Матвей хорошо играл на гармошке и девки липли к нему. Работал он трактористом в лесхозе. В звене с ним были девчата из Ягодного. Они наперебой приглашали Матвея к себе в дерев-ню на вечёрки, но он всё отказывался, пока из города не приехал я.
У меня тогда начались каникулы, и все дни в своей Андреевке я проводил в каком-то счастливом томлении. Меня трогали предчувствия скорой любви, яростно нахлынувшая нежность и та, как мне казалось, неслыханная милость, которая должна однажды явиться в образе прекрасной девушки. И как только Матвей предложил поехать с ним, я тут же согласился.
И вот в субботний день под вечер, нагладившись, отправился к Гузановым. Дядя Миша, отец Матвея, колхозный шофёр, как увидел меня, так и присвистнул от удивления.
— Эх, ты, комар тебя забодай! — сказал он, босиком шлёпая по крашеному полу. — Ты что же, в гэвеэфе, что ль?
— Тэушник, — пояснил Матвей.
— Ты смотри, как одевают! — скрябая под мышкой, поди-вился дядя Миша и, кивнув на мою форменную фуражку с лако-вым козырьком, сказал Матвею:— Учился бы, дурень, и у тебя бы такая была.
— Нужно мне,— отмахнулся Матвей и, сграбастав гармошку, решительно кивнул: — Пошли!
— Долго не шляйтесь,— предупредил вдогонку дядя Миша, — завтра сено возить!
Стада уже пригнали, и во дворах раздавалось тихое повжи-кивание: хозяйки доили коров. Вечерняя заря прогорала, клу-бясь густым багровым светом. И в небе повис месяц, ясный, как пряжка на моём форменном ремне.
Матвей вывел за ворота свой «Ковровец». Я закинул за плечи хромку, уселся сзади на скрипучее обшарпанное сиденье, и, со-рвавшись с места, мы, как угорелые, понеслись по сельской ули-це.
— Я говорил о тебе девчатам, — полуоборачиваясь, кричал Матвей. — Теперь заждались, поди!
Я дышал Матвею в затылок и одобрительно кивал головой. Возле кладбища, за селом, мы свернули в лес. Матвей включил свет и дорога, поросшая мелкой травой, запрыгала впереди. Из низин потянуло лесной свежестью, и она упругой волной нака-тывала на нас. Ехать было приятно и весело. Предстоящая встре-ча с незнакомыми девчатами томила меня сладким ожиданием.
Минут через десять, выскочив на высокий бугор, сквозь ред-кие деревья внизу увидели россыпь электрических огней, и я до-гадался, что приехали. Мотоцикл, безумствуя, покатился под уклон. Гармошка прыгала сзади и колотилась углами о спину.
Мелькнул песчаный поворот. Матвей нажал на тормоза. Пе-реднее колесо, запахиваясь в песок, вывернулось поперёк дороги. У Матвея вышибло руль, и сам он полетел в песчаный нанос. Меня подбросило над сиденьем и швырнуло в сторону. Гармош-ка покатилась в кусты, гудя, как сотня телеграфных проводов.
— Вот это тряхнуло! — с каким-то радостным испугом сказал я и принялся фуражкой выколачивать пыль из брюк.
Матвей зашевелился и выполз на дорогу.
— Да-а, трамплинчик, — поднимаясь, глухо отозвался он и поплёлся к мотоциклу.
Я подобрал гармошку и подошёл к нему. Первое, что броси-лось в глаза, это переднее колесо; оно было не круглым, а вытя-нутым, как ташкентская дыня. Я потрогал его ботинком, оно за-вихлялось.
Сами же отделались легко, если не считать, что Матвей сса-дил колено. Спас всё тот же песчаный нанос, который бурым пе-рекатом лежал во всю дорогу.
— Вот это восьмёрочка! – подивился я.
— Тут вся десятка, — огорчённо произнёс Матвей.— Что же делать?
— Бросим в кусты,— предложил я.— На обратном пути за-берём.
— Ну да, — не сразу отозвался Матвей.— Какой-нибудь ду-рак напорется — и поминай, как звали... Отец такой тарарам устроит!
Я вспомнил, что дядя Миша кулакаст и ералашен. Лучше не гневить его.
— Тогда с собой поволокём.
На том и сошлись. Матвей взялся за руль, я подналёг сзади. Мотоцикл запрыгал, как норовистый козёл, и, тинькая выбиты-ми спицами, пополз по дороге.
Ягодное стояло на берегу большого озера. С задов, вплотную ко дворам, подступал лес, негустой, но высокий.
Прошли по травянистой улице, обрызганной лунным сияни-ем, и остановились у рубленого амбара. Сквозь щели изнутри пробивался жиденький свет, слышались голоса. Матвей посту-чал. На пороге появилась девушка, светловолосая, с мелкими кудряшками над тонкими бровями.
— Мотя! — всплеснула она руками. — Вот радость-то! — И крикнула в амбар:— Томка, Мотька приехал!
И сразу же из двери, наклонившись, выглянула другая девушка: рослая, гибкая в талии, с чёрной косой, которая, выскользнув из-за плеча, упруго свесилась, едва не доставая до порога.
— Проходите, ребята. Проходите! — радостно засуетив-шись, пригласила блондиночка.
В амбаре стояли лари и пахло мышами. Железная кро-вать за дверью была застлана стеганым атласным одеялом. На фанерном столике в пол-литровой банке, осыпаясь сморщенными лепестками, пестрел букет лесных цветов, а со стены над кроватью свешивались два пышных ковыль-ных султана.
Лампа-десятилинейка освещала амбар неярким кероси-новым светом, и всё вокруг выглядело тускло.
Матвей познакомил нас, сказав, что я тот самый Толя, с которым он учился в Андреевской восьмилетке. Высокую звали Тамарой, а блондиночку — Зоей.
Тамара украдкой посмотрела на меня и легонько за-смеялась. Я смутился и не знал, как вести себя. Зато Матвей держался уверенно. И вся его фигурка с аккуратным зачё-сом, с гречишным пушком на висках дышала нежным оча-рованием. Я только теперь заметил, что он строен, ясноглаз, и позавидовал ему.
— Вот как хорошо-то! — прибираясь, торопливо говори-ла Зоя. — Гармошка... Танцы откроем. Матвей поиграет, мы спляшем... Поиграешь, Матвей?
Она взяла со стола круглое зеркальце и поправила свет-лые кудряшки. Её белая шея выгнулась, мочки ушей поро-зовели, и она показалась мне красивой. Высокая тоже при-глянулась.
Матвей взял гармошку. Тамара спустилась по ступень-кам, как маятником, покачивая тяжёлой косой. Мы вышли за ней. Зойка погасила лампу и захлопнула дверь.
За амбаром вдоль плетня неподвижно темнели сизые клёны. Прошли к ним и сели на скамейку: Матвей в центре, а я на краешке, рядом с Тамарой.
Матвей расправил ремни и, склонив голову набочок, словно прислушиваясь к голосу гармошки, потянул мехи. И тихая улица с поредевшими в окнах огнями тотчас напол-нилась плавными звуками. Мне сделалось хорошо, как бы-вало давно, когда мать брала на колени и, качая, напевала что-то красивое и нежное.
Матвей играл «На сопках Маньчжурии». Этот вальс я любил с детства. Ни одно гулянье в нашем селе не обходи-лось без него.
Из тёмных дворов потихоньку начали стекаться девчата, а парней почему-то не было. Лишь однажды по улице про-ехали четверо на велосипедах, но они даже не остановились.
Тамара взяла меня за руку и потащила танцевать.
Она, должно, была старше меня и выглядела взрослой. Робея, я снизу заглядывал ей в глаза, но так ничего и не увидел за длинными пушистыми ресницами.
Трава была в росе и, когда мы кружились, сливалась в полосы, сверкая одной весёлой радугой. И всё вокруг, каза-лось, плыло, уносясь в жуткую невесомость. Даже закатыва-лось сердце.
Заслышав гармошку, подошли ещё девчата. Встали вдоль плетня и принялись смотреть, как мы танцуем. Потом тоже начали танцевать, задевая нас и вежливо извиняясь.
Меня одолевали сладкие предчувствия. Такой вечер не может пройти бесследно. И я всей душой желал этого.
Когда Матвей кончил играть, девчата опять сбились вдоль плетня, шушукаясь и хихикая. Все они работали в лесхозе и держались за свою деревню.
— «Подгорную» давай, Матвей! — нетерпеливо крикнула Зоя. — С выходом только.
Он не заставил дважды просить себя. Пробежал пальца-ми сверху вниз, пробуя лады, затем резко распахнул гар-монь и заиграл, перекидывая её с руки на руку, как горячий оладышек.
Зоя выскочила вперёд, тряхнула кудряшками и задро-била каблуками. Она разгорячилась и зарумянилась.
Ты, подружка моя Тома,
Выходи, не дуйся,
Если жалко тебе туфли,
Ты возьми, разуйся.
Голос у Зои оказался высоким и чистым. Тамара приня-ла вызов и вышла в круг с медлительным достоинством. Прошлась, слушая перебор, и запела, устремив глаза к яс-ному месяцу:
Я Подгорную, задорную
Задам, задам, задам:
И сама любить не буду,
И подруженьке не дам.
Дробя траву, они сходились грудь к груди и, раскачива-ясь молодыми гибкими телами, по кругу менялись местами.
Ты, Подгорна, ты, Подгорна,
Широкая улица,
По тебе никто не ходит:
Ни петух, ни курица.
Я смотрел на девчат, слушал гармошку и вспоминал, как давно, когда мне было лет пять, мой забулдыжный двою-родный брат на закорках таскал меня в конец села в какой-то полупустой, жарко натопленный дом с лавками вдоль го-лых стен, с двумя коптюшками на плечиках белёной печи. Из памяти выветрились подробности тех послевоенных ве-чёрок, остались только едкие запахи самосада да смутные, словно размытые водой, лица парней и девчат — то весело поющих, то хохочущих, то галдящих. Кто-то из них катал колечко, сточенное на конус. Оно летело, постукивая о вы-скобленный пол, ударялось о стенку и, отскакивая, падало к чьим-то ногам. Если это была девушка, парень, катавший колечко, подходил к ней, опускался на колено и говорил ка-кие-то приятные слова, из которых запомнились только те, что повторялись чаще: «Кланяется молодой князь... свет-княгине такой-то»... Потом, взявшись за руки, они выходили в круг и троекратно целовались.
Это была, как теперь понимаю, какая-то старинная, пе-ренятая от бабок и дедов игра, которая, может быть, с язы-ческих времён шла от века к веку для того, чтобы безнадёж-но затеряться в сегодняшней нови.
Среди тех девушек, бедно одетых, выделялась одна, си-неглазая. Она выглядела старше других, приходила в фу-файке, в ярком шёлковом платке с большими кистями, в подшитых валенках с обрезанными голенищами, со своей балалайкой и, раззадорившись, весь вечер играла на ней, а девушки и парни плясали под её бедную музыку.
Однажды, когда плясал мой брат в паре с какой-то тол-стушкой, девушка вдруг швырнула балалайку и, заламывая голову так, что выперли ключицы, по-бабьи жутко завыла. Я испугался и тоже заревел, но на меня не обратили внима-ния. Все бросились утешать девушку, а брат, выкатив бычьи глаза, размахивал руками и шумел больше всех.
— Это же война! — перекрывая общий гвалт, орал он. — У других тоже убило!
На него зашикали и, подхватив девушку под руки, пове-ли на улицу. Раскосматившись, она билась среди меньших подруг и не переставала кричать:
— Как же я вековухой-то? Господи, вам-то хорошо!
Все, кто остался в доме, виновато притихли. Брат подо-шёл ко мне и, вытянув губы, фыкнул в лицо махорочным дымом. Я закашлялся и перестал реветь, а он, как ягнёнка, взвалил меня на загривок и поволок домой.
Больше я никогда не был на тех вечёрках, но жуткое за-вывание девушки, её остекленевшие беспамятные глаза в тёмном свете коптюшек запомнились навсегда...
Матвей вспотел, играя «Подгорную». Зойка с Тамарой с двух сторон утирали его. Он смеялся, крутил головой, и я завидовал ему.
Разошлись за полночь, когда порядком утомились. Мат-вей свернул гармошку, взял под руку Зою и увёл её, оставив меня с Тамарой. Мы долго молчали. Месяц висел над голо-вой и светил в полную силу. От высоких скворечников над заборами, от алюминиевых антенн над крышами исходило голубое сияние, и всё вокруг дремало среди теней и полусве-та. Над нами вяло шевелилась кленовая листва. В конце де-ревушки прокричал петух, ему отозвался другой. Петуши-ная перекличка прокатилась по порядку и смолкла.
Тамара нервно похрустывала пальцами и смотрела по сторонам.
— Проводи меня, — наконец попросила она тихим голо-сом.
Я с готовностью поднялся, почувствовав, как во мне пе-рекатывается кровь и как неспокойно стучит сердце, и сра-зу отстранился от Тамары, боясь, что догадается о моём со-стоянии.
Прошли вдоль плетней, опутанных зелёным хмелевни-ком, свернули в проулок. Вдали замерцала вода, усиливая прозрачность ночи. В камышах кричали лягушки, с озера доносились редкие всплески. Должно быть, щука гонялась за рыбной мелочью, выпрыгивая из воды.
Мне ещё никогда не было так хорошо. Лесная полузна-комая деревенька. Высокий месяц. Застывшие, словно на-малёванные на полотне, деревья. Тропинка в росистой тра-ве. И девушка с томной плавностью движений. Хотелось сказать что-то приятное, нежное, умное, но, сколько ни бил-ся, ничего умного так и не вымучил из себя.
— У вас что же, и клуба нет?
Тамара повернула ко мне печальное, освещённое луной лицо, и усмехнулась:
— Почему же, есть.
— А ребята?
— И ребята. Только не знаются с нами. Они в Ягуновку ездят.
— Интересно-о, — глупо протянул я.
— А чего тут интересного? — отозвалась она. — В чужом саду яблоки слаще. — И спросила: — Тебе сколько лет?
— Семнадцать, — соврал я.
Она приостановилась и посмотрела на меня с удивлени-ем.
— Ай-я-яй, какой ребёнок! А Матвею больше.
Он был старше меня на два года, но все равно её заме-чание показалось обидным, и я засопел.
— Вот и дошли, — сказала Тамара и добавила, огляды-вая меня: — А ты не обижайся. Девчонки всегда старше ре-бят. У них молодость короткая. Это у ребят она долгая.
Я не понял значения её слов. Да и не хотел понимать. Молодость моя только начиналась, и мне думалось, что она никогда не кончится.
Мы остановились у тёмного пятистенника, укрывшегося среди высоких груш и зарослей терновника, прошли к ска-мейке у ворот.
—Здесь я и живу, — сказала она, когда мы присели.
Я почувствовал её близкое дыхание, и мне сделалось го-рячо.
— Глупый ты ещё, — сказала она, глядя на озеро. — Мат-вей взрослый, а ты совсем ребёнок... Хочешь, я тебя поце-лую?
И, быстро наклонившись, чмокнула в щёку. Я, должно, покраснел, потому что по лицу прокатилась горячая волна. И сразу какая-то теплота, накрыв с головой, подступила к сердцу.
— Вот и хорошо, — сказала она, угадав мое волнение. — А теперь иди. — И поднялась.
Мне не хотелось уходить. Я знал, что без неё будет плохо. И медлил, выжидая.
— Иди, иди, Толя, — ласково, но твёрдо повторила она.
Я встал, пересилив себя, сказал дрогнувшим голосом:
— До свиданья.
И, насвистывая, пошёл по улице.
Месяц скатился к лесу, сияя с прежней яркостью, но на душе было тускло и холодно, как в проруби. И, шагая вдоль косых плетней, я думал о том, что ей, может быть, тоже ста-нет плохо без меня. И эта мысль приносила слабое утеше-ние.
Я подошёл к амбару, где торчал наш искалеченный мо-тоцикл, и забухал в дверь. Мне не ответили. Я постучал ещё.
—Кто там? — послышался недовольный Зойкин голос, в котором угадывалась притворная сонливость.
— Мне Матвея, — сказал я.
Щёлкнул крючок, и в приотворенную дверь высунулась Зойкина голова.
— Толя?— удивилась она.— Ты чего так рано?
— Домой пора, — сердито сказал я. — Где Матвей?
— Счас, — сказала Зойка и закрыла дверь.
В амбаре послышалась лёгкая возня, счастливый смех, тихий, быстрый говор, и вскоре вывалился Матвей с гармо-нью под мышкой.
— Что, потопали? — спросил он, берясь за мотоцикл и позёвывая. — Так-то, брат,— и чему-то засмеялся.
Зойка не вышла провожать. Даже не выглянула.
Мы уже далеко были от её двора, когда нас обогнали парни на велосипедах. Их собралось человек шесть. Самый рослый, в кепке с задранным козырьком, носатый и широ-коскулый, небрежно швырнул велосипед на траву и засту-пил дорогу.
— Который тут с Зойкой?..— спросил он, обращаясь к дружкам.
— А кто их знает,— ответил худощавый, бережно от-ставляя велосипед.
Мы остановились, почувствовав недоброе. Носатый по-дошёл вплотную.
—Кто из вас тут крутит с Зойкой? — спросил он, пооче-рёдно заглядывая в лицо мне и Матвею.
Мы хмуро молчали.
— Ну, чего языки проглотили? Двадцать одно заиграло? — ехидно произнёс он.
Остальные, тихо переговариваясь, толкались сзади. Матвей поправил гармошку, а я вдруг обозлился. У меня всё ещё не прошла обида на Тамару, и хотелось совершить что-то дерзкое.
— Ну, я. А тебе чего? — с вызовом двинулся к носатому.
— Ах, ты, шкет вонючий, — беззлобно произнёс носатый и, не размахиваясь, двинул мне в челюсть.
Месяц прыгнул перед глазами и покатился вниз, оглу-шительным звоном отдавшись в голове. Я завалился набок, но устоял на ногах и, уже разъярившись и не владея собой, со всего маху саданул носатого головой в живот. Он икнул и скорчился. Его дружки ошеломлённо попятились, затем бро-сились на меня и сбили с ног.
Я закрылся руками и подумал, как там Матвей.
— Достаточно, — скомандовал носатый, наблюдавший со стороны. — Окочурится ещё...
Парни разом отступились.
Всё произошло так быстро, что я не успел ни испугаться, ни почувствовать боли.
— А с этим что? — указал кто-то на Матвея.
— Ребя, он им «Подгорную» играл! — догадливо заорал худощавый.
— Вот пусть и для нас поиграет, — хрипло распорядился носатый и принялся закуривать.
Было видно, что он здесь за главного.
Матвей, дико озираясь, попятился, но его обступили и кто-то, дурашливо приплясывая, захлопал по голенищам сапог.
— Не стану! — крикнул Матвей и обнял гармошку. Ему вкатили затрещину. Матвей сжался и, затравленно вертя головой, принялся расстёгивать ремни.
— Сейчас, сейчас, — послушным голосом уговаривал он себя.
— С выходом давай, — насмешливо приказали сзади.
Матвей начал с выходом. Гармонь не слушалась его и фальшивила.
«Ах, Матвей. Ах, друг ситный»,— кроваво отплёвываясь, с тихим бешенством думал я.
Меня слегка покачивало. Из верхней губы сочилась кровь, кружилась голова. Рука у носатого тяжёлая, надо ска-зать.
— Ну, что, ханурик? — спросил он и, ухватив меня за плечи, рывком поставил перед собой.
Во мне всё ещё клокотали отчаянный вызов и бешеная обречённость, как и это бывает, когда нечего терять.
— А ничего, — злобно ответил я и плюнул ему в харю.
— Ух, ты, псина!;— ошеломлённо взвился носатый и ударил по зубам.
Вся орава опять набросилась на меня, и гармошка за-дохнулась в руках Матвея.
Я опрокинулся на землю и поразился той зловещей ти-шине, которая вдруг отовсюду навалилась на меня и сквозь которую, как сквозь вату, тупо принимались глухие толчки в спину, в затылок, в плечи и в бока.
И тут в ближнем проулке раздался пронзительный жен-ский крик:
— Это вы чё делаете, сволочи?!
— Атас, братва, — бросил носатый.
Парни похватали велосипеды и, мелькая в лунном свете, помчались вдоль порядка, гогоча и улюлюкая.
Матвей поставил гармошку на сиденье мотоцикла и по-мог мне подняться.
Подошла Тамара. Её и без того большие глаза округли-лись и стали совершенно неподвижными.
— Толенька, это за что тебя? — Голос у неё дрожал и са-ма она, кажется, мелко тряслась. — Господи, что же это та-кое?
На зубах у меня хрустел песок, во рту загустело. Я молча утёрся, размазывая кровь. Тамара подобрала мою фуражку.
— Пойдём умоемся, — испуганно говорила она.— Пой-дём, Толик.
Я мычал и упирался из-за упрямства, но она, подхватив меня за плечи, силой поволокла к колодцу. Матвей достал воды, и Тамара, приговаривая что-то по-бабьи жалостливое, принялась умывать меня.
— Матвей, как же это?
— Так, наскочили, — уклончиво ответил он.
— Это Серёга Жбан, — догадалась Тамара. — Вот своло-чуга! Я ему все зенки выдеру, скотине!
Я присел на сруб колодца и отдышался.
— Матвей, а Зойка где? — с тревогой спросила Тамара.
— Наверное, спит.
Он тоскливо посмотрел на лес, туда, где темнела дорога, по которой предстояло плюхать восемь километров.
— А у меня как сердце чуяло. Я и не ложилась. Услыша-ла шум... Тебя-то ничего?
— Ничего, — ответил Матвей и побрёл к мотоциклу.
Над озером заалело. Месяц истаял, сделавшись до того прозрачным и тонким, что сквозь него просвечивался кусо-чек неба. Звёзды начали редеть.
— Мы пойдём, — глядя в сторону, сказал я.
— Я провожу вас.
— Не надо, — ответил я и погладил ей руку.— Спасибо... Ты иди.
Мне показалось, что она плачет, потому что у неё бле-стели глаза.
— Не надо, — повторил я и медленно пошёл к Матвею.
Он стоял к нам спиною и не видел нашего прощания. Я оглянулся и махнул Тамаре рукой: иди, мол. Она кивнула мне и побрела в проулок. Во всех её движениях и в самой фигуре угадывалась какая-то затаённая, недоступная моему пониманию тоска. Молчаливо пожалев её, я постоял, при-слушиваясь к отдалённым шагам, и навалился на седло мо-тоцикла. Матвей поправил за спиной гармошку и взялся за руль. Мотоцикл скрипнул и покатился, дёргаясь, как пара-литик.
Дорогой мы молчали. Мне хотелось спать, и я, кажется, дремал на ходу, как дремлют старые лошади.
В Андреевку притащились еле живые. Было раннее утро. На проводах качались ласточки, а в палисадниках гомонили воробьи. Дома я выпил горшок холодного молока и завалил-ся на погребице. Проспал до вечера. И спал бы ещё, если б не Матвей. Он пришёл с гармошкой и похвастался, что по-чинил мотоцикл.
— Может, махнем?
Я отказался. Он, должно, решил, что я струсил, и ушёл, обиженно поджав губы. Мне было всё равно.
Мать ещё не возвратилась с фермы. И это меня обрадо-вало. Я отыскал вазелин, старательно смазал безобразно вывернутые, словно набитые творогом губы и вышел во двор. Над лугами опять всходил месяц. Опять клубился за-кат. За плетнём в черёмухе щёлкал соловей. Я вспомнил Ягодное, вчерашние вечёрки, Тамару. И чем подробнее вспоминал всё, тем сильнее и мучительнее было охватившее меня волнение. И я пожалел, что отказался ехать с Матвеем.