Едва переступив порог и увидев лица собарачников, Похмельный понял: что-то произошло. Он осторожно свалил с плеч вязанку дров, подошел к столу, который обступило несколько зеков, заглянул через чье-то плечо. На столе лежал распахнутый чемодан с гражданским барахлишком.
- А на станцию ходил - кому ключи передавал? - допрашивали собравшиеся бледного, перепуганного каптерщика, который эти ключи носил крестом на шее.
- Ему! - указал он на старосту, задумчиво глядевшего себе под ноги. Зеки замолчали: староста был вне подозрений, как, впрочем, и свой ставленник-каптерщик, а между тем из чемодана вора Зеленцова пропал дорогой пуховый платок.
- Точно неделю? - уточнили у пострадавшего, и тот клялся, пересыпая божбу матерщиной, что когда он, перед тем как идти в баню брал белье из чемодана, платок был на месте. Все снова посмотрели на каптера, который тоже в тот день ходил в баню.
- Не снимал, - выпучив глаза, горячо заверил "барахольщик", - с ними мылся! - и гулко ударил себя в грудь.
Чемодан унесли на склад, собарачники разошлись в недоумении: явно украли, но когда? Порядок приема и выдачи вещей с общего согласия установили похожим на порядок в камере хранения столичного вокзала, за каптеркой следили пуще оружейной комнаты. И, главное, кто? Кражи в бараках случались, но чтобы поперли из вещевого склада, из этого зековского капища, вскрыв "угол" у матерого блатаря, - это уж из ряда вон. Если, конечно, сам по рассеянности куда-то не сунул.
Петрухин, подельник Зеленцова, подошел к старосте:
- Доски меняли над окном...
- Ну-у, - разочарованно протянул тот. - Меняли снаружи, две дощечки со спичечный коробок шириной, там кот не пролезет.
- Когда?
- Девять... Десятого... Одиннадцать дней назад, а Витя говорит, когда он в баню...
Петрухин настоял, чтобы первым из подозреваемых привели Прилепу, молодого деревенского парня из-под Нижнего Тагила, менявшего эти две лопнувшие дощечки. Что-то дознавателям не понравилось в его ответах. Внимательно осмотрели с обеих сторон зарешеченное окно, и опытные "домушники", поднаторевшие в подобных расследованиях, закрылись с парнем в каптерке. Вывели его оттуда минут через двадцать с избитым в кровь лицом, с пугающей улыбкой сумасшедшего. Платок взял он. Кроме двух негожих дощечек, для надежности он решил сменить еще одну. Когда оторвал и ее, в прореху посыпалась земля, которой строители засыпали междустенье. Образовалась дыра. Залез из любопытства, внимание привлек хороший чемодан с фигурными медными уголками, который оказался не запертым... А больше он ничего не брал!
- То-то у меня холоднее стало! - радостно закричал "барахольщик". - Окно инеем обраст... - и не договорил, улетев под вещевую полку от удара в челюсть. Получил свое и староста. Зеленцов покорно выслушал отборную матерщину приятелей и, зверея, кинулся к Прилепе. Но тут его остановили: дело крайне серьезное, наказание должно быть проведено согласно приговору лагерного закона, пока с него довольно зуботычин при допросе. Дальше выяснилось, что платок был продан какому-то железнодорожнику, на вырученные деньги Прилепа покупает тайком сахар, табак, хлеб...
- И ты его весь один жрешь? - весело удивлялись довольные результатом следствия дознаватели. - Гляди, и не подавился ни разу! Плохи твои дела, "штымп", очень плохи, - уже серьезно посочувствовали они вконец обезумевшему от страха парню.
Известие о краже из каптерки облетело зону.
- Отжил свое сизарёк! - с каким-то злым удовлетворением сказал Чебышев, взбивая подушку, набитую пересмятой хвоей.
- Неужели за тряпку убьют? - не поверил Касьянов.
- Не за тряпку, - назидательно поправил Чебышев, у которого недавно кто-то "в подлую" сменил его хорошие ватные штаны на рванину, - за кражу. До смерти, конечно, не забьют, но потроха отобьют наверняка, и все равно помрет. Максим, ты как считаешь, это справедливо? Как там: око за око, зуб за зуб?
Похмельный промолчал, он совершенно равнодушно отнесся к возможной смерти отупевшего от голода воришки. Волчий мир, волчьи законы, одним больше, одним меньше - какая разница? Уходят в ямы куда более достойные люди - и думать о каком-то глупом деревенском увальне. Иное теперь занимало его мысли...
Лаготделение располагалось на выходе из мелкого лесного распадка, недалеко от небольшого сибирского села Боровского, которое железнодорожная ветка когда-то рассекла надвое. Правой стороне села - если глядеть на север - повезло больше: там остались дома побогаче, школа, лавка и маленькая церквушка. Когда Сиблаг основал свое лаготделение, разница стала заметнее. На правой стороне выстроили в ряд четыре деревянных барака, что сразу придало разбросанно стоявшим избам вид сельской улицы. Построили крохотный вокзальчик и к нему - пару подсобных помещеньиц, затем, вплотную к железнодорожному полотну, соорудили большую грузовую площадку, на которой складировали бревна, перед тем как скатить их на подаваемые железнодорожные платформы. Выстроили скотный двор, ремонтную мастерскую, больничку, возвели котельную. К ней пристроили небольшую электростанцию с двумя пародинамками, которые поочередно подавали свет не только в лагерную зону и в бараки, где проживало сельское и лагерное начальство, но и в ближние дома "правосторонников".
От котельной питалась лесопилка, где часть бревен распускали на доски и хранили на привокзальном складе, чтобы по мере накопления отправлять их вместе с лесом в места назначения. Даже вокзальчик расширили и облагородили ему физиономию, хотя пассажирские поезда здесь по-прежнему только притормаживали, как на захолустном полустанке.
Строилось все руками заключенных. Однажды привезли их по весне, когда леса еще лежали в снегах, поставили палатки, в которых люди прожили до глубокой осени, и за лето в километре от села они построили пять бараков, которые тут же обнесли двойным рядом колючки. Осенью произошел еще один завоз заключенных. Разумеется, с таким числом рабочих рук строиться можно. Зеки построили свою швейно-ремонтную мастерскую, инструменталку, склад, медпункт, баню, столовую; вне зоны рядом с рабочими делянами разбили сортировочную площадку с избой для коногонов и отдыха стрелков наружной охраны. Даже "левосторонникам" помогли подлатать амбары и барак путейских рабочих. За два года зона расстроилась так, что если бы не четыре караульные вышки по углам, то издали ее можно принять еще за одно село.
Каких-то трудностей, ужесточения в связи с возникновением у себя под боком лагерного отделения боровчане не испытывали, а выгоду приобрели немалую. Лагерь дал работу. Мужики нанимались в коногоны, работали на железнодорожных складах, скотном дворе, при котельной, в ездовых. Бабы устраивались при больнице, в прачечной, во внешней лагерной обслуге. Повеселела жизнь в селе, которая совсем было заглохла после раскулачивания зажиточных боровчан.
Единственное что беспокоило - это побеги. Большинство заключенных отбывали по бытовым статьям небольшие сроки, им бежать не имело смысла. Уходили, как правило, уголовники - по одному или группами в три-пять человек. Иных задерживали сразу, других позже, всех при поимке возвращали в отделение, и тогда им мало кто завидовал. Зимой бежать невозможно - по следам найдут; бежали летом. Тогда прежде всего с собаками обыскивали село, хотя беглецы и не пытались там укрыться, зная, что боровчане их сдадут властям сразу же. Командированных зеков растолкали по всем четырем баракам и зачислили не в отдельные, как обещали при отправке, а в общие бригады. Никаких послаблений и различий в содержании и надзоре также не делали. Нормы работы и пайка были те же, что в Карлаге, а условия быта оказались хуже, чем в ином карлаговском отделении. Только и отрады что чистый лесной воздух, который сразу оценили те, кого сняли в командировку с шахт, рудников и прочих промышленных точек.
Новоприбывших сразу отправили на лесоповал. Уходили под конвоем с утра, возвращались в свете костров поздно вечером. Всего две недели, пока его оттуда не вытащил Холопов, Похмельный валил лес, но и этого хватило, чтобы окончательно вымотаться. Бесконвойники имели возможность работать на лагерных объектах без охраны возле железной дороги, однако это не означало, что им доставалась легкая работа. Хватил Похмельный и здесь лиха, загружая бревнами платформы. На просьбы увеличить пайку начальство отвечало тем, что в стране повсюду трудности с продуктами, на воле люди голодают, не говоря о лагерях. И с издевкой добавляло: есть продовольственная лавочка - добирайте кому мало. Но на деньги, выдаваемые зеку в конце месяца, можно было купить лишь пару пачек махорки и кило крупы.
В последних числах февраля Похмельного перевели на трелевку - вывоз дерева с делян к сортировочной площадке. По трудности - тот же повал, зато избавило от близкого присутствия Холопова, который по-прежнему работал в мастерской. Люди постоянно менялись в бригадах, в бараках, поэтому мало интересовались друг другом. Но странно: по прошествии времени Похмельному иногда хотелось поговорить с ним. Не для того, чтобы восстановить отношения, просить вора о легкой работе, нет, хотелось объяснить земляку, пусть вору, что он уже трижды проклял своею прошлую работу уполномоченным, что гаже ее и быть-то не может, это она в итоге привела его в лагерь, сломала жизнь. Знал, что Холопов только оскорбительно ухмыльнется в ответ, но порой такое желание возникало...
За примерное наказание Прилепы согласились и "мужики", и уголовники - в этом случае они были единодушны. Окончательное решение должен был вынести зековский ареопаг. Полгода назад произошел похожий случай: тиснули чемоданчик - и воры убили своего вора. Приговоренного к смерти ничто не могло спасти - ни начальство, ни охрана. Смерть настигала его где угодно - в другом ли лагере, тюрьме либо на воле. Лагерщики никогда не стремились раскрыть убийство. Они сами были заинтересованы в неукоснительном исполнении воровских "законов". Никакие угрозы, "штрафняки" или увещевания не давали такого результата, как ссылка на "закон" - единственное, что надзор-состав мог брать в расчет, на что еще можно было опереться в работе с уголовниками.
Теперь Похмельному представился повод объясниться с Холоповым. Он подошел к нему, спросил с озабоченным видом:
- Послушай, ты можешь сказать, что с парнем будет?
Холопов окинул его насмешливым взглядом.
- А ты кто ему - крестный? Что заслужил, то и будет.
- Жалко дурака...
- Ты посмотри, кто жалость проявляет - легавый! - засмеялся Холопов. - И где? В лагере!
- Вот именно. Что, мало у нас воруют? Да вы даже не воруете - сразу отнимаете, - напомнил Похмельный частые случаи, когда кто-то более сильный и властный из числа уголовников под видом обмена отнимал хорошую вещь у обычного зека. Такой обмен - обыкновенный грабеж, и слабому - да и сильному - лучше не отказываться: "дружескими" уговорами или просто мордобитием вещь все равно отберут.
- Да, отнимаем, - согласился Холопов. - Но не воруем, в отличие от быдла. Не хочешь отдать - зубами вцепись, нож выхвати. Не можешь - трус, слабак, - отдай! Получит он, как "закон" скажет. Суду нас тоже жалко было, - засмеялся он,- судья плакал, мой приговор зачитывая, но срок влепил на всю статью. И наш "закон" нарушать нельзя. Иначе все рухнет, все мы тут насмерть порежемся... Жалко, что не ты украл.
- Почему?
- Я бы тебя, сучару, сам бы кончил!
- В чем же дело? - скупо улыбнулся Похмельный. - Кончи, я в обиде не буду.
- Раздумал, - загадочно сощурился вдаль Холопов.
Леса стояли еще заваленные снегами, но в ясные дни их однообразная, надоевшая черно-белая пестрота чем дальше по косогорам и вверх по увалам, тем больше светлела, менялась на синие, сизые тона - в тон тому голубому, тончайшему дыму весеннего воздуха, которым до краев была налита огромная чаша распадка. Темно-зеленые вершины сосен ближних боров отсвечивали по сияющему солнечными облаками небу золотистой зеленью, обмякший в эти оттепельные, тихие дни снег слепил матовой белизной. Возле мастерской остро пахло сыростью, мокрыми опилками, размокшей глиной.
- Я по-другому сделаю, - продолжал Холопов, со щегольством прикуривая папиросу. - Есть тут мужики высланные, я объясню им, кто ты и что ты... Чего буркалы на меня уставил? Ты хуже легавого. Тому за удачу двух-трех из нашего брата за всю жизнь завалить, а ты за один раз полсела на смерть в товарняк загонял, - спокойно объяснял он. - Знаю, как ты выселял. Эти мужики рассказывали, что ихних мертвых родных на ходу из "краснух" выбрасывали. Мою тетю с дядей выслали, а я после срока у них жить собирался - приглашали; "завязать" думал...
- Где они жили?
- В поселке под Донецком.
- Я из поселков не выселял. Я рабочих вообще не выселял!
- А кого? Крестьян? У них что, детей не было? - тихо оскалился Холопов. - Выворачиваешься, сука? Я, может, из-за тебя здесь по второму разу сосну пиляю. Приезжаю, а их нет. Где, спрашиваю, мои дорогие тетя и дядя? Выслали, отвечают... У-у, гнида! - грозно замахнулся он... и медленно опустил руку, словно его остановило что-то в глазах стоявшего перед ним зека.