Вторая бригада, валившая лес на дальней деляне, возвращается в зону последней. Перед вахтой внешний конвой счетом сдает ее внутренней охране, которая ведет лесорубов в столовую, где они доедают оставленное "в расход", и уже оттуда, в сопровождении одного стрелка и старосты, уходят на отдых. Барак, где бытуют первая и вторая бригады, самый крайний и самый холодный из всех пяти бараков, которые составляют жилую зону лаготделения.
Направо от входа вместо печки стоит "на попа" железная бочка, топят ее всю ночь и, чтобы как-то просушить спертый воздух, дверцу держат постоянно открытой. Но в холодные дни в таких тонкостенных и переполненных людьми помещениях даже при открытом огне не так тепло, сколько душно и сыро. В три ряда высятся двухъярусные нары, проходы между ними настолько узки, что два человека с трудом расходятся. Можно бы сделать их пошире, но тогда не останется места вдоль стен, где на гвоздях зеки развешивают на ночь ватники.
Чтобы не толкаться в массе прибывших, Похмельный сразу идет к нарам, влезает на свое место. Раздевшись, люди занимаются своими делами. Одни тотчас начинают готовиться ко сну, другие собираются своим кругом, считают поваленные за день "кубы", беседуют. Некоторые, пристроившись у керосиновых семилинеек, латают одежду, чинят обувь.
Похмельный докрасна растер тряпкой ледяные ступни, лег. Слева, кряхтя, взобрался наверх сосед по нарам Самохин. Соседа справа, Чебышева, еще не было - где-то опять досаждает бригадирам своей подозрительностью, требует большей справедливости при отводе делян. Внизу копошится Касьянов, бывший завлаб Московского физико-технического института, получивший срок за халатность, в результате которой выгорела вся лаборатория. С ним Похмельный более всего дружен. За спокойный характер и большие знания "вредитель" пользуется некоторым уважением, хотя работник из него, по слабости здоровья, неважный, и его неохотно берут в напарники. Есть на зоне еще один человек, с которым Похмельный хотел бы сойтись как можно ближе, - старый, жилистый, угрюмого вида зек по кличке Разводка. Работает он в лагерной мастерской - точит топоры, делает разводку пилам, тешет и насаживает рукоятки, топорища. Он и бытует там же, разрешили, в барак ходит ночевать лишь в крепкие морозы. Осудили его на пять лет за "контрреволюционное" выступление - спускал с паперти одного за другим членов райкомиссии, прибывших в его село для изъятия "ценностей" из недавно упраздненной церкви, пока подоспевшие активисты не повязали разъяренного прихожанина.
Похмельный видит его, когда приходит за инструментом, и уже два раза сумел поговорить с ним. Старик, несмотря на строго-испытующий взгляд из-под грозных, космато-насупленных бровей, вообще не имевший ничего общего ни во внешности, ни в манере поведения с Лушниковым, по-доброму отнесся к наивным, а то и вовсе глупым вопросам зека, искренне искавшего на них ответы, и уже некая доброжелательность возникла между ними. А вот третий разговор, для которого Похмельный с таким трудом выбрал время, на который так рассчитывал, весь пересмял дурацкими рассуждениями некстати вошедший к ним бригадир.
В бараке стоит слитный, но не громкий говор, изредка прерываемый возгласами с пятака возле бочки, где перед сном кучкуются уголовники, - самый неугомонный в лагере народец. На зоне их хватает, в каждой бригаде насчитается до полутора десятков человек. Работают они "на общих", но, как во всех местах заключения, работают из рук вон плохо, вытягивают нормы за счет остальных бригадников, и только самые авторитетные занимают должности в лагерной обслуге. Несмотря на частые склоки, блатные, когда дело касается их интересов, необыкновенно дружны, а там, где усматривают посягательства на их "законные" права, становятся крайне опасными.
Среди голосов слышно металлическое звяканье - это для всех вскипятили бачок воды; блатарье, как всегда обособясь в таких случаях, согревается на ночь чаем. Чебышев вернулся обозленный: его опять выгнали. "Мухлевать я им мешаю, "порчакам" проклятым!" - коротко отозвался он, разумея бригадиров, и тяжело влез на нары. Зарешеченное черное окно искрится влагой - час уже поздний.
Похмельный встал, чтобы прополоскать во рту неприятный привкус нездоровой пищи. Зачерпнув кружкой кипятку, замечает насмешливо-злой взгляд одного из блатарей, сидевших у лампы за столом. С равнодушным видом возвращается на место... Завтра ему еще день работать на повале, затем наступает очередь дневалить. В обязанности "шныря" входит многое: мытье накатника в бараке, колка дров на кухню, кубовая, где топят снег на воду, и среди прочего - нужник во дворе. Иные брезгливо морщат носы, а это самое простое. В морозы там все замерзшее, стоит колом - поднял дощатое сиденье, выломал ломом глыбу, вывез на саночках; ему не впервой - еще не то чистил и вывозил - и уж куда легче, чем трелевать чугунные по тяжести бревна или весь день валить их. Можно украдкой вздремнуть в тепле полчасика...
- Щё оно мне мурлыче! - доносится с пятака сердитый наигранно-приблатненный голос. - Ты же всячески тупое, а хочет возражать! Тот поц ученый клялся, щё они по всей проволоке двигаются!
- Дурак твой ученый! - слышится чей-то знакомый голос. - Их же несчитанное число, им скорости не хватит в тонком проводе! Давай мы, для примеру, всем бараком сразу в одни двери кинемся - затор получится. И атомы не дураки, чтоб вошками бегать туда-сюда по проволоке. Вникай, как оно на самом деле: рубильник включил - и они тут же, словно по команде, выстраиваются в затылок, и как бы толкают один другого в спину. От тычков и ток. Во-от, в школу надо было ходить, - назидательно продолжал кто-то, - а не по квартирам шариться. Выйдешь на волю - морду набей тому грамотею!
- Спой ты эту арию начлагу! Они же там такие крохотные, щё их еще не всякий микроскоп возьмет! Пока они в очередь дотолкаются до лампочки - солнце взойдет. Ох и рожают же "тети паши"... Толку, что ты в школу ходил. Букварь на пару с братом искурили - вот и вся твоя наука!
Это уголовники решают очередной научный вопрос, подобные дискуссии у них происходят часто.
- А хочешь, я тебя сейчас толкну... в харю? - вкрадчиво предложил один из "оппонентов".
- А вот это видишь? - в качестве аргумента там, видимо, предъявили уже нечто серьезное. - Быстрее атома в двери вылетишь!
Брань нарастала, оскорбления сыпались все изощреннее, окружение успокаивало ссорящихся. От нечего делать Похмельный свесил голову, окликнул ворочавшегося Касьянова:
- Пойди рассуди этих идиотов. Ведь порежутся сдуру.
Касьянов не ответил, а ссора так же быстро смолкла, как и вспыхнула, - это привычно среди уголовников, и, скорее всего, эти два минуту назад готовых убить друг друга зека сейчас мирно попивают чаек из одной кружки. Похмельный закрыл глаза. Теперь он засыпает легко. Людской говор нисколько не мешает ему. Этот вечерний шум барака короток: время отдыха здесь ценится не менее пайка. Несколько вольных минут перед сном - самые дорогие за все двадцать четыре часа. Еще выкручивает болью натруженные руки, ноют плечи и непослушны ноги, но тело вслед разуму тоже предвкушает целых шесть часов долгожданного покоя, ничего, что эта боль еще долго чувствуется сквозь сон, стихнет и она под утро. И когда порой в угасающем сознании мелькнет мысль о смерти, то уход из жизни кажется совсем простым, обычным и даже приятным - чем-то похожим на вот это спасительное погружение в сон.
Но бывает, что в памяти неожиданно возникает, вяжется одно к другому совершенно ненужное. Словно кто-то неумный, глупо забавляясь, рассыпает перед ним пачки старых фотографий. То сыплет, швыряет, то осторожно подсовывает под руку - где четкие, яркие, где тусклые, смазанные, пожелтевшие от времени. И ни одной доброй, от которой потеплело бы на сердце. Все они неприятные, печальные, мрачные, связанные с самыми тяжелыми человеческими чувствами, страданием. Это потому, что связаны с этапами, судами, тюрьмой, лагерем. При желании из этой мельтешни он мог бы отобрать наиболее выразительные, особо памятные и собрать из них мозаикой большую, подробно прописанную картину любого из нескольких последних лет своей жизни, хотя бы в том же Карлаге. Но такая потребность у него может возникнуть только под винтовочным стволом конвоира...
Зимой пик сельхозработ в лагере спадал, во многих лаготделениях заключенные занимались малопродуктивной работой. Карлаговское управление договорилось с "Ураллесом" на заготовку деловой древесины под Новосибирском - карагандинцам надоело всякий раз выпрашивать разрешения на вырубку в нужном объеме в казахстанских ценных, реликтовых лесах.
Согласование между Карлагом и Сиблагом в отношении содержания командированных зеков и взаиморасчетов прошло быстро. Сиблаг отнесся с пониманием: отчего же не помочь собрату в нужном для страны деле - глядишь, и он чем-нибудь выручит, а леса в России много, были бы зеки... В карлаговской УРЧ пересмотрели и отложили в сторонку формуляры, лагеря еще раз обменялись телефонограммами - и вскоре 250 зеков-малосрочников под конвоем побрели из пересыльных бараков в тупик карагандинской железнодорожной станции. Через две недели они отвечали на перекличке у ворот Сиблаготделения.
В этом угнетающе долгом, вынужденном и неимоверно тяжком общении неизбежно раскрывается суть каждого человека, те или иные черты его характера. Собранные в новые бригады местные и новоприбывшие заключенные понемногу узнавали, кто, по какой статье и, главное, за что на самом деле отбывает срок. О том, что Похмельный его тянет за побег, многие узнали сразу. Это не могло не вызывать уважения. Харьковский вор - "скокарь" Холопов добился, чтобы земляка перевели с лесоповала к нему, в команду бесконвойников, временно работавших в мастерской при железной дороге, - выплетали удавки на концах тросов из толстой проволоки, которыми увязывали бревна и доски на платформах. С ним Похмельный сдружился, насколько позволял лагерь, никогда не способствующий крепкой мужской дружбе. Воровской стаж у Холопова был сравнительно небольшим, отбывал он недолгий срок по второму разу и среди местных лагерных уголовников числился на вторых ролях. Но удивительно быстро перенял он и прочно усвоил образ и манеры опытного блатаря, а знанием и соблюдением лагерных традиций подавал в своем мирке большие надежды. Похмельный терпеливо выслушивал его брехливые рассказы о воровских удачах с последующими попойками в дорогих харьковских ресторанах в обществе самых красивых городских шлюх, участвовал вместе с ним в складчине на лавочные продукты.
Однажды они разговорились - пошабашили раньше времени, вышли из темной мастерской покурить на свет и воздух и разговорились: об украинских городах, где им довелось бывать, только в разное время, о тамошних местах, которые по многолюдности и живописности и сравнивать-то смешно с этим диким таежным краем, о прошлой вольной жизни... Накануне отпустили морозы, долго и люто пытавшие полураздетых людей на делянах. Всю ночь гудела вьюга, забила леса, занесла в них рабочие тропы, лесорубы пробивались к деревьям по пояс в снегу. День же прошел тусклым, пасмурным. Вокруг во все стороны темно синели леса, поднимались по отлогим склонам невысоких гор, чьи облезлые вершины мглисто дымились не то снегопадом, не то туманом, теряясь в облачном февральском небе.
И то ли подавленный давним ощущением бесконечности лагерного срока, таежных расстояний и этой проклятой зимы, то ли он непростительно расчувствовался при воспоминании о далекой, милой Украине, то ли поддался бесовски завораживающему умению вора поговорить "по душам" - черт за язык дернул! - с горечью признавался позже сам себе Похмельный, - но в разговоре он проговорился, что до председательства работал уполномоченным по раскулачиванию и высылке.
Холопов удивленно уставился на него. Похмельный, спохватившись, скомкал, перевел разговор на другое. Вор, не дослушав, прервал на полуслове, пьяненько хихикнул и пропев тенорком: "Ясненько-ясненько!" - неожиданно поднялся, ушел в мастерскую, оставив собеседника в нехорошем предчувствии: больше всего Похмельный не хотел, чтобы здесь узнали о его работе уполномоченным и санитаром в карагандинском санотделе. Холопов вскоре вернулся.
- Так вот ты кто, оказывается, - негромко сказал он, глядя через плечо напарника в сторону сельца, где в предвечернем сумраке печально светилось несколько огней.
Похмельный мгновенно понял, в чем дело, насторожился.
- Ну, раз выселял, - пояснил Холопов.
- Путаешь ты... Это меня, как видишь, выслали.
- Почему путаю? - возразил вор и твердо заглянул ему в глаза. - Выселял - значит, арестовывал, сопровождал конвоем, так? Видел я, как их выселяли, как везли, - он с усилием изобразил улыбку. - Вот ты кто... А мы-то думали! - и снова ушел в мастерскую.
Похмельный с беспомощной ненавистью посмотрел ему вслед. А на следующий день хлопотами вора он был отправлен на грузовую платформу. Разумеется, Холопов объяснил бригадникам причину перевода, это Похмельный почувствовал по тому, как резко переменилось к нему отношение уголовников. Всякое общение с Холоповым и его кругом оборвалось, из всего, что было, остался вот только этот то ненавидящий, то презрительно-насмешливый взгляд. Остальным бригадникам было глубоко безразлично, кто из них и кем работал до ареста, чему служил. Каждый думал об одном: как ему самому выжить, уцелеть в страшном лагерном мире...
Наконец утихли и у печки. Но теперь уже иные звуки странно слышатся по всему бараку. Словно из потустороннего мира доносится бессвязная молвь, детски-жалобные стоны, жуткий зубовный скрежет, страдальческое мычание, булькающий храп, похожий на предсмертный хрип кого-то с перерезанным горлом, - в духоте и смраде снятся людям дневные кошмары, донимают вши, ожившие в тепле. Похмельный тоже с головой укрывается сырым ватником. В мокром окне чудным лунным светом давно светится полночь.