Ознакомиться строго после просмотра.
У двух бесспорно харизматичных стран, России и Японии, есть два примечательных фильма – «Волчок» и «Кикуджиро». Рецензоры, по какому-то древнему обычаю, любят искать для своих практик схожие картины, но не симбионтов. Понравилось, зритель? — На, посмотри ещё два-три-четыре, они так похожи, что не знаешь, винить за то злой рок или торжествующую копирастию. Обычно, эта схожесть лишь повторение идеи одного автора другим. Опрометчиво утверждать, что такое случается нарочно: человек медийной эры, по причине мощных информационных перегрузок приемлющий подобность, ограничивается распознаванием считанных символов. Социально адаптированный сценарист или режиссёр это учитывает, поскольку стремится что-то донести до читателя или зрителя, быть понятым публикой. Таким образом, проблема, год за годом отображаемая на широких экранах зрительских мониторов, очевидно актуальна и касается не одной отдельно выбранной деревни, но деревни глобальной.
Чтобы придать интересующему вопросу медийность, сформулировав его, и одним этим получив ответ, стоит наполнить смыслом своё созерцание, превратив последнее в наблюдение. Чувственное переживание, своим проявлением, демонстрирует уровень эмоционального развития человека, в естественной среде соседствующий с уровнем интеллекта. Не приправь переживания мыслительной деятельностью – и оно останется лишь бледным отражением чувств людей, сумевших выразиться.
Итак, идеи нижеприведённых фильмов разные, а проблема, с глобальной точки зрения, одна – маленькие взрослые и большие дети. С начала просмотра каждой из картин становится ясно, что всё не так уж и просто. Комичная сцена разборок мужчины с мальчишками в «Кикуджиро» сообщает: для японца подобная безалаберность – это инфантилизм. Сквозь этот установленный режиссёром фильтр наблюдаются все антисоциальные проделки его персонажа. Тем временем, в точно запечатлённых российских реалиях «Волчка» аналогичное поведение – формальная часть портрета среднестатистического заботливого опекуна. Сцена в участке вызывает разве что детское восхищение эдаким раскрутым норовом «мамаше палец в рот не клади!», а также трогательную надежду на сближение героинь. Отличие существенное, но и в остальном на нашем операционном столе отнюдь не клоны. Учтём эту разницу при знакомстве с последующими заметками, более имеющими характер игрового сопоставления, нежели претенциозного анализа.
Я дам тебе имя – вот важнейший приём колдовства.
Как ты хочешь, чтоб я тебя звал?
Как ты хочешь, чтоб мир тебя знал?
Я дам тебе имя – миром правят слова.
Саруман
Если у Такеши Китано главными героями являются вполне определённые Масао и Кикуджиро, персонажи мужского пола, со свойственной этому замечательному полу векторностью, то Василий Сигарев ограничивается какой-то мамой и какой-то дочкой, по ходу сюжета сливающимися в нечто единое. Только и общего у фильмов – обитающий у бабушки ребёнок, который хочет увидеть маму (и Россия, и Япония страны больше матриархальные, отсюда их загадочность).
Под столом жужжит волчок. Масао слышит ангела.
Безымянная провинциалка и городской житель. Она гуляет – он учится. За ней следит зритель православный, а за ним синтоист. В итоге, она встречает хабалистую маму с хищным взглядом, он – молчаливого великана с добрыми глазами. Здоровяк Такеши в своей обжитой роли подаёт пример того, как крутиться и выкручиваться, честно получая положенные шишки. Дебютантка Троянова оказывается осью вращения остальных участников картины, она только-только из исправительного учреждения, её ответственность – пройденный этап.
В обеих картинах царят языческие нравы, не познавшие разницы между добром и злом. Вне всякой морали «Волчок» как нельзя лучше показывает детям что такое плохо, в то время как «Кикуджиро» напоминает детям повзрослевшим что такое хорошо.
Герои живут в царстве Времени, наполненном для Кикуджиро, пустынном для Волчка. Финал фильма для синтоистов, с момента появления в кадре ангела, как бы сводится к христианской морали о прощении. В «Кикуджиро», в отличие от «Волчка», присутствуют такие феномены как кара и прощение (не закрыть глаза, но простить).
Он следует – она преследует.
Мальчика от его комнаты ведёт надежда, на дорогу он ступает с целью и со спутником. Кикуджиро стал взрослым, оказавшись рядом с ребёнком, словно разрушились какие-то злые чары, обнаружился недостающий ингредиент его полноценности. Дорога дарит героям опыт и фантастических знакомых. Персонажи Китано растут, словно время измеряется расстоянием. Больше всего они вместе молчат, поскольку понимают друг друга, в то время как русские дочки-матери толкуют да без толку.
Единственный выход из комнаты девочки – кладбище, где она впервые улыбнулась. Надежде не пройти сквозь кладбищенские ворота, однако жить на кладбище возможно, это всё равно что пересечь границу ада за отсутствием пограничных столбов поблизости. Девочка разделила сладости с мертвецом. Там, где нет веры, рождается ритуал. Происходит такое легко. Отсутствие веры и надежды, без заключения специалистов, не даёт о себе знать, как отсутствие сна и пищи. Может ли в подобных условиях родиться любовь? Да запросто! Достаточно соврать, а тишина не опровергнет. Если бы мать вместо сказки рассказала дочке, откуда та появилась на самом деле, то, скорее всего, это дало бы дочери возможность чувствовать себя человеком, а не верной скотинкой. Сказки драгоценны своим эффектом, но ту из них, что звучит в фильме, можно сравнить с завыванием степного ветра. Она страшна, поскольку неправдива, а зрителю её слышать неприятно потому, что у него нет возможности прервать повествование. Да и как? Директор картины указания вмешиваться не давал, героини живут своей жизнью и в идеальную, бесконечно оправданную твою жизнь, добрый зритель, не лезут? И таким образом, дочь воспринимает мать как нечто сказочное, попросту не имея ориентиров, где доброе волшебство, а где злое.
Люди в небе, волчата на земле.
Девочке снится принятая на веру страшилка матери, мальчику – его собственный опыт, полученный на практике.
Сон — перезагрузка мозга, по прошествии которой человек, не замедляясь лишними фоновыми процессами, способен некоторое время взаимодействовать с живым миром, принимая довольно оперативные решения, пока фон вновь не захламится сигналами, к истинным целям человека никак не относящимися. Во время этого чудесного забвения, исключающего всякую ложь, которую человек допускает по отношению к самому себе, новая информация из фона пускает корни в грунт нашего мировосприятия, по пробуждении прорастая в реальности причудливыми решениями, которые проще и быстрее всего выразить в творчестве. Развиваясь, человек получает больше возможностей для извлечения практической выгоды из вдохновения. Масао школьник, и каждые следующие каникулы для него – это возможность убеждаться во всё большем многообразии жизненных форм. Он последовательно, по всем законам большого социума, принимает жизнь, посвящает ей свои прекрасные рисунки. Реальность, которую он запечатлевает в своём альбоме – это торжество самовыражения. Реальность девочки — это смесь из крови и молока для гипертуфа, которому не обрести форму, пока художник не узнает, что такое форма.
*
Оба персонажа оказываются сиротами при живых матерях, одна из которых неплохо поживает в домике у моря с новой семьёй, в то время как надежда второй в море канула. Раскрывшаяся брошенность – переворот в душе мальчика. Сказка про волчка – переворот в душе девочки. Эти перемены в обоих случаях приходят с немым осознанием ребёнком своего места, которое указывает ему родитель.
Мать Масао неплохо справляется без него и он, убедившись в этом, немного погодя продолжает свой путь уже осознанно самостоятельным человеком, открытым новому, принадлежащему теперь только ему миру.
Удержать красную ниточку судьбы поможет действительно значимый взрослый, в прошлом наверняка такой же Волчок, как персонаж Полины Плучек, но в дороге успевший обрести своё, как говорят на Востоке, "лицо". Мать самого Кикуджиро под присмотром. Её роль исчерпывает себя эпизодом одной не совершившейся за отсутствием смысла встречи, в то время как сюжет «Волчка» дышит какой-то сумрачной тревогой за, если можно так выразиться, героиню Трояновой. Ведь повествование ведётся от лица её дочери, которая, исчезни мать из её жизни, станет взрослым волком, потерявшим цель погони. Тревога по ней исчезает, будто по мановению магического артефакта режиссёра, стоит актрисам оказаться в кадре вместе. Такеши, может, и даёт зрителю повод переживать, но сперва о мальчике, когда тот остаётся без присмотра, а уже потом о клеймённом быке, которого играет режиссёр. «А вдруг этот детина его потеряет? Что же тогда?» И тем не менее, по ходу сюжета Масао взрослеет, не теряя детства. Можно было обойтись и без переживаний, ведь он под присмотром Такеши Китано.
Жизнь – движение. Движение – это дорога. Как существу социальному по своей сути, человеку не естественно идти по ней одному.
В «Волчке» персонажи до конца продолжают скудную жизнь в изоляции от мира людей, друг от друга. Да, всё равно людей, поскольку звериная стая бросает больных и слабых; волчонка, настроенного против остального потомства, самка звериной стаи душит. Трагедия всей ситуации заключалась в воспитании волчонка людьми.
Персонажи «Кикуджиро» позволяют сближение как друг другу, так и любому желающему, столкнувшемуся с их альянсом, ведь дорога жизни одновременно и достаточно длинна, чтобы успеть почувствовать себя одиноким, и достаточно широка, чтобы уместить спутника, дополнительной парой глаз расширяющего недостижимый горизонт впереди, из-за которого один за другим возникают новые фигуры, каждая из которых – будь то фермер, байкер, бродячий артист или даже насильник – преображает главных героев.
Свой первый опыт этой сводной рецензии автор посвящает в первую очередь тем, кто увидел больше.