Читая время от времени учителям общеобразовательных российских школ лекции по основам иудейской культуры, я сталкиваюсь с необходимостью разъяснять некую сущностную разницу между православным храмом и синагогой, священником и раввином…
Как втолковать человеку, привыкшему, что церковь — это храм, что синагога, в которой также собираются на молитву люди, как раз наоборот — вовсе не храм. А Храм может быть только один и только в одной, вполне определенной географической точке… Мне неизменно помогает сценка, свидетелем которой я оказался в начале 1990-х.
Московская хоральная синагога. Ханука. В праздники милиционеры уже не разгоняют евреев, даже напротив, сами проявляют любопытство к происходящему. И вот, один наиболее любопытный служитель закона заходит во время службы в молитвенный зал и встает у входа, с интересом озираясь. Его сопровождает или, точнее, присматривает за ним старичок из местных завсегдатаев. Постояв мгновение, милиционер тянет с головы шапку. «Наденьте», — тихо говорит старик, возвращая форменный головной убор на место. «Да неудобно», — шепчет в ответ милиционер и снова пытается снять шапку. «Наде-еньте!» — старый еврей упорно противодействует. «Неудобно же! Храм ведь…» — бормочет милиционер. И тут прихожанин взрывается: «Да не храм это! Не храм. А чтоб вам было понятно, ленинская комната в клубе милиции…» Милиционер понял и больше ушанку не теребил.
А что? Если с чисто функциональной точки зрения: совместная молитва — партсобрание; проповедь — политинформация; учеба — ленинский университет миллионов или как там у них это называлось… Учителя, кстати, тоже сразу понимают.
А вот с раввином сложнее. Как объяснить, что он не священник, поскольку еврейские священники ушли в историю вместе с разрушенным Храмом… Тогда кто он и зачем? И общину вовсе не обязательно он возглавляет, и проповеди не обязательно он читает, и даже службу не обязательно он ведет…
В свое время я оказался с группой еврейских журналистов из России в центре абсорбции эфиопских евреев в Беэр-Шеве. Мы мило общались — на английском и иврите, сами и через переводчика — со стройными чернокожими красавцами и красавицами, словно специально подобранными к нашему посещению центра. Мы расспрашивали, а они, ослепительно улыбаясь, выдавали заученные тексты о своих успехах и светлых перспективах. Тут наш сопровождающий от министерства — давно и успешно абсорбированный выходец из Эфиопии — сообщил, что ради встречи с такими высокими гостями в центр сейчас прибудет самый настоящий кес. Правда, разговор с ним будет многоступенчатым в силу необходимости перевода, поскольку кроме языка страны исхода никаких других он решительно не понимает.
И вот в зал медленно заходит немолодой чернокожий гражданин с окладистой седой бородой. На нем наглухо застегнутая байковая ковбойка, сверху серый костюмный пиджак, костюмные же брюки заправлены в высокие носки грубой вязки, на ногах опорки, напоминающие «галоши национальные» советских времен, на голове той же породы шляпа — мятая пенсионерская из лески. Зато в руках — самый настоящий библейский посох. Длинный, сучковатый и вытертый натруженной рукой патриарха до стеклянного блеска.
Перевод нам не понадобился. Кес важно кивнул нам, уселся на стул среди подобострастно раздвинувшихся молодых и немедленно задремал, умудрившись сохранить при этом вид серьезный и значительный.
— Кес — это кто? — спросил я у нашего сопровождающего. — Раввин?
— Ну да, в общем, пожалуй, раввин, да. Но не только. Он, понимаете, кес…
— Учитель, судья?
— Судья, да… И учитель, конечно. Раввин, учитель, да. Но прежде всего, он — кес.
— Глава общины? — я начинал терять терпение.
— Именно, — обрадовался сопровождающий. — Именно, глава общины. Но… — он виновато посмотрел на меня, — не совсем. Понимаете, он все-таки кес.
— Старейшина, что ли? — я уже готов был завопить и затопать ногами.
— Конечно, старейшина. И глава общины. И раввин. И судья. Но еще и кес…
А старикан в шляпе и галошах спокойно дремал в окружении соплеменников, прекрасно понимавших его суть и значение. А я, пришелец, оставался в раздраженном недоумении.
К чему я это рассказываю? А к тому, что человеку, далекому от еврейской жизни, трудно сходу понять кто же такой раввин. Не так, конечно, сложно, как с вышеупомянутым чернокожим патриархом, но все же. Поэтому, чтобы добраться до сути, попробуем, как и с синагогой, пойти от основных функций.
В старинной формулировке смихи — раввинского диплома — были помимо прочих такие слова: «Может ли он решать? Он может решать». Так вот, я для себя решил: раввин — это тот, кто может решать. Вернее, разрешать — вопросы, ситуации, внутренние коллизии другого человека…
1990-й. Я работаю в воскресной школе при Московской хоральной синагоге. Учу детишек еврейской истории и параллельно сам учусь у приехавшего из Чикаго раввина Иехиэля Пупко. Во время одной из регулярных бесед с учителями он спросил: «Вы бывали в православном храме?» Все как-то замялись, кое-кто покраснел. «Нет?.. Странно. Живя в России… Впрочем, отсутствие интереса к культуре окружающего народа может объяснить и забвение собственной… Вот я, когда бываю здесь, всегда захожу в старинные церкви. А вы в курсе, что христиане немало взяли у нас?.. При надлежащем подходе знание иной культуры может помочь и в познании своей».
1997-й. Я приехал в Иерусалим и оказался среди гостей на свадьбе кузины моего московского друга. Столы были накрыты в банкетном зале в религиозном квартале Санхедрия. Папа невесты — уважаемый раввин, абсолютное большинство приглашенных — облаченные в черные пиджаки ортодоксы. Дамы — отдельно, за стенкой.
За единственным в зале «светским» столом — мы с другом, пара товарищей отца невесты по московской, еще дораввинской жизни и дядя невесты по матери — знаменитый поэт. Окружающие смотрят на нас с некоторым раздражением (да мы и сами ощущаем наш стол, как чужеродный элемент). А тут еще выясняется, что поэт несколькими днями ранее выступил по популярному радио с довольно ехидными замечаниями в адрес ортодоксальной части израильского общества.
Напряжение чувствуется буквально физически. Отец невесты мечется от гостя к гостю, нервно улыбаясь, и пытается сгладить ситуацию. Поэт багровеет и начинает раздраженно кидать в себя рюмку за рюмкой. И в этот момент в зал входит рав Ицхак Зильбер — легендарный раввин, прошедший сталинские лагеря, глава течения, к которому принадлежит большинство собравшихся.
Старик коротким цепким взглядом охватывает зал и стремительно идет к нашему столу. «Учитель, вы ошиблись, ваше почетное место…» — бросается к нему один из распорядителей, тщедушный русскоязычный юноша, явно из неофитов. «Не видишь, я хочу выпить водки с евреями?!» — громко говорит рав Зильбер, и его гневный взгляд заставляет распорядителя мгновенно испариться.
«За этим столом евреи нальют водки еврею?» — весело спрашивает старый раввин, усаживаясь рядом с нами. Голос его разносится по затихшему залу, напряжение начинает спадать. После первой рюмки он обращается к поэту: «Неплохо ты нас приложил в своей передаче… Если бы ты меня спросил, я, может, сказал бы то же самое, даже пожестче… Но, знаешь, не стоит проблемы, создаваемые некоторыми, распространять на всех. В конце концов, не такие уж мы и разные. Видишь, сидим же, выпиваем…» Без видимых усилий он вовлекает в легкую беседу всех, сидящих за столом. Лицо поэта обретает свой обычный цвет, лица окружающих нас бородачей тоже светлеют.
«Ну, — наконец, говорит рав Зильбер, — хорошо с вами, но долг зовет». Он выпивает последнюю рюмку и идет на свое почетное место. Начинается свадебный пир, всем легко и весело.
…Секретарша пропускает меня в кабинет Главного раввина России Адольфа Соломоновича Шаевича. Раввин сидит спиной к двери, разговаривая с кем-то по телефону. «Нет, — слышу я. — Ты не прав. Никого не надо бояться. Только Бога надо бояться». Он произносит эти слова просто и обыденно, но, безусловно, со знанием дела. Зная раввина Шаевича много лет, смею утверждать, что это были не просто слова. В своих поступках он следует данному другому совету. Потому что он — раввин.
Может ли он разрешать? Он может разрешать…