Это сумасшедшее лето было пронизано случайностями, пропитано ими, словно известный кулинарный десерт "ромовая баба" - спиртным.
В тот раскаленный до бела августовский полдень, направляясь к Эдуарду, я совершенно не рассчитывал встретиться лицом к лицу с Алисой.
Она стояла на остановке в ожидании автобуса, а я проходил мимо, но, уже глядя со спины, почуял, - ощутив нечто вроде смешанного с испугом детского удивления, когда, играя в песочнице, вдруг резко и глубоко режешь кожу о нечаянно разрытый осколок бутыли, - что эти роскошные волосы и хрупкие плечи могут принадлежать только ей.
Замерев в двух шагах, я принялся рассматривать нечаянно обнажившийся от взмаха кисти трогательно беззащитный затылок и темную, с каштановыми тонами, густую, тягуче-медовую прядь, соскользнувшую на плечо и струившуюся по левой лопатке.
Облегающее изящную фигуру платье горчично-оливкового цвета отчего-то вызвало у меня укол ревности - его она при мне никогда не надевала.
Возникло парадоксальное, истеричное желание не обнаруживая своего присутствия, осторожно скрыться, незаметно проскользнув мимо.
Однако, я продолжал оставаться на месте, не в силах на что-либо решиться.
Алиса плавно повернулась.
Строгое, отчужденное выражение лица, с которым она взирала на мир, разлетелось вдребезги, словно от удара.
Она было отшатнулась, побледнела, как будто увидела привидение, затем покраснела, улыбнулась, беспомощно поднесла руки к груди и тут же их опустила.
Я стоял, смотрел на нее и не мог вымолвить ни слова.
В ее глазах читались печаль, надежда, страх и радость одновременно.
Устремленность ко мне боролась в ней с гордостью, но почуяв мою обнаженность и растерянность, гордость сложила оружие.
- Здравствуй, - так тихо, что я еле расслышал, проговорила Алиса.
- Здравствуй, - эхом отозвался я.
- Я скучала, - она потупила взор, как будто это признание обнажало нечто, что следовало тщательно скрывать.
- Правда? - вырвалось у меня, покрасневшего от сиюминутного прилива крови к голове, вызванного ее словами.
Она кивнула и улыбнулась одними глазами.
Я коснулся ладони Алисы.
Ее кисть порывисто и сильно сжала мои пальцы.
Голова моя закружилась, а картинка происходящего вдруг обрела ядовито-яркую подсветку.
Однако, опомнившись, она тут же одернула руку.
- Нам не стоило видеться снова, - теперь же, я лицезрел маску неумолимой холодности, а у меня появилось ощущение, что, на самом деле, я разговариваю с несколькими совершенно по разному настроенными по отношению ко мне девушками, в силу загадочного недоразумения нашедшим приют в одном-единственном теле.
- Это происки случая..., - улыбнулся я, но голос мой предательски дрогнул, так как столь быстрая перемена в настроении и тоне возымела эффект затрещины.
- Но всё можно исправить. Я просто пойду дальше, а ты сделаешь вид, что ничего не случилось и я к тебе даже не подходил, - мне пришлось прокусить кожу с внутренней стороны щеки, чтобы сдержать шквал мало подходящих эмоций, от напора которых у меня начала ходить ходуном грудная клетка.
Я резко развернулся и, побледнев словно свежевылепленный снеговик, сделал попытку уйти, но был остановлен возгласом:
- Подожди! Не уходи!
- С чего бы это?! Ведь нам же не стоило видеться сно..., - ладонь Алисы прижалась к моему рту и я замер, словно отловленное охотником животное, ощущая у нёба солоноватый привкус собственной крови, а на губах - яблочную прохладу ее пальцев.
- Поехали к тебе, - прошептала она.
- Там Кирпич с Викой, - автоматически выдал я, прежде, чем мой мозг успел обработать услышанное.
- Тогда...Придумай что-нибудь!
Что мог "придумать" мой инертный, взявший отгул мозг?
Я повел Алису мимо дома, где жил и музицировал Эдик, мимо старой, мрачного вида водонапорной башни, по тенистой, прячущейся от плети солнца в объятиях плодовых деревьев маленькой улице.
Остатки недоклеванной воробьями перезрелой и павшей на серый поднос асфальта вишни, смешиваясь с оранжевым повидлом раздавленных абрикос, принимали смерть под босоножками Алисы, кроваво обрызгивая щиколотки.
- Мы идем на кладбище? - рот и глаза моей спутницы плодово-ягодно округлились.
- Ну....как-то так...вроде бы, - весьма уклончиво и с потрясающей находчивостью отвечал я.
- Ты с ума сошел?!
- Это не кладбище.
- А что?!
- Лес. Обычный лес. Не без могил, конечно, но...
- Да что я возмущаюсь!? Это вполне в твоем духе! Привести меня в последнее свидание на погост!
- Тут люди не ходят даже днем. А о мертвых - забудь. Им до нас дела нет.
- Сумасшедший! И я - идиотка!
- Подожди...Ты сказала "последнее свидание", да?
- Да, - ее глаза поблекли.
Мы молча шли вперед, не обращая внимания ни на мрачный хоровод могильных крестов, ни на оглушительный щебет птиц, ни на остервенело палящее солнце.
- Почему? - спросил я, глядя куда-то в сторону.
- Я выхожу замуж.
Я остановился.
- Что тебе там делать?
- А что мне делать на клабищах, на которые ты будешь меня водить?
- Возможно, любить меня.
- Любить больно. Не хочу больше никакой любви.
- Тогда я не пойму откуда такая неприязнь к мертвому? Брак - кладбище любви. Ну, и когда же свадебные похороны?
- Что ты мелешь?!
- Между похоронами и свадьбой нет никакой разницы. Свадьба даже хуже. Ведь для виновника торжества, на похоронах, уже всё закончилось, а для героев свадебной церемонии, всё самое скверное - только начинается.
- Откуда ты знаешь? Ты не был женат, а рассуждаешь так, как-будто только этим и занимался, - после этих слов, она внезапно покраснела и улыбнулась: - Болтун.
- Я обязательно попробую и это. Когда-нибудь. Вероятно, когда почувствую приближение старости.
- Чепуха! Ты сделаешь это гораздо раньше. Вот увидишь!
- Не надо кассандрить на кладбище, - улыбнулся я.
- Это не кладбище. Это - лес, - передразнила меня Алиса.
Я погрузил руку в водопад ее волос и раскрыв ладонь, провел этим импровизированным гребнем по коже ее головы.
Ощущая, как струится, медленно утекая куда-то между моих пальцев, ароматный шелк ее разрушенной прически, подобно озарению, я осознал, что больше не только никогда не увижу свою Алису, но которая, буквально через пару часов, ступив на новую стезю жизни, свернет на такой поворот этой дороги, за которым навеки потеряются ее следы и куда навсегда мне будет заказан вход, и там, на неведомых сейчас, надежно скрытых временем полустанках, будет любить неизвестных мне мужчин, а сделавшись им женой....любовницей....с радостью примет новые, данные ей, имена.
Я осознал, что уже утраченная, но пока что еще находящаяся в моих объятиях Кэрролловость, точно так же, как и со мной, примется самозабвенно, томно постанывая, ласкать их восставшую плоть, станет дарить им мною изобретенные и подаренные ей ласки, позволяя страстно терзать ее лоно, точно так же будет запрокидывать голову в преддверии надвигающегося апофеоза, вонзая острые коготки в кожу их плеч.
Поймав на затылке собранные мною в хвост волосы и крепко зажав их в кулак, я жадно сорвал губами мак ее улыбки.
Фактически она угодила под град моих ласк вне настоящего времени, так как я одной ногой угодив в капкан будущего, захлебываясь, уже с головой уходил на дно прошлого, тонул в нем, призрачно, а потому отчаянно, силясь напоследок оставить в Алисе хоть какую-нибудь отметину, пытаясь заставить не верную память изменить своим правилам и запечатлеть то, что крайне необходимо именно мне, а не ее капризному, склонному к произволу, характеру.
Однако, как я ни тщился, но всё, что мне досталось, всё, что удалось сохранить, так это акварельные, размытые оттиски ощущений: нежно-персиковый вкус ее плечей, да разливавшийся внутри жасминной горечью цветочный привкус ее поцелуев, воспоминание о матовом отливе кожи ее бедер и ягодиц, о внезапно поразившей меня своей чудовищной красотой, алой ране между ними, истово зияющей прямо перед моим лицом в ярком свете бесстыдного солнца, да память о нашей безжалостной, ненасытной, бесконечной борьбе ртами, мало что имевшей общего с поцелуями нормальных людей, последовавшей уже после, вслед за тем, когда ее сладкие стоны, оборвавшись на самой высокой ноте, вдруг перешли в содрогания и плач...
Плач, который я бросился тушить своими губами, борясь не столько со слезами Алисы, сколько с собственным от грядущей потери горем и с несчастьем от невозможности точно узнать, постичь причину этих слез, пробившись, как сквозь стену ее молчания, так и сквозь деликатную, но непреодолимую толщу хрупкого девичьего тела, к той едва уловимой, эфирной субстанции, каковую принято именовать "душою"...
Уже находясь на заболоченной людьми улице, прощаясь, мы взялись за руки и некоторое время смотрели друг другу в глаза.
А затем, я отпустил пальцы Алисы...
Когда она уходила, медленно тая в серой уличной дымке, я испытал щемящее чувство утраты, с которым могла сравниться разве что горечь детдомовского мальчишки, нечаянно выпустившего из рук нить, ветром унесенного в небеса, самого чудесного бумажного змея, который только у него мог быть и которого уже никогда не будет.
Весьма насыщенное событиями, пылкое южное лето подходило к концу.
Сливаясь с зеленым бархатом сентября, оно еще одаривало теплом, разливало горячую медь по крышам, но эта старческая щедрость лишь свидетельствовала о том, что ее истоки кроются в разнообразных и прогрессирующих немощах, и что всё скоро, тихо и предсказуемо, окончится на проржавленно-желтых простынях октября.
С уходом этого лета и в моей жизни заканчивался некий промежуточный этап, закрывалась глава, подводившая черту под моей юностью.
Оставался, правда, небольшой должок, который надлежало отдать миру иррационального, хотя бы потому, что он стал напоминать о себе с раздражающей меня частотой.
Странные, необъяснимые вещи продолжали происходить со мной повсеместно и, вспомнив слова Эдика о том, что теперь от меня не отстанут, я решился бросить вызов этому нечто.
Благо, настрой был для этого подходящий и моя мрачная решимость вышвырнуть из своей жизни всё, что угодно, пусть даже и ее саму, как нельзя более способствовала принятию данного решения.
Мне не нужно было собираться с силами, так как я был преисполнен твердости и, не поддаваясь на соблазны, отражая улыбкой заинтересованные взгляды обернутых в полупрозрачные одеяния скользящих по улицам незнакомок, накапливал в себе столь необходимую энергию, словно батарея.
Погрузив себя в своеобразное монашество, к минимуму сведя всяческое общение, я исподволь начал накапливать энергию особого рода, наливаясь соками, словно обласканный жарой суккулент, я демонстрировал окружающему миру лишь свои иглы, в тоже время задыхаясь от любви к нему.
Когда я почувствовал, что меня буквально распирает от желания выплеснуть вовне загадочный избыток себя, - или сломать кого-нибудь напрочь, или, любовно укутав в водоросли, спрутно утащить на свое дно, - когда я уже не мог спокойно спать от волнующих предчувствий, я отправился в то гиблое место, где впервые встретил своего двойника.
И, я прекрасно понял наконец, что говорил мне тогда Эдик о любви, как о самом сильном оружии.
Только сказав "прощай" всем своим привязанностям, отпустив сожаления по поводу ухода и Алисы, и Горгоны, я обнял душой нечто непостижимое и огромное, то, чем были богаты пространства этой планеты - анонимной красотой полного и чистого одиночества, от которой млело мое сердце и которым я был переполнен до степени граничащего с несчастьем мрачного блаженства.
Мне опять пришлось пройти через полусгнивший цех рыбоперерабатывающего завода, внутренности которого имели такой вид, будто не так давно он стал жертвой артиллерийского обстрела.
Точно так же, как и в тот июльский день, жирными гроздьями с разбитых окон свисала промасленная мазутом паутина.
Битым стеклом и ржаво-гнилыми металлическими деталями неизвестного назначения был усеян цементный пол здания, кое-где украшенный просыпанным щебнем, да вульгарно декорированный некогда брошенными, а теперь расцветшими плесенью, окурками.
Я брел среди этого abominatio desolationis с улыбкой, а моя душа, любовно следуя за пытливым взглядом, собирала свой персональный урожай, черпая в мрачных натюрмортах вино скорби и увядания, хмелела от обилия ненужного и покинутого.
Возможно, и в любимых мною, падшая душа моя втайне пленялась уродством, лелеяла всё то, что могло оттолкнуть излишне придирчивый взор: ассиметричность черт, птичий рот, лопоухие уши, длинный нос, - всё то, что природа нечаянно вплетала в целом очаровательный облик, но что могло послужить причиной недовольства или скрытого комплекса у его обладательницы.
Адвокат всего недооцененного и отвергнутого, дух мой всегда льнул ко всему темному и опасному, сомнительному и печальному.
И место это, как нельзя лучше отражало мою сущность - лик моей внутренней личности, носящей на себе наряд из мышц и костей.
Поэтому, может быть, я и чувствовал себя здесь до странности уютно, сквозь абсурдный, сдобренный тревогой, комфорт, интуитивно ощущая, что в этом заброшенном месте произошло много трагического и жестокого.
Кто знает, вероятно и у "союзника" не было иного выбора, кроме того, как принять мой облик, в виду того, что только он и подходил к данной обстановке?
Я подкрался к берегу, оглядев всё так же игрушечно белеющую невдалеке бухту, подставляющую покатые и блестящие бока яхт под маслянистые ласки солнца, облизывающего своими лучами панцири этих деревянных жуков-плавунцов.
Река была тиха и, в сонной угрюмости своей, не замечала, как в попытке запечатлеть поцелуй на ее неверном изменчивом теле, рухнул влюбленный насмерть тополь, обреченно распластав зелень своих ветвей по ее не отличающимся чистотой прибрежным водам - так, обезумевший кавалер, в припадке отчаяния целует пойманную в ладонь пыльную щиколотку жестокой красавицы.
Я отвернулся от буреющего вдали шлакоотвала и с нарочитой безмятежностью прогуливаясь по владениям "посредника", терпеливо ждал его появления.
Когда же ощутил чей-то колючий, направленный мне в спину взгляд, то не стал оборачиваться, а пошел вдоль берега, рассматривая смешанный с ракушечником серо-желтый песок под ногами, внутренне торжествуя: "Ну, наконец-то!"
Пальцы мои задрожали, но не от страха, а от знакомого мне притока адреналина, когда, за несколько минут до матча, ты так нашпигован желанием поскорее ринуться в битву, что не можешь спокойно стоять и начинаешь, словно скаковой жеребец перед забегом, нетерпеливо переступать с ноги на ногу, топча стриженный газон регбийного поля.
Я запретил себе думать об этой безличной преследующей меня силе, как о чем-то ненавистном.
Вызвав воспоминание о Медузе, я вспомнил ее особую, самоотверженную манеру дарить ласки, вспомнил ее отсекающие разум, презирающие гигиеническую анатомографию поцелуи и, мысленно отождествил сущность, вообразившую себя охотницей, с ее личностью.
Я обратился памятью к нежности Алисы, к ее податливости и сладострастной покорности.
Резко обернувшись к уже скользившей по глади мазутного озера фигуре с чувством благодарности и тепла, я развел руки в стороны и выпрямился во весь рост.
Большие и указательные пальцы я неосознанно сжал вместе и направил их по направлению к земле.
Набрав полные легкие, я на несколько секунд задержал дыхание, а затем медленно выдохнул воздух в направлении приближающегося двойника.
Он так неистово работал руками и ногами, спеша ко мне, так рвался вперед, что мало походил на человека.
С таким сатанинским остервенением могут двигаться либо механические игрушки, либо выходцы из иного мира.
Тем забавнее было наблюдать, как стушевалась его агрессия, когда, будто любовник, только что нежданно получивший пощечину, он покачнулся и, прижав ладонь к щеке, внезапно остановился.
Мы находились уже достаточно близко, чтобы я мог видеть его, все еще жесткий, но уже разбавленный неуверенностью, взгляд глубоко посаженных глаз.
"Иди ко мне! Иди в меня! Я - хозяин! Я - хозяин! И тебя, и этого места!"
Я ожидал, что он сейчас же ответит мне на этот мой безмолвный приказ, но прошло несколько секунд, прежде чем он, вновь продолжив движение, уже находу, послал мне свою мысль:
"Я - не наполнитель. Я - разрушитель. Я выбью тебя из этого тела. Будем вместе любоваться радужными разводами на поверхности того водоема, который тебе так неприятен и о котором ты думаешь, как о "мазутном озере". Это не так. Там красиво. Там спокойно. Там прекрасно."
Я улыбнулся и сжав зубы от какой-то бесовской радости меня охватившей, понесся к нему навстречу с намерением сбить его с ног, с земли, с этой планеты, уже ощущая его своим придатком, уже растаптывая его суверенитет, вбирая в себя его всезнающее безумие и одинокую, рафинированную суровость долго скитавшегося по пустырям обособленного духа.
Вполне возможно, что уже тогда, я не являлся собою.
Тем, кем я был до этого, совершенно обычного сентябрьского дня.
Мы столкнулись на бегу, а удар был такой силы, что у меня на мгновенье потемнело в глазах.
Спустя пару секунд, я обнаружил себя сидящим на песке.
В голове звенело, а на ребрах моих красовалось крупное красное пятно, обещавшее превратиться во всех смыслах замечательный синяк.
Я огляделся.
Двойника нигде не было видно.
Только справа от себя я заметил небольшой, наполовину вдавленный в песок перстень с достаточно крупным минералом внутри.
Я поднес его к глазам и светло-зеленый цвет камня, заиграл в солнечных лучах лимонной желтизной.
Совершенно автоматически надел перстень на мизинец.
Головокружение и звон в ушах тут же прошли.
Я вернулся домой и проспал шестнадцать часов.
По пробуждении, у меня появилось ощущение, что все предшествующее засыпанию, мне пригрезилось.
Разум без устали пытался убедить меня в том, что такого просто не может быть.
И я бы с ним, пожалуй, согласился, если бы не гематома прямо по центру моей грудной клетки, да перстень с хризолитом - на пальце.
Позднее, я показал этот камень знакомому ювелиру и тот, после тщательного осмотра, вынес вердикт:
- Ручная огранка. Ориентировочно, начало двадцатого века, не позднее. Теперь так не гранят.
На этом можно было бы и закончить повествование о далеком, памятном и сумбурном лете, но, полагаю, что читателю небезынтересно было бы узнать, как сложились судьбы персонажей, которых коснулось мое неверное перо.
Кирпич стал одним из ведущих невропатологов города.
Жуан женился....на Вике.
Да, именно на той самой.
Зимой того же года она рассталась с Сергеем, и у них началась с Женькой некая теплая дружба, плавно переросшая, сначала, в сожительство, а затем - и в брак.
Они до сих вместе, у них двое детей и не так давно на свет появился внук, своим рождением произведший "Девочку" - в бабушки.
Эдуард, проработав пару года полтора по специальности, неожиданно исчез из поля зрения, а затем, спустя несколько лет, появился вновь, уже будучи духовной особой, в сане священника.
И по сей день он является настоятелем храма в одном из крупных сел близ Ростова-на-Дону.
Что касается меня, то с того самого сентябрьского происшествия, все нелепые трансцендентальности благополучно завершились, правда, в качестве компенсации, порою, начали сниться вещие сны.
Если в жизни должны были произойти какие-либо перемены, то мне заранее сообщалось, при этом, изменить что-либо я не мог, оставалось лишь ожидать воплощения событийного ряда - в действительности.
В сновидениях подобного рода я всегда наблюдал за собой со стороны и подавались они в цветном изображении, будучи сервированными никогда не слышимой мною ранее музыкой.
Проснувшись, можно было точно быть уверенным в том, что все увиденное во сне, в течении одной-двух недель, непременно произойдет и наяву.
В стрессовых ситуациях из меня на поверхность реальности выходило нечто и я, совершенно необдуманно, совершал действия с точки зрения логики, абсолютно необъяснимые, которые в последствии удивляли меня самого, но, тем не менее, оказывались единственно верными при тех или иных обстоятельствах.
Видимо, "союзник", прижившись во мне, сделался по-настоящему дружественной силой и, проиграв сражение при Шлакоотвале, хотя и лишился потенциального приятеля по наблюдениям за "мазутным озером", зато получил возможность любоваться, с моей точки зрения, гораздо более симпатичными объектами.
Очень может быть, что и писать я начал лишь благодаря ему.
11.07. 2013г.