пожалуй, из всех дворцовых обитателей разве что сын фараона, Рамсес, сохранил прежнее свое состояние духа – он бегал, резвился, лопотал что-то нечленораздельное, надоедая всем. Будущий очередной фараон вид имел чумазый, сопли до подбородка, коленки сбитые, - словом, выглядел и вел себя как обычный ребенок, не избалованный вниманием многочисленных нянек, которые в те дни также будто впали в анабиоз. В то время Рамзесу было всего лишь 39 лет. Но и в этом нежном возрасте он считался фараоном и был соправителем Египта – этот титул ему присвоили сразу после рождения.
«Да уж, бойкий малый» - улыбался Муса.
Между тем день наступил превосходный. «Песья пора»* закончилась, и жара немного спала. Утром дышалось особенно легко. Сейчас завтрак, а там… - что делать дальше, Муса еще не решил. Он сидел на полу, поджав ноги, и ждал завтрака, пытаясь осмыслить события последних дней.
Как же так? Что за всем этим стоит? Кто и как устроил массовый падеж скота, да еще так, что они сами бежали в реку, словно спасаясь от какой-то невидимой беды? – напряженно размышлял Муса и не находил разумного объяснения всему. - В голове вертелось только одно слово, оно объясняло все: «Атон». Хорошо, пусть Атон. Допустим, удумал боженька приструнить фараона, и обрушил весь свой гнев на поголовье несчастных животных? Само по себе это в высшей степени странно. Что это за метод? Это все равно, что хватать всех подряд рабов фараона и избивать каждый день до полусмерти, с тем, что бы тот одумался и встал на чью-то сторону. Что-то это плохо вяжется с характеристикой Атона, которую дал его понтифик. Как там? Всемилостивейший? Безграничная любовь к людям? Ах да, животные не в счет. Но это еще что. Как ни крути, а получается, Атон не только учинил бойню, но и заранее объявил своему официальному представителю на Земле о своих ближайших планах. Удивительно: отчего же он сообщает о своих задумках, да и не только, а буквально обо всем, Батону, но не фараону, например, или ему, хеттскому номарху? Тоже ведь не последний человек в Египте. Неужели этому Атону заняться больше нечем, как подслушивать и пересказывать своему понтифику подробности чужих бесед?
Атон! – что это за бог? Не бог, а какая-то расплывчатая химера. Избрать своим глашатаем этого бездельника, скорее жреца ячменного пойла и распутства, чем какого-то вышестоящего существа? Почему бы не избрать более достойных людей? Если главный жрец бога выпивоха и бабник, то каков же бог? – Муса поморщился и едва не сплюнул с досады.
Утешало одно: Батон, хотя знает, что он делает, но уж точно не знает, о чем он думает. А раз так, то этот Атон не так уж и вездесущ, - он улыбнулся собственной проницательности и предположил: - Что-то сдается мне, что сегодня придется пить пиво. Не отвертеться никак. Фараон пока никак не отреагировал на предупредительный падеж скота, значит, будет объявлено о новой беде. А это значит быть ему у Батона, а где Батон, там и пиво - Мусу передернуло от отвращения.
Пиво он невзлюбил с тех пор, как впервые попробовал, к тому же слова «пиво» и «Батон» вызывали у него одинаковое чувство. Устойчивую тошноту.
И чего она медлит? - разыгравшийся аппетит напомнил ему о жене. - С тех пор как он женился на этой медиамке Стерворе, дочери Иервора, много воды утекло, а она все такая же медлительная.
Тут, наконец, в комнату неторопливо вплыла жена. Сразу за порогом она низко склонила голову, не смея поднять глаз, подошла, грациозно присела и поставила перед ним круглый глиняный поднос с привычным для Мусы содержимым: хлеб, нарезанное ломтиками вареное мясо, щедро приправленное острыми египетскими пряностями, свежий виноград, финики, чуть разбавленная вином вода в кувшине. Завтракал он неизменно одним и тем же, - в еде он был неприхотлив и неразборчив, - а обедал и ужинал - чем придется, главным образом во дворце.
Несмотря на милую улыбку, жена выглядела озабоченной, медлила (как обычно!) и не уходила, словно хотела о чем-то спросить, но не решалась. Сказывалось многолетнее воспитание номархом – говорить она имела право, только когда муж спросит или когда действительно надо поведать о чем-то важном. Причем важно или нет, всегда решал муж.
- Что нового, дорогая? – с необычной теплотой нарушил молчание Муса. - Поведай мне, любезная, о чем болтают женщины в нашем номе? Иди ко мне, раздели со мной трапезу.
Муса сделал знак, жена присела рядом с ним. Она буквально светилась от радости, не лишенное очарования ее лицо вспыхнуло румянцем, глаза излучали счастье. Еще бы – столько внимания! Редчайшие минуты, когда муж вообще замечает ее. А тут еще дозволил говорить!
- Дочка хромого Еси родила двойню, неизвестно от кого; у Барака пропало пять овец, а лучшая корова сломала ногу, - скороговоркой излагала она последние события, украдкой бросая быстрые взгляды на мужа, очевидно опасаясь смены милости на обычную холодную невозмутимость, - на рынке подорожал хлеб и финики, а мясо, рыба и рабы, наоборот, подешевели. Ирод взял в долг двадцать серебряных монет у рыночного менялы и не отдает. Вчера тот приходил, устроил жуткий скандал и увел из дома осла, хотел еще увести жену, но передумал, когда разглядел ее как следует. Дал отсрочку, но сказал, что возьмет в уплату долга самого Ирода.
Стервора перевела дыхание и с молчаливого согласия мужа продолжала пересказывать последние сплетни:
- Ах да! На днях подрались Абар и Иохим: у одного подбит глаз, а у другого вырвано полбороды. Люди говорят о некоей девушке, будто драка вышла из-за нее. Мол, эти два оболтуса вздумали ухлестывать за ней, а она обоих отшила, но каждый из них решил, будто виноват в этом другой. Вот и подрались. И ведь каждому уже под триста, а все еще неженаты. Мало что ли у нас в номе невест? Нет, клеят девок в городе.
Она помедлила и добавила:
- А девушка эта живет неподалеку от рынка, у ее дома растет старая сикомора и два кипариса, якобы она из племени аму, ей около двухсот лет, она красива необыкновенно. Но говорят, она не очень-то разборчива в знакомствах и будто она мечтает стать жрицей Атона. Или уже жрица, точно неизвестно. Кто их разберет, этих жриц. Вроде в храме у нее ухажер, какой-то эллин, говорят красавец. Может просто втрескалась.
Глаза Стерворы вспыхнули озорными искрами, она продолжала:
- Она из семьи ювелира, у ее отца лавка в золотом ряду. Вчера я подходила к нему, и он мне показал ожерелье! - восхищенно ворковала она. - Ах! Какое ожерелье! Красные и синие камушки, крученые золотые нити, и все это с золотыми же лепестками тончайшей критской работы. Настоящей критской работы! Увидеть такое сейчас редчайшая удача! - Стервора безнадежно глянула на мужа и чуть не плача добавила: - И стоит недорого…
Счастливые минуты закончились, теплота сменилась невозмутимостью. Зная характер мужа, вообще не стоило упоминать невозможные вещи. Но с другой стороны: когда еще говорить о сокровенных желаниях, как не в такие моменты? Стервора умолкла, прикусив губу с досады.
И тут же она снова раскрыла рот, но уже от удивления: Случилось невероятное – муж отвязал от пояса кошелек и высыпал на ковер горсть золотых и серебряных монет.
- Сколько? – деловито осведомился Муса, отсчитывая один за другим золотые колечки** .
- Этого хватит, - сказала Стервора и глаза ее блестели.
Муса высыпал в ладошку жены нужную сумму, сгреб остатки золота обратно в кошелек и распорядился:
- Пойди, скажи солдатам у входа, пусть найдут Елизара, а он пусть соберет людей на площади.
Стервора поднялась и направилась к выходу.
- Постой, - крикнул ей вслед Муса, и когда она оглянулась, добавил: - Что говорят люди об этой нильской дохлятине?
Стервора изменилась в лице.
- Как? – недоумевала она. – Я думала…. Я сама хотела тебя спросить. Люди говорят, это гнев…., - она запнулась, памятуя о вчерашнем новом законе, и уклончиво добавила: - Это кара с небес Египту за чинимые нашему народу несправедливости. Разве ты не это говорил вчера?
Муса спрятал предательскую усмешку в бороду. Его вчерашний разговор с Елизаром вполне могли истолковать и так. Елизар понятно, не мог довести до хеттов подробности, зато его жена вполне могла. А что она там услышала, и чего добавила от себя – кто теперь разберет. Пока он утром спал и потом ждал завтрак, она уже несколько раз выбегала из дома и возвращалась. Это дома она передвигается медленно, но стоит ей выйти и встретить кого-нибудь из подруг, как ее не остановить. Успеет везде и выболтает все.
- Ступай, - загадочно улыбаясь, сказал Муса.
Стервора вышла и на этот раз быстро.
Не успел Муса доесть, как на площади перед его домом собралась толпа. Люди стояли молча, ожидая выхода номарха, не слышалось обычного гула, все понимали, что собрание это не предвещает ничего хорошего.
Муса вышел к людям, произнес несколько приветственных слов и сразу приступил к делу:
- Хетты! Вам всем известно, что меня поставил над вами начальником фараон. Но вы, наверное, забыли мои слова, что ничто в этом мире не делается, кроме как по воле Отца нашего. Как Он захотел, так фараон и сделал. И я теперь номарх над вами.
Муса сделал паузу, раздумывая говорить или нет далее от имени своего небесного покровителя: не исключено ведь, что Батон слушает. Но словно отбросив сомненья, он раздельно произнес:
- Сказано мне: чинить всякий суд над вами и дать вам закон. А закон таков: Да не будет никакого раздора между вами. А посему, ты Абар и ты, Иохим, - Муса нашел в толпе одного с подбитым глазом и другого с обрывком бороды, помедлил и добавил: - И женщина по имени Сулам, дочь Еси, выходите сюда!
Трое послушно вышли и встали перед номархом. Картину они являли живописную. Абар, под чьим глазом светился фонарь, был тощий, высокий, но жилистый, по лицу видно: отъявленный плут и пройдоха. Иохим был низок и сутул, но крепок, глаза злые, куцая борода стояла торчком. Оба мужчины переминались с ноги на ногу, потупив взор. Иохим изредка бросал косой, полный злобы, взгляд на своего недавнего противника, с которым теперь приходилось делить участь.
«Женщина по имени Сулам» в обхвате равнялась им двум, пышные щеки ее горели, он явно была смущена и теребила подол, но смотрела с любопытством. Ей, похоже, нечего было опасаться. Да, она родила двойню, будучи незамужней, но за это еще никого не наказывали. Вообще-то могли забить камнями, закон обязывал это сделать. Но душещипательная история о каких-то портовых негодяях, овладевших ей силой, давно убедила старейшин оставить ее в покое. Хотя, на самом деле никто Сулам не насиловал: финикийский матрос, с которым она тайком встречалась какое-то время девять лет назад, обещал забрать ее с собой, но, увы, передумал. Матрос с тех пор в Фивах не показывался и вряд ли уже появится. Причин для беспокойства нет.
Между тем на площади воцарилась гнетущая тишина.
Муса пошарил глазами в толпе и подал знак. Тут же к нему быстрым шагом приблизился один из старейшин. Они о чем-то посовещались вполголоса. Сначала лицо старейшины выразило крайнюю озабоченность, потом недоумение, а уходил он, пряча в бороду ухмылку; глаза его весело блестели. Он едва сдерживался, чтобы не рассмеяться.
И тут Муса объявил во всеуслышание:
- Девушка по имени Мариам, дочь Ездара, выходи сюда!
Сквозь толпу протиснулась невысокая, черноволосая девушка. В толпе прокатился смешок, но сразу оборвался: недостойно смеяться над физическими недостатками. Девушка шла, немного покосившись на бок, и прихрамывала на левую ногу. Лицо ее, не лишенное некоторого очарования юности, - ей было лет сто семьдесят, не больше, - было сплошь покрыто вмятинами и буграми – следами оспы и было какое-то пегое, все в пятнах. Нос немного клонился в сторону. Но вместе с тем под ее платьем угадывалась изящная фигурка. Мусу самого раздирало от смеха, но он удержался и с некоторым удовлетворением отметил: «Пожалуй, моя жена и вовсе красавица».
Никто не успел опомниться, как Муса бесцеремонно, словно овец растолкал молодых людей попарно: Абару досталась Мариам, а Иохиму – Сулам.
Тут номарх взобрался на скамью, что как раз на этот случай стояла у ворот его резиденции, и над площадью разнесся его голос:
- Властью, данной мне фараоном, - торжественно сказал он, - объявляю вас, Абар и Мариам, мужем и женой, и вас, Иохим и Сулам, мужем и женой! – он обвел глазами толпу и продолжал, обращаясь новобрачным: - Отныне и до конца дней ваших живите в любви и согласии. И нет ни у кого в мире права нарушить слово, сказанное мной, ибо закон и власть дана мне Отцом нашим! – Муса умолк, с удовлетворением наблюдая оживление в толпе, и спокойно добавил: - Разойдитесь, суд окончен.
Толпа облегченно выдохнула. Этим малым еще повезло, могли бы и повесить.
Тем временем из толпы выбежали две запыхавшиеся женщины, метнулись к новоиспеченным женам, набросили на их головы платки и под одобрительные возгласы и рукоплескание толпы, повязали их особым способом. Волосы замужних женщин должны быть укрыты, таков обычай. Пока номарх объявлял свое решение, старейшина распорядился принести покрывала и таким образом, церемония бракосочетания была соблюдена полностью.
И тут вроде бы донесся со стороны молодоженов ворчливый голос: «Валяй, номарх: твоя воля, вешай или отправь булыжники строгать. Она же колченогая…» - и вроде бы даже это говорил Абар.
Муса сделал вид, что не расслышал.
«Смелый малый, - с усмешкой подумал он, - далеко пойдет, но ничего пусть привыкает. Будет с него девок по рынку тискать и хеттские морды бить».
Номарх со всей строгостью сверкнул глазами. Ропот оборвался на полуслове.
Лица новобрачных Абара и Иохима сделались белыми, словно мел, а синяк под глазом первого вроде как-то и почернел. Роптать не имело никакого смысла, - не так давно один беспутный малый, забияка и задира вот так запросто угодил на дальние каменоломни, откуда еще никто не возвращался, - и его судьбу определило всего лишь одно слово против номарха. Все же долбить булыжники неизмеримо труднее, чем строгать этих… язык не поворачивается... ребятишек. Нет, что ни говорите, тяжело. Но делать нечего, эти два незадачливых молодца смиренно взвалили свою ношу.
Между тем их новоиспеченные жены стояли, переминаясь, скромно потупив глаза, но щеки их порозовели от внезапно нахлынувшего счастья, решение номарха их устраивало вполне. Сулам украдкой искоса влюблено поглядывала на обретенного супруга. Грудь ее вздымалась. Мариам впала в оцепенение. Еще минуту назад она и помыслить не могла о замужестве.
В толпе послышался крик:
- Скажи, номарх, а будут ли еще наказания Египту?
Видимо этот вопрос волновал всех.
- Будут, и очень скоро, - не раздумывая, ответил Муса и, развернувшись, скрылся за воротами своего дома.
Он и не предполагал, насколько скоро сбудется его очередное пророчество.
Народ стал медленно расходиться. Теперь слышались шутки и смех. Кое-кто даже решался подходить и поздравлять новобрачных. Старейшины распорядились готовить свадебный пир. Вскоре ноздри приятно щекотал запах жареного на вертелах мяса.
Солнце давно перевалило за полдень и неудержимо сползало к Нилу. Муса находился дома, страдая от безделья. Заняться было решительно нечем, да и не хотелось. На свадьбе он не присутствовал. Лучшие угощения ему принесли домой. Сейчас навалилась какая-то необъяснимая тоска, и было предчувствие беды. Ему почему-то казалось, или вот-вот прискачет посланник понтифика, – а они всегда являлись на закате, - или чего доброго на Египет обрушится еще какая-то напасть. И трудно определиться, какая из этих бед худшая.
Тут случилась и вовсе невозможная вещь. Сначала в дом влетела муха. Не просто муха, а муха раза в три больше обычной. Она пожужжала над ухом и мирно уселась на потолок, потирая лапки. Затем влетело еще с десяток. Все бы ничего, подумаешь: мухи, но тут в комнату влетело еще с два десятка, они быстро замелькали, закружились, перед глазами, а спустя минуту сосчитать их стало совсем невозможно. Рой мух наполнил комнату. Одну муху легко прихлопнуть, две – труднее, но когда их тысячи… Муса проворно закрыл ставни, - комната погрузилась в темноту, отчего мухи уселись на потолок и покрыли стены черным живым ковром. Беззвучно чертыхаясь и ругая последними словами понтифика, Атона, а вместе с ними и фараона, последнего за строптивый и несговорчивый характер, и вообще Египет, ненавистную с некоторых пор страну, в которой возможно даже такое, Муса надел плащ и вышел на площадь.
Зрелище, которое открылось его глазам, заставило его содрогнуться от отвращения и негодования. Сколько налетело этих тварей, было невозможно не только подсчитать, но и вообразить. Если взять весь песок в Сахаре, приделать каждой песчинке крылья, черное жирное туловище, сферические глаза, прожорливый рот, и заставить кружится над Фивами, - вот что примерно пришлось испытать горожанам тем вечером. Огромная гудящая черная туча накрыла город и окрестности. Мухи лезли в глаза, уши, за шиворот, в горшки и тарелки, стоило открыть рот, как их туда залетало с добрый десяток, к тому же эта толпа крылатых разбойников больно кусалась. Отмахиваться от них было просто бесполезно. Люди в ужасе прятались по домам, занавешивая окна и двери, моля чтобы быстрее зашло солнце. Но до захода солнце оставалось еще три часа. Повсюду ревел взбесившийся скот, жалобно скулили, подвывая, собаки, плакали навзрыд дети и женщины. И ни спасительного ветра, ни темноты, ни помощи доброй сотни богов, покровителей Египта, которым молились, которых ублажали, отдавая порою последний грош, ниоткуда не приходило избавление. Тщетно им взывали, ломая руки, омывая слезами их статуи и изображения. Казалось, что Фивы дождались своего конца…
Муса пришел в небывалую ярость. Стальной клинок всегда с ним. Вот он, заткнут за пояс. Прирезать понтифика, да и дело с концом! Пусть кому угодно рассказывает сказки, что это сделал Атон. Уж очень это напоминает человеческие деяния. Что бы до таких мелочных пакостей опустился бог? – ни за что! Не может этого быть! – и пусть он это своим прихожанам втирает, только не ему. Нет тут ничего сверхъестественного, и точка. За всем этим стоит понтифик. И только он будет отвечать за свои действия. Муса закутался с головой в плащ и быстрым шагом направился к храму, с трудом различая дорогу. Несколько раз пришлось останавливаться и вытаскивать мух из-за пазухи. Гнев кипел и клокотал в нем, однако, чем ближе он подходил к храму Атона, тем спокойнее он становился. Гнев плохой советчик – если уж мстить, то делать это надо с головой.
Усилием воли он взял себя в руки. Храм хорошо охраняется: там не меньше трех сотен отчаянных головорезов из жрецов. И Шаратон: он всегда рядом с Батоном, а по нему видно, что он побывал в переделках – цепкий взгляд, резкие движения, он ни на секунду не расслабляется. Застать его врасплох почти невозможно. Любое движение не ускользает от него.
Говорят, сабиняне лучшие в мире воины. Лучшая награда для них – идти в бой впереди своего царя, за эту честь они состязаются между собой. Шаратон из их числа и ему трудно противостоять. Своего понтифика жрецы обожествляют и преданы ему. Он им позволяет такое, что непозволительно жрецам других богов. За него они счастливы умереть. Каждый из них стоит десятка солдат фараона, все они не знают страха, и с холодным спокойствием, с улыбкой на лице не раздумывая, бросились бы в одиночку хоть на целую армию. Ни для кого не секрет, из каких людей понтифик набирает себе жрецов, и как испытывает их, перед тем, как посвящать в таинства. В храме можно встретить кого угодно, людей из разных стран, представителей разных народностей, но там нет трусов или предателей.
И все-таки надежда была. Их уязвимое место – сам Батон. Этот, похоже, возомнил себя всемогущим. Он знает все и обо всем. Он думает, что от него ничего нельзя скрыть. Он уверен в этом. А твердая уверенность всегда граничит с беспечностью.
Тем временем Муса вплотную приблизился к храму, и тут он снова, в который раз за сегодняшний день замер в изумлении: над храмом и на расстоянии добрых трех сотен локтей вокруг мух не было. Мухи образовали еще одну живую стену вокруг храма, их отвратительная гудящая масса упиралась в невидимую преграду. Будто кто-то ровным кольцом растянул вокруг храма огромную невидимую сеть. Муса стоял у этой невидимой преграды на расстоянии вытянутой руки. Рой нависал над ним, но не смел приблизиться. Вот тут мухи, - шаг! – и ничего! Чистое небо! Муса постоял еще немного, недоверчиво трогая рой рукой. Ничего! Пустота! Нет никакой сети! Рука свободно проваливалась в рой. Как же это может быть? Он повернулся и пошел к воротам. Из-за каменной стены храма доносились приглушенные женские голоса, порою слышался звонкий смех, звучал систр, и играли свирели.
Муса постоял в нерешительности, зло сплюнул, выругался и изо всех сил стал колотить в ворота храма…
-------------------------------------
*Песья пора – период летнего зноя, время, проходившее под знаком созвездия Канис – т. е. Большого Пса. От этого же происходит слово «каникулы» – букв. «Собачья пора».
**Монеты впервые появились в Египте во времена Александра Македонского. До этого в качестве денег использовались кольца из золота, серебра и меди.