В мастерской художника. Постановка. В народном костюме. Для триптиха "Поле Куликово". 1980 г. (Третьяковская галерея)
Ирина РАКША
ГОСУДАРЕВА НЕВЕСТА
рассказ
Первому венценосному Государю всея Руси - Романову Михаилу Федоровичу посвящает автор
По велению двадцатилетнего государя Михаила Федоровича Романова на осеннюю соколиную охоту 1616 года собирались в Московском Кремле загодя. Братья Салтыковы, дружки царские, Михаил и Бориска готовили выезд — верховых лошадей, соколов, охотничьи своры. И уже накануне вечером, кажется, все приготовили. Однако чуть свет, поутру, государь неожиданно изменил решение — повелел доезжачим не на север за Бутырки двинуться, как было задумано, а как раз в противоположную сторону — в Коломну, на юг. Удивленным же братьям царь поведал в полголоса, что он-де сегодня сон странный видел, будто-де кто-то его в Коломну этак ласково-ласково манит. И обещает сладко, что в землях тех охота царская «повесЕле будет». Салтыковы ушли, переглядываясь с пониманьем - видать не зря царь Михаил, с малолетства слыл малым болезненным, а со слов иных даже «с придурью». Не успели они спуститься из покоев во двор, как в устланную коврами горницу отворилась потайная, лишь для своих, округлая дверь, и, вся в черном, неслышной тенью явилась монахиня Евникия Салтыкова, смиренная старица, мать обоих царских дружков. Она с порога мелко перекрестилась на образа, что поблескивали в дальнем углу у горящих лампад, и сказала взволнованным шепотом, что ее-де из Вознесенского монастыря послала сама матушка государыня — инокиня Марфа — сообщить ее, государыни, волю, — чтоб сыночек ныне из дому не отлучался, поскольку сегодня ею назначен в монастыре малый семейный совет. И еще от себя Евникия добавила: "Все играть соизволите? Охота пуще неволи? А охота, ваша милость, не волк, в лес не убежит. Лучше больше молитесь за отца-батюшку вашего плененного — страстотерпца в чужой земле". И, перекрестив царя издали, исчезла беззвучной тенью, как и явилась.
Михаил Федорович с досадой опустился на лавку. И почему он опять промолчал? Почему не ответил? Вот всегда так, что бы он ни задумал — бояре верх берут, да и мать тоже — все ему поперек. Всегда норовит по-ихнему сделать. Или по-своему. Будто он все еще дитя при ней, а не три года уж как царь всероссийский.
После угасшего рода Рюриковичей, в феврале 1613 Земский собор присягнул ему Михаилу, первому из рода Романовых. Грамота о призвании начиналась так: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа Утвержденная Грамота Великого Всероссийского Собора в Москве Церковнаго и Земскаго, 1613 года, о призвании на царство Михаила Федоровича Романова». И далее: «Целовали все Животворный Крест и обет дали, что за Великого Государя, Богом почтенного, — Богом Избранного и Богом возлюбленного, Царя и Великого Князя Михаила Федоровича, всея России Самодержца, за Благоверную Царицу и Великую Княгиню, и за их Царския Дети, которых Им, Государям, впредь Бог даст, души свои и головы положити и служити им, Государям нашим верою и правдою, всеми душами своими и головами…» Однако тогда вступлению на престол его совсем юного, к тому же скрывавшегося с матерью в Костромском Ипатьевском монастыре от гонений, предшествовали трагические события. О них царь Михаил не забывал потом никогда. Гнусные поляки, давно держащие в плену отца — мудрого патриарха Филарета, узнав о избрании сына его Михаила на царство, задумали извести и его малолетнего. Дабы вновь захватить московский престол. Но посланный для злодеяния военный отряд в те февральские вьюги 1613 года сбился под Костромой с пути. Божьим промыслом, местный крестьянин Иван Сусанин, поняв страшный замысел иноверцев, вызвался вывести отряд сквозь дремучие заснеженные леса якобы к цели. Однако вместо монастыря Сусанин завел врагов в невозвратные, непролазные дебри и чащи. И после страшных пыток был врагами зверски зарублен. Этот первый царский спаситель, сдержав клятву, отдал жизнь за Помазанника Божьего, а, значит, за Веру свою и Отечество. И потому во веки веков — молебны ему в церквах, и слава — в сердцах…
А летом 1613 состоялось—таки в Москве венчанье Михаила на царство. Благословление фамильной Федоровской чудотворной иконой Богоматери. Так, наконец, завершился на Руси пятнадцатилетний период «Смутного времени». Мать же царя, некогда красавица боярыня Ксения Ивановна Шестова, а в иночестве Марфа, стала именоваться государыней… Родитель же боярин Федор Никитич Романов — мудрый, разносторонне одарённый, образованный, ладный и наружностью и душой, любимец народный, в постриге с 1601 года звавшийся Филаретом, был захвачен в Польше с посольской миссией Сигизмундом Вторым в плен, и до сих пор удерживался на чужбине.
За толстыми дубовыми стенами царских палат было по-осеннему ветрено. Слышался звяк конской сбруи, даже чудился зазывной, радостный лай охотничьих выжлятных собак. А здесь, в богатых хоромах цвела лампадная тишина. Таинственно и смиренно золотели иконы в красном углу, в узорные слюдяные окна пробивался голубой утренний свет. Озарял персидские ковры на полах, темную мебель мореного дуба, теплобокие изразцовые печи с лубочными, «веселыми картинками» разных царских охот. Теперь в холодные дни печи топили уже постоянно.
Михаил Федорович вздохнул с досадой, он все никак не мог ощутить себя государем, полновластным правителем, хотя уж три года аккуратно подписывал многочисленные «царские указы». Хотя в прошлом пятнадцатом году была преодолена трехмесячная осада шведами Пскова. А в будущем, семнадцатом, о чем он еще и не ведал, будет подписан со Швецией скверный, «Столбовский мир», по которому Русь окажется надолго отрезанной от Балтийского моря.
А ныне шел год шестнадцатый и царь исправно трудился. Но при том в его голове порой теснились всякие романтические фантазии. Вот и сейчас ему уж очень хотелось на охоту, на волю. Хотелось с головой окунуться в свежесть полей, лесов, подернутых золотом осени. Хотелось верхом скакать вдаль на любимом гнедом, слышать за спиной звонкие окрики охотников, азартный посвист сокольничих, дробный стук копыт по глухой как камень земле, по замерзшей траве. А как чудно протяжен далекий печальный звук охотничьего рожка?.. Ах, как Михаилу хотелось лететь, хватая горлом ветер — холодный, жгучий, пахучий… Зря, зря матушка и её боярское окруженье вечно грешили на слабость его здоровья. Он был здоров! Просто он, пуще всяких придворных хитросплетений и прочих интриг, любил волю, природу, да и просто - саму жизнь. И вечерами после охоты, в синие сумерки, он юный, усталый, отправлялся куда-нибудь подале от Москвы, от кремлёвских стен и палат. И отдыхал, веселился, к примеру, в салтыковской усадьбе. А порой, вопреки запретам матери, предавался грешным, и даже пьяным разгульным утехам. Порою с ядреными девками и верными дружками—окольничьими.
Однако сейчас Михайло только вздохнул, смиренно перекрестившись на образа. Пригладил квадратную негустую еще бородку, звякнул в бронзовый колоколец. В дверях тотчас возник человек, и Государь приказал властным голосом — охоту отменить вовсе, а собирать малый выезд в собор на молебен, а затем — к матушке Государыне на совет. Да и одеваться ему теперь предстояло не по охотничьему, а совсем по-другому.
И вот уже, вместо простодушной лесной забавы, собираясь в монастырь, царь размышлял невесело, что он-де час от часу, да и из года в год теряет себя, теряет свою самостоятельность и себе уж не принадлежит. Но как из этого положения выйти, не гневя Бога, и не обидев родительницу, не знал. И ещё гадал — что это мать вдруг удумала собирать малый совет? Уж не снова ли этот совет по его душу? И за какие теперь грехи его и проказы? Какой новый повод она нашла? Или что-то еще затеяла, неугомонная? А впрочем, быть может, пришла очередная весть от отца, из Польши, из плена?.. Ох, уж эта Польша… Который уж год томился в треклятой неволе любимый отец?.. И пока он пребывал у католиков, страной фактически правила мать. А он, Михаил, с шестнадцати на престол венчанный, царем только значился. И, как ни старался он выглядеть на миру самодержцем, для матери, он и правда, оставался дитем. Пока что послушным, по христиански добрым. И беззаветно ею любимым. В которого мать всю душу, всю жизнь вложила. А как воспитывала! Как учила! С каким усердием, каким православным тщанием! Сколько за юные годы показала ему весей и стран. Сколько паломничала с ним по святым местам. Сколько молебнов отслужила Марфа в монастырях! И у Святой Троицы была с сыном, у Преподобного Сергия. И к Святому Николе на Угреш ездила. Немало они живали там в кельях. Немало денег мать Богу оставила. А теперь вот, с посажением на престол родного чада, с пленением дорогого мужа, жизнь ее основательно осложнилась, посуровела. И хотя жила теперь игуменья в стороне, в обители, в Вознесенском монастыре, в окружении верных монахинь, имела, разумеется, и отдельное богатое подворье, и резные палаты. Да уж и умна была Марфа. Умна, самостоятельна и… крута. Ох, как крута… Однако и влиянию поддавалась боярскому. Куда ж её одной, без бояр? К примеру, со стороны наперсницы и советчицы благочестивой монахини Евникии Салтыковой. Эта хрупкая старица в монашеской свите Марфы была фавориткой, любимицей и советчицей. И этим, конечно, пользовалась. Например, быстро продвинула двух своих сыновей ко двору. И вот уж ее погодки — Бориска и Михаил Салтыковы — молодцы недюжинные, и умом и телом, стали близки их ровеснику Государю. И назывались теперь «окольничими». То есть, стоящими — около. У престола. К тому же — с истинно царской щедрой оплатой за труд.
Ну, а что до кремлевских дел, то сегодня утренние догадки Михаила Федоровича полностью подтвердились. После церковной службы, на малом совете за дубовым, длинным столом, покрытым пурпуром, государыня Марфа перво-наперво объявила всем невеселую весть, пришедшую тайно из Польши. Филарет опять давал знать, что пока томленье его в неволе продляется, и неизвестно — насколько... А во-вторых... она неожиданно понизила голос и… заговорила о сыне. О том, что пора де Государя всея Руси, Михаила Федоровича Романова, которому пошел двадцатый годок... женить... От сих слов Михаил чуть не поперхнулся. Однако сдержался, виду не подал, не хотел любимую маменьку на людях позорить и огорчать. А затем… Затем он слушал, как бы со стороны, долгие, скучные речи членов совета по этому поводу. Рассужденья разной родни и придворных. И вскоре понял, что дело это внове лишь для него одного , а за его спиной оно давно уж решенное.
Слушая и томясь, Михаил поглядывал порой на матушку. На ее бледно-округлый, напряженный лик в монашеском черном апостольнике, на фигуру в черной рясе. Он помнил её совсем не такой, а молодой, нежной, красивой. Как быстро она постарела, как изменилась в последние годы. Теперь он все чаще видел перед собой не заботливо-добрую маму, а словно чужую женщину — воительницу, радетельницу за сына, за дела государевы. И только острый внимательный взгляд ее темных глаз, блестевших в дрожащем свете свечей, оставался живым и быстрым, как смолоду. И еще сын понял — лучше ей сейчас не перечить, не дерзить по-глупому, отстаивая свои свободы, а быть посмиреннее, поспокойнее, как Бог велел, и со всем соглашаться. А уж там — видно будет.
И вот в Москве все закружилось и завертелось. Как положено, по обычаю, был объявлен смотр царских невест. Со всей Руси. И потянулись на смотр в первопрестольную представители всяких родов. И знатные, и не очень. И бедные, и богатые. Застучали копыта по мостовым, заскрипели возки, тарантасы, обозы. И в одиночку ехали, и цугом, и на тройках. И шагом, и на рысях. Везли на удачу в столицу своих разлюбезных, любимых дев. Все больше, конечно, спешили дочки боярские и дворянские. Но и мещанки, и худородные, и даже посадские были... С большим приданым и без. Все хотели попытать счастья. Ехали, кто с сундуками нарядов и с челядью — на постой вставали к богатой московской родне. А кто совсем налегке, с корзиной и узелком, с мамушкой или матушкой. Эти на постоялые дворы определялись.
Прибыло в Москву и небольшое семейство Хлоповых, худородных бояр. Из Подмосковного городка Коломны. С дочкой, послушницей и любимицей Машей. Мать Машеньки умерла. Но отец, дядька, бабки и тетушки — эти все были рядом. Приехали в общем-то без особой надежды. (Тем более, увидев в столице такое нашествие разных невест). А скорее, как они говорили, погостить у московской бабки.
В день смотрин царь Михаил Федорович был подавлен и вовсе не весел. Даже строг и задумчив. Еще бы! Дело ведь не из легких, вот так глупо, по доброй воле и в корне менять свою жизнь. К концу же вечера он в праздничном одеянии, тяжелом от золотого шитья и каменьев и вовсе устал. Голова разболелась. От церемоний и шумной музыки, от обильной еды и питья, а главное — от пустопорожнего общенья. В зале стоял гул и непривычно удушливый запах разгоряченных тел и всяческих ароматов — белил, духов и румян. В пестрых нарядах, в жемчугах, каменьях и кружевах неутомимо двигались в танцах предполагаемые невесты-девственницы. Все были более в светлом – в голубом, жёлтом и розовом. Каруселью проплывали мимо его стола личики — хорошенькие, румяные, насурьмлённые и набелённые. Но всё больше как бы кукольные — пустые и глупые. (Его «охотские» девки были куда как лучше, здоровее и проще). Михаил скользил по ним давно уж скучающим взглядом. И вдруг… неожиданно задержался на одном личике, совсем невесёлом, как и его. Среди расписных жеманниц или потупленных скромниц, он выделил это лицо и уже не отводил взгляда. Оно показалось ему совсем иным. Хотя и нежным, и голубоглазым, но каким—то особым, словно бы отрешенным. Собственно у девицы было все как у всех — и ладный стан, и румянец фарфоровый, и, как в песне поется, "руса коса до поёса". Но было еще и что-то иное. Какая—то вдумчивость, соучастие. Михаил издали стал внимательно наблюдать. И мало—по—малу душевным чутьем осознал, а, пожалуй, ведь это и есть — она, невеста его государева, может, и Богом данная. Что—то было в ней очень теплое и родное. Именно с ней, вопреки этикету, Михаилу вдруг захотелось пообщаться, поговорить. Вот они встретились взглядами. И по этому взгляду, простому и ясному, он вдруг понял её, все её невеселые мысли — и о себе самом, разряженном в парчу и каменья, и обо всем этом карнавально пестром смотре, каком—то недостойном базаре, похожем на торг. Было видно, что юная гостья, вовсе не думала о себе, и о том, как бы понравиться, а, как-то по-матерински, по-человечески сочувствовала ему, молодому царю. И… жалела его.
Он спросил, как бы невзначай — кто такая? Узнал — что зовут Мария. Мария Ивановна Хлопова – что она из Коломны. Дочь провинциального дворянина. "Из Коломны? — переспросил царь, и подумал: — Вот те и сон в руку… Не само ли уж провиденье?.. Коломну ему представило… Куда он так и не попал на охоту… А Коломна сама явилась к нему в Москву. Да еще такой чудо-красой... — Он поднял тяжелый штоф с вином, (сам налил себе в чару) и подумал озорно и радостно, с каким—то мальчишеским упрямством. — Ну, вот и все. Теперь уже — точка. Теперь уж никто ему не поперечит. Теперь уж он на своем настоит. И бояре, и матушка уж тут ни при чём… В конце концов царь от или не царь?.. — И выпил чару до дна: «Отныне всё будет по-моему".
К концу смотра, когда уже догорала в подсвечниках очередная смена свечей, государь поднялся и в наступившей тишине, не глядя на свиту, строго, отчётливо повелел: «Отныне именовать царской невестой… Марию Хлопову из Коломны». И не спеша, при общем окаменелом молчанье, покинул палаты.
А на утро им уже был подписан «царский указ» — до обручения и до свадьбы определить Марию Хлопову во дворец, в отдельный женский терем с прислугой и оказывать почести, «аки царице». Имя же ее поминать ежедневно в православных храмах "за здравие". Дворовым же — крест целовать ей «на верность, аки Благоверной царице». Ну, а родню ее — отца и дядю, с семьями и челядью, царь повелел перевести из Коломны в Москву, и почитать «как родню цареву».
Так началась для русского государя, Богом избранного Романова, самостоятельная семейная жизнь. Началась ещё до начала.
Очень скоро, ещё разумеется до венчанья, и даже встреч с невестой, которых он опасался боясь разочарованья, Михаил Федорович близко сошелся с Хлоповыми, близкими ему по душе — боголюбивыми, простодушными и рассудительными. Он и сам съездил в имение их в Коломну. И их тепло привечал в Кремле. Даже включил в царский Совет, в придворную свиту, стал советоваться по многим поводам и делам. И хозяйственным, и политическим, в которых деловые Хлоповы вполне разумели. И это, такое скорое измененье царёвой жизни во всём, особенно в окружении, всех в кремле попросту испугало. Не понравилось оно и думским боярам Салтыковым, и всей их могущественной родне. Особо Михаилу с Борисом, еще недавно самым любимым и близким друзьям государя по вольной их удалой жизни. И братья все более укреплялись в ревности и не шутейной злобе. "Ну, что, мать? — спрашивали они у себя дома свою мать Евникию. — Чего вы с государыней добились этим смотром?.. Чего?.. Теперь мы Салтыковы во всем оказались от заду первые."
Однажды в Оружейной палате царь как всегда, ритуально, показывал очередным заморским гостям коллекцию своего оружия, доставшуюся еще от Рюриковичей. Он очень дорожил этой колекцией. А одна заморская сабля была его особой гордостью. И тут, стоящий в свите Михаил Салтыков, подобострастно заметил: "Да что уж в ней такого особенного? Такую саблю, государь, и наши тебе запросто смастерят!" "Ой, ли?" – усомнился Михаил Федорович. И обратился к Хлопову, дядьке невесты. - А ты что скажешь, Гаврила?" И Гаврила ответил с искренним простодушием: "Это верно. Может, даже и краше сделают, да только тут сталь другая. Дамасская. Бесценная. У нас такой не льют. Покуда в этом Дамаск не переплюнешь". Салтыков промолчал, но обозлился, не ожидал такой дерзости от новичка в свите. А, выйдя из палат, и отойдя от царя, накинулся с руганью на "выскочку" Хлопова, не искушенного в дипломатии. К вечеру же отправился в палаты брата Бориса — совет держать. Надо было что-то предпринимать. На совет и мать монахиню Евникию срочно вызвали из монастыря.
Долго не гасли окна в ту ночь в их богатых боярских хоромах. Долго Салтыковы совещались и спорили — что делать и как жить дальше? Переходили с криков на шепот, с шепота на крик. И, наконец, как утро заголубело и печные дымы подперли морозное небо, решили — повернуть все к старому, притихшую Марию удалить восвояси, а всех худородных коломенцев — прочь со двора. Но действовать решили осторожно, и хитроумно, через саму государыню. Тем более знали, что та и сама не очень довольна сыновьим самовольством. Да и пришлой со стороны невестой. Поскольку та, молодая, неопытная, была и правда, не больно-то внимательна к неё, государыне, не подобострастна, как следовало бы. Эта простодушная провинциалка к ней в монастырь за советом не ездила, и к ручке не кидалась, не припадала. Видно, никто из этих ничтожных, невоспитанных Хлоповых не подсказал ей, как надо вести себя с государыней, к тому же игуменьей.. И вроде с виду девица была не из гордых, а вот на молебнах и на приемах держалась больно самостоятельно, величаво как-то, «с прямой спиной». Будто бы уж не старая Марфа, а она молодая царица. Да и нарядами, как девице положено, что-то не увлекалась. Бывало, государыня пошлет ей дорогой парчовый наряд, а та в ответ только поклон отвесит, да и в сундук подарок велит положить. (Все, все без утайки, в картинках докладывали Марфе чернавки). А на приемах невеста-скромница появлялась в своем, одном и том же, допотопном наряде. Безвкусном, коломенском. Словно Романовы нищие были какие-то или же скупердяи. Но что больше всего тревожило сердце матери, так это сынок Мишенька, родная кровинушка. Он словно переродился. И это новое поведение пугало ее. Что-то много он воли стал брать, самостоятельности. Видимо новую власть почуял. Стал даже про мать забывать. В ожидании свадьбы уж и не приезжал к ней, как прежде, с ласкою в келью. Не советовался по мелочам. А чуть что — спешил в женский терем, поговорить, помиловаться с невестой, речи девы чужой послушать... И вскоре всеобщее недовольство пришлой невестой в окружении царском переросло в неприятие, и даже в тайную ненависть.
А молодые, жених с невестой, будущей Благоверной Царицей, в радостном, трепетном ожидании свадьбы, жили себе, привыкали друг к другу, и даже о детках речи вели. А что вокруг - знать ничего не знали. А зря, очень зря.
Поскольку однажды случилось так, что юная и еще вчера здоровая девушка вдруг занедужила. Занемогла. И занедужила — нехорошо. Животом. Да так, что слегла. И день ото дня, час от часу ей становилось все хуже. Что бывало ни съест невеста — все рвота у ней, и рвота. Аж с кровью. Вначале, неотлучно бывшие при невесте Хлоповы — тетки и мамки, насмерть перепугались. И от всех недуг этот стали, конечно, скрывать. Стали ограничивать Марию в еде. И в конфетах и сладостях, которые та очень любила. Их то и дело жених присылал ей в терем. Однако все же пополз по кремлю слух — челядь есть челядь – невеста-то порченая. Да и болезнь такая не шило, в мешке не утаишь. А хворь то отступала, то обострялась вновь. Маша худела, бледнела, и вскоре совсем ослабла. С женихом теперь почти не встречалась, отказывала в свиданье. И на люди из терема не появлялась. И в храм не ходила, молилась в своей часовне. И поползли, поползли уже по всем московским домам нехорошие шепотки, что невеста де государева «дурно больна животом», и вообще, неизвестно продлится ли с такою царицей далее род Романовых. До царя эти слухи вначале не доходили. Воистину — не ведает царь, что ведает псарь. Однако растревоженный Михаил просил Салтыковых разузнать, в чем там дело, что там случилось, в тереме. И если что у Машеньки со здоровьем, то немедленно вызвать к ней лучшего доктора. "Послушные" Салтыковы так все и сделали. Лучшего лекаря вызвали. И вот уж заморский врач Валентин, давно практиковавший в Москве среди знати, посетил и осмотрел больную. И, тут же поставив диагноз, назначил промывание и дал собственного изготовления желудочное лекарство. К тому же пообещал испуганной царской невесте через неделю полное выздоровление. Государю же, в присутствии окружения, просил передать особо, что "чадородию от сей хвори помехи быть не может".
Михаил Федорович, выслушав у себя в палатах официальное донесение, возликовал, успокоился. Уж очень люба была ему распригожая Маша, тихая его умница, скромная советчица, Мария свет-Ивановна.
Однако лечить коломенскую невесту Салтыковы, вопреки стараниям Хлоповых, не очень-то и спешили. Заморское лекарство ей разрешили дать всего лишь дважды. И здоровье больной опять пошло на убыль. Тогда Михаил Федорович бывший, разумеется, в неведенье о таком леченьи, приказал срочно собрать врачебный совет. (Государыня же игуменья Марфа, полагаясь на Евникию, в этих делах участия вроде бы и не принимала). Но вместо совета, Салтыковы, вызвали в терем своего доктора, известного восточного знахаря – Балсыря, которому, разумеется, хорошо заплатили. И тот, осмотрев невесту, нашел у неё скверную "печеночную желтуху". Однако, вопреки ожиданиям Салтыковых, и этот врач твердо сказал, опять же в присутствии всего окружения, что «болезнь сия излечима» и «до свадьбы все заживет». Салтыковы в сердцах отослали Балсыря прочь. Даже не взяли от него лекарств, и объявили, что будут лечить «любимую» Марию Ивановну сами. А на утро, вызвав к себе отца болящей - Ивана Хлопова, бояре почему-то поручили ему самому отправляться в аптеку и выкупить там специально заказанную склянку чудодейственного настоя на водке. Даже сокровенно поведали, - ежели отец сам, собственноручно передаст сию склянку дочери, и та ее будет исправно пить, то и "аппетит нагуляет, и тело тотчас поправит".
Однако коломенцы Хлоповы были не дураки. И неладное давно заподозрили. Склянку выкупили, но в руки Маши она не попала. Они давно уж не верили Салтыковым. И особенно улыбчивой смиреннейшей Евникии, которая черной тенью то и дело появлялась в покоях невесты. Все наказы царя и лекарей Евникия вроде бы выполняла со тщанием, тайно же делала все, чтоб разладить неизбежную свадьбу. И стали безутешные Хлоповы, да и всё окруженье, поговаривать, что неожиданная болезнь Маши — не иначе, как порча и черное лиходейство. Они тайно позвали священника и осветили все её теремные палаты. Стали утром, и на ночь, и перед каждой едой, давать Маше святую воду, не прекращая читать псалмы и молитвы. А под подушку класть девице священный камень — "безуй", считавшийся противоядием.
А Салтыковы меж тем уже докладывали царю, и его матушке о результатах якобы последнего лекарева и осмотра. Он де был не утешительным. Врач де Балсырь сказал им по секрету, что невеста, выбранная царем, хворая. Больна редкой неизлечимой болезнью. И что в ближайшее времени ее ждет «страшная» смерть, такая же, как постигла одну юную деву, которую Балсырь лечил как-то в далёком Угличе.
Михаил Федорович был буквально ошеломлен известим. Не верить матери да и Салтыковым у него пока не было явного повода. И он, то метался в своих палатах, то сидел сиднем, подавленно глядя в окно. Никого не желая видеть, даже дружков-окольничих. Ах, как сейчас нужен был ему отец Филарет, его надежное плечо, его совет и мудрое слово. Сын опять не знал, как поступить, что предпринять. Машу он уже горячо любил. К тому же по приказу матери, из-за "страшной" болезни невесты, в женский терем «наверх» теперь вообще никого не пускали. И паче всех, его — молодого царя, который, будучи слаб здоровьем, якобы мог легко заразиться. А его, Божьего помазанника, надо было беречь как зеницу ока. Михаил кинулся было в монастырь к матери за советом, поддержкой. Но инокиня Марфа его не приняла, а живо удалилась в храм на молебен. С сыном она теперь умышленно не общалась.
Однако вскоре она всё-таки созвала боярский совет, где объявила строго — негоже де кремлевский терем осквернять «нехорошей» болезнью, а тем паче и скоро предполагаемой смертью невенчанной девы. И хотя неутешные, потрясенные Хлоповы, вызванные на совет, били челом, и уверяли, что от Балсыря они ничего такого не слышали, что дочь их всегда была крепка здоровьем, что она и сейчас де вот-вот поправится, думские бояре, потрафляя царице, занесли в бумаги строгий приказ: "Все приготовления к государевой свадьбе отменить. Ибо Мария Хлопова к царским радостям непрочна".
И закружилось, закрутилось, как в черном омуте, неправое дело. Опальную, закутанную в доху и платки, Марию Ивановну свели «сверху» вниз. И, не оставив жить в Кремле, и даже в Москве, на подворье у собственной родной бабки, (так боялись встречи ее с женихом) поскорей, на санях отправили… нет, не в родную Коломну — а в далекий заснеженный город Тобольск. Даже ее отцу не позволили отправиться вместе с дочкой, а отослали с ней в ссылку лишь Коломенских теток и дядьёв Желябужских.
Ну, а что же сам царь? Михаил пребывал в смятеньи, в расстройстве. Он, уж давно не видавший возлюбленной, весь почернел от горя, никого посторонних к себе не пускал. Однако ж и сделать ничего не пытался. Лишь молился, молился, уповая на Божью милость. Мать же его неожиданно стала к сыну добрее. И она, и старица Евникия, то и дело наведывались, утешали его, увещевали, что другого де выхода у них просто не было, что зараза де штука липкая, и, вместо свадьбы, не гроб же в самом деле из дворца выносить. И сделано якобы все было по-божески, как положено, даже шуба больной в дорогу была подарена соболиная «с царицыного плеча». Ну, а что до свадьбы?.. То невеста ему молодому, красивому новая сыщется. Да еще такая здоровая, такая знатная и красивая, что «глаз не отвесть». Так что тужить ему и убиваться — грех. Новая и детей ему, народит, наследников, здоровых и ладных, как все Романовы. «К тому же…— таинственно намекала мать,— для этого уже есть кое-кто на примете».
А в Тобольске тем временем Мария Ивановна очень быстро поправилась. Она безвыездно жила теперь с родными на небольшом подворье, под строгим надзором местных властей. И получала на свое содержание из Москвы по пять копеек на день. А это были немалые деньги. Она ни на что не сетовала, и даже не гневалась на предавшего ее жениха, лишь коротко отвечала близким: "Значит, так Богу было угодно. Может этим, Господь от меня иную напасть отвел, а может даже и смерть."
В начале 1619 года, еще по снегу, несостоявшуюся невесту вместе с семьей "в виде особой милости государя Михаила Романова" перевезли из Тобольска в Верхотурье, где для нее уже выстроили немалое, приличное подворье. Однако прежнее, строгое предписанье "никуда отсель не отлучаться" оставалось в силе. (В Верхотурье Мария прожила до зимы 1620 года, а оттуда тайно, под именем Анастасии, была перевезена родными в Нижний Новгород в имение Минина.)
Только такого благого содействия для своей любимой Маши и мог добиться Михаил Федорович от матери и от бояр. Только этого. За все долгие горемычные месяцы. Однако главного бояре от него не добились. Царь упрямился и все никак не подписывал официального отречения от невесты. И прежний его указ все оставался в силе. Так и продолжали молиться по всей России в церквах «о здравии царской невесты Марии».
В последнее время Михаил Федорович очень изменился. Многое осмыслил, додумал, многое пересмотрел в своей жизни. Да и внешне ничего уж не осталось от прежнего, молодого повесы, любителя веселья, царских охот и природы. Он осунулся, стал нелюдим, и даже жесток. С особым рвением молился о возвращении отца из плена. Нехотя занимался делами военными и мирскими. А Салтыковых и даже родную мать, теперь сторонился, поскольку стал попросту их опасаться. Но и Марфа, благочестивая и богомольная, сильно переживала за сына. Не каясь, и в общем не чуя своих ошибок, всем монастырем своим с сестрами-монахинями, молилась об исцелении души любимого чада. По всем Российским обителям заказывала молебны о здравии государя. Но в то же время без упрека и страха продолжала управлять страной вместе с боярами. Так что при дворе очень скоро все стало по-старому. Теперь лишь одно волновало царский двор — ожидание возвращения из плена Патриарха Филарета.
И вот после Деулинского перемирия с Польшей (с потерей Путивля, Смоленска, Чернигова) и размена пленными, в июне 1619-го вернулся-таки в Москву измученный Филарет. Сколько же радости было в Кремле!.. И во всей первопрестольной! Как же звонили колокола на Руси! Словно возвещали наступление нового времени! Нового царства Романовых! Как величаво, красиво плыл этот звон-перезвон над Москвою-рекой, над посадами, по-над Яузой, над зелеными далями! И как, наконец, оставшись наедине с отцом, опустясь на колени, и не стесняясь слез, плакал повзрослевший без него сын Михаил, припав головой к худому, в черном облаченье, телу отца-монаха... И всем в столице казалось - наконец-то воистину кончилось смутное время, теперь—то Романовы покажут себя. Давно уж пора и страну укреплять и власть.
И, правда, очень скоро мудрый Филарет, официально поставленный патриархом, взял дела в свои руки. Так же как и Михаил, патриарх получил титул «великого государя» и энергично взялся за исправление церковно—общественной и государственной жизни. Для лучшего управления церковными землями учредил четыре патриарших Приказа. Для искоренения нравственной распущенности, усилившейся в народе в смутное время, принялся за строительство школ, приютов, больниц. При Чудовом монастыре заложил основание Греко—латинского училища, при Никольском монастыре восстановил библиотеку и типографию, принялся печатать книги в том числе и свои. Да и придворная жизнь пошла по иному. Влияние бояр, в том числе и Салтыковых быстро ослабло. Лишь старуха Евникия все продолжала упрямо держаться возле государыни Марфы.
Но вот однажды патриарх Филарет объявил сыну, что пора-де, молодому царю браться за ум, мужать, и, обзаведясь своею семьей, подумывать о наследниках. Он предложил даже (из серьезных, политических соображений) сосватать сыну в жены польскую царевну—красавицу. Однако, Михаил, до сих пор упрямо молчавший обо всем происшедшем, о своем горе, и душевных болях, вдруг не выдержал — разразился рыданиями. И по—мальчишески выложил, наконец, отцу все, про всех, обо всем. А в конце неожиданной исповеди добавил, что кроме Марии Хлоповой, его «любви негасимой и Богом данной», он ни на ком жениться не станет…
Патриарх был потрясен услышанным. Он и представить не мог всей серьезности дела. И тут же назначил серьезное разбирательство. Были вызваны на допрос в патриаршьи палаты и отец Марии - Хлопов, и коломенские дядья. Вызваны были и опрошены, в присутствии архимандрита Иосифа и прочего духовенства, и врачи, участники дела — заморский Валентин и восточный лекарь Балсырь. Они оба клятвенно, с искренним изумлением показали, что никогда и словом не обмолвились, ни Салтыковым, ни кому иному, что царская невеста смертельно больна, и уж тем более, не способна к детородию. Последними разгневанный Филарет призвал на очную ставку окольничих — Бориса, и Михаила. Те тоже жарко каялись, били челом. Но, не смотря на горячее их раскаянье, патриарх тут же, безоговорочно выслал молодых Салтыковых вон из Москвы. "Без имущества в самые дальние вотчины".
Счастью молодого царя не было меры! Михаил ликовал! Теперь можно было вызывать Машу в Москву. Скоро уж, скоро он обнимет свою избранную невесту, наконец-то сыграют давно намеченную свадьбу, и все горькое останется позади!.. Есть, думал Михаил, есть она великая справедливость Божья! Он уж и радостную депешу составил и собрался посылать в Новгород, но в тот же вечер, без стука в его покои, как всегда в черной рясе тайно явилась суровая мать. Перекрестившись на образа, она долго, молча стояла посреди слабо освещенной палаты — лишь виделся бледный овал её лица под черным клобуком, да глаза сверкали решимостью. Наконец она сказала тихо—тихо и страшно-страшно, до дрожи: коли эта Хлопова вернется в Кремль и станет на Москве царицей, то он, Михаил в тот же день лишится своей единокровной матери и пойдет провожать гроб её на погост. Михаил, бледнея лицом, молча слушал. В лучшем случае, продолжала мать, она, государыня и монахиня Марфа покинет Русь навсегда и единородный сын ее, уж никогда, никогда боле, до самой смерти, мать свою не увидит. Она замолчала, глядя на свет лампад у икон, и добавила: «И будет сын проклят за это — и на земле, и на небе». И, развернувшись, словно взмахнув крылом черного савана, решительно вышла...
О душевных муках молодого царя тут говорить и не стоит. Но в ноябре 1623 года Михаил Романов подписал-таки грамоту, по которой он — Великий государь Российский "не соизволял" брать в жены дочь Ивана Хлопова — Марию. А оному Ивану было предписано возвращаться из Москвы в Коломну, в родовую вотчину. Дочери же его Марии следовало и впредь оставаться в Нижнем Новгороде, и там как великий дар государев "принять имением — выморочное некогда в казну немалое владение покойного купца Кузьмы Минина, спасителя Руси от поляков".
Дорого, ох как дорого далась Михаилу сия «отказная» грамота. Но еще горше потому, что его отец, живя отдельно у себя в патриарших палатах, и неожиданно узнав о сем «богохульном» отказе сына, так разгневался за его безволие и предательство, что чуть вообще от малодушного не отрекся. Однако было уж поздно. Грамота была послана и неправое дело — свершилось. Опять, опять-таки взяла верх над всеми Марфа - жена Филарета!
И не только этим она взяла. С подсказки Евникии, в сентябре 1624 года, как раз на Рождество Богородицы, на новый год, который праздновали тогда в сентябре, она правдами и неправдами заставила-таки сына жениться на другой страдалице — Марии Долгорукой, москвичке, дочери богатого и знатного князя Владимира Тимофеевича. Только и радости было во всем этом для Михаила, что его любимое имя — Мария… Ах, Мария, Мария…
Однако, лишь только затихла невеселая, поспешная свадьба и молодые сочетались семейными узами, как на другой же день, буквально на другой, юная царица… оказалась больной! И настолько больной, что вдруг при всех упала без сознания. И слегла… А спустя три месяца и вовсе скончалась. И опять поползли слухи, что опять "испортили деву", что это тоже — черное, черное злодеяние. На площади возле Кремля, у лобного места заголосил, забился в плаче мальчишка — бедный, в лохмотьях юродивый — мол, этот мор Романовым в наказание за коломенскую невесту. За предательство, за измену. А иные, на базарах, и в присутствия, в кабаках и трактирах, судачили, что это проклятье самого святейшего патриарха, затаившего гнев против жены своей Марфы… Ну, да кто его знает — на чужой роток не накинешь платок. Мало ли что люди скажут!..
И опять потянулось для Божьего Помазанника царя Михаила безрадостное странно-тупое безвременье, не способствующее успешному царствованию. Ни настроению его, ни здоровью. Ни остроте ума, ни живости души. И длилось оно больше года. Пока в 1626 в феврале, теперь уже по настоянию отца, радевшего о престолонаследии, его вновь не женили, но уже торопливо, как-то, скоропостижно, как на смерть. И под особым приглядом верных патриарху людей. Всего за три дня до пышной, с привкусом горечи, свадьбы, ввели «наверх» в тот же самый «женский терем» новую царёву невесту — Евдокию, благочестивую Евдокию Лукьяновну, почти бесприданницу, дочь незнатных Можайских дворян Стрешневых. Скромную, добросердечную, милую. Но почему ж всё так торопливо? Почему всего за три дня до свадьбы, тоже выбрав ее на очередных смотринах из шестидесяти невест?.. Да из страха. Во избежание черных дел и смертных дъявольских козней, уже постигших двух прежних невест…
От этого брака и продолжилась династия Романовых. Почти за двадцать лет семейной жизни род преумножился щедро. Благоверная Царица Евдокия подарила стране и мужу десятерых царственных деток — Ирину, Пелагею, Алексея, Анну, Марфу, Ивана, Софью, Татьяну, Евдокию, Василия. И как полагается в христианской семье и в православной России именно старший сынок Алексей, (по смерти отца в 1645 году), унаследовал престол, став Самодержцем всея Руси. А покуда он рос, его, задумчивого, хрупкого мальчика с любовью учил, опекал и с особым тщанием пестовал мудрый и образованный дед его, патриарх Филарет. До собственной кончины в 1635 году.
Так с Ипатьева монастыря в Костромских лесах, где погиб Сусанин, на крови и измене началась трехсотлетняя история рода Романовых, полная трудных, кроваво-горячих событий, полная войн и борьбы. Да и кончилась она промыслительно — в доме Ипатьева в Екатеринбурге. Горестно и безбожно. Под выстрелы. Тогда не нашлось больше Государю такого спасителя как Иван Сусанин, который отвел бы беду.
А, может быть, это все потому, что Бог — это Любовь, а любовь предавать нельзя. Не зря святой Иоанн Богослов сказал — «Известны мне добрые дела твои, но зачем ты предал первую любовь свою?».