Муж опять пристает с любовью: спрашивает, почему в моей «Деревне» ничего о ней нет? Отвечаю ему, что это все потому, что пишу я не любовный роман, а что-то вроде хроники. «Ничего, -- говорит, -- не знаю. Раз в Марасколнсе любовь была, значит и в твоем произведении должно найтись для нее место. А если ты ее в свою «повесть временных лет» засунуть не можешь, бросай это мутное дело и пиши «повесть о Петре и Февронии».
Ввиду того, что я жена очень послушная, послушала я его, послушала и решила «временные лета» не бросать (жалко, начались ведь только), но про любовь вам все-таки рассказать. Она ведь и в самом деле была. И порой даже несовместимая с жизнью. Это мне вспомнился случай, когда наша соседка справа, опьяненная неразбавленными избранником чувствами и еще чем-то сорокаградусным, сиганула вниз с балкона. Всем домом ее потом из сугроба вызволяли. С соседкой ничего не сделалось, а вот кусты пришлось весной новые сажать – не перенесли множественных переломов.
Видите, как легко сбить автора с истинного пути на чистое светлое чувство, а ведь мы с вами еще технической стороны вопроса не обсудили. Вы-то, небось, уже заметили, что у главы напрочь отсутствует датировка. Я так рассудила: это перестройку можно в какие-то временные рамки затолкать. Скажем, начали это дело весной 85-го, все быстренько перелопатили и через пару-тройку лет отбой протрубили. А с любовью так не получается. Вот соседка пока в десятидэновых колготках в сугроб пикировала, всю любовь по дороге растеряла. Уж такую анафему она своему возлюбленному провозгласила, когда мы ее на родной второй этаж возвращали, что Архиерейскому Собору, проклявшему Ленина, нужно к ней на курсы повышения квалификации записываться. А к утру голова при открытой форточке остыла, а попа, наоборот, в байковой пижаме согрелась, и любовь снова тут как тут. Так что, сами понимаете, даты тут неуместны – вечная она, любовь-то. А посему, благослови, Отче!
Но прежде чем любовные перипетии «благородных, и преподобных, и достохвальных Петра и Февр…» т.е. марасколнцев воспевать, обратимся к самой точной из всех самых неточных наук – к статистике. Так вот, по ней, родимой, в деревне нашей на десять девчонок было, как минимум, пятнадцать ребят. Эта демографическая загогулина и определила жизненное кредо односельчан: любая не обремененная законными узами дама, попавшая в деревню, автоматически получала статус девицы на выданье. Наличие детей только приветствовалось: для женихов, которые желали иметь наследника, это было гарантией, что женщина способна и на это, а для тех, кто не хотел затруднять себя «изготовлением» детей, уже готовые были дополнительным бонусом. Короче, стоило молодой (или не очень) специалистке (или не очень) залететь в наш уголок и слегка пригладить свои перышки, как тут же находился претендент, и две бежавшие некогда в отдалении параллельные прямые, сближались и, вопреки Евклиду, пересекались в точке ЗАГС.
Разумеется, я вам идеальный вариант обрисовала. Иногда пересекалось три не менее параллельные прямые, и тогда образовывался треугольник. А случалось, что пересекалось их несколько, и тогда получался многоугольник неизвестной науке геометрии конфигурации. Но это редко. Моя память сохранила только один такой случай.
Про мелиораторов я уже как-то упоминала. Работали они у нас вахтовым методом. Ранней весной, пока холодно, жили в Рожукалнсе и каждый день туда-сюда мотались, а как только ощутимо теплело, перебирались на поля в вагончик. Особо комфортабельным это жилище, конечно, не считалось, но еду приготовить и поспать в нем можно было. А что еще вахтовикам, работающим от зари до зари, нужно?
Бабка Маньтя, однако, так примитивно не рассуждала. Она решила окружить мелиораторов теплом домашнего очага. Как-то вечером приготовила Маньтя ужин на пять персон и пригласила дислоцировавшихся недалеча от ее хутора мужичков отведать угощение. Вахтовики с радостью завернули в уютную Маньтину избу, вкусно поели, напились чаю с шанежками и, чтобы не прослыть неблагодарными, спрашивают у хозяйки: «Мож Вам, любезная, на огороде мелиорацию проложить? Так мы это завтра днем запросто. Все одно – трубы никто не пересчитывает». «Ага, -- отвечает Маньтя, -- мелирация мне не помешает. Но только по одному и уже сегодня вечером». Переглянулись мужики: бабка, хоть ей и под семьдесят, справная, принаряженная по случаю гостей, по субботам баню топит, и старший из них остался. И не только на вечер, но и на ночь. И не только на ночь, но и доволен (вдовствовал он по ту пору).
Следующим вечером Маньтя их снова на ужин зазвала. Все чин чинарем прошло и уже собрался было вчерашний кавалер снова на мягкой перине рассвет встретить, как бабка пальчиком другого подозвала, а с остальными уважительно за ручку попрощалась. Третьим и четвертым вечером то же самое, пока всех их не протестировала. И в каждом свою изюминку обнаружила: один был степенен, но обстоятелен, другой – любознателен до всего нового, третий – скор и горяч, четвертый – жаждал открытий. Особенно хороший аттестат молодой тракторист Мишка получил. За особые заслуги Маньтя его не только на продуктовое довольствие поставила, но и белье ему стирала. Правда и остальных не обижала: на двери график доступа к телу вывесила. А если кто-то без уважительных причин манкировал – отлучала от стола.
Короче, держала мужиков в сытости и строгости. А тут случилось как-то Мишке с бригадиром участка Нелей рядом на меже постоять. Было уж там чего или нет – доподлинно неизвестно, но механизаторы донесли Маньте, что едучи с работы, будто бы видели, как четыре босые ноги страстно и нежно жестикулировали в шелковистой траве на краю поля. И, как назло, именно в этот вечер Мишка пришел на ужин позже всех и никак не мог сосредоточиться на главном. Сопоставила бабка факты, и стало у нее на душе так слякотно, что тут же потребовалась психотерапевтическая жилетка. Обращаться за оной к сердечным подругам она не могла по причине их высокой конкурентоспособности: все были моложе Маньти и одинокие. Бабка пригорюнилась еще разок и тут ее осенило: «Вот дура я: Нелька же партийная!». И следующим днем Маньтя, управившись с коровой, поросенком, курами и огородом, поехала к парторгу. А его, как на грех, в райцентр по неотложным делам вызвали, и на месте был только директор совхоза Антон Арайс. «Ну, директор так директор, -- решила Маньтя, -- Он тоже коммунист и к тому же член районного партбюро». Она бросила взгляд на свое отражение в зеркале, висящем в пустой секретарской, поправила косынку, повязанную поверх перманентной завивке, и смело вошла в директорский кабинет.
-- Давай, -- сказал Арайс, -- Марьпетровна, рассказывай, что там у тебя стряслось?
-- Дело тут тонкое и сурьёзное, директор: тут, можно сказать, семья рушится, -- усаживаясь поудобнее на предложенный стул, сказала Маньтя.
-- А поподробнее: чья семья, кто рушит? – Антон взял чистый лист бумаги и приготовился записывать.
-- Да погоди ты писать-то! Я ж к тебе по личному делу. Как к члену партии.
Арайс отодвинул бумагу, засунул ручку во внутренний карман пиджака. Маньтя подалась вся вперед и вполголоса спросила:
-- Ты Мишку мелиоратора ведь знаешь?
-- Ну, знаю, только он к нашей ячейке никакого отношения не имеет.
-- Он-то не имеет, а вот Нелька-агрономша еще как! И ты должен ее приструнить!
-- Так она Мишкину что ль семью разбивает? – сообразил директор. – Не знал, что он женат. Только что-то не пойму я, тебе-то что за дело до всего этого? Ты что ему теща или тетка родная?
-- Да я ему, мож, ближе, чем родственница. Я почти что жена ему!
Директор по-гусиному вытянул вперед свою могучую шею.
-- Как это «почти»?
-- Да вот так: кормлю его, обстирываю…
-- Ну, ты, Петровна, даешь! – всплеснул руками Арайс.
-- Да, и даю ему тоже! А эта сучара путается с ним и разбивает нашу семью.
-- Петровна! Тебе годков-то сколько, помнишь еще? – взорвался директор.
-- А ты мои года-то не считай. Не для того я сюда пришла.
-- А для чего?
-- Вызовите Нельку на партсобрание, пропесочьте ее, как когда-то Янку, за то, что он к вдовой Наташке от Илзы бегал. Из партии ее исключите!
Арайс со скрежетом отодвинул кресло вместе с собою от стола, глубоко сел в него и сомкнул на животе пальцы.
-- Петровна, при всем уважении к твоим бывшим производственным заслугам, мы не можем этого сделать. И даже не потому, что партия больше уже не лезет в личную жизнь своих товарищей, а потому, что Янка тогда прямо на собрании положил свой партбилет на стол и на следующий же день переехал к Наталье. И живет с ней в полном согласии уже черт знает сколько лет. Потому что любовь у них.
-- Вот и у меня любовь, директор!
– Да какая там любовь… -- махнул он обреченно рукой. – Рассказывали мне, что у тебя там «часы приема» на дверях висят…
-- Брешут все. Завидуют, -- сделала последнюю попытку Маньтя.
-- Брось, Марьпетровна! Не позорь свои седины, -- тихо, но твердо сказал Антон и, погрузившись в свои мысли, даже не заметил, как Маньтя, робко пятясь задом, покинула кабинет.
***
Он увидел ее впервые три года назад. В совхозе задумали строить новые коттеджи, и к весне Арайсу позарез нужен был свой архитектор. Рекомендованные районным начальством приезжали, смотрели и уезжали. Оставаться жить в деревне никто не хотел. И тут Антон вспомнил, что как-то на совещании в Риге познакомился с молодым специалистом, мечтавшем осуществить свои проекты сельских индивидуальных домов. Директор порылся в свой книжке, нашел записанный тогда «на всякий случай» телефон и позвонил. Андрей (так звали архитектора) с радостью согласился приехать вместе с женой, чтобы все решить на месте.
В субботу Антон встречал их на станции. Из вагона вышли Андрей и хрупкая женщина с прямыми светлыми волосами до пояса.
- Познакомьтесь: это моя жена Марина.
- Очень приятно. Антон, - произнес директор и вместо того, чтобы пожать протянутую Мариной руку, вдруг, галантно поклонился и поцеловал ее.
- Ого, а я не подозревал, что в сельхозакадемии учат политесу, -- рассмеялся Андрей.
- Садитесь в машину. Сначала поедем и все посмотрим, а потом ко мне домой. Там Яна, жена моя, уже ждет нас с обедом.
Он показал им совхозный поселок, то место, где запланировано строить индивидуальные дома, просторную светлую квартиру, в которой, в случае согласия, они будут жить, приготовленный для будущего архитектора кабинет в конторе. Они даже подъехали к школе, где могла бы работать Марина, когда их младшая дочь немного подрастет. Антон и об этом позаботился и даже договорился (на всякий случай) с директором. Потом они обедали у него дома. Антон рассказывал о совхозе, о работе и изредка украдкой поглядывал на Марину. Однажды их взгляды нечаянно встретились, и он почему-то замолчал на полуслове. «Она светлая... Вроде бы и не красавица, а светится как солнечный лучик…», - пролетело в его мыслях, и он продолжил разговор.
Через месяц Андрей перевез свое семейство в трехкомнатную квартиру и тут же приступил к работе. Марина занималась детьми и домашним хозяйством. Незаметно наступила весна, сошел снег и на подсыхающие поля вышли культиваторы и сеялки, а на стройплощадке начали рыть котлован под фундамент первого дома. За весной пришло хлопотливое лето. Андрей до ночи пропадал на своем объекте, а Марина готовилась к работе в школе. Девчонок устроила в детский сад, что был в двух шагах от дома, познакомилась с будущими коллегами, навела порядок в кабинете русского языка.
Изредка по выходным обе семьи устраивали посиделки у озера. Мужчины удалялись с удочками в тихое место, а женщины присматривали за детьми, копошившимися в песке или плескавшимися на мелководье. Потом, если мужчинам удавалось что-то поймать, варили уху. Каждому находилось дело: Марина с Яной чистили рыбу и овощи, мальчишки собирали сухие ветки, Антон шел за водой, Андрей разводил костер. Уху дружно съедали, взрослые сидели, потом у костра и болтали, старшие дети, не зная усталости, носились вокруг, а малышка чаще всего засыпала на руках у Марины. Сидя в темноте, Антон подолгу смотрел сквозь пламя костра на Марину, склонившую свою голову к белокурым кудряшкам спящей дочери.
Он уже понял, что испытывал к этой женщине какое-то незнакомое, непонятное ему чувство. Это была не влюбленность: он хорошо помнил, как это было, когда он только что встретил Яну. Как он в восемь часов вечера демонстративно останавливался в фойе общежития, где жила Яна, чтобы попрощаться с вахтершей, а потом влезал к девушке через окно и оставался у нее на всю ночь. Как страсть круглыми сутками поглощала, скорее даже порабощала его. Теперь было все по-другому. И если бы его сейчас кто-то спросил, хочет ли обладать Мариной, то он, обругал бы этого человека извращенцем. И, тем не менее, быть рядом с Мариной он бы хотел. Ее присутствие дарило ему спокойствие и свет. И та, самая первая мысль, что пришла в голову тогда за столом, точнее всего определяла образ Марины: она была, нет, не сжигающим все на своем пути солнцем, а нежно согревающим солнечным лучиком.
Он часто замечал, как что-либо бурно рассказывающий Андрей тут же успокаивался, столкнувшись с взглядом серо-зеленых Марининых глаз. И его передравшиеся из-за какой-нибудь ерунды пацаны, бежали чаще всего не к матери, а к Марине и через пару минут уже снова мирно играли на песке. И Катюшка, старшая дочь Андрея с Мариной, приковылявшая однажды к маме зареванная с содранной до крови коленкой, звонко хохотала уже через мгновение. В их общих беседах Марина говорила мало и негромко, и Антон все время недоумевал, как же она работала в большой школе, где в каждом классе тридцать детей и каждый старается перекричать другого. Он даже побаивался наступления учебного года, уже представляя, как его старший будет рассказывать дома о том, как они стоят на головах на уроках русского языка. И уже подыскивал слова, чтобы урезонить зарвавшегося мальчишку.
Однако урезонивать никого не пришлось. Ученики слушали Марину, затаив дыхание и боясь пропустить хоть одно ее слово. Это и понятно: всем ведь хотелось узнать, чем же закончился спор букв А и О в первом слоге слова «сосна», или какие же доказательства представила суду буква Б, чтобы по праву занять свое место в слове «гриб». На уроках дети рисовали дружно взявшихся за руки ЖИ, ШИ и ЧА, ЩА и убегающих в разные стороны частицу НЕ с глаголом, а дома восторженно пересказывали слово в слово все то, о чем им сегодня поведала Марина Ивановна. Директор школы, встретив как-то Антона, благодарно пожал ему руку: «Спасибо Вам за Марину Ивановну. Она учитель милостью Божией».
Потом снова пришла весна. Однажды Андрей позвонил Антону и попросил его подвести Марину в город на семинар учителей. Подъехав к РОНО, Антон спросил Марину:
- Во сколько закончится семинар?
- В два.
– Так я к двум за тобой подъеду.
- Хорошо, - сказала Марина и вышла из машины.
Антон посмотрел вслед удаляющемуся тонкому силуэту Марины и ему, вдруг, нестерпимо захотелось вернуть ее, крепко прижать к себе и никогда больше не отпускать. Он даже открыл дверцу, чтобы выскочить и бежать за нею вслед, но вовремя одернул себя: «Идиот. Андрей боготворит ее и она счастлива с ним». Он завел машину. «Это все весна-плутовка», - придумал он себе оправдание.
А зимой Антон заболел: сердце прихватило. Не впервые, но на сей раз серьезно, и его положили в больницу. Было тоскливо и противно лежать с капельницей, ощущая себя непривычно слабым и раздавленным. Он злился на себя и врачей, почти не общался с соседями по палате, не ходил в телевизионную комнату, жалость и сюсюканье приходивших к нему родственников и сотрудников Антона раздражала -- за все это больные прозвали его «букой». Как-то вечером Андрей с Мариной навестили Антона. Они не охали, не ахали, по-деловому сообщили о делах в совхозе, на стройке и в школе. И Антона будто подменили: он заулыбался, начал, вдруг, рассказывать смешные больничные анекдоты.
Когда палата опустела, старик, лежавший на соседней кровати, сказал Антону:
- Ты ведь любишь ее. И люби. Она, ясная, того стоит.
- Это что, так заметно? – забеспокоился Антон.
- Это мне заметно. Стар я уже и у меня другое зрение.
- А она? Может, и она меня? – спросил он с нескрываемой надеждой.
- Про нее я тебе ничего скажу, чтоб ты дров по глупости не наломал, - угрюмо ответил старик.
Следующей осенью на балу королевы Картофелины в клубе собрался весь совхоз. Самодеятельные актеры развлекали народ. Сельские труженики веселились, пели и плясали до изнеможения. Антон заядлым танцором не был, он все больше отсиживался, болтая с соседями, пока его жена с кем-то кружилась. Но тут королева объявила белый танец, и Марина пригласила Антона. Это был вальс. Антон положил свою широкую ладонь чуть выше Марининой талии и зал зашатался и поплыл перед его глазами. Ему показалось, что он умрет, если сейчас же не расскажет Марине о своих чувствах.
- Марина… Мариночка, я…, - начал он, но в этот момент Марина приложила свой тонкий палец к губам, и Антон услышал:
- Шшш… Никогда...
Она чуть заметно покачала головой и в ее глазах заблестели слезы. Антон вспомнил слова старика…
***
-- Никогда… -- эхом повторил Антон. – Никогда.
Он посмотрел на дверь, за которой скрылась посетительница. «А ты, Марьпетровна, утверждаешь, что у тебя любовь, -- мысленно обратился он к Маньте. – Кормишь, дескать, обстирываешь его, значит он обязан быть твоим навеки. Что та корова. Любовь, Петровна, это совсем другое. Это когда душу любимого человека бережешь больше, чем свою собственную».
Директор вышел из кабинета, залпом выпил в секретарской стакан воды и поехал на поля. Пшеница уже набирала колос, скоро убирать, а погода нынешним летом особо не жаловала. Затяжные дожди сделали свое губительное дело. Посевы местами полегли, грунтовая дорога основательно испорчена: ее середина заросла сочной травой, а по краям идут две глубокие колеи – две параллельные кривые, которые никогда не соединятся.