Литке. Портрет в интерьере эпохи

I

В 1909 году в Англии был построен ледорез «Эрл Грей» («Граф Грей»). Граф Грей был одно время премьер-министром Великобритании, а его именем назван знаменитый чай с бергамотом, который так любят знатоки. Вскоре ледорез был продан в Канаду, а в 1914 году, уже под именем «Канада» приобретен российским правительством и использовался для ледовых проводок в Белом и Баренцевом море.

Революция породила зуд к переименованию ледоколов. Корабли получали имена большевистских вождей: «Святой Александр Невский» стал «Лениным», «Святогор» – «Красиным». Не избежала этой участи и «Канада»: ледорез приобрел название «III Интернационал». Но дальше произошло необычное: это «р-революционное» название просуществовало недолго. Неведомо по чьей инициативе судно еще раз переименовали и дали ему имя «Ф. Литке». Вообще-то такая инициатива попахивала «контрой», но ничего, обошлось.

Под этим именем «Ф. Литке» (именно так было написано в судовых документах и выставлено латунными литерами на кормовом подзоре) ледорез вошел в историю мореплавания как первое судно, прошедшее без аварии Северный морской путь в одну навигацию. Капитаном тогда был Николай Михайлович Николаев, мой декан в Высшем арктическом морском училище. Так отзвук имени Литке дошел до меня если не из первых рук, то уж от человека во всех отношениях достойного.

Ледорез «Литке» я видел не то на Диксоне, не то в Архангельске – сейчас уж и не упомню. Он был красив лебединым изгибом форштевня, чуть скошенными мачтами и дымовой трубой, придававшими стремительность его облику. Федор Петрович был бы доволен тем, что его имя носило такое красивое судно со славной биографией.

Едва я поступил в училище и начались занятия на первом курсе, как для доклада на конференции научного общества курсантов мне была предложена тема «Плавания Федора Петровича Литке». Удивительно, насколько память избирательна. Спустя много лет я без труда вспоминаю разные ничего не значащие мелочи, относящиеся к тому времени, Но вот что касается моего доклада, то не могу припомнить совершенно ничего ни из его содержания, ни из  любых обстоятельств, с ним связанных. Наверное, описания плаваний и открытий знаменитого мореплавателя, не вызвали никаких ассоциаций у первокурсника, еще ни разу не ступившего ногой на зыбкую палубу.
 
Я заново обращаюсь к судьбе и свершениям знаменитого мореплавателя, ученого и государственного деятеля, облик которого хорошо представляю себе по известным портретам: седой адмирал с благородной лысиной и пышными бакенбардами, весь увешанный звездами и крестами.

Так трудно представить себе адмирала двадцатилетним мичманом, хотя и лысина уже тогда начинала у него образовываться, и бакенбарды были – правда, еще не седые и пышные, но уже тщательно ухоженные и даже, по моде того времени, чуть-чуть завитые.

II

При рождении Федор Петрович Литке, крещеный по лютеранскому обряду, получил имя Фридрих Беньямин фон Лютке. Всю жизнь он подписывался на русском языке как Литке, а на немецком – как фон Лютке. В детские годы судьба не сулила ему ничего хорошего. Матери он лишился в следующий день после своего рождения, а отец его, таможенный служащий в чине статского советника, недолго ходил во вдовцах. Через год после смерти жены он снова женился, но и сам прожил недолго. Мачехе было не до воспитания пятерых детей от первого брака своего мужа; за восемь лет замужества она родила своих семерых. Федор был отдан в скверный пансион, о котором у него, уже в зрелом возрасте, никаких добрых воспоминаний не сохранилось, а потом жил у дяди (по материнской линии), чиновника высокого ранга, который воспитанием племянника совершенно не занимался, и мальчик был предоставлен самому себе. К счастью, у дяди была богатая библиотека, и Федор читал много и беспорядочно. Потом, наконец, дядя пристроил его в свою канцелярию, где мальчик два года занимался переписыванием скучных бумаг.

Но, наконец, и ему судьба улыбнулась: сестра его вышла замуж за морского офицера, капитана 2 ранга Ивана Саввича Сульменева. Юноша много времени проводил в его семье, переезжая вместе с ним по местам его службы – то в Свеаборг, то в Кронштадт, то в Санкт-Петербург, даже был с ним в плавании на фрегате «Поллукс». Сам воздух в доме моряка был наполнен свежим запахом моря, все разговоры были связаны со службой Ивана Саввича. Капитан опекал любознательного племянника, нанял ему учителей и сам занимался с ним цивильными и морскими науками, так что в 16 лет Федор Литке, который по возрасту уже не мог быть принят в Морской кадетский корпус, выдержал экзамен за его полный курс. По императорской резолюции на ходатайство морского министра он был принят на флот «гардемарином на одну кампанию».

Кампания эта выдалась славная. Отряд гребных судов – трехпушечных канонерских лодок, в который был зачислен гардемарин, совершил переход из Ревеля  к Данцигу, где вступил в бой с засевшими в городе наполеоновскими войсками. За проявленную в бою храбрость Федор Петрович Литке был досрочно произведен в первое офицерское звание – мичмана – и награжден орденом Святой Анны III степени, который давался исключительно за боевые заслуги, и  носить его полагалось на эфесе кортика или шпаги (с 1815 года эта награда стала IV степенью ордена).

Весной 1816 года, когда девятнадцатилетний мичман занимал в Свеаборге должность адъютанта командира порта, он получил письмо от Сульменева: «Я тебя запродал; снаряжается на будущий год экспедиция в Камчатку под начальством В.М. Головнина, который по просьбе моей обещал взять тебя с собой». О такой удаче молодой офицер мог только мечтать.

Капитан 2 ранга Василий Михайлович Головнин, уже прославившийся мореплаватель, который совершил ранее кругосветное плавание на шлюпе «Диана» и провел два го-да и три месяца в японском плену вместе с двумя офицерами и четырьмя матросами, командовал шлюпом «Камчатка», предназначенным для плавания в Русскую Америку. Шлюп вмещал до 900 тонн груза и имел батареи из 28 орудий. Правительство, собирая экспедицию, поставило перед нею задачи: доставить на Камчатку необходимые припасы, которые невозможно или крайне трудно перевезти туда сухим путем; обследовать колонии Российско-Американской компании и исследовать поступки ее служащих в отношении к природным жителям областей, ею занимаемых; и, наконец, определить географическое положение тех островов и мест российских владений, а также северо-западного берега Америки, которые не были до сей поры определены астрономическими способами.
 
Тут самое время определиться с терминологией.

Шлюп – это военный трехмачтовый парусный корабль начала 19 века, предназначенный для различных служб, в том числе экспедиционной. На передних мачтах он имел прямые паруса, а на кормовой – косой парус.

За время, отделяющее нас от плаваний Головнина и Литке, некоторые понятия существенно изменили свое значение, и неучет этого обстоятельства может ввести современного читателя в заблуждение. В наше время термин «корабль» употребляется главным образом в отношении военных кораблей, а во времена парусного флота для плавучих сооружений, используемых как для военных, так и для гражданских нужд, применялся термин «судно». Понятие «корабль» тогда означало определенный тип парусного судна – трех- или четырехмачтового с прямыми парусами на всех мачтах.

В наши дни капитаном называют лицо, которое возглавляет экипаж невоенного судна и является его единоначальником и руководителем. А во времена парусного флота  капитаном принято было называть командира военного судна.

Попасть в экипаж военного шлюпа «Камчатка», направляющегося в кругосветное плавание, было совсем не простым делом. Капитан шлюпа Василий Михайлович Головнин был строг в отборе офицеров и гардемаринов, однако же и личные интересы соблюсти не упускал. Знаменитый мореплаватель намеревался вступить в брак с Евдокией Сте-пановной Лутковской, барышней из Ржевского уезда Тверской губернии, дочерью отставного офицера Преображенского полка. Но свадьба была отложена до возвращения из плавания. Зато он взял с собой ее брата, гардемарина Феопемпта, а тот, в свою очередь, уговорил Головнина взять в плавание своего друга по Морскому кадетскому корпусу, Степана Артюхова, а также другого  брата невесты, Лутковского Ардальона.

Барон Фердинанд Врангель, круглый сирота из обедневшего, когда-то знатного ро-да, в Морском кадетском корпусе отличался прилежанием в овладении науками и по успехам в учении был первым из 99 кадетов его выпуска. Трехлетнее плавание по Финскому заливу не удовлетворяло способного и честолюбивого молодого человека и он, подав рапорт о болезни, оставил свой корабль и отправился в Санкт-Петербург, где явился перед Головниным с просьбой взять его на шлюп «Камчатка» хотя бы простым матросом. Головнину понравилось рвение мичмана, в беседе с ним он должным образом оценил его познания в морской практике. Капитан уладил дело с самовольной отлучкой Врангеля и взял его в экипаж, возложив на него обязанности младшего вахтенного офицера.

А Егор Антонович Энгельгардт, директор Царскосельского лицея, обратился к Головнину с просьбой взять в плавание Федора Матюшкина - лицеиста первого набора, к которому принадлежали и Пушкин, и Кюхельбекер, и Дельвиг. Матюшкин был только что выпущен в статском чине Х класса – коллежским секретарем. Никакого морского образования он не имел, но давно уже грезил морем так, что заслужил у своих товарищей прозвище «Плыть хочется».  Было разрешено взять его в кругосветку волонтером, с тем, чтобы во время плавания он овладел морскими науками и был подготовлен к получению флотского чина мичмана, который в Табели о рангах значился в XII классе.

Отношения между молодыми мореплавателями были не такими уж простыми, как могло бы показаться на первый взгляд. Мичман Литке, хоть и был чуть-чуть младше Врангеля и не получил, в отличие от него, систематического морского образования, зато понюхал пороха в деле и имел боевой орден, которого ни у кого из сотоварищей не было.

Гардемарин Феопемпт Лутковский был младше Врангеля ровно на семь лет, день в день, – разница в этом возрасте чрезвычайно ощутимая. Ну, а волонтеру Матюшкину еще предстояло оморячиться.

III

25-го августа 1817 года (здесь и далее – даты по старому стилю) «Камчатка» отправилась в путь из Кронштадта. Корабль был снабжен самыми лучшими съестными припасами, а также морскими картами, книгами и инструментами для обеспечения мореплавания. Три хронометра работы лучших английских мастеров были предметом особенной гордости капитана и офицеров – ведь без них было бы невозможно определять долготы географических пунктов. Кроме того, при заходе в Англию были закуплены средства для предупреждения цинготной болезни, а также ром, водка и виноградное вино, которые, благодаря ходатайству российского посланника, удалось закупить без уплаты пошлины.

Плавание длилось два года и двенадцать дней; шлюп пересек Атлантику, после захода в Рио-де-Жанейро обогнул мыс Горн, совершил плавание с заходом в Кальяо через Тихий океан к Камчатке, обошел все русские владения в Северной Америке, включая Форт Росс в Калифорнии и Новоархангельск – центральное селение Российско-Американской компании. В дальнейшем плавании шлюп под Андреевским флагом посетил Сандвичевы (Гавайские), Марианские, Молуккские и Филиппинские острова, через Зондский пролив вышел в Индийский океан, пересек его, обогнул мыс Доброй Надежды и с заходом на остров Святой Елены возвратился на родину.

Василий Михайлович Головнин изложил все обстоятельства плавания вокруг света в опубликованном в 1822 году двухтомном отчете.
 
Мичман Литке записывал свои впечатления о плавании в «Дневник, веденный во время кругосветного плавания на шлюпе "Камчатка"», а волонтер Матюшкин – в «Журнал кругосветного плавания на шлюпе "Камчатка"». Дневник мичмана Врангеля, к сожалению, не сохранился: он погиб при пожаре.

«Дневник» Литке отражает личность своего автора как морского офицера; наряду с подробным изложением происходивших событий, сведений и впечатлений географического и  этнографического характера в нем содержатся записи навигационного и метеорологического характера, настолько подробные, что по ним можно восстановить маршрут плавания «Камчатки» во всех деталях. Вот, к примеру, его описание подхода с моря к форту Росс, которое прямо могло бы служить абзацем соответствующего места лоции – навигационного руководства, содержащего данные, необходимые для плавания в соответствующем районе:

«Берег идет совершенно прямо, нет ни малейшей бухты, ни даже изгиба, который бы был хотя несколько закрыт. И потому весьма редко случается, чтобы к селению Росс на обыкновенном гребном судне без опасности приставать было можно; а при умеренной свежести S, SW, W или NW ветре буруны бывают столь сильны, что и на байдарах бывает сие невозможно. Глубина якорному стоянию также не весьма благоприятствует; в одной мили от берега оная 30 сажен, к морю правильно увеличивается и далее 3-х миль уже более 80 сажен. Грунт, правда, везде ил, но вряд ли можно решиться без крайней необходимости стать на якорь и при самых благоприятных обстоятельствах в открытом океане более как на дневное время. Пресной воды поблизости селение также совершенно нет. Сверх того, место сие ни по чему не приметно. Не имевши несколько дней обсерваций, и в туманное время весьма трудно прямо к нему попасть. В ясное время могут служить изрядною приметою несколько белых камней, лежащих вплоть к берегу немного посевернее селения; также и то, что около селения менее прочих мест лесу, так что кажется, будто оно лежит в песчаной равнине. С погрешностью в широте более 10' приметы сии делаются почти совершенно ничтожными…».

«Журнал» Матюшкина, часть которого представляет собой письма к Е.А. Энгельгардту, более эмоционален; он как бы рассчитан на читателя, которому без надобности знать тонкости управления шлюпом при различных обстоятельствах плавания, а описания чужих краев, обычаев и нравов населяющих их народов наиболее интересны. Федор Матюшкин также производил навигационные и астрономические вычисления, но соответствующие записи и расчеты вел в отдельной рабочей тетради.

Любопытно, что В.М. Головнин в своем «Путешествии вокруг света» ни разу не упомянул мичмана Литке, в отличие от мичмана Врангеля, который постоянно называется в связи с выполнением им  представительских и дипломатических поручений. То ли тут играло роль лучшее знание Врангелем французского языка, то ли его баронский титул, что, конечно, было немаловажно в контактах с местными чиновниками и вельможами. А, может быть, Литке не использовался для поручений такого рода потому, что в дурном пансионе, где он воспитывался, изучение языков – французского, английского и немецкого – было поставлено из рук вон плохо (следует заметить, что в семье Литке говорили на русском языке, и немецкий язык Федор осваивал как иностранный).

Деятельность и усердие мичмана барона Врангеля Головнин отмечает и в таком вроде бы не баронском деле, как организация доставки на корабль балласта и дров при заходе в Петропавловскую гавань на Камчатке.

А при деловых и представительских визитах Головнин неизменно брал с собой Феопемпта Лутковского. Юный гардемарин, получивший воспитание в английском пансионе, довольно хорошо знал английский язык и оказывал капитану большую помощь. Замечание Головнина по этому поводу доселе не утратило смысла и значения:

 «…В путешествия такого рода необходимо нужно назначать офицеров и гардемаринов, знающих чужеземные языки… Им часто случается быть за границей, где как по делам службы, так и для собственного удовольствия должны они обращаться с иностранцами. Если бы кадеты морского корпуса понимали, как стыдно и больно офицеру, находящемуся в чужих краях, не знать никакого иностранного языка, то употребляли бы всевозможное старание на изучение оных».

Плавание было отличной школой для молодых офицеров и гардемаринов. Головнин был требователен и строг. Литке впоследствии писал: «В его глазах все были равны... Ни малейшего ни с кем сближения... Все его очень боялись, но вместе и уважали, за чувство долга, честность и благородство... Капитан первый показал пример строгого соблюдения своих обязанностей. Ни малейшего послабления ни себе, ни другим... Мне случалось даже на якоре, приходя рано утром за приказаниями, находить его спящим в креслах, в полном одеянии». Дорогого стоит признание Литке в том, что он отправился в плавание, не имея ни малейшего понятия о службе, а воротился «настоящим моряком, моряком школы Головнина».
Когда «Камчатка» завершила кругосветное плавание, Литке был произведен в лейтенанты и награжден орденом Святой Анны III степени.

IV

Новая Земля – архипелаг, который служит барьером между Баренцевым и Карским морями Северного Ледовитого океана. Он состоит из двух  больших островов (Северного и Южного) и нескольких мелких. Расстояние от крайней южной точки архипелага до самой северной – около тысячи километров. Между Северным и Южным островом проходит пролив Маточкин Шар, на юге архипелаг отделен от острова Вайгач проливом Карские Ворота (а Вайгач отделен от материка проливом Югорский Шар). Суровая природа островов и прилежащих морей препятствовала их изучению, так что, несмотря на то, что архипелаг с давних времен посещался русскими промышленниками, и о его существовании было известно европейским картографам, положение точек его побережья не было сколько-нибудь достоверно определено, несмотря на ряд экспедиций, предпринимавшихся с XVI по XVIII век. Даже если удавалось определить по полуденным высотам Солнца широту тех или иных пунктов, то их долготы, ввиду отсутствия у путешественников инструментов – хранителей точного времени, определялись исключительно по счислению пути достигших их парусных судов, с очень большими ошибками, вызванными невозможностью учесть снос от ветра и неизвестных течений.
Лейтенант Федор Литке, назначенный по рекомендации капитана Головнина начальником экспедиции по обследованию Новой Земли, намеченной на 1821 год, получил от морского министра указание:

«Цель поручения, вам делаемого, не есть подробное описание Новой Земли; но единственно обозрение на первый раз берегов оной и познание величины сего острова по определению географического положения главных его мысов и длины пролива, Маточкиным Шаром именуемого, буде тому не воспрепятствуют льды или другие какие важные помешательства».

Экспедиция под началом А.П. Лазарева, отправленная в 1819 году для составления карты Южного острова, не справилась с поставленной задачей ввиду непроходимых льдов, не позволивших приблизиться к берегу. К тому же, поразившая экипаж его брига цинга вынудила прервать плавание и вернуться в Архангельск.
 
Для новой экспедиции был предназначен построенный в Архангельске бриг, получивший название «Новая Земля». Его подготовкой к плаванию руководил младший брат Федора Петровича, мичман Александр Литке (Литке 2-й, как он значился в списках флота). Строитель на славу потрудился, чтобы сделать судно пригодным для плавания во льдах: шпангоуты были плотно подогнаны друг к другу, пазы между ними проконопачены, наружная обшивка сделана из толстых досок, а подводная часть обшита медью.

Бриг имел в длину 80 футов, то есть 24 метра. Много это или мало? Экипаж «Новой Земли» состоял из 43 человек, в общем-то, было тесновато, что, впрочем, обычно для кораблей того времени. Но в дальнем плавании, тем более в полярных широтах, теснота препятствует проникновению свежего воздуха во внутренние помещения и способствует заболеванию цингой. Молодой капитан придал особо важное значение этому обстоятельству:

«Вместительность нашего судна была такова, что, невзирая на такое множество разных вещей, которые мы должны были погрузить, каждая из них имела свое место, и жилая палуба была совершенно чиста, отчего не трудно было сохранить в ней всегда чистый воздух, а две чугунные печи истребляли всякую сырость при самом начале ее. Жилая палуба была не только просторна, но и высока, так что люди наши могли в ней свободно плясать, когда погода не позволяла делать этого наверху. Это также не мало способствовало сохранению их здоровья».

Но главное, конечно, было то, что сверх продовольствия, принятого на борт по обычным для плавания нормам, был сделан солидный запас противоцинготных средств. По указанию командира, были погружены квашеной капусты 50 ведер, клюквы 12 пудов, хрена 6 пудов, да ведро лимонного сока, да лук репчатый, да чеснок, да сверх того рома 10 ведер, да для больных вина тенерифского 6 ведер, а сбитня – напитка из меда и воды с примесью уксуса, хлебного вина и некоторых пряностей, – 100 ведер. Литке особо отмечал: сбитень – «напиток весьма полезный, особенно после трудных работ в холодную и сырую погоду. Он согревает и производит испарину и, следственно, данный людям перед раздачею коек, много способствует предупреждению простуд».

Литке тщательно изучил опыт своих предшественников. В списке инструментов, которые должны быть взяты в плавание, он на первое место поставил два английских хронометра. Не обладая инструментами для хранения точного времени, прежние мореплаватели наносили на карты новоземельское побережье весьма приблизительно, поскольку они не могли определять астрономическими методами географическую долготу, а подчас и широту получали весьма неточно. Поэтому главным в полученном Литке задании было употребить все средства, от него зависящие, чтобы вернее определить широту и долготу приметных пунктов.

Нужно было использовать короткое арктическое лето, но выходить в море пораньше тоже не имело смысла: льды отступали медленно, пространства чистой воды освобождались поздно. Инструкция морского министра предписывала отправиться из Архангель-ска не ранее, чем в половине июля, когда, как предполагалось, море около Новой Земли будет свободнее ото льдов и туманов.
 
Плавание продолжалось шесть недель в крайне неблагоприятных условиях: противные ветры, штормы и туманы, а в особенности льды не позволяли приблизиться к берегу. Как писал Федор Петрович, «куда мы доселе ни обращались, везде встречали непре-одолимые намерениям нашим препятствия». Лишь дважды удалось увидеть вершины гор на острове.

Хотя поставленная задача не была выполнена, тем не менее, экспедиция 1821 года доставила ценные сведения о реальных условиях плавания; был исправлен ряд неточностей на картах; прошли проверку меры, предпринятые для поддержания здоровья экипажа: ни один из моряков «Новой Земли» не заболел цингой.
 
Осмысливая результаты экспедиции, Литке пришел к выводу, что причиной невыполнения назначенных предписаний были препятствия ото льдов, но признавался и в собственных ошибках. Главная из них заключалась в том, что он считал, что с наступлением лета ото льда прежде всего очищается южный берег Новой Земли, и поэтому почти месяц потратил на попытки преодолеть эти льды. Между тем, именно к южному берегу постоянно поступают запасы из ледяной кладовой – Карского моря, и свободное пространство находится севернее, куда льды из Карского моря не попадают.
 
Морской штаб, рассматривая плавание в 1821 году как рекогносцировочное, принял решение продолжить экспедицию к Новой Земле в следующем году, и командование ею Адмиралтейский департамент (в ведении которого находились Ученая часть и Гидрографическая служба) снова возложил на лейтенанта Литке.

Однако в программу экспедиции были внесены заметные коррективы. Чтобы не терять драгоценное летнее время в ожидании того, как подходы к Новой Земле очистятся ото льдов, что ожидалось не раньше середины июля, было решено пораньше направить бриг к берегам Лапландии – северного побережья Кольского полуострова – с тем, чтобы выполнить там комплекс гидрографических работ, и только потом отправиться к Новой Земле. Литке писал по этому поводу: «Странным покажется, может быть, но это тем не менее справедливо, что берег этот, вдоль которого уже около трех веков плавают беспрерывно суда первых мореходных народов, был нам до сих пор в гидрографическом отношении менее известен, чем многие отдаленнейшие и необитаемые части света. Он никогда не был описан надлежащим образом, и все карты этого берега были основаны на неполных и иногда неточных известиях, рассеянных во многих старинных книгах».
 
Экспедиция 1822 года готовилась не менее тщательно, чем предыдущая. Литке заботился о сохранности мореходных инструментов – компасов, ареометра, телескопа, инклинаторов, с помощью которых определялось наклонение магнитной стрелки. Без этих и других инструментов экспедиция просто не имела бы смысла. Из Петербурга в Архангельск их нельзя было везти в трясучих почтовых телегах, и для перевозки была куплена коляска с рессорами. Несмотря на это, даже в коляске на дурных дорогах сильно трясло, и командир беспокоился за свои инструменты, особенно за барометр, из которого могла вылиться ртуть. Когда доехали до санной дороги, коляску поставили на сани. Но опасностей не убавилось: приходилось переправляться через речки, покрытые тонким и опасным, а то и уже тронувшимся льдом. Часто перетаскивали экипаж на руках, почти до половины в воде.
Постоянного внимания к себе требовали хронометры, без которых невозможно определение долготы. Тут без казусов не обошлось. Еще в Архангельске произошел весьма неприятный случай: у одного из хронометров лопнула цепочка, соединяющая два барабана часового механизма – цилиндрический и конический. Причем это произошло не при заводе хронометра, когда цепочка испытывает дополнительное усилие, а, что называется, «на ровном месте». Оказалось, что некоторые звенья цепочки перержавлены.
 
Мастера исправить это повреждение не взялись, и командиру, как он сам писал, «осталось только радоваться, что ныне взял я с собой три хронометра, так что и после этого случая осталось у меня еще два, и весьма надежные».

Но этим неприятности с хронометрами не закончились. Как известно, важнейшим показателем качества хронометра, как и любых других часов, является постоянство его хода; проще говоря, в равные интервалы времени (например, за сутки) хороший хроно-метр должен отставать или уходить вперед всегда на одну и ту же величину. Одним из условий обеспечения постоянства хода является требование заводить хронометр ежесуточно, в одно и то же время и на одно и то же число оборотов заводного ключа.

И вот однажды утром, перед началом работ, командир, решивший сравнить показания хронометров, обнаружил их стоящими! Тут он и сообразил, что накануне в хлопотах забыл их завести, несмотря на все предпринятые им же самим меры осторожности: хронометры он заводил лично сам, а вахтенный офицер не должен был сменяться, если не получит от штурманского помощника подтверждения того, что хронометры заведены.

Целый день потратил командир, пытаясь выполнить наблюдения Солнца, которые позволили бы определить поправки к показаниям пущенных хронометров, но густой мрак, покрывший небосвод, не дал возможности это сделать. Потребовалось еще три дня наблюдений, чтобы убедиться, что ход хронометров не изменился.

Учитывая негативный опыт прошлого года, Литке очень хотел взять в плавание кого-нибудь из поморов-промышленников, ранее плававших к Новой Земле, но, к большому его огорчению, ни в Архангельске, ни в других местах добровольца-кормщика сыскать не удалось.
 
Плавание вдоль побережья Кольского полуострова было скучным и утомительным. Никаких открытий новых географических объектов не было – и не ожидалось, но отмечались пеленгами якорные места, производилось определение глубин и характера грунта, точного местоположения мысов и входов в многочисленные бухты и бухточки,– словом, велась рутинная штурманская работа.

Редкие отличия от повседневности Литке отмечал в дневнике:
«Нас не замедлили посетить лопари с реки Харловки, с которыми мы заключили условие о снабжении нас ежедневно свежей рыбой по следующим ценам: семга по 4 рубля 55 копеек пуд; треска 1 рубль 80 копеек пуд; пикшуй 1 рубль 60 копеек пуд»;
«Находясь на южном матером берегу губы, провели мы несколько минут в престранной охоте. Откуда ни возьмись вдруг между нами заяц; мы его окружили и стали ловить руками, потому что ни один из нас не был вооружен даже и палкой; естественно, что заяц очень скоро от нас убежал»;
«На Кильдине растет много превкусных грибов, называемых здесь моховиками; они похожи на белые грибы».

В конце июля Литке с тремя офицерами и командой гребцов отправился на весельной шлюпке в город Колу, расположенный при слиянии рек Кола и Тулома. Нужно было доставить туда сведения о прибытии «Новой Земли» в Кольский залив, отослать в Петербург рапорты и письма. Но главнейшей причиной поездки была закупка свежей провизии.

Переход занял больше суток, с двумя привалами для отдыха гребцов. Матросы отдыхали в рыбачьих избушках, а господа офицеры – в прихваченной палатке.

С приходом в Колу, которую Литке называет столицей Лапландии, моряков встретил городской голова, который объявил, что квартира им уже отведена. Однако командиру было не до отдыха: он сделал необходимые визиты и переговорил насчет закупки свежей провизии. Но овощи еще не созрели, и ничего другого, кроме баранины и морошки, приобрести оказалось невозможно.

Завершив все дела, Литке собрался тут же отправиться в обратный путь, но встретил неожиданное препятствие. Как вспоминал потом Федор Петрович, «хозяин дома, в котором матросам была отведена квартира, решился ознаменовать такое радостное для него событие достойным его подвигом – напоить наповал как себя, так и всех людей наших. В первом успел он совершенно, и мы его уже более не видали; в последнем же только отчасти, однакож мы долго собирали наших гребцов по разным углам города, долго должны были ждать, пока они пришли в состояние управлять веслами».

Отчалив, наконец, в два часа ночи, путешественники вынуждены были тут же остановиться на привал: «нашел прегустой туман; гребцы над веслами дремали, как и рулевой над рулем – все следствие угощения нашего хозяина».

Литке продолжает: «Туман пал, и утро наступило великолепное. Люди наши спали на тундре между камнями, как убитые. Вдруг послышались женские голоса, и вслед затем пристала к нам целая лодка девушек: это были кольские морошницы, возвращающиеся домой… Они расположились для отдыха возле нас, стали петь, плясать, и матросы наши, забыв и усталость и сон, пустились вместе с ними играть в горелки».

Направившись от Кольского залива к Новой Земле, Литке вышел к проливу Маточкин Шар, вход в который он не смог опознать в прошлом году, и двинулся дальше, на север, намереваясь достичь мыса Желания. Попутно он щедро раздавал найденным географическим объектам имена своих соплавателей. Кроме мыса Лаврова, еще год назад названного именем лейтенанта  – своего старшего офицера, Литке дал имя старшего штурмана Софронова открытому заливу; оконечности встреченной губы (залива) – своего младшего брата мичмана Литке; южный мыс губы Крестовой назвал именем штаб-лекаря Смирнова, а северный – второго штурмана Прокофьева. Остров перед устьем Крестовой губы назвал островом Врангеля, в честь друга своего, трудившегося в это время у берегов Сибири.

Отрытую на пределе прошлогоднего плавания губу Литке назвал губою Сульмене-ва, «в честь достопочтенного и заслуженного флота капитана этого имени».

Превысокая гора получила имя Крузенштерна, – «имя, сколь славное в ученом свете, столь же драгоценное для всех, умеющих ценить достоинство, соединенное с благородством души». А в первом плавании гора, имеющая вид весьма подобный вулканиче-ским горам, названа сопкою Сарычева, в честь гидрографа Российской империи вице-адмирала Сарычева. Весьма приметная пирамидообразная гору была названа горою Головнина – в ознаменование благодарности к капитану Головнину, под начальством которого Федор Литке провел два полезнейших года своей службы.
Не было забыто и высокое начальство: один большой залив был назван заливом Маркиза де Траверсе, российского морского министра, а другой – заливом Моллера, в честь начальника морского штаба Его Императорского Величества.

V

Этнические немцы и выходцы из других европейских наций составляли заметное число в офицерском составе российского военно-морского флота от петровских времен до послереволюционного периода. Российскими немцами были составившие славу российского флота Иван Федорович Крузенштерн и Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен, Отто Евстафьевич Коцебу и Фердинанд Петрович Врангель, а позже – адмиралы Николай Оттович Эссен – командующий Балтийским флотом в начале Первой мировой войны, Василий Михайлович Альтфатер – после Октябрьской революции первый командующий морскими силами республики, и другие.
               
Французских кровей был Петр Федорович Анжу, адмирал, исследователь берегов Сибири, Каспийского и Аральского морей.

Иван Петрович Колонг, замечательный моряк и ученый, автор классических работ по теории девиации магнитного компаса, имел полную фамилию Клапье де Колонг;  его предками были португальские и французские дворяне.

Все они были российскими подданными и верно служили своему отечеству.

Но были на российском флоте и иностранцы, отдавшие свою шпагу призвавшему их государству и с честью и достоинством служившие ему.

Самый известный из них – датчанин Витус Ионассен Беринг. После окончания  кадетского корпуса в Амстердаме он поступил на русскую службу в чине подпоручика, участвовал в дальних плавания и морских сражениях и прославил Россию двумя Камчатскими экспедициями, в которых были сделаны выдающиеся географические открытия.

Шотландец Сэмюэль Грейг, волонтер в английском флоте, перешел на русскую службу, командовал  эскадрами и Балтийским флотом, участвовал в Чесменском и Гогландском морских сражениях, дослужился до адмирала, награжден высшим орденом Рос-сийской империи – Святого Андрея Первозванного.

Ян Хендрик ван Кингсберген, голландский морской офицер, поступил на русскую службу в 1762 году, через шесть лет возглавил Черноморский флот, разбил турок в двух морских сражениях и был награжден орденами Святого Георгия четвертой и третьей степени. После этого он вернулся на родину и дослужился там до адмирала, возглавив военно-морские силы Голландии. Спустя более трех десятков лет после того как адмирал оставил русскую службу, император Александр I наградил его орденами Святого Андрея Первозванного, Святого Александра Невского и Святой Анны I степени.

Но наивысшего положения в Российском военно-морском флоте из иностранцев достиг маркиз де Траверсе.

Оценки его деятельности как морского министра России подчас прямо противоположны.

Историк флота Ф.Ф. Веселаго писал о нем: «В действиях… Траверсе господствовало желание произвести эффект и поразить государя своей полезной служебной энергией»;
«В первое время управления министерством деятельность Траверсе направлена была преимущественно к изменению или уничтожению всего сделанного его предшественником; причем некоторые из улучшений, в сущности, были ухудшениями. По истощении же материала для такой отрицательной деятельности наступил период бездействия, отразившийся печальным застоем во всех частях морской администрации и на самом флоте».
 
Академик Е.В. Тарле характеризует маркиза де Траверсе и его деятельность резко отрицательно: «Придворный прихлебатель, французский карьерист и проходимец, которому Александр неизвестно почему вручил участь русского флота».

Писатель Валентин Пикуль не постеснялся написать о маркизе де Траверсе: «Моряк более кабинетный, маркиз сам далеко не плавал и другим не позволял. Он бывал спокоен, если корабли Балтийского флота в море не выходили, маневрируя в видимости Кронштадта, отчего этот район близ столицы моряки и прозвали “маркизовой лужей”».

Не упустил мазнуть портрет адмирала черной краской и писатель Николай Задорнов: «Ленивый маркиз де Траверсе».

С другой стороны, современники характеризовали де Траверсе как выдающегося мореплавателя, специалиста в судостроении. Характеризуя деятельность адмирала на российском флоте, они отмечали, что быстрому продвижению по службе послужили его профессиональные знания, порядочность, преданность делу, организаторские способности. О нем писали: «Утонченный французский аристократ, с прекрасными манерами, умный и блестяще образованный человек».
 
Будущий морской министр России маркиз Жан Батист Прево де Сансак де Траверсе родился в 1754 году на острове Мартиника – колонии Франции в Вест-Индии, в Карибском море. В Советском Союзе об этом острове знали, пожалуй, только по песенке Марка Бернеса: «Бананы ел, пил кофе на Мартинике». И то – в песенке ударение в слове «Мартиника» приходилось на второй слог, а в подлинном названии острова следовало ставить ударение на третий слог.

Отец Жана Батиста, плантатор и рабовладелец, в прошлом был морским офицером, а мать – дочерью моряка. Сын, верный семейной традиции, тоже стал моряком, учился в школах гардемаринов и в девятнадцать лет стал мичманом французского флота.

«Кабинетный моряк» де Траверсе в годы службы во французском королевском флоте участвовал во многих морских сражениях. В битве с англичанами у острова Уэссан в 1778 году он отличился как старший помощник командира фрегата «Ифигения» и стал командиром корвета, захваченного у противника в этом бою.
 
Командуя одним из кораблей французской эскадры, принимавшей участие в войне за независимость североамериканских колоний Англии, маркиз особо отличился в сражении при Чесапике в 1781 г., вошедшем в классику военно-морского искусства, прославился при взятии острова Сан-Кристофер, атаковал крепость на острове Пальма и овладел ею. Всего за войну захватил 22 призовых судна, среди которых были фрегат, корвет и 120-пушечный корабль. Подвиги маркиза, его отвага, высказанная в бою, твердость и рассудительность при выполнении возложенных на него поручений были отмечены высшим французским орденом – Крестом Святого Людовика, а также только что установленной американскими и французскими офицерами высшей военной наградой – орденом Святого Цинцинната.

Де Траверсе, который «далеко не плавал», несколько раз пересек Атлантику. В 1785 – 1786 годах на транспортном судне перешел из Франции вокруг мыса Доброй Надежды в порт Пондишери в Индии и выполнил обратный переход, спустя два года совер-шил плавание на Антильские острова – вот вам и «ленивый маркиз»! В 32 года он досрочно получил звание капитана 1 ранга, намного обогнав по службе своих сверстников.  Флагман эскадры, в которую входил корабль маркиза, в представлении де Траверсе к новому чину писал: «К деятельной натуре в этом офицере прибавляется редкая глубина познаний, он получал  превосходные отзывы от всех своих командиров и достоин самого высокого отличия».

Свое последнее плавание во французском флоте Жан Батист осуществил на Антильские острова, командуя фрегатом «Деятельный». В Бостоне де Траверсе участвовал в приеме на борту французского фрегата самого Джорджа Вашингтона, будущего первого президента Соединенных Штатов. Но в 1790 году на его родине, Мартинике, в порту Фор-Руаяль, солдаты и местные жители уже нацепляли на шляпы трехцветные кокарды, уже весело зазвучала страшноватая песенка революции: «Ах, Са ира, Са ира, Са ира!». Правда, в ней еще не было слов «Аристократов на фонарь!», но суть от этого не изменялась: канониры Фор-Руаяля уже повели прицельный огонь по фрегату маркиза, уходившего под всеми парусами. И то правда, что Жан Батист де Траверсе был самым настоящим аристократом: он даже участвовал в королевской охоте, куда допускались лишь те, кто мог доказать четырехсотлетнее дворянство своего рода, и ему было даже предоставлено место в карете короля.

В течение четырех лет, с 1790 по 1794 год маркиз, спасаясь от бурных потрясений французской революции, вел беспокойную жизнь, кочуя по Европе и нигде подолгу не задерживаясь. Вернувшись во Францию, он жил в своем имении, а затем уехал в отпуск в Швейцарию.  Там он получил приглашение российской императрицы Екатерины II поступить на русскую службу. В конце 1790 года де Траверсе получил от короля Людовика XVI разрешение принять предложение императрицы и в мае следующего года прибыл в Санкт-Петербург. Там де Траверсе был назначен в гребной флот «капитаном генерал-майорского ранга». Гребные суда, подвижные и маневренные, не зависящие, в отличие от неповоротливых фрегатов, от воли ветра, были незаменимы при боевых действиях в проливах и протоках шхерных районов Балтийского моря.
 
Месяц спустя де Траверсе был «переименован» в контр-адмиралы. Всего через три месяца службы он получил отпуск для устройства семейных дел с дозволением отлучаться на любое время, которое он сочтет необходимым, с сохранением «трактамента» (так тогда именовалось довольствие или жалованье). Императрица даже выделила ему жалованье вперед. Маркиз выехал в Швейцарию, а затем в немецкий Кобленц, где вступил в корпус роялистов, который намеревался восстановить во Франции власть Бурбонов.

А в 1794 году, когда надежды на реставрацию Бурбонов были утрачены, де Траверсе возвращается в Россию, уже с семьей. Он командует эскадрой, он приближен ко двору Екатерины Великой.
6 марта 1796 года жена де Траверсе умерла при рождении сына. Малыш был окре-щен на тринадцатый день после рождения и получил имя Александр. Его крестная мать, императрица Екатерина II, чтобы отблагодарить маркиза за верную службу, велела положить в колыбель младенца патент на звание мичмана. Но мальчик был очень слаб, и отец, не надеясь, что малыш выздоровеет, обратился к Екатерине с просьбой разрешить передать патент старшему сыну, пятилетнему Жану Франсуа. Императрица выразила согласие, но маркиз не решился обращаться к ней еще раз, чтобы она изменила имя, на которое патент был выписан. Он нашел необычный выход: переименовать своего старшего сына в Александра. Но – надо же! – младший сын выздоровел, и в одной семье оказалось два брата с одинаковым именем.

Скоротечная смена персон на российском императорском престоле только укрепляла положение Траверсе. Павел I произвел его в вице-адмиралы, наградил орденом Свя-той Анны I степени, даровал пять сотен крестьянских душ и назначил комендантом Роченсальмского порта, прикрывавшего границу со шведской Финляндией. Император Александр I уже на третий день своего царствования произвел маркиза в чин «полного» адмирала. Вскоре он был назначен «главным командиром Черноморского флота и портов».

Наступил новый этап в деятельности де Траверсе. Он командует уже не кораблем, не эскадрой, а целым флотом. Черноморский флот был в сильно запущенном состоянии. Старые корабли ветшали, новые было строить негде. Траверсе добился создания новых верфей в Николаеве и Херсоне, на которых возрождалось кораблестроение.

Сверх того, де Траверсе стал военным губернатором Севастополя и Николаева. Он создал самостоятельную администрацию этих городов, независимую от Херсонской губернии. В них строились оборонительные укрепления, была учреждена картографическая служба флота со своей типографией, создано училище для обучения юнг, подготовки морских специалистов и унтер-офицеров.

О деятельности адмирала на Черноморском флоте высказываются прямо противоположные мнения. С одной стороны, утверждалось, что «время управления де Траверсе флотом и портами на юге России ничем не ознаменовалось в смысле их улучшения». С другой стороны, историк города Николаева писал: «Положение Николаева сильно изменилось к лучшему, когда главным командиром Черноморского флота был назначен маркиз де Траверсе».
 
По предложению маркиза, вся гражданская власть в Новороссии, Крыму и Таврии была сосредоточена в руках одного человека, генерал-губернатора, и он же предложил назначить на этот высокий пост градоначальника Одессы дюка де Ришелье. По просьбе Ришелье, Траверсе посетил Одессу, чтобы на месте оценить план строительства одесского порта, и даже прислал дюку баркас с командой матросов, чтобы тому было легче наблюдать за работами в порту.

Один за другим ложатся на адмиральский мундир ордена Александра Невского, Святого Владимира I степени.

1807 год. Наполеон продолжает переживать разгром франко-испанского флота в битве при Трафальгаре. Он жаждет мести за поражение и пытается найти человека, кото-рый мог бы исполнить его намерение. Таким человеком он видит маркиза де Траверсе, и французский консул в Одессе передает ему предложение императора: «Господин маркиз, Вам нужно лишь продиктовать условия вашего возвращения, император Наполеон готов облечь Вас самыми высокими полномочиями». Де Траверсе, то ли преданный новой родине, то ли не желающий служить «узурпатору», отвергает даже столь необычные условия. Война между Александром I и Наполеоном закончилась Тильзитским миром, и по его условиям Россия присоединилась к континентальной блокаде Англии. Российский император призывает маркиза на Балтику для обеспечения блокады.

С сентября 1809 года де Траверсе занял пост управляющего министерством морских сил России (так сказать, исполняющего обязанности министра), а в ноябре 1811 года, приняв российское подданство и русские имя и отчество – Иван Иванович, стал министром. Но еще раньше он был назначен членом только что учрежденного Государственного Совета, войдя в число высших сановников Российской империи. Новый руководитель министерства хотел показать императору бурную деятельность, в душе надеясь, что этим он добьется лучшего финансирования флота. Он заявил о сокращении сроков строительства кораблей более чем вчетверо, но тут его ждал конфуз: для выполнения обещания ему пришлось сосредоточить все силы на строительстве одного корабля, сняв людей с остальных. Но и этого оказалось недостаточно; пришлось заставить плотников работать от темна и до темна и отменить выходные и праздничные дни. Десяти миллионов рублей, отпускавшихся в год, не хватало, как раньше, на нужды флота: цены на материалы все росли, и не помогали даже галантность и обходительность, с которыми министр обращался к всесильному Аракчееву.
 
Во время Отечественной войны 1812 года Траверсе организует оборону Финского залива, отправляет в действующую армию десятки тысяч морских пехотинцев, которые дрались в решающих сражениях.

После победы Александр I предлагает де Траверсе возвести его в княжеское достоинство, но адмирал с благодарностью отказывается: ему хотелось бы сохранить за потомками столь редкий в России титул маркиза. Александр был растроган таким неожиданным поступком и как компенсацию вручил Траверсе бриллиантовый перстень со своим изображением и пятьдесят тысяч рублей на благоустройство недавно приобретенной им усадьбы в Лужском уезде.

А вот на нужды флота денег у императора постоянно не хватало. Уже в 1813 году вместо испрашиваемых по смете 22 миллионов рублей было отпущено 17 миллионов, а в 1815-м – 15 миллионов, да еще была сообщена воля государя: «… чтобы эта сумма была непременно достаточна на все расходы». Тогда и родилось знаменитое прозвище восточной части Финского залива – «Маркизова лужа»; а что было делать министру, если учения проводить надобно, а на выход флота в сколько-нибудь дальнее плавание средств не было.

Де Траверсе, чтобы хоть как-то поддержать способность моряков к плаваниям, за-ставлял их маневрировать в пределах «Маркизовой лужи». Для государя-императора устраивал даже своего рода «потемкинскую деревню», приказав покрасить те борта кораблей, которые были обращены к проходившей по рейду императорской яхте – для закупки краски на остальные части средств не хватало. Министр был вынужден прибегнуть к экономии вовсе постыдной, повелев господам офицерам приобретать секстаны и подзорные трубы на собственное жалованье, и годами оттягивал выдачу адмиралу Сенявину положенных призовых средств.
Несмотря на скудость финансирования, Траверсе изыскивал средства на проведение научных и гидрографических экспедиций, которых в его бытность министром было совершено больше, чем в какой-либо другой период времени. В 1817 году шлюп «Камчатка» под командованием В.М. Головнина отправился в уже упомянутое кругосветное пла-вание. Ф.П. Врангель и П.Ф. Анжу в 1820 – 1824 годах возглавили экспедицию по север-ным берегам Сибири и по Ледовитому океану. М.Н. Васильев и Г.С. Шишмарев были в 1819 году отправлены на шлюпах «Открытие» и «Благонамеренный» на поиски северного прохода из Тихого океана в Атлантический. А в 1819 – 1821 годах Ф.Ф. Беллинсгаузен и М.П. Лазарев на шлюпах «Восток» и «Мирный» совершили знаменитое плавание в Южное море, в ходе которого была открыта Антарктида. Кроме того, ряд кругосветных плаваний на военных кораблях был совершен на средства Российско-американской компании и для ее нужд, а научная экспедиция О.Е. Коцебу на бриге «Рюрик» (1815 – 1818 год) на средства графа Н.П. Румянцева, видного государственного деятеля, находящегося в отставке.

В 1821 году  была учреждена должность начальника морского штаба Его Императорского Величества, на которую был назначен контр-адмирал Антон Васильевич Моллер, отличившийся в сражениях с наполеоновскими войсками. А в 1823 году Моллер, произведенный в вице-адмиралы, из-за болезни де Траверсе был назначен управляющим морским министерством. Маркиз, награжденный орденом Святого Андрея Первозванного, еще числился на должности морского министра вплоть до 1827 года, когда он был отправлен в отставку с награждением орденом Святого Георгия 4-го класса – за двадцатипятилетнюю выслугу в российском флоте.

VI

В каждом новом мысе, который открывался при плавании брига к северу, мореплаватели ожидали увидеть северную оконечность Новой Земли, но каждый раз они обманывались, так как дальше снова обнаруживался берег, покрытый снегом.
 
Литке определил координаты мыса, принятого им за мыс Желания, за которым начинались воды Карского моря; однако укрепиться в правильности его опознания не представилось возможным, так как на разных картах положение этого мыса указывалось с весьма большими расхождениями. Впереди остались только ледяные обломки, и, наконец, лед, усматриваемый по курсу сплошной стеной, соединился с берегом. Литке писал: «Таким образом, разрушилась приятная мечта наша проникнуть в Карское море, и нам осталось только возвратиться по следам своим к Маточкину Шару… Люди наши, благодаря Бога, были все до одного здоровы и со свойственною мореходцам беспечностию пели и забавлялись по обыкновению, сколько позволяли обстоятельства».

На обратном пути Литке обследовал вход в пролив Маточкин Шар, однако ввиду близости осенней непогоды не решился послать гребные суда, чтобы произвести морскую опись пролива, то есть выполнить промер глубин и топографическую съемку берегов.
Еще удалось уточнить положение пунктов юго-западного берега Новой Земли, но сильные штормы заставили отложить попытки дальнейшего продвижения и взять курс на Белое море.
«Плавание в ледовитом море – не ямская гоньба от станции до станции, – делился чувствами командир со своими офицерами, огорченными не менее его самого. – Прискорбно мне видеть себя в необходимости оставить недовершенным начатое нами дело; тем более, что такое безледное лето, какое было нынешнее, вероятно не всегда у берегов Новой Земли бывает. Но пусть вас успокоит мысль, что причиной тому препятствия физические, столько же, как и льды, неодолимые».

Федор Петрович питал чаянье на то, что в Адмиралтейском департаменте сочтут уважительными причины, по которым он не смог полностью выполнить полученное задание, однако червь сомнения все-таки исподтишка грыз его до самого момента доклада в морском министерстве.

Вице-адмирал Гавриил Андреевич Сарычев в усеянном орденами мундире, с пышными эполетами и реденькой прядкой волос, зачесанной на лоб, как у Наполеона, поглядывал на лейтенанта Литке, казалось, хоть и строго, но доброжелательно.  И уж откровенно доброжелательно смотрел седоголовый академик Федор Иванович Шуберт, крупнейший авторитет в области астрономии теоретической и практической, автор «Руководства к астрономическому определению долготы и широты мест»; специально для флотских офицеров он издавал ежегодно астрономические таблицы под названием «Морской Месяцеслов». Когда министр предоставил ему слово, он четко, как на заседании военного совета, заявил: «Имею удовольствие донести департаменту, что прилежание и точность, с коими Литке наблюдения свои производил и вычислял, достойны похвалы всякой и ему великую честь приносят... Я посему считаю моею обязанностью уверить департамент, что лейтенант Литке сим путешествием отличил себя наилучшим образом и оказался достойным награждения».

Результаты экспедиции были признаны отличными. Матросам, унтер-офицерам и чиновникам (то есть офицерам, штурманам, лекарю и их помощникам) был выдан «в единовременное вознаграждение» годовой оклад жалованья, лейтенанту Лаврову и мичману Александру Литке пожалованы ордена, а их командир досрочно получил воинское звание капитан-лейтенанта.
Высокая оценка не только не привела начальника экспедиции к самоуспокоению, но, наоборот, заставила еще раз проверить, насколько достоверны доставленные им сведения. Получив в Петербурге возможность сверить нанесенные им на карту открытия последнего плавания с картой голландских мореходов, он обнаружил такое большое расхождение по долготе в местоположении мыса Желания, которое не могло быть объяснено ни погрешностями в счислении пути, ни ошибками в наблюдениях Виллема Баренца. Логически рассуждая, Литке пришел к выводу, что он принял за мыс Желания совсем другой мыс, скорее всего, известный Баренцу как мыс Нассау. Совсем неизвестным остался южный берег Новой Земли, не было определено положение даже крупных островов Вайгач и Колгуев, требовали проверки и уточнения сведения о проливе Маточкин Шар и других важнейших географических объектах.
Двадцатишестилетнему капитан-лейтенанту Литке было поручено продолжить обследование Новой Земли и близлежащих побережий. «Опытность и искусство ваши известны уже начальству из журналов и карт, составленных по прежним вашим плаваниям в тех местах», – говорилось в инструкции Адмиралтейского департамента.

В этот раз командиру удалось нанять двух лоцманов: мезенского мещанина Павла Откупщикова, «человека, хотя и неграмотного, но со здравым рассудком и опытного», который участвовал в плаваниях к Новой Земле, и кольского мещанина Матвея Герасимова, который знал лапландский берег. Впоследствии Литке высоко оценил их работу: «Я весьма был доволен обоими нашими лоцманами, отличавшимися сколько добрым поведением, столько и усердием своим. Оба они… были нам полезны местными сведениями своими и некоторым образом способствовали успеху нашей экспедиции».

Экспедиция 1823 года, как и предыдущая, началась с описания мурманского побережья, и продвинулась дальше к западу от мест прошлогоднего плавания.

VII

…Закончив опись побережья Лапландии, Литке проложил курс к Новой Земле, и  параллельно ее берегу продвигался на север так далеко, как только это было возможно. Бриг достиг той же широты, что и предыдущим летом. Повторные определения убедили командира, что берег, принятый им в прошлом году за мыс Желания, в действительности был мысом Нассау, местоположение которого было определено еще Баренцем. Отдавая дань уважения своему предшественнику, Литке назвал именем Баренца группу островов, находящихся вблизи достигнутой крайней точки плавания, и отметил в своих записках:

«…разительное сходство определений Баренцева с нашими есть наилучшее доказательство искусства этого славного, но несчастного мореплавателя. В наше время почти ничего не значит определить верно долготу какого-нибудь места. Труды знаменитых мужей всех народов, возведя менее нежели в полвека науку мореплавания на ту степень совершенства, где мы ее ныне видим, доставили нам легкие и верные к тому средства; стоит только уметь употреблять эти средства; но тогда, когда и для измерения высоты светила не было другого инструмента, кроме астрономического кольца, основанием же долгот могло быть только корабельное счисление, всегда ошибочное, требовалось, конечно, необыкновенное искусство, великая опытность и превосходное соображение для достижения выводов точных».

Спустившись к Маточкину Шару, Литке отправил лейтенанта Лаврова на катере для описи северного побережья пролива и привязки его к южному побережью, нанесенному на карту штурманом Розмысловым более полувека назад. Лаврову было также поручено, достигнув восточного входа в пролив, осмотреть с гор, насколько это будет возможно, Карское море. Оставшиеся на бриге занимались описью западного входа в Маточкин Шар, астрономическими и другими научными наблюдениями.

Лавров в точности выполнил данное ему поручение, но обнаружил, что восточный вход в Маточкин Шар забит льдом от берега до берега. Это известие вынудило командира отказаться от заманчивой возможности пройти через пролив в Карское море, чтобы обследовать восточное побережье Новой Земли, до сей поры не нанесенное на карту.

Направившись к Карским Воротам, к южной оконечности архипелага, экспедиция производила опись контура берега, изменение глубин и определение местоположения приметных с моря ориентиров. Литке всякий раз с уважением упоминал имя Баренца, когда обнаруживалось, что тот или иной мыс или группа островков отмечены на его карте.

Множество крестов, усматриваемых на полуострове Костин Нос, свидетельствовали о том, что это место часто посещалось русскими промышленниками, которые вели свой промысел у берегов Новой Земли. А кому за одно лето не удавалось выполнить намеченное, тот оставался здесь на зимовку, отмечая крестом успех в начале своего предприятия и надежду на дальнейшее преодоление препятствий.

Пролив Карские Ворота и простирающееся море были, сколько видит глаз, свободны ото льда, и это внушило надежду, что наконец-то удастся осмотреть восточный берег Новой Земли. Увы, этой надежде не суждено было осуществиться. Только что ввечеру лот показывал глубину тридцать пять сажен, как внезапный удар сотряс судно, за ним другой, третий... Не было сомнений: корабль наткнулся на каменистую банку. Но то, что увидели мореходы, осмотревшись вокруг, повергло их в еще больший ужас: вокруг брига плавали куски дерева и крупные щепы. По-видимому, это были части разбитой кормы и руля, который, как стало ясно через несколько минут, был сорван с удерживавших его петель.

Судно потеряло ход, сокрушительные удары следовали один за другим. Помышляя только о спасении экипажа, Литке отдал роковую команду: «Руби мачты!». Уже занесены были топоры, но порывистый ветер и сильное волнение, принесшие беду, на этот раз поспешили сделать доброе дело: корабль медленно, как бы не спеша, сошел с камней.

Но что такое корабль без руля? Беспомощная игрушка волн… Невероятными усилиями всего экипажа в условиях неослабевающего шторма руль кое-как был водворен на место, но верхний крюк его крепления оказался напрочь сломанным. Оставшиеся не устраненными затруднения в перекладке руля заставили предположить, что и нижние крючья не в порядке; к тому же, весь набор корпуса даже на глаз представлялся расшатанным, а внутрь все заметнее поступала вода. Обнаруженной таким несчастливым образом злополучной банке Литке дал имя штурмана Прокофьева, участника предыдущих экспедиций, который в этом плавании вообще не участвовал. Командир посчитал несправедливым давать подводному препятствию имя кого-либо из соплавателей, так как никакой их вины в нечаянном открытии не было.
 
Значит, не суждено сбыться замыслу об обследовании восточного берега Новой Земли, который Литке вынашивал до последнего момента, и даже, учитывая позднее время года, был готов на зимовку. На поврежденном корабле важно было как можно скорее возвратиться в порт, но исследовательский азарт не оставил капитан-лейтенанта даже в этом положении, казалось бы, не оставлявшем никакого выбора. Направляясь в Архангельск, экспедиция попутно уточняет положение острова Колгуев и производит опись его побережья. Следующий пункт, подлежащий обследованию, – мыс Канин Нос, отмечающий вход в Белое море. Но налетевшая буря внесла свои поправки в намерение командира во что бы то ни стало выполнить предписание Адмиралтейского департамента. Сильный вал чуть не смел с палубы все предметы, на ней находящиеся, и окончательно сорвал руль, с таким трудов водруженный на место несколько дней назад.
 
Когда эту тяжелую деревянную конструкцию с огромным трудом удалось поднять на палубу, обнаружилось, что сломаны все крюки, на которых он должен удерживаться, и не только стихия в этом виновата. Металл, из которого они были изготовлены, весьма низкого качества, и раковины на месте излома были такой величины, что в некоторые из них можно было вложить палец. Литке в своих записках с нескрываемой горечью пишет об этом:
«Если бы художники, занимающиеся приготовлением столь важных для корабля вещей, помышляли иногда, что от совершенства работы их будет зависеть участь нескольких десятков, или сот сограждан их, сохранение для государства знатных сумм и даже некоторым образом слава отечества, то, конечно, избегали бы того нерадения, которое в делах их иногда примечается и которое, по справедливости, должно быть поставлено наряду с величайшими преступлениями».

Литке пришлось вспомнить уроки Сульменева и Головнина, не столько по этому конкретному случаю, сколько по тому, что они своим примером внушили ученику и последователю мысль: «Безвыходных положений не бывает». На жилой палубе сотрясаемо-го волнами брига была устроена кузница, и судовой кузнец Филарет Абросимов отковал новые крюки, лучше прежних. Чтобы установить починенный руль, Федор Петрович воспользовался рекомендацией, изложенной в книге талантливого офицера, большого знатока морской практики Александра Яковлевича Глотова «Изъяснение принадлежностей к вооружению корабля».

По приходу в Архангельск корабль был разоружен и разгружен. При осмотре трюма обнаружилось, что болты, крепящие шпангоуты к килю, высунулись вверх на ладонь и больше. Зато навешенный в море руль оказался в таком состоянии, что мог бы успешно служить и дальше. Наклонив бриг, чтобы киль вышел из воды для осмотра его повреждений, обнаружили,  что деревянные части форштевня – крайнего, наиболее прочного бруса в носовой оконечности судна – разбиты вдребезги, а металлические искорежены или поломаны.

Кормовая часть киля была полностью разбита, во многих местах как в носу, так и в корме доски наружной обшивки были сорваны. Литке вспоминал: «Ужас объял меня, когда я увидел, в каком мы находились положении! Спасением нашим мы обязаны единственно сплошному набору брига, ибо никакие помпы не могли бы преодолеть течи, если бы обнаружились не заделанные шпации (промежутки между соседними шпангоутами). Еще два-три удара кормой – и соотчичи наши, вероятно, и до этой минуты не знали бы, где и какая постигла нас участь!».

Подводя итоги трех экспедиций на бриге «Новая Земля», Литке не мог не испытывать чувства удовлетворения за то, как много за эти три года было сделано. И, в то же время, чувство огорчения за то, что льды и непогоды не позволили сделать большее, что еще многие из поставленных целей так и не были достигнуты. Потому он облегченно вздохнул, когда узнал о том, что император Александр поручил возглавить ему следующую, 1824-го года экспедицию. Главные задачи экспедиции были, в сущности, теми же, что и в предыдущие годы: достичь крайней северо-восточной точки Новой Земли и, по возможности, описать ее восточный берег. Федору Петровичу были подчинены еще два экспедиционных отряда, перед которыми были поставлены самостоятельные цели, что позволяло основным силам не отвлекаться на их выполнение.

VIII

Зимой, во время пребывания в Петербурге, Литке вступил в Вольное общество любителей словесности, науки и художеств. С душевным трепетом он дал согласие баллотироваться в действительные члены общества по отделению словесности: ведь он еще не написал ничего, достойного вхождения в это братство литераторов. Быть его членом – значит, стать равным с такими столпами русской словесности, как Дмитрий Иванович Языков, Николай Иванович Греч или Василий Львович Пушкин. Правда, к тому времени они уже отошли от деятельного участия в делах общества, а их место заняли такие подающие надежды литераторы, как Михаил Загоскин, Фаддей Булгарин или Федор Глинка. Но уже крепла новая поросль, знакомая Литке по рассказам Федора Матюшкина, их однокашника по Царскосельскому лицею: Антон Дельвиг, Вильгельм Кюхельбекер, Александр Пушкин. В особенности убеждал Федора Петровича вступить в это общество его добрый товарищ, капитан-лейтенант Николай Бестужев, упирая на то, что Василий Михайлович Головнин, авторитет которого в глазах любого моряка был неоспорим, уже стал членом общества.

Литке посетил одно из заседаний, проходившее в доме Инженерного департамента на Литейном. Председательствовал баснописец Измайлов. Незнакомый Федору поэт с завыванием читал свои вирши, присутствовавшие вяло разбирали эти стихотворения. Потом Измайлов долго говорил, что собрания Общества многими его членами перестали посещаться, и собравшиеся столь же вяло обсуждали вопрос о мерах по привлечению неисправных.

Больше Литке посещать собрания Общества не довелось, да не очень и хотелось.

Подвергшийся многим опасностям на море, Федор Литке едва не погиб на суше, когда в марте 1824 года ехал в кибитке из Петербурга в Архангельск вместе со своим братом, лейтенантом Александром Литке и матросом Крупенниковым. Сам Литке так рассказывал после о произошедшем: «Я отправился из Санкт-Петербурга 15 марта, по довольно хорошему еще санному пути, и потому надеялся доехать до места скоро и без приключений, но вместо того половиною этой дороги едва не кончил путешествия и вместе с тем земного своего странствования». В страшную вьюгу лошади потеряли дорогу, которую совершенно замело, и кибитка свалилась в глубокий овраг, да так, что пассажиры и извозчик оказались лицами в снегу, придавленные тяжелой поклажей. Федор совсем задыхался, но извозчику удалось-таки выкарабкаться и вытащить за ноги своих седоков. Крупенников был найден в снегу без признаков жизни, и усилия привести его в чувство оказались тщетными.

Трагедия имела следствием нелепую ситуацию, когда на ближайшей станции крестьяне отказались дать лошадей и решили задержать моряков до тех пор, пока не приедет исправник и будет учинено законное расследование. К счастью, через деревню проезжал сельский заседатель, который, взяв на себя ответственность, приказал дать лошадей крайне стесненным во времени путешественникам.
 
Плавание 1824 года началось с уточнения координат пунктов горла Белого моря. Эти места, хорошо известные и шкиперам купеческих судов, и поморам, отправлявшимся на промысел морского зверя, тем не менее, на карты были нанесены весьма приблизительно, и Литке, отдававший предпочтение штурманским методам определения местонахождения, точными наблюдениями исправил многие погрешности.

Литке обратил внимание на проделки рефракции, весьма характерные для закрытых морей, к которым можно отнести и Белое море. Из-за них можно было наблюдать одновременно и левый, Терской берег моря, и правый, Канинский берег, что, как Литке отметил, «конечно, весьма редко случается, ибо наименьшее расстояние содержит 80 миль». Разумеется, при нормальном состоянии нижних слоев атмосферы видеть эти два берега одновременно совершенно невозможно.

В другой раз Литке записывает: «Погода была ясная, но горизонт так был искажен рефракцией, что наблюдения наши никуда не годились».

Но накопленные мореплавателем опыт и знания позволяли ему находить выход даже в этих, неблагоприятных для астрономических наблюдений условиях: «Время было ясное, но горизонт покрыт был густыми парами, из-за которых происходили самые странные рефракции; наблюдений делать было невозможно. К полудню… горизонт несколько очистился; однако же я счел лучшим наблюдать полуденную высоту солнца с гребного судна. Это весьма хорошее средство, когда горизонт пересечен туманом или берегом; поскольку с больших возвышений малая погрешность в исчислении расстояния до видимого горизонта причиняет большую в его угле наклонения».

Пасмурная погода с густым дождем, туман, маловетрие, сменяющееся жестоким и совершенно противным ветром затрудняли дальнейшее обследование берегов Белого моря, между тем как наступила уже середина июля, и надобно было поспешать, чтобы выполнить главные предназначения экспедиции. Инструкция, выданная адмиралтейским департаментом, предписывала: «Попытаться, буде обстоятельства дозволят, обойти мыс Нассавский (Нассау – В.В.) и определить местоположение берегов, простирающихся… от сего мыса до самой северо-восточной оконечности Новой Земли, и когда льды исполнить то не воспрепятствуют, стараться пройти вдоль восточного берега Новой Земли...».

Продвигаясь к северу, бриг не встречался со льдами до весьма высокой широты, но когда повернули к востоку, чтобы, в соответствии с инструкцией, выйти к мысу Нассау, обнаружилось, что льды покрывали море сплошь до горизонта. Первоначально льды еще не были сплочены, и Литке принял решение продолжать движение, «протираясь сквозь лед». Издалека уже был виден берег Новой Земли, но на пути к нему стали попадаться айсберги, а затем – непроходимый лед. Потеряв надежду подойти к северной оконечности Новой Земли даже так близко, как в предыдущие годы, Литке обратился к следующему пункту инструкции: «Желательно было бы, если бы вы сделали покушение к северу, на середине между Шпицбергеном и Новою Землею, для изведания до какой степени широты возможно в сем месте проникнуть».

Погода не благоприятствовала плаванию. То опускался густой туман («мрачность», как называл его Литке), то шел снег; частые перемены ветра требовали постоянной лавировки; сплошной лед не позволял продвигаться на север и с каждой милей становился все выше и плотнее. Достигнув самой высокой в плавании этого года широты – 76 градусов 05', Литке решил оставить безнадежную попытку продвигаться дальше на север и направил бриг к южной оконечности Новой Земли, чтобы оттуда попытаться пройти к ее восточному берегу.

На пути к острову Вайгач Литке то и дело заносит в путевой журнал одни и те же записи: «Нас окружал густой (а то и «густейший» – В.В.) туман»; «Встретили сплошную гряду льдов, покрывавшую весь горизонт». Снова он отмечает проделки аномальных оптических явлений: «Лед, находившийся далее видимого горизонта, поднят был рефракцией и представлялся в разных странных видах: то блестящими столбами, то отрубистым берегом с башнями и прочее» (отрубистый – крутой, отвесный – см. словарь Даля. – В.В.).

Судьба подарила мореплавателям проблеск везения, но, увы, тщетный. Вот как пишет об этом сам Литке:
«Когда мы подходили к острову Вайгачу, Карское море казалось нам ото льдов совершенно свободным. Это подало нам надежду, что третье покушение вознаградит нас, наконец, за все перенесенные доселе неудачи. Определив широту Воронова Носа, легли мы под всеми парусами на WNW, в полной почти уверенности через несколько часов при-ступить к описи берега, ни одним мореплавателем доселе не виданного. Но едва прошли в ту сторону одну милю, как увидели сплошной лед, покрывавший весь горизонт от О до W (т.е. от востока до запада – В.В.) так далеко, как можно было видеть. Эта неприятная встреча уничтожила в миг все надежды, которыми мы было начали ласкаться».

Продолжая выполнять попутные наблюдения, Литке направил корабль в обратный путь.

Несмотря на то, что достичь всех намеченных целей не удалось, научные результаты экспедиции были весьма значительны: были получены достоверные сведения о ледовой и метеорологической обстановке в Баренцевом море, определено астрономическими методами положение ряда пунктов побережья. Выполнены маятниковые наблюдения за силой тяжести, необходимые для определения истинной фигуры Земли, измерялись элементы магнитного поля Земли.

Весьма плодотворна была работа двух других отрядов экспедиции – Беломорского и Печорского.

К числу особых своих заслуг Литке, обычно весьма скромный в самооценках, отнес сохранение здоровья членов экипажа: «Больных, в продолжение всего похода, имели мы весьма мало. В этом, и в одном только этом отношении были мы ныне столько же счастливы, как и в прежние экспедиции».
 
Федору Петровичу было предложено возглавить в следующем году еще одну экспедицию к Новой Земле, но он попросил дать ему возможность обработать результаты всех своих уже состоявшихся плаваний. Тогда ему было поручено состоять при Адмиралтейском департаменте, членами которого назначались «люди известные ученостью и сведениями, морскому искусству существенную пользу принести могущими». Вместе с Фердинандом Врангелем, своим другом, недавно возвратившимся из экспедиции к берегам Сибири, они сняли в Петербурге небольшую квартиру. Каждый из них работал над книгой о своих путешествиях; Федору Литке помогал его брат Александр. Правда, совместное проживание молодых, но уже опытнейших мореплавателей продолжалась недолго. Врангель тяготился скучной, как ему казалось, жизнью на берегу, и рвался в новые плавания. По представлению их общего командира Василия Михайловича Головнина, ставшего теперь большим начальником в морском министерстве, Врангель был назначен капитаном военного транспорта «Кроткий», который в августе 1825 года вышел в море и направился на Камчатку.

IX

Нет никакого документального подтверждения высказанному в воспоминаниях Сергея Трубецкого сообщению о том, что Федор Литке был членом тайного общества декабристов.

Конечно, молодой флотский офицер не мог не быть вовлечен в «дружеские споры», хотя трудно оценить, насколько глубоко он разделял идеи своих товарищей и сослуживцев, ставших активными участниками тайных обществ. Можно полагать, что Федор Петрович Литке не поддерживал сколько-нибудь серьезно республиканские убеждения своих товарищей-моряков; известны его слова: «В то время  все молодые люди занимались политикой, не исключая и его самого, и что при той или другой случайности и он мог бы попасться… но что все это ребяческие давно забытые бредни».

Он, как и его друг Фердинанд Врангель, был убежденным монархистом, и, скорее всего, либеральные наклонности в его взглядах не заходили слишком далеко: они прояв-лялись разве что в записках, сделанных во время плавания на бриге «Камчатка», где он возмущался рабским положением негров и работорговлей в американских колониях, сочувственно упоминал о борцах за независимость испанских колоний.
 
Ожидал ли Литке ареста в связи с событиями 14 декабря? Скорее всего, ожидал: день за днем приходили известия об арестах близких ему людей. В день восстания, прямо на Сенатской площади был арестован Михаил Бестужев. Через день, 16 декабря, в Кронштадте арестован его старший брат, капитан-лейтенант Николай Бестужев.

Письмо Ф. П. Литке, написанное 12 января 1826 г. барону Ф. П. Врангелю, в котором он сообщал о смерти Александра I и о последовавших событиях в Петербурге, было проникнуто ужасом перед открывшимся «заговором», посягнувшим па устои государства; но в то же время в нем сквозит жалость и сочувствие к арестованным морякам-декабристам: «Заговорщики уже открыты, и боже великий, кого мы видим между ними. Имя Николая Бестужева, этого единственного человека, красы флота, гордости и надежды своего семейства, идола общества, моего друга».

Литке прислушивался к шагам по лестнице и пытался угадать, не за ним ли идут? Он даже загадывал, кого именно пришлют: жандарма из III отделения, офицера с гарнизонной гауптвахты или фельдъегеря из дворца государя-императора? Ведь люди его ближнего круга либо непосредственно участвовали в восстании, либо разделяли идеи его участников и руководителей. Но день проходил за днем, и никого за капитан-лейтенантом не присылали.
Доставлен в Петербург арестованный в Симбирске 30 декабря лейтенант Дмитрий Иринархович Завалишин, великолепно образованный морской офицер, обвиненный в согласии с умыслом цареубийства, родной брат лейтенанта Николая Завалишина, старшего офицера у Федора Петровича Литке в плаваниях 1823 и 1824 гг. Как и братья Бестужевы, Дмитрий в числе «главных бунтовщиков» был осужден «на вечную каторгу».

С восстанием декабристов связано имя лейтенанта Феопемпта Лутковского, который еще гардемарином участвовал в кругосветном плавании брига «Камчатка» вместе с мичманом Федором Литке. После 14 декабря он был арестован, и некоторые из его сослуживцев на допросах показали, что он имел «свободный образ мыслей» и бывал иногда при общих разговорах, где «изъявлял желание революции и республиканского правления». Однако Дмитрий Завалишин, которого, по тем же показаниям, хвалил Лутковский, на допросах выгораживал его и говорил, что Лутковский не принадлежит к тайному обществу и «мало занят свободомыслием». Хотя следственной комиссии не удалось установить причастность Лутковского к антиправительственной деятельности, он был по указанию императора переведен с Балтийского на Черноморский флот под особый надзор командующего флотом.

Брат Федора Петровича и участник его новоземельских экспедиций, лейтенант Гвардейского экипажа Александр Литке («Литке 2-й»), 14 декабря появился на Сенатской площади, но сам вернулся в казармы и наказания не понес – ему было даровано «монаршее всепрощение».
Близким Федору Литке человеком был Николай Чижов, мичманом участвовавший в плавании на бриге «Новая Земля» в 1821 году; Литке назвал его именем мыс на Кольском полуострове.
 
Когда читаешь статью Чижова «О Новой Земле», опубликованную в петербургском журнале «Сын Отечества», под которой стоит дата: «1823. Января 20 дня», возникает естественный вопрос: а как она связана с записками самого Литке, увидевшими свет пять лет спустя? Не заимствовал ли Чижов свое сочинение из рукописей своего капитана, или, наоборот, – не воспользовался Литке при написании своего труда разработками своего младшего офицера, заимствуя у того части текста? Сейчас в ученом мире стало обыкновением, что научный руководитель попросту приписывает  свою фамилию перед фамилией подчиненного, подчас даже не тратя время на прочтение того, что он там понаписал...

Сравнительный анализ статьи Чижова и вышедшего позже сочинения Литке свидетельствует о полной их самостоятельности. Начать с того, что труд Литке имеет форму путевого дневника, а работа Чижова – обзорной научной статьи, в которой последовательно рассматриваются география Новой Земли, данные о ее климате и животном мире, исторические сведения о ее изучении. Русская транскрипция одних и тех же иноязычных фамилий у Литке и Чижова различна, что было бы невозможно, если бы один автор заимствовал материалы у другого. Есть расхождения и в топонимике: Чижов называет Железными Воротами пролив, именуемый теперь как Карские Ворота, а Литке относит название Железные Ворота к проходу в устье Костина Шара – пролива между Южным островом Новой Земли и островом Междушарским. Ну и, наконец, в своей статье Николай Чижов четырежды называет имя своего капитана и уважительно отзывается о еще не увидевшем свет его сочинении: «География с нетерпением ожидает издания трудов лейтенанта Литке…».

Более того, в статье юного, в сущности, мичмана обращают на себя внимание высказанные им претензии к русским промышленникам, почти ежегодно зимовавшим на Новой Земле как к «людям грубым и безграмотным», которые не могли представить о северном архипелаге «никаких достоверных сведений». С категоричностью, свойственной молодости, Николай Чижов пишет: «...Нужно и то заметить, что промышленники, отправляющиеся в прежние годы на Новую Землю, были по большей части люди нетрезвого поведения и жили безо всякого присмотра, претерпевая во всем необходимом крайний недостаток. Ныне доказано уже, что при хорошем содержании, употребляя противускорбутные средства, можно безвредно зимовать в самых больших широтах. Итак, нельзя не пожалеть, что архангелгородское купечество не приступает к сему предмету, пользуясь всеми открытиями и опытами просвещенных народов. Оно получило бы большие прибытки и награду своих трудов, а науки также бы много выиграли, распространяя сведения о полярных странах».

Литке, в отличие от своего юного и горячего спутника, в своих записках воздержался от упреков в адрес промышленников и купечества русского севера.

В том же 1823 году «Сын Отечества» опубликовал еще одно произведение Николая Чижова, но уже совсем другого жанра. Это были восторженные воспоминания молодого мичмана о Черном море, названные им «Одесский сад». В них присутствовали все свойственные романтикам того времени атрибуты: «бальзамический запах цветов», «тонкие рассеянные облачки, подобные серебряной дымке», «гармонические звуки гитары», обилие иноязычных имен – Мильтиад, Пиндар, долина Темпейская... Это романтическое начало сохранилось и в написанных Чижовым впоследствии стихотворениях:
«Глаза прекрасные и полные огня,
Что смотрите так быстро на меня?»

Тем более удивительно, что много лет спустя  Николай Чижов вместе с Петром Ершовым, создателем «Конька-горбунка», стал автором сатирической «оперетты» «Черепослов, сиречь Френолог», включенной в собрание сочинений знаменитого Козьмы Прут-кова. Вопрос об авторстве тех или иных конкретных сцен этой «оперетты» или входящих в нее куплетов до сих пор остается открытым, но как-то мало согласовывается с поэтикой Ершова такой, например, хор:
«За здравье френологии,
Мудрейшей из наук!..
Хоть ей не верят многие,
Но, знать, их разум тут.
Она руководителем
Должна служить, ей-ей,
При выборе родителям
Мужьёв для дочерей!..»

Если это написано Николаем Чижовым, то следует признать его значительную поэтическую эволюцию...

Но вернемся к событиям декабря 1825 года. Николай Чижов, тогда лейтенант Гвардейского флотского экипажа, тоже пошел вместе с экипажем на Сенатскую площадь, но, увидев войска, собирающиеся «против возмущенных», покинул площадь, как и его друг Александр Литке. Николай ушел к своему двоюродному дяде, профессору Дмитрию Семеновичу Чижову, где и был арестован 17 декабря.

На допросах в следственном Комитете Чижов показал, что в тайное общество он вступил единственно из любви ко благу соотечественников, а целью общества было ограничить самодержавие по примеру других европейских народов, облегчить участь низшего класса людей и доставить им средства пользоваться благами, доставляемыми просвещением. Ни в каких заседаниях общества Чижов участия не принимал.

В отличие от Александра Литке, Николай Чижов был приговорен к ссылке в Си-бирь на двадцать лет.

«Гражданскую казнь» над пятнадцатью осужденными моряками-декабристами было повелено осуществить на корабле в Кронштадте, в тот же день, 13 июня, что и над их товарищами в Петропавловской крепости. Их доставили на закрытом катере на флагман-ский корабль эскадры «Князь Владимир». Команду корабля вместе с офицерами – представителями других кораблей эскадры – построили на палубе. Объявили приговор: «по лишению чинов и дворянства сослать в каторжные работы... Всех сослать в Сибирь. По окончании каторги оставить на поселение... без права возвращения...».

Осужденных поставили на колени, сорвали с них мундиры с эполетами, преломили над головами шпаги, которые затем выбросили за борт.

X

Участь декабристов миновала Федора Петровича Литке. Еще в феврале 1826 года он был назначен почетным членом Адмиралтейского департамента, в июле завершил  свой труд и представил в департамент рукопись и составленные им карты. Его сочинение под названием «Четырехкратное путешествие в Северный Ледовитый океан, совершенное по повелению Императора Александра І на военном бриге “Новая Земля” в 1821, 1822, 1823 и 1824 годах флота капитан-лейтенантом Федором Литке» в 1828 г. было издано по указанию императора Николая I.
 
Труд Федора Литке имел большое научное значение. Впервые представив подробное описание побережий Белого и Баренцева моря, он открыл для России неизведанные ранее места пространств ее Крайнего Севера. Написанный простым и ясным языком,  он показал повседневный труд моряков – исследователей полярных краев, с их успехами и неудачами, обстоятельствами быта и специфически точными  подробностями корабельного искусства. В конце концов, сочинение Литке – это талантливое литературное произве-дение, книга для чтения как молодых людей, выбирающих жизненный путь, так и просто для всех неравнодушных людей, желающих лучше постичь окружающий мир.

Но самому автору не довелось тогда подержать в руках первые экземпляры своей книги, еще пахнущие свежей типографской краской. Он был назначен командиром 16-пушечного шлюпа «Сенявин», отправляющегося в кругосветное плавание и к берегам Русской Америки и Камчатки.
 
Адмирал Дмитрий Николаевич Сенявин, именем которого был назван шлюп, прославился в сражениях на Черном и Средиземном морях, а к моменту присвоения его имени кораблю командовал Балтийским флотом.
 
Важным отличием плавания «Сенявина» от других, выполненных ранее кругосветных плаваний под российским флагом, состояло в том, что данная командиру инструкция предусматривала не только крейсирование в колониях Российско-Американской компании и доставку на Камчатку служивых и мастеровых людей, но и выполнение значитель-ного круга научных наблюдений и географических исследований.

Шлюп «Сенявин» был, по сегодняшним меркам, небольшим судном: его длина  составляла всего 90 футов, то есть 27,4 метра. Средний рыболовный траулер моей молодости по длине был на десяток с лишним метров больше, на нем размещался с минимумом удобств экипаж в двадцать человек. А на «Сенявине» находился экипаж в 62 человека (включая научную группу), да еще 15 доставляемых в Петропавловск-Камчатский работников и матросов. Можно представить, какая там была теснота! Однако Литке называет свой трехмачтовый барк удобнейшим для дальних и продолжительных плаваний.

В экспедицию отправились трое ученых. Карл Генрих Мертенс (в России – Андрей Карлович), уроженец Бремена, выпускник Геттингенского университета, доктор медицины, ботаник и зоолог, к тому же исполнял обязанности корабельного врача.

Александр Филиппович Постельс  получил первоначальное образование в Дерпте, учился на физико-математическом факультете Главного Педагогического института и после окончания с серебряной медалью курса естественных наук в Санкт-Петербургском университете читал там лекции по химии и геологическим дисциплинам. В экспедиции, кроме занятий минералогией, он должен был участвовать в сборе этнографического, бота-нического и зоологического материала, составлять описание путешествия, а также накап-ливать для университетского музея предметы по естественной истории.

Барон Фридрих Генрих фон Китлиц, («отставной прусской службы капитан», замечает Литке), был взят в экспедицию как художник, однако не в меньшей степени он был увлечен орнитологией – изучением птиц, а также изучением морских животных.

Со своими спутниками – учеными капитану было интересно общаться: все трое были людьми практически одного с ним возраста, прекрасно образованными и все, как на подбор, искусными рисовальщиками.
 
У Литке не было причин быть недовольным и своими офицерами.

Старший офицер, лейтенант Николай Завалишин, уже прошел школу Литке в совместных плаваниях к Новой Земле, где превосходно себя зарекомендовал. Второй лейтенант, Михаил Аболешев, тоже стремился показать себя командиру с лучшей стороны.

Под стать лейтенантам были и четыре молодых мичмана: Ратманов, Майет, Бутаков и Глазенап.

Конечно же, Литке не мог не взять в кругосветное плавание юнкера гвардейского экипажа Павла Крузенштерна, сына обожаемого им адмирала.

А Василий Егорович Семенов, штурман 12 класса, уже два десятка лет прослужил на флоте, участвовал и в дальних плаваниях, и в морских сражениях, и свое штурманское дело знал преотлично.
               
Инструкция, составленная Адмиралтейским департаментом для командира шлюпа «Сенявин», предписывала выполнение обширного плана исследований. Она предусматривала описание берегов, «которые по сие время еще никем не описаны», предлагала «доставить… сведения, относящиеся до сих нам вовсе неизвестных берегов» или тех, «которые нам мало известны, особенно в отношении географического их положения», а также тех, «которые нам хотя известны, но недостаточно описаны». Причем исследования надлежало произвести на огромном пространстве Тихого океана – от Берингова пролива до экватора.

Экспедиция, рассчитанная на три года, состояла из двух кораблей: кроме «Сенявина», в ней участвовал военный шлюп «Моллер» под командованием капитан-лейтенанта Михаила Николаевича Станюковича. «Сенявин» и «Моллер» – однотипные суда с одинаковым парусным вооружением, но «Моллер» был вместительнее и ходил под парусами быстрее; более тихий ход «Сенявина» подчас вызывал неудовольствие его капитана, который во всех других отношениях любил свое судно и чувствовал его, как живое существо.
               
Старший и по возрасту, и по выслуге в звании, Станюкович был назначен начальником всей экспедиции, но с первых дней совместной службы между ним и Литке пробежала какая-то черная кошка взаимной неприязни, которую они, как ни старались, не могли скрыть от посторонних глаз. Литке в глазах Станюковича был выскочкой, «писателем»; он с подчеркнутым ехидством произносил это слово, не ведая, какую злую шутку сыграет с ним фортуна: писателем-маринистом, прославившим его фамилию, станет его сын Константин.

Литке знал Станюковича как опытного моряка-марсофлотца, который выполнял рискованные поручения императора, участвовал во многих морских сражениях, в том числе и под флагом знаменитого адмирала Нельсона – в те годы, когда проходил стажировку на британском военно-морском флоте. Но, видать, не только морскую выучку приобрел Станюкович у британцев-адмиралов, но и доходящую до жестокости суровость в отношениях со своими подчиненными, особенно с рядовыми матросами. То, что считалось нормальным на британском флоте, где дисциплина поддерживалась линьками и угрозой вздернуть провинившегося на рее, было совершенно неприемлемо на российских кораблях, особенно для Литке, известного своей заботой о здоровье и просвещении матросов.

В отчете об экспедиции Литке писал: «В начале похода у нас всегда было по нескольку человек, больных большей частью простудными и желудочными лихорадками, ревматическими припадками и т. п. Усиленные работы в течение четырех или пяти месяцев при снаряжении судна и в начале плавания были причиной этого болезненного состояния, которое меня немало заботило; но со вступлением в теплый климат, где трудностей было гораздо меньше, они, видимо, укрепились в здоровье и к этому времени мы не имели ни одного больного. Лишним было бы говорить, что со стороны врача и моей обращено было строжайшее внимание на все, что могло служить к сохранению людей».

Может быть, не вырывающаяся наружу взаимная неприязнь капитанов судов экспедиции явилась причиной того, что в трехгодичном плавании, особенно в первой его половине, шлюпы часто разлучались, иногда даже не зная о намерениях друг друга.Разный ход двух шлюпов не мог служить источником несогласованности действий. Тому были превосходные примеры. В частности, во время экспедиции вокруг света и в Южное море разнотипные (заметьте!) шлюпы «Восток» и «Мирный» под командованием Беллинсгаузена и Лазарева все время удерживали друг друга в виду (кроме тех случаев, когда суда предумышленно расходились, чтобы осмотреть возможно большее пространство).

Литке с горечью вспоминал об одном из примеров утраты контакта со своим соплавателем.
«Вечером налетела буря от запада, всю ночь жестоко свирепствовавшая, с дождем и великим волнением. Поутру «Моллера» было не видно; густой туман покрывал горизонт; на сигналы наши ответа не было; мы разлучились. Сопутствие судна необыкновенно оживляет вечное однообразие продолжительного плавания; приятно видеть, что есть кроме нас человеческие существа на свете, и между судами рождается, наконец, такая же близость, как между обитателями судна. К этому присоединяется чувство о необходимости взаимной помощи; судно, оставшееся одно посреди океана, уподобляется человеку, одинокому в степи, и сходные эти положения производят на него равно неприятное впечатление. Собственно для меня разлучение это было тем неприятнее, что капитан Станюкович не назначал еще мне рандеву, а потому и не знал я, где он именно остановится, в губе ли Зачатия или в Вальпарайсо; я полагал, что в первом месте, как указанном нам ин-струкциями, и потому решился сначала искать его там».

Впрочем, в бухте Зачатия «Моллера» не оказалось, и никаких сведений о нем не было...

XI

20 августа 1826 года суда экспедиции снялись с якоря на Большом Кронштадтском рейде и подняли паруса. Благоприятный ветер подгонял шлюпы, но он же приносил с побережья дым от пожаров, охвативших леса близ Санкт-Петербурга, настолько густой, что в нем ничего нельзя было разглядеть, а когда, наконец, «Сенявин» вышел из едкой мглы, «Моллера» не было видно.

Суда соединились только перед Копенгагеном, где Станюкович счел необходимым пополнить запас рома, без которого нельзя было обойтись в дальних плаваниях, Из-за этого пришлось несколько задержаться. Оттуда вместе направились в Портсмут. «Спутник наш, шедший лучше, каждый день более и более нас опережал и напоследок совсем скрылся из вида», – замечает Литке. В Англии было пополнено снабжение и приобретены необходимые астрономические и физические инструменты, а Литке даже съездил в Гринвичскую обсерваторию под Лондоном, чтобы выверить хронометры и произвести привязку постоянного маятника, с помощью которого надлежало в местах захода выполнять наблюдения, необходимые для определения фигуры Земли.

И снова невидимая черная кошка пробежала между капитанами. Литке пишет: «22 октября, задолго до рассвета, начали подымать якоря. Благополучный для выхода в океан ветер в это время года такая драгоценность, которой необходимо всемерно пользоваться. «Моллер», успевший еще накануне поднять один якорь, снялся прежде нас и, подойдя к нам под корму, объявил, что будет нас ожидать в море. Последовав через некоторое время за ним, мы его уже более не видали». Странное получалось «совместное плавание»!

Направившись к Канарским островам, «Сенявин» взял курс к острову Тенерифе, поскольку, как писал впоследствии Литке, ему известно было намерение капитана Станюковича зайти туда, чтобы запастись вином. «На рассвете 2 ноября находились мы уже под берегом острова и пошли на Санта-Крусский рейд. Устремив зрительные трубы вперед, тщетно искали мы между несколькими, на якорях лежавшими, судами нашего спутника... О спутнике нашем здесь не было никаких известий; это убедило меня, что он прошел прямо в Бразилию. Соединясь с ним впоследствии, узнали мы, что, проходя мимо острова Тенериф при весьма свежем ветре от востока, капитан Станюкович рассудил не идти на Санта-Крусский рейд, который от этого ветра совершенно открыт и в зимнее время вообще весьма опасен...».

Литке дальше замечает: «Я, конечно, и сам то же сделал бы, если бы не полагал здесь с ним соединиться (читатель, обрати внимание на плохо скрываемую иронию – «если бы»!). Обманувшись в этом, решился я, дабы не терять времени, пополнив только запасы, в следующий же день идти в море».
 
На переходе  через Атлантику «Сенявин» попал в штилевую полосу, из которой не мог выйти две недели. Экватор удалось пересечь только после 40-дневного плавания от Канарских островов - самого продолжительного из всех известных капитану.

Торжественно был отмечен переход экватора – обычай, введенный на российском флоте Крузенштерном. Шутливый обряд праздника Нептуна Литке называет весьма полезным: «он развлекает, веселит людей, не привыкших еще к томительному однообразию морской жизни, и всякий пекущийся о своих людях капитан должен поощрять их не только к этому, но и ко всякого рода игрищам и забавам».

Прибыв в Рио-де-Жанейро, «Сенявин» встретился, наконец, с «Моллером». Литке отмечает с политесом, достойным царедворца: «Имел я удовольствие увидеть у себя капитана Станюковича, который опередил нас десятью днями».

В Рио Литке был сверх головы занят производством маятниковых наблюдений, так что даже посмотреть город ему толком не удалось. Впрочем, что не успел он сам, с лихвой было наверстано натуралистами, доселе обиженными на него за слишком краткую, по их мнению, стоянку у Тенерифе, не позволившую собрать желаемые материалы на экзотическом острове.

11 января 1827 года капитан Литке доложил Станюковичу о готовности продолжить плавание. Станюкович сообщил о своем решении следовать дальше в Тихий океан, обогнув мыс Горн – крайний южный пункт Южно-Американского континента, однако место будущей встречи («рандеву» по-морскому) не назначил. А спрашивать старшего по должности на флоте не было принято: если потребуется, командир сам скажет.

Казалось бы, удаление от родины все-таки сгладило взаимное отчуждение капитанов: из Рио-де-Жанейро шлюпы вышли вместе, а с приближением к Фольклендским островам, когда обстоятельства позволяли, капитаны посещали друг друга и даже делились добычей охоты и рыбной ловли.

Когда корабли начали огибать мыс Горн, погода резко испортилась, как обычно и бывает в этих местах. Жара тропиков уже осталась далеко позади. Туман, резкий дождь, град, противный западный ветер постоянно приносили сырость, резкую качку, низкие тучи закрывали небо. На «Сенявине» было холодно, особенно в насквозь продуваемой каю-те капитана. Изменяя курсы, шлюп обошел Огненную Землю за 19 дней – срок небольшой, даже в благоприятствующее время года. Еще 4 февраля «Моллер» исчез из виду, и Литке увидел его вновь только 18 марта, при входе в гавань Вальпараисо в Чили. Корабль Станюковича снимался с якоря; он пришел сюда 12 дней назад и теперь под полными парусами следовал на Камчатку.

Пребывание «Сенявина» в Вальпараисо продлилось до 3 апреля. Работы во время стоянки хватало: нужно было налиться пресной водой, приобрести и погрузить продовольствие, выполнить необходимую починку снастей, парусов и корпуса. Местный купец любезно предоставил свой дом под устройство обсерватории. Литке съехал на берег и с присущей ему тщательностью выполнил астрономические, маятниковые и магнитные на-блюдения.
Натуралисты были счастливы предоставленной им возможности заняться изучением местной флоры и фауны и пополнили свои коллекции.

К тому же, Литке решил устроить экипажу отдых после длительного и трудного плавания, и предпринял конную прогулку в город, расположенный в богатой растительностью местности вблизи гор, чтобы дать возможность натуралистам познакомиться с природой, которая там носила совсем иной характер, чем у побережья.

XII

Переход от Вальпараисо до Новоархангельска – столицы Русской Америки – занял почти два месяца. Плавание не было ни однообразным, ни скучным. Хотелось попутного мягкого ветра – а вместо этого жестокая порывистая качка изматывала душу. Барон Китлиц лежал в лежку, как тогда, в первые дни плавания. Унтер-офицеры были озабочены тем, чтобы найти матросам какое-нибудь занятие: работа – лучшее лекарство от морской болезни.
 
Хотелось поскорее вступить в полосу пассатов с их постоянными благоприятными ветрами – а вместо этого судно попадало в штилевую полосу. Постельс. поднявшись на мостик, с удивлением услышал, что капитан, далекий от всяких суеверий, насвистывал какой-то легкомысленный мотивчик. Юнкер Крузенштерн уже объяснил натуралисту, что свистеть на судне – значит призывать ветер.

Литке принял решение отклониться от кратчайшего пути, чтобы осмотреть район, лежащий в стороне от Гавайских (Сандвичевых) островов, который еще не посещался европейскими мореплавателями. Днем на самый верх фок-мачты выставлялся дозорный, а на ночь сбавляли паруса, чтобы успеть увернуться от внезапно появившегося по курсу препятствия. Капитан даже объявил команде, что тот, кто первым увидит землю, будет щедро награжден, а кто ее проворонит, понесет наказание. Однако ни награда, ни наказание никому не достались. «Что ж, – думал Литке, – доказательство отсутствия островов в этом районе Великого океана – не бесполезно для географии».

А сам он, как всегда, помимо забот по управлению судном, был занят научными трудами: регулярно выполнял астрономические определения места судна, привлекая к выполнению наблюдений офицеров и штурмана; пользуясь спокойным состоянием моря,  производил магнитные измерения, которые были необходимы не только для целей мореплавания, но и для построения общей теории земного магнетизма; вел систематические наблюдения над колебаниями атмосферного давления.
12 июня 1827 года «Сенявин» достиг Новоархангельска. Пять недель, проведенные здесь, прошли в различных занятиях весьма скоро. Литке писал об этом: «Кроме обыкновенных, после 10-месячного плавания, исправлений и починок в корпусе и вооружении судна, должны мы были выгрузить его совершенно, для поднятия лежавшего на самом низу компанейского груза (т.е. груза Российско-Американской компании – В.В.), прибавить вместо того до 35 тонн каменного балласта, нарубить большое количество дров и пр., и все это исполнить собственными средствами, поскольку в Ново-Архангельском порту, после рассылки людей на промыслы, едва оставалось достаточно рук и для собственных на-добностей».

XIII

Всего-то надо было на острове Уналашка, основной базе Российско-Американской компании на Алеутских островах, так это взять на борт байдарку с двумя алеутами, да передать небольшой груз пшеницы, посланный из Новоархангельска. Знал бы Федор Петрович, с каким трудностями он столкнется при выполнении этого нехитрого поручения!

Началось с того, что с выходом «Сенявина» в океан  его встретила идущая навстречу зыбь при тихих ветрах, а затем продвижению вперед препятствовал свежий ветер по курсу, который офицеры называли «левентик», а матросы – попросту «мордотык», так что Литке был вынужден отойти далеко к югу от обычного маршрута. На этом он потерял две недели.

Несколько дней дули благоприятные ветры, а потом наступил штиль, и снова шлюп не продвигался к цели, пока, наконец, не подул попутный ветер при сырой и мрачной погоде.

Литке правил к северу, к Алеутской гряде, надеясь выбрать пролив для прохода через нее, когда подойдет поближе, по сложившимся обстоятельствам. Вот он уже всего в двадцати милях от Уналашки, но погода совсем испортилась. Капитана терзали сомнения: идти ли через пролив Унимак, которым обычно пользовались суда, пересекающие Алеутскую гряду, но это влекло за собой дополнительные потери времени, которых и так уже накопилось предостаточно. А барометр продолжал падать, призывая возможно скорее укрыться в гавани.

Другой возможный вариант – пройти узким Уналгинским проливом прямо вдоль берега Уналашки, что значительно сократит путь, но чревато большой опасностью, особенно при плохой управляемости неустойчивого на курсе шлюпа. И взвешивать-то особенно некогда, и, скрепя сердце, Литке решился на второй вариант, направив шлюп в узкий и опасный пролив. Как назло, спустился густой туман, и пришлось следовать проливом вслепую.

На мгновение туман приподнялся, и по правому борту приоткрылся остро-вок. «Значит, идем правильно», – успел подумать капитан.

Когда туман совсем рассеялся, открылась чудесная панорама Уналашки и близлежащих островов. На палубе кто открыто, кто стеснительно перекрестился: «Пронесло!».

Литке приказал старшему офицеру вести судно к якорному месту, а сам спустился в каюту. Он долго сидел там, сжимая голову руками, потом застегнул сюртук на все пуговицы, поднялся и снова вышел на мостик, жестом предложив Завалишину продолжать командовать.

В своих записках Федор Петрович с необычной для него эмоциональностью вспоминал:
«За шесть лет, протекших с того времени, часто рассуждал я об этом дне и всякий раз вновь себя упрекал за опасность, которой подвергал мне вверенные судно и экипаж. Крайности сходятся во всех обстоятельствах жизни человеческой. Неуместная осторож-ность вводит нас часто в безрассудную решительность; напротив того, бывает иногда нужна великая смелость, чтобы решиться быть осторожным. Опасаясь быть брошенным на берег ожидаемой бурей, думал я отклонить опасность таким предприятием, которое в девяти случаях из десяти должно быть неудачно и, следовательно, гибельно».

Петровский, правитель крохотного селения Иллилюк, и священник отец Иоанн Веньяминов встретили мореходов хлебом-солью. Литке за день управился с делами на Уналашке, даже успел выполнить астрономические и магнитные наблюдения, но погода не благоприятствовала продолжению плавания: то сильный встречный ветер, то внезапно сменявший его штиль. Только 19 августа удалось покинуть гавань – гостеприимную, но так некстати задержавшую судно. Капитан записал: «Посещение Уналашки вместо одного дня стоило десяти – великая потеря в нашем положении, когда уже с каждой минутой следовало ожидать наступления осени, но потеря, которой мы не имели никакой возможности отвратить».

Инструкция Адмиралтейского департамента, которой руководствовался Литке, гласила:
«По прибытии вашем на Уналашку получите вы от капитан-лейтенанта Станюковича, согласно сделанному ему предписанию, повеление отделиться от него, дабы описать земли чукочь и коряков и полуострова Камчатки... берега Охотского моря и Шантарских островов...». Однако действовать по инструкции никак не получалось. Литке не получил никакого повеления от Станюковича, потому что, когда «Сенявин» прибыл на Уналашку, «Моллера» там еще не было. Шлюп Станюковича по пути из Вальпараисо на Камчатку подходил к островам Туамоту в тропиках Тихого океана, где были определены координа-ты некоторых из них, и прибыл в Петропавловский порт 18 июня 1827 года, когда «Сенявин» находился в Новоархангельске. После продолжительной стоянки в Петропавловском порту,  оставив там часть груза, «Моллер» направился на Уналашку, куда прибыл через 11 дней после того, как этот остров покинул «Сенявин». Только потом Литке узнал, что «Моллер» после недельного пребывания на Уналашке отправился в Новоархангельск, где пробыл целый месяц, выгружая продукты, едва ли не половина которых испортилась в пути, и загружая балласт в освободившиеся помещения.

XIV

«Сенявин» покинул Уналашку 19 августа; инструкция Адмиралтейского департамента предписывала производить опись азиатского берега, начиная с Берингова пролива, но лучшее время для того, чтобы проходить им, – июль – уже было упущено. Литке решил по пути на север подойти к островам Прибылова, долгота которых ранее не была точно определена. От них до острова Святого Матвея, который было необходимо подробно описать, в условиях бурного моря потребовалось три дня пути. Опись побережья и астрономические определения заняли еще неделю; высадить на остров натуралистов не представилось возможным из-за сильного прибоя у берега.

«Осень того края уже настала, когда мы отплыли от острова Св. Матвея, – писал Литке. – Нельзя было и думать о плавании в Берингов пролив; да и южнейших берегов не было надежды описывать с успехом, поскольку для этого нужно больше тихих дней, не-жели осенью можно ожидать...

Восточный ветер стал очень крепчать со всеми признаками наступающего дурного времени, что и побудило меня взять курс прямо к Камчатке... Крепкие ветры и ненастье сопровождали нас...».

Определив по пути положение гавани на острове Беринга Командорских островов, Литке направил шлюп к Авачинской губе, в устье которой стали на якорь в ожидании рассвета. В своих записках Федор Петрович отметил: «Поутру 13 числа (сентября 1827 года – В.В.) снялись, стали лавировать и не ранее, как сделав 22 поворота, могли войти в Петро-павловскую гавань».

Для читателя, не сведущего в управлении парусным судном, запись «22 поворота» ровным счетом ничего не говорит. Ну, подумаешь, 22 раза изменили курс, в наши дни, скажем, при поездке на автомобиле никто не испытывает эмоций по поводу числа поворотов.
 
Не то было во времена парусного флота. «Поворот» для парусника означает такое изменение курса, при котором судно пересекает линию ветра носом или кормой. Проще говоря, если до поворота обращено к ветру, скажем, правым бортом, то после поворота оно должно быть обращено к нему левым бортом. Соответственно, и все паруса, настроенные так, чтобы ловить ветер с правой стороны, должны быть перенастроены на то, чтобы ловить ветер с левой стороны. Да при этом судно должно иметь достаточную инерцию, чтобы не зависнуть в положении, когда ветер окажется прямо по носу. Иначе получится не поворот, а сплошной конфуз. А «перенастройка» парусов требует слаженной работы всего экипажа. Команда «Свистать всех наверх! К повороту!..» последует вновь, может быть, через час, а, может быть, через пять минут. Ведь, чтобы двигаться против направления ветра, приходится лавировать, то есть маневрировать так, чтобы ветер попеременно был то с правого, то с левого борта.
 
Барон Китлиц попытался разобраться в командах и сигналах, которые звучали каждый раз, когда выполнялся поворот. «Впрочем, – подумал он, – мне-то это знать вовсе ни к чему, на то есть морские офицеры». Когда Китлиц поделился этой мыслью с лейтенантом Аболешевым, тот рассказал, что есть такая комедия, написанная русским драматургом Фонвизиным, в которой некая госпожа Простакова говорила: «География? Не дворянская наука, Митрофанушка! Случись ехать куда-то, так извозчики-то на что ж?». Китлиц долго раздумывал, считать ли дружеским юмором это высказывание русского драматурга с немецкой фамилией.

Еще приблизившись ко входу в Авачинскую бухту, моряки обратили внимание на огонь, зажженный на мысе Маячном, и другой, указывающий путь внутрь бухты. Чувства капитана выражены в сделанной им записи: «Плавая с самого отправления из Европы в таких местах, где мореплаватель в собственной только осторожности находит свою безопасность, приятно было встретить учреждение, доказывающее заботу о его успокоении».

Наверное, у Литке и его спутников открывшийся вид Вилючинского вулкана вызвал ощущение умиротворенности и спокойствия: целый год плавания успешно завершен, и даже стремительно падающий барометр не страшен: вот она, спасительная гавань, где можно будет побродить по осенней траве у подножия Никольской сопки, поросшей искрученными каменными березами.

13 сентября 1827 года шлюп «Сенявин» вошел в Петропавловскую гавань.
На этот момент Федору Петровичу Литке до его тридцатилетия оставалось еще целых четыре дня! Я пытаюсь уловить в его записках хоть что-нибудь, выражающее его чувства к своему тридцатилетию, но нет, капитан Литке не позволяет себе ни оттенка сентиментальности, он весь в делах: «Выгрузка и сдача вещей, привезенных для Петропавловского и Охотского портов, и изготовление судна к зимней кампании взяли более трех недель времени».

Впрочем, нет, произошло событие, показавшее, что простые человеческие чувства не чужды строгому капитану. Когда выгрузка уже подошла к концу, было получено сообщение, что транспорт, который вез из Охотска почту, разбился, и теперь она будет доставлена сухим путем только через несколько дней. Литке пишет:  «Мы уже более года находились без всяких известий о России; зная, что почта так близко, слишком жестоко было бы уйти и остаться еще почти на столько же в беспокойном ее ожидании; и я решился по-жертвовать несколькими днями, чтобы дождаться почты, к радости и утешению всех моих спутников. 17 октября нетерпеливое ожидание каждого из нас окончилось. Успокоенные, утешенные и ободренные к перенесению новых трудов, ожидали мы только благоприят-ного ветра и 19 октября оставили, наконец, покрытые уже снегом берега Камчатки».

XV

Инструкция предписывала посвятить зимние месяцы обследованию Каролинского архипелага, находящегося в тропической зоне океана. Архипелаг занимает огромное пространство и состоит, по крайней мере, из нескольких сотен отдельных или собранных в группы вулканических островов и атоллов. Однако положение многих островов если и было определено до плавания «Сенявина», то весьма приблизительно, а огромные пространства в пределах архипелага вообще никогда не были обследованы. Но, как и на предыдущих этапах экспедиции, Литке уделил изучению быта и нравов обитателей посещаемых им мест не меньшее внимание, чем поиском еще не нанесенных на карты островов, астрономическим и физическим наблюдениям.

В местах захода своего корабля в разные страны он сталкивался с культурой и бы-том народов, их населяющих, с различиями в их поведении, обычаях и национальной психологии. Еще в плавании на шлюпе Головнина молодой мичман увлекся этнографией, а, будучи уже командиром шлюпа «Сенявин», он сформулировал цель своих исследований: «Обосновать мысли и получить понятие, сколько-нибудь справедливое, о странах и народах отдаленных». Основные сведения Литке получал в непосредственном общении с людьми, населяющими эти страны. Чтобы не упустить или не позабыть что-нибудь суще-ственное из увиденного за день, он взял себе за правило не ложиться спать, пока не занесет на бумагу все, что могло бы представить интерес для поставленной им перед собой задачи. Вахтенные, видя до предутренних часов освещенный  свечой иллюминатор капитанской каюты, не переставали удивляться: «Когда же он спит?». Натуралисты, сверх меры занятые сбором образцов растений и минералов, ловлей и препарированием птиц и насекомых, их зарисовыванием и описанием, успевали еще помочь капитану в собирании одежды, орудий, утвари и украшений аборигенов.

Этнограф Литке пишет о жителях Чили и колошах – индейском племени на побережье Аляски, эскимосах Северной Америки и алеутах. Для него характерен непредвзятый, доброжелательный взгляд на обыкновения тех племен и народов, с которыми он встретился в своем путешествии. О деревеньке, которую он посетил в Чили, Литке замечает: она населена «дружелюбнейшим и ласковейшим в свете народом». О креолах (детях русских отцов и алеуток-матерей) он пишет: «Они составляют красивую, проворную и способную природу людей». Об алеутах с Лисьих островов: они «добры, сметливы и ловки; море – их настоящая стихия... Они вполне заслуживают название морских казаков».

Но капитан Литке весьма далек от того, чтобы изображать туземцев этакими безгрешными пейзанами. О тех же алеутах он с неприкрытым огорчением пишет: «Привыкнув в общении с русскими к их пище, к чаю и особенно пристрастившихся без меры к горячим напиткам, употребляют они все средства, хотя бы непозволительные, к удовлетворению этих новых потребностей».

Как истинный исследователь, он уделяет внимание воспитанию детей, домашнему быту, нарядам женщин, народным пляскам и музыкальным инструментам. Например, при посещении Чили Литке записал, что танцы и музыку составляют «любимое занятие для дам чилийских». Он подробно описал наряд женщин, фигуры народной пляски, состав оркестра и даже заметил о мелодии, им исполняемой: «Она весьма приятна, имеет постоян-ный и точный трехчетвертной такт, который музыканты никогда не теряют».
 
В Каролинском архипелаге Литке положил остановиться у острова Юалан (теперь – Кусаие), где, как он писал, «безопасная гавань предоставляла удобства для производства наблюдений». Во время трехнедельного там пребывания он в живом общении с местными жителями досконально изучил их быт и нравы.

В своих записках Литке постоянно подчеркивает добродушие и смирный нрав юаланцев: «Беспримерно добрый и любезный народ»; «Добрый и тихий нрав народа»; «Удивительная доброта нравов сего народа, которому едва ли можно найти подобный в свете». Капитан не мог обижаться на местных жителей, даже когда они отрывали его от научных наблюдений: «...Видя эти добрые, спокойные, веселые лица, столь же далекие от робости, как и от дерзости, невозможно было ими не заняться».

С дотошной обстоятельностью Литке описывает орудия труда островитян, их жи-лища, семейный уклад, пытается разобраться в структуре их общинно-родового строя. В своих записках он приходит к довольно неожиданным выводам о том, что старшины родов все почти бестолковы, и объясняет это тем, что они проводят время в праздности, в отличие от простого народа и даже собственных жен, которые хоть что-нибудь да делают.

В общении с представителями первобытной цивилизации Литке придерживался выработанного им стиля: ласковое и снисходительное обращение, соединенное с твердостью и настойчивостью, а когда нужно, то и демонстрация силы как единственного средства сохранить постоянный мир и согласие.
 
Капитан даже успел привыкнуть к тому, что юаланцы называют его не иначе, как «юрос Лицке» («юрос» на местном наречии – начальник, старейшина). Один их местных «юросов», по имени Нена, в знак особого уважения к Федору Петровичу, предложил обменяться с ним именами. Получив согласие, он объявил толпе соплеменников, что отныне он – юрос Лицке, а Нена сидит в  палатке, поставленной для выполнения научных наблюдений. «С этого времени, – замечает Литке, – мы были в самых дружеских отношениях с жителями...»

Постоянно шел обмен подарками: местные приносили плоды хлебного дерева, сахарный тростник – в изобилии, но кокосы и бананы в меньшем количестве; их было на острове не так много, и все они, как можно было понять, находились в собственности старейшин. Посетители шлюпа получали на память разные запасенные на этот случай предметы – от пуговиц и зеркалец до особо ценимых топоров и ножей.

Оставив остров Юалан, Литке направился в дальнейшее плавание по Каролинскому архипелагу, надеясь не столько отыскать новые земли,  сколько уточнить положение островов, уже нанесенных на карты, но с очень большими ошибками в координатах. Ведь инструменты и методы, которыми пользовались их первооткрыватели, были чрезвычайно неточными по сравнению с теми, которые применял капитан «Сенявина».

Но удача улыбнулась ему, когда он ее совсем не ждал. Вахтенный матрос, следивший за горизонтом с салинга фок-мачты, доложил: «Вижу землю!».

Это был большой и очень высокий остров, явно вулканического происхождения, окруженный кольцом рифов. Ни на картах, ни в атласах прежних мореплавателей ничего подобного ни в этом месте, ни в пределах всего архипелага не значилось.

Когда шлюп приблизился к острову, его окружили появившиеся из-за рифа парусные лодки местных жителей. Они подошли к кораблю вплотную, но подниматься на палубу корабля туземцы боялись. Но, наконец, насколько человек все-таки поднялись. Все они получили подарки за смелость и спустились в свои лодки, только один из них, наиболее щедро награжденный, никак не хотел уходить. Ему втолковывали, что корабль уходит на другое место, откуда смельчаку добраться до дома будет очень трудно, но он не поддавал-ся на уговоры. Уже наступали короткие тропические сумерки, и Литке вышел с секстаном на мостик, чтобы измерить высоты звезд для определения местоположения судна. Неожиданно гость вцепился в капитанский секстан мертвой хваткой, и Литке даже порезал руки, пытаясь удержать инструмент. Стоявшие рядом офицеры и матросы, опомнившиеся от внезапного нападения, с трудом разжали пальцы дико визжавшего аборигена, а тот, выскользнув из их рук, прыгнул за борт и, как тюлень, поплыл к своей лодке.

Жители этого острова, который они называли Пыйнипет (теперь – Понапе), произвели самое неприятное впечатление на Литке, как он ни старался избавиться от предвзятости, вызванной неприятным происшествием. Тщательно выбирая слова, он записал в дневнике, что они разительным образом отличаются от юаланцев: «Лица широкие и плоские, нос широкий и сплющенный, губы толстые; волосы у некоторых курчавые, большие, на выкате глаза, выражающие зверство и недоверчивость. Веселость их выражается буйством и неистовством. Всегдашний сардонический смех с бегающими в то же время по сторонам глазами не придает им приятность. Я не видал ни одного спокойно-веселого лица. Что возьмут рукой, то с каким-то судорожным движением и, кажется, с твердым наме-рением не разжать руки, покуда есть возможность».

В поисках прохода через риф была послана шлюпка с лейтенантом Завалишиным и натуралистом Мертенсом. Вернувшись, Завалишин рассказал, что найти проход ему не дали окружившие шлюпку сотни островитян на своих лодках; хотя очевидного недружелюбия они не проявляли, даже бросали ему кокосы и плоды хлебного дерева, но в их лодках можно было увидеть прикрытые рогожкой пучки стрел и мешки с камнями.

На следующий день новая попытка Завалишина подойти к рифу для отыскания якорного места встретила еще большие препятствия. Островитяне на лодках теснили шлюпку, и если сначала их докучливость ограничивалась шумными криками и плясками, то затем, подойдя вплотную, они пытались сорвать со шлюпки железный румпель и уключины, а один из них занес дротик на лейтенанта. Завалишин поднял пистолет, который держал наготове, и выстрелил поверх головы нападающего.

При следующих попытках пройти за риф противодействие островитян стало столь напористым, что даже пришлось выпалить из пушки – разумеется, холостым зарядом. Но вскоре пришлось убедиться, что предупредительные  выстрелы не производят на туземцев большого впечатления.

Литке не допускал и самой мысли о том, чтобы, как когда-то Магеллан, воздействовать на аборигенов силой огнестрельного оружия. Запись в дневнике отразила его убежденность: «Средство это считал я слишком жестоким и готов был лучше отказаться от удовольствия ступить на открытую нами землю, нежели купить это удовольствие ценой крови не только жителей ее, но, по всей вероятности, и своих людей. И потому, не упорствуя далее в поисках якорного места в этой бухте, которая, в ознаменование неудачи нашей и негостеприимного нрава хозяев, названа портом Дурного Приема, продолжали мы опись западного берега острова».

Жители острова Лугунор, одного из следующих на пути экспедиции, охотно поделились с мореплавателями своими географическими познаниями и начертили мелом на палубе расположение всех известных им островов Каролинского архипелага, вплоть до той черты, где, как они объяснили, небо упирается в землю и под него нужно подлезать. Был им известен и остров Пыйнипет. О воинственных пыйнипетцах они отзывались с почтением и боязнью, как об исполинах силы и храбрости, а обо всех замеченных на корабле красивых вещах, включая полированную мебель красного дерева, спрашивали – не с Пыйнипета ли они?
 
Лугунорцы оказались гостеприимными, очень доброжелательными и доверчивыми. Когда Литке выполнил все запланированные наблюдения и объявил о намеченном на следующий день отплытии, это произвело на острове суматоху. Один из старшин с бесхитростной сердечностью открыл причину переполоха: когда вы уйдете, мы будем плакать; вы вернетесь в свою Россию, а мы будем часто вспоминать: «Что-то там делает капитан Лицке?».

Поиски островов, которые были открыты мореплавателями прежних времен, а затем утеряны из-за незнания их точного местоположения, открытие новых островов и на-учные наблюдения – это заняло более пяти недель. Чтобы пополнить запасы продовольствия, отремонтировать сильно износившиеся гребные суда, с которых производилась  опись побережий, а к тому же, выполнить определение силы тяжести в том месте, где предполагалась наибольшая ее аномалия, Литке направил свой шлюп к Марианским ост-ровам, находившимся под управлением испанского губернатора.
 
За две с половиной недели было выполнено все намеченное, и все было бы хорошо, если бы не неприятное происшествие. Федор Петрович имел обыкновение по окончании работ прогуливаться для отдыха, попутно охотясь на встречающуюся мелкую живность. Надо же было такому случиться, что по собственной неосторожности он прострелил себе правую руку возле локтевого сгиба. Боль была не самым страшным наказанием за свою оплошность: в течение полутора месяцев он не имел возможности делать записи за минувшие сутки, события которых потом пришлось восстанавливать по памяти. А все астрономические наблюдения пришлось целиком возложить на штурмана Семенова.

Оставив Марианские острова, «Сенявин» опять вернулся в Каролинский архипелаг, чтобы продолжить прерванное его обследование. На карты были нанесены новые острова и целые их группы, для описи побережий которых к ним на баркасе отправлялся лейтенант Завалишин. В одних местах островитяне, едва завидев приближающийся корабль, отправлялись к нему на лодках, чтобы выменять местные плоды на ножи или топоры, в других – проявляли полное равнодушие к пришельцам и даже не спускали на воду свои лодки.

3 апреля 1828 года, почти через месяц плавания среди Каролинских островов, Литке окончательно взял курс на север. Необходимо было выполнить ту часть инструкции Адмиралтейского департамента, которая гласила: «На пути вашем... осмотреть то место, в коем на некоторых картах начали означать острова под именем Бонин-Сима».

Из записок Литке:
«Небо сохраняло довольно долго вид тропический, погода была ясная, и температура уменьшалась немного, но 15 апреля в широте 26° вдруг все изменилось: время наста-ло сырое, небо помрачилось, и термометр упал до 17°, что для нас было уже слишком свежо. 17 числа поутру показался на NO берег; продолжавшийся весь день мелкий дождь с самой густой пасмурностью… препятствовал нам осмотреть его тогда же, и мы остава-лись в недоумении, принадлежит ли он к островам Бонин или нет. На другой день было яснее, и виденная накануне земля оказалась островом Розарио, или Неудачи. Это – низменный, голый, каменный островок с обрубистыми берегами менее одной мили в поперечнике и со многими вокруг него кекурами... Для мореплавателя, ищущего земли, чтобы освежиться или исправить свое судно, нет места, которое бы справедливее заслуживало такое название, как этот остров. Омываемые ужасными бурунами берега его угрожают гибелью, а бесплодные скалы – голодной смертью в случае спасения».

Оказавшись на том месте, где на английских картах обозначены острова Бонин, мореплаватели никакой земли не обнаружили. Только на следующий день на горизонте показались четыре группы островов, которые подходили под описание островов Бонин, но их положение совершенно не соответствовало месту на карте.
Под вечер на одном из островов был замечен дым, а потом люди, стреляющие из ружей. Литке отправил на берег шлюпку с мичманом Ратмановым, Мертенсом и Китлицем, чтобы оказать помощь несчастным, наверняка спасшимся после какого-нибудь кораблекрушения.

Действительно, оказалось, что это боцман и матрос с выброшенного здесь на берег английского китобойного судна. Весь экипаж спасся, а по берегу были разбросаны обломки судна и бочки с чистейшим спермацетом – прекрасным средством для изготовления кремов и мазей, излечивающих воспаление от ожогов и смягчающих болевые ощущения.  Команду подобрал зашедший вскоре на остров корабль того же судовладельца, а эти двое добровольно остались сторожить ценный груз до прихода следующего судна, которое было обещано прислать на следующий год, но оно так и не пришло. Еще подходил к острову военный корабль под английским флагом, но сторожа не отправились на нем, ожидая прихода своего судна, а также потому, что боялись службы на британском военном флоте, о суровых порядках на котором они были наслышаны. Литке взял на борт этих новых робинзонов, неплохо, впрочем, устроившихся на своем острове, – они даже развели поросят, один из которых, как собачонка, привязался к матросу.

Обсерваторию расположили на берегу небольшой бухты, возле рощи, поросшей столетними деревьями. Семенов, приготовившись записывать в журнал результаты наблюдений, спросил у капитана – как назвать место, где они находятся? Нелегкая это зада-ча – давать названия  островам и архипелагам, проливам и бухтам. Обычно использовались имена знаменитых мореплавателей, да и офицеров собственного корабля. Открытую в Каролинском архипелаге группу островов назвали в честь своего шлюпа островами Сенявина. А для этой бухты ничего подходящего на ум не приходило.

Паузу прервал юнкер Крузенштерн: «А зачем мы здесь высадились?». И сам же ответил: «Производить маятниковые наблюдения. Может быть, назвать ее бухтой Маятника?».
Пологий песчаный берег бухты позволил выполнить еще одно важное дело. Не первую неделю было замечено, что в трюм интенсивно поступает забортная вода, которую постоянно приходилось откачивать, но обнаружить место течи изнутри судна никак не удавалось. А тут на мелководье накренили судно так, что обнажилась часть днища с одного борта. Тщательный осмотр позволил выявить причину течи. При креплении досок корпуса было ошибочно просверлено отверстие, которое вовремя не было обнаружено и укрылось под медной наружной обшивкой. Под давлением воды медная обшивка в этом месте прогибалась внутрь отверстия, пока, наконец, не прорвалась совсем.

Когда работы в обсерватории и опись гавани тригонометрическими средствами были окончены, «Сенявин» направился на север, к Камчатке. Попутно был произведен осмотр еще двух групп островов Бонин-Сима. Дурная погода сменялась полным штилем, похолодало так, что пришлось доставать шубы. И только 29 мая 1828 года положили якорь в Петропавловской гавани.

Шлюп «Моллер» к этому времени уже покинул Петропавловск. С того дня, когда корабли экспедиции расстались, Станюкович провел целый месяц у острова Уналашка, провел съемку западного побережья Америки – правда, программу работ пришлось сократить из-за плохой погоды. Затем направился к Гавайским островам, зашел в Гонолулу; открыл остров, названный именем своего шлюпа – остров Моллера, определил положение еще трех островов. В Петропавловске Станюкович, по-видимому, уже получил сообщение о присвоении ему очередного чина капитана 2 ранга. Тем самым старшинство Станюковича в экспедиции было дополнительно подтверждено, и претензии на него капитана «Сенявина» как равного по чину лишились оснований. Станюкович тоже смягчился по отношению к своему негласному сопернику и как знак примирения назвал его именем мыс на острове Унимак в группе Лисьих островов. Правда, и здесь не обошлось без крохотного, но подвоха: на карте название мыса было приведено в немецкой транскрипции, так что оно по-русски читалось как «Лутке», да в этом виде и сохранилось.

В Петропавловске помимо дел, обычных при заходе в порт, нужно было завершить оформление карт и журналов за зимнюю кампанию для отправки в Адмиралтейский департамент. Во время стоянки Литке сделал закупки ржаной муки и оставил в Петропав-ловске несколько матросов для приготовления сухарей на следующую зиму. Пришлось отправить в Охотск на попутном транспорте старшего офицера, лейтенанта Завалишина, здоровье которого ухудшилось настолько, что медики сочли невозможным дальнейшее его участие в экспедиции. Эта была большая утрата для капитана – на Завалишине лежали все работы по морской описи побережий, и именно он во всех необходимых случаях замещал командира. Остался на берегу до следующего захода шлюпа на Камчатку и художник и орнитолог Китлиц – на полуострове он мог бы собрать гораздо больше материала для своих коллекций, чем в морском путешествии.

XVI

Карагинский залив, Олюторский залив – все это места, которые прошел на своем шлюпе капитан-лейтенант Федор Литке. До него координаты даже выдающихся мысов никто не определял, и положение тех или иных пунктов было известно с огромными ошибками; например, расстояние от Карагинского острова до острова Верхотурова было преуменьшено в десять раз.

Отправляясь 14 июня 1828 года из Петропавловской гавани для описи берегов камчатских и чукотских, Литке полностью отдавал себе отчет в том, что выполнить предпи-сание Адмиралтейского департамента относительно обследования Охотского побережья и Шантарских островов в его экспедиции не удастся. Слишком уж объем возложенных на нее заданий несоразмерен времени, отведенному на их выполнение. Невозможно также выполнить в точности и тот пункт инструкции, который требовал подробно описать не только Олюторский залив, но и весь берег, лежащий к северу и югу от него, о котором нет другой карты, кроме Беринговой. Он записал:
«Я не имел возможности заняться подробной описью всего Камчатского берега, которая взяла бы столько времени, что мы до дальнейших и еще менее известных мест совсем бы не дошли; намерение мое было только определять географическое положение главнейших пунктов, между которыми подробная опись может быть включена после по частям с гораздо меньшими затруднениями».

Следуя своему решению, Литке пересек обширные заливы восточной Камчатки – Авачинский, Кроноцкий, Камчатский и Озерный, не приближаясь к их берегам, а лишь определяя местоположение выдающихся в море мысов. Он определил также положение и высоту видимых издалека исполинских вулканических сопок, включая великолепную Ключевскую. Только у Карагинского острова встали на якорь; капитан послал мичмана Ратманова на шлюпке для отыскания удобной гавани, о существовании которой ему было сообщено в Петропавловском порту по сведениям, полученным от коряков, и разрешил естествоиспытателям высадиться на берег.
Ратманов возвратился на третий день, не найдя гавани; однако его поездка показала, что остров имеет гораздо большую протяженность, чем указано на карте. Литке решил пройти проливом между материковым берегом и островом, привязав к описи пункты той и другой стороны.
Подойдя к материковому берегу, шлюп оказался против устья большой реки, от устья которой простирались надводные кошки; такие же кошки простирались от острова. Литке объясняет название «кошка»: оно происходит от «коска», то есть маленькая коса. Это гряды мелких камней, возвышающиеся над водой и всегда соединенные с берегом, близ них обыкновенно бывает хорошее якорное место. Крашенинников, исследователь Камчатки, писал, что пролив между кошками имеет ширину верст десять; всё было по описанию в его книге.
 
Литке отметил в своих записках: «Увериться в справедливости известия этого было для меня весьма важно, поскольку существование такой гавани в этом месте дало бы мне средство описать все прилежащие берега, даже в осеннее время. По этой причине решил я посвятить несколько дней на обозрение западного берега Карагинского острова, и если найдется гавань, то, не медля, идти к северу, с тем чтобы воротиться сюда позже, когда пребывание в больших широтах будет невозможно, да и здесь отыскивание гавани было бы затруднительно и опасно».

Ратманов и Семенов были отправлены для продолжения описей. Тем временем рыбаки в полную воду перегородили сетью устье одной из речек, и вся зашедшая с приливом рыба досталась им в добычу. Больше всего в улове было горбуши, попались и гольцы, и камбала, и кунжа, и навага. Свежей рыбой полакомилась вся команда, да еще несколько бочек засолили.

Более чем через восемь десятков лет пролив между островом Карагинским и материком получит имя капитана – на всех картах он обозначен как пролив Литке.

На пути к Олюторскому мысу погода совершенно испортилась, сильный ветер об-ратился в шторм, при сильной качке судно черпало бортами воду. Когда ветер затих, упал густой туман, за которым берег не был виден. Маловетрие и штиль не позволяли продвигаться вперед, а туман не позволял определять положение берега, и Литке подумал – хорошо, что успели хоть произвести опись Карагинского острова, а если бы вместо этого отправились на север, то истратили бы все время на переход и ничего не успели бы сделать.

При плавании в тумане не сбавляли парусов, и свежий ветер быстро уносил вперед, так что, когда горизонт очистился, обнаружилось, что остров Святого Лаврентия  уже пройден и шлюп следует серединой Берингова пролива. Слева и справа видны вершины обоих материков – Азии и Северной Америки. Вот и мыс Восточный (теперь мыс Дежнева), крайний пункт Евразии, прошел по левому борту.

Стать на якорь Литке решил у чукотского берега, в губе Святого Лаврентия (не путать с островом того же имени!). Требовалось проверить хронометры, выполнить магнитные наблюдения, произвести исправление поврежденного рангоута.

Поблизости находились селения чукчей, тут же вступивших в контакт с мореходами. Литке, по обыкновению, хотел получить как можно больше сведений об их образе жизни, быте и занятиях, даже нашлись два переводчика, использовавшиеся как толмачи на ярмарках и в общении с комиссарами русских властей. Однако толку от этих переводчиков было мало; как заметил Литке, «иногда самый простой вопрос, состоящий из двух слов, переводили они по нескольку минут и, как по глазам слушающих заметно было, так, что никто их не понимал. Я часто вынужден был толковать сам по пальцам, спрашивая только названия главных вещей, и обыкновенно с большим успехом, нежели через толмача».

В течение почти трех недель выполнялась опись побережья Чукотского полуострова, вдающихся в берег бухт и заливчиков и отделенных от него проливами островов, среди которых выделялся наиболее крупный – остров Аракамчечен.
 
Капитан щедро раздавал обнаруженным географическим объектам имена своих со-плавателей: так появились гавань Ратманова и гавань Глазенапа, губа Аболешева, гора Постельса и мыс Мертенса. Подвигу знаменитого адмирала, чье имя носит шлюп, посвящены названия пролива Сенявина и горы Афос; Литке записал: «С 19 июня 1807 года эти два имени сделались неразлучными в воспоминании каждого россиянина и особенно каж-дого русского морехода». В этот день у греческого полуострова Афос произошло сражение, в котором русская эскадра под командованием Сенявина разбила турецкий флот.

Не были забыты и славные предшественники плавания экспедиции Литке: их имена отражены в названиях «мыс Беринга»; «губа архангела Гавриила» (по имени корабля первой экспедиции Беринга); «мыс Столетия» – имя дано 10 августа 1828 года; ровно сто лет назад здесь находился командор Беринг. Обнаруженная гора получила имя Чирикова  («несчастного» – добавляет Литке, по-видимому, имея в виду его раннюю смерть из-за расстроенного чахоткой и цингой здоровья). На Карагинском острове один из мысов был назван именем исследователя Камчатского полуострова Степана Крашенинникова. Мыс Чаплина получил название в честь офицера из команды Беринга, а мыс Кинга – в честь моряка, заменившего Джеймса Кука после его гибели, как написал Литке, «имевшего грустную роль продолжать журнал своего благодетеля и имеющего право на нашу благодарность за многие полезные сведения о географии этой части света».

Менее года назад, 8 октября 1827 года, произошло сражение у Наваринской гавани, что на греческом полуострове Пелопоннес, в котором русская эскадра разгромила центр и правый фланг турецко-египетского флота. Весть об этой победе уже дошла до Петропавловска, когда туда заходил шлюп экспедиции, и Литке присвоил новооткрытому мысу название «Наварин», а близлежащей горе –  имя адмирала Логина Петровича Гейдена – голландского морского офицера в прошлом, принявшего русское подданство, который командовал в этом сражении русской эскадрой.

В августе обследовали берега Анадырского залива. Погода то и дело портилась, поднимался ветер такой силы, что при стоянке на двух якорях пришлось прибегнуть к крайним мерам: приготовить третий якорь и изготовить к спуску реи и стеньги – верхние удлинения мачт. Буря сопровождалась морозом и густым мокрым снегом, сменявшимся холодным дождем. Осень оказалась гораздо ближе, чем того ожидали мореплаватели, и баркасы для описи побережья нельзя было направлять далеко. Пришлось поспешить с выполнением программы исследований. Отряд мичмана Ратманова был отправлен на баркасе для описи западного берега залива, а поручика Семенова – восточного берега. Семенов возвратился на третий день утром, а Ратманов – вечером того же дня.

Когда капитан соединил описи обоих отрядов, он обнаружил, что между ними по-лучился разрыв примерно в 70 миль и, как он полагал, самых важных, поэтому решился войти глубже в залив, чтобы скорее закончить его опись.
 
Сам Литке съехал на берег, чтобы выбрать подходящее место для маятниковых наблюдений. Предполагалось на следующий день отправить описные отряды, но ветер окреп до такой силы, что нечего было и пытаться вернуться на судно на шлюпке. Литке и его спутники, оказавшиеся на берегу, соорудили укрытие – нечто вроде палатки из тю-леньих шкур, которые присыпали землей, а сверху накрыли парусом. Впрочем, это соору-жение мало помогало от ветра и холода.

На следующий день ветер усилился, к вечеру –  до жестокого шторма. Было видно, что на шлюпе спустили стеньги и реи. «Молодец, Аболешев!», – подумал капитан о своем старшем офицере.
Два дня бушевала буря; на третий ветер утих, и можно было готовить отряды для описи берегов. Утром следующего дня отправился со своим отрядом мичман Ратманов, а через два часа снова поднялся штормовой ветер. «Не случилось бы чего с его людьми», – осознавая свою беспомощность, переживал капитан.

Сочувствуя ему, чукчи сказали шаману, чтобы он заговорил бурю. Шаман, оборотившись лицом к ветру, стал кряхтеть и кричать, как будто бы у него сильно болел живот. Литке записал потом: «Выдержав этот фарс с полчаса, стал он кряхтеть легче и легче, умолк и объявил, что ветер стихнет; мы ему поверили и не ошиблись, а шаман за добрую весть получил нож».

Когда воротились описные отряды Ратманова и Семенова, выяснилось, что Ратманов со своими людьми действительно был в большой опасности. Крепкий ветер застал его на самой середине залива, где сталкивались встречные течения; вода кипела и выбрасывалась вверх высокими столбами. Холод донимал до костей, и баркас, залитый чуть ли не до края бортов, с трудом достиг берега.
 
Опись северо-восточного берега Анадырского залива была закончена. Последним участком был залив Святого Креста, глубоко вдающийся в чукотский берег.

Литке так хотел успеть еще осмотреть устье реки Анадырь,  положение которого было показано на картах с большими погрешностями. 5 сентября  1828 года под вечер подняли паруса, но долго не могли двинуться в путь из-за слабого ветра, к тому же, встречного. Когда, наконец, ветер изменился, видимость резко ухудшилась, пошел снег с дождем. В таких условиях нечего было и думать идти в Анадырский лиман и, скрепя сер-дце,  капитан проложил курс на юг.
 
Когда подошли к мысу Олюторскому, случилось несчастье: упал с мачты и разбился матрос Павел Жеребчиков. Он долго страдал, но так и не поправился. Это была единственная потеря за все три года экспедиции.

Из записок Литке: «В ночь на 16 сентября поднялась жестокая буря от востока с ужасным волнением и таким же ненастьем. Мы быстро бежали вперед. Беспрерывные бури с самого отплытия нашего из залива Св. Креста доказывали, что мы вовремя оставили высокие широты… Мы, лавируя беспрестанно, только утром (23 сентября) достигли устья Авачинской губы и в тот же день положили якорь в Петропавловской гавани, где нашли шлюп “Моллер“, ожидавший нас тут уже больше месяца».

XVII

29 октября 1828 года, после пяти недель стоянки в Петропавловской гавани, где уже наступила совершенная зима, «Сенявин» отправился в путь, который лежал к другому концу российской земли через три океана, вокруг Азии и Европы. Покидать гостеприимную Камчатку было грустно, а она словно не хотела отпускать путешественников. Ветер совсем утих, так что пришлось на ночь стать на якорь в самом горле входа в Авачинскую губу, неподалеку от скалы Бабушкин Камень, напоминающей гигантский пасхальный кулич. Поутру поднялся свежий ветер, и шлюп вышел в неприветливое, холодное море.

Первые дни плавания не доставили путникам удовольствия. Термометр упал до нуля, ветер надрывно свистел во всех снастях, длинные полосы пены тянулись по склонам волн и доходили до их гребней. Густой снег то и дело заслонял от «Сенявина» шлюп Ста-нюковича, и скоро тот совсем скрылся из виду. По-видимому, отношения между двумя капитанами продолжали оставаться если не натянутыми, то прохладными; Литке в своих записках пишет не о назначенном старшим в экспедиции командиром месте встречи – рандеву – и даже не о согласованном решении по этому поводу, а сообщает, тщательно выбирая слова: «Я знал намерение капитана Станюковича зайти в Манилу». Но все-таки какой-то элемент координации действий имел место: «Не видя необходимости быть там прежде 1 января, условились мы пройти северной частью Каролинского архипелага для отыскания островов, которых мы прошедшей зимой не успели видеть».
 
Как всегда бывает в длительных плаваниях, к их концу у мореходов скапливается усталость. Литке, чуждый раздражительности, постоянно занятый полезным делом, умел занять экипаж так, что просто не оставалось времени для безделья, позволяющего предаться скуке и хандре. Все судовые работы и экспедиционные наблюдения выполнялись не с меньшей, а с большей точностью и тщательностью, чем в начале плавания, хотя команда и работала, как хорошо отлаженный механизм, но без прежнего молодечества и энтузиазма. Новые открытия, которых было не меньше, чем раньше, стали делом обыденным, никто по их поводу не выказывал радости или удивления.

В двух плаваниях было определено положение и составлено описание 26 групп или отдельных островов, из которых 12 – новые открытия. Это позволило Литке заявить: «Открытие Каролинского архипелага можно считать оконченным». Впрочем, в Каролинском архипелаге достижения экспедиции по географической части новыми открытиями не исчерпывались. Сведения, получаемые в разных местах, и известия от прежних мореплавателей, приводили в недоумение географов, так как каждый капитан давал обнаруженным им островам и рифам свои названия, а их координаты были определены с погрешностями, подчас очень большими. Среди этой путаницы, сопоставляя сведения, приведенные мореплавателями разных времен, и известия, полученные от островитян, Литке выделил опорные точки, руководствуясь которыми, он располагал плавание так, чтобы оставить возможно меньше мест без определения. Экспедиция на «Сенявине» позволила расставить острова Каролинского архипелага на свои места.
Кроме чисто
 географических открытий и сведений, собранных естествоиспытателями, лично Литке собрал и обобщил бесценный этнографический материал об обитателях этих затерянных в океане кусочков суши, неведомых цивилизованной Европе.
 
Какие бы страны и места Литке ни посещал, он всегда обращал внимание на чистоту жилища местных жителей. Еще в первых своих плаваниях, к берегам  Лапландии, он заметил, что около чумов лопарей – саамов царствует отвратительная нечистота и беспорядок: валяются внутренности рыб, груды костей, собаки, котлы, сани и нарты, везде удивительное зловоние.

Увы, и на другом конце света, в Чили, где он посетил один из домов, впечатления были те же: всюду отвратительнейшая нечистота, отверстие в стене задернуто грязной занавеской.

Зато сердце капитана возрадовалось на Алеутских островах: «…в деревянных юртах, снабженных, впрочем, окнами и трубами, находили мы, к удивлению, чистоту, кото-рая сделала бы честь многим домам и не на Уналашке».

Но на Каролинских островах встретилась весьма своеобразная картина. О дамах острова Юалан Литке пишет: «К великой досаде, нашли мы их весьма неопрятными; пороком этим они невыгодно отличаются от других островитян этого моря, телесная чистота которых обыкновенно превосходит нравственную. Эти пригожие лица большей частью покрыты были грязью не менее ситкинских красавиц наших. Это довольно трудно согласовать с чистотой, которую они соблюдают в своих домах».

Зато в чукотских селениях все вернулось на свои места: «Нас ласково приглашали в юрты, которые мы все посетили, невзирая на отвратительную в них нечистоту».

Служившие под началом Федора Петровича офицеры и матросы знали о его требовательности по части идеальной чистоты на судне. В Новоархангельске он с удовольствием отметил, что суда Российско-американской компании, управляемые офицерами императорского флота, «содержатся весьма чисто, некоторые даже щеголевато и в воинской дисциплине, что делает равную честь как командирам, так и компании, доставляющей им к тому средства».

По запискам самого Литке трудно получить впечатление о взаимоотношениях с подчиненными ему членами экипажа. Только изредка прорывается несколько слов, но всегда выражающих его заботу о людях и добрые к ним чувства за хорошо выполненную работу. Вот несколько с трудом отысканных мест:
«…со стороны врача и моей обращено было строжайшее внимание на все, что могло служить к сохранению людей...»;
«После полуторачасовой работы, в продолжение которой мне оставалось только любоваться усердием людей наших, громкое, согласное ура, первое еще, может быть, огласившее пустынные места эти, возвестило наш успех»;
«В течение этого несчастного для нас дня все и каждый были одинаково утомлены. Маленькая команда наша работала почти целые сутки, но, поощряемая примером офицеров, переносила все тягости с тем весельем духа, которое отличает русского матроса. С особенной похвалой обязан я упомянуть о лейтенанте Лаврове, который отличился при этом случае всеми достоинствами морского офицера».

Вообще «достоинства морского офицера» – высший критерий оценки личности в устах капитана Литке. В нем соединено всё, что он особенно ценил в людях: верность долгу, безукоризненная честность, не показная стойкость перед лицом опасностей, мужество без бравады, самоотдача без корысти.

1 января 1829 года «Сенявин» вошел в Манильскую бухту на острове Лусон Филиппин. «Моллер» уже ждал там. Пополнив снабжение и выполнив необходимый ремонт, шлюпы направились к Зондскому проливу, что между Явой и Суматрой, чтобы пройти в Индийский океан. Однако встречный ветер в течение пяти дней не позволял войти в пролив, так что собрался целый караван судов. Когда, наконец, «Сенявин» в самом хвосте каравана прошел проливом, Литке посетовал: «Никогда тяжелый ход нашего судна не досаждал нам столько, сколько в этом случае».

Пройдя с попутными юго-восточными пассатами Индийский океан, «Сенявин» обогнул мыс Доброй  Надежды и вышел в Атлантику, а «Моллер» зашел на несколько дней в Капштадт, нынешний Кейптаун.

«Сенявин» навестил остров Святой Елены, где Литке посетил могилу Наполеона и при содействии директора расположенной на острове обсерватории сделал ряд наблюдений над отвесом. Через два дня после того, как к острову подошел «Моллер», отправились в дальнейший путь.
Британский Канал – пролив Ла-Манш встретил туманом и моросью, но это уже не могло огорчить мореплавателей, с нетерпением ожидающих встречи с родными берегами. Однако скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. 30 июня вошли в гавань французского порта Гавр, где надлежало привести суда в порядок. Три недели стоянки в Гавре тянулись удивительно долго. «Моллер» отправился оттуда прямо к Балтийским проливам. А «Сенявин» зашел в Англию, в реку Темзу,  чтобы произвести сравнительные маятниковые наблюдения в Гринвичской обсерватории. 11 августа, наконец, вышли в море, на последний отрезок пути до Кронштадта, на рейде которого 25 августа 1829 года стали на якорь, пробыв в плавании три года и пять дней.

«Моллер» прибыл двумя днями раньше, но встретила его родина совсем не так, как этого ожидал капитан Станюкович. Поднявшиеся на борт шлюпа чиновники выразили крайнее неудовольствие отсутствием должного порядка на судне. К самому Станюковичу были предъявлены претензии по поводу его непомерно строгого обращения с членами своего экипажа – интересно, откуда было об этом знать встречавшим шлюп ревизорам? Кончилось тем, что корабль был поставлен на штрафную стоянку, откуда офицеры и команда с горечью наблюдали за торжествами по поводу прихода «Сенявина».

4 сентября «Сенявин» посетил сам император Николай Павлович. Он поблагодарил построенный на верхней палубе экипаж за отличную службу, осмотрел матросские кубри-ки и с удовольствием отобедал в офицерской кают-компании. Сопровождавший императора морской министр Антон Васильевич Моллер подмигнул капитану – дескать, жди наград. И награды не замедлили воспоследовать. Вскоре Федору Петровичу было объявлено, что за заслуги перед отечеством он награжден орденом Святой Анны 2-й степени – отличие, которое Литке мог предполагать. Но другое отличие было неожиданным: он через чин был произведен в капитаны 1 ранга, и плавание на «Сенявине» ему было засчитано в стаж, набираемый для награждения орденом Святого Георгия по выслуге лет, в двойном размере. Петербургская Академия наук избрала Федора Литке своим членом-корреспондентом.

Признание заслуг не вскружило голову триумфатору: он спешил представить Ад-миралтейскому департаменту отчет по навигационной части плавания и сосредоточиться на обработке материалов, накопленных в трехлетнем плавании вокруг света.

XVIII

Тридцатитрехлетний капитан 1 ранга – человек молодой для этого звания – был с интересом и доброжелательством принят и в военно-морских и научных кругах Санкт-Петербурга. А сам он считал чрезвычайной удачей своей жизни то, что вскоре после завершения  своей кругосветки он мог в Петербурге встретиться с великим немецким ученым-энциклопедистом Александром Гумбольдтом, только что возвратившимся из своего путешествия по России – Уралу, Западной Сибири, побережью Каспия. Им было о чем по-говорить: их общими интересами были физика и метеорология, география и этнография, история и языки народов.

В обществе о Федоре Литке сложилось мнение, как об исправном служаке, обласканном вниманием императора, и приверженце научным занятиям. Но  он был заметен и как завидный жених: худощавое лицо, высокий чистый лоб, проницательный взгляд глубоко посаженных глаз, в меру пышные прямые усы, подбритые посредине, и предмет особой заботы владельца – тщательно ухоженные бакенбарды. Ему так шел флотский мундир с высоким стоячим воротником.

Литке не торопился искать невесту, он, в сущности, не отдохнув после изнуритель-ного плавания, был занят литературным трудом.  Но сосредоточиться на нем не всегда было возможно: прошло едва восемь месяцев после завершения кругосветного путешествия, как Литке был назначен начальником отряда из трех судов – фрегатов «Анна» и «Принц Оранский» и брига «Аякс», отправлявшихся в учебное плавание с гардемаринами Морского кадетского корпуса. Считалось, что там, в суровых водах вблизи Исландии, молодые марсофлотцы смогут пройти хорошую школу морской выучки. Что-то с самого начала не понравилось начальнику, назначенному перед самым выходом отряда: от содержимого отсеков пресной воды шел дурной запах, мыло на корабли было выдано какое-то залежалое, а врача на весь отряд вообще не было. Узнав об этом, доктор Мертинс, товарищ и спутник Литке по экспедиции на «Сенявине», напросился в плавание. В морском министерстве не придали должного значения замечаниям Литке, приняв их за излишнюю при-дирчивость. К несчастью, худшие опасения Федора Петровича оправдались.

На «Принце Оранском», где находился Мертенс, произошла массовая вспышка брюшного тифа. Несмотря на устроение лазаретов и объявленный карантин, полностью одолеть заразу не удалось, и сам Мертенс заболел; через две недели после возвращения в Кронштадт он скончался. Эти события тяжелым камнем легли на сердце Федора Петровича, и в своей книге он посвятил памяти друга проникновенные строки.

Новое поручение императора снова отвлекло Литке от работы над книгой о своем путешествии. В 1830 году вспыхнуло восстание в Царстве Польском против российской власти, превратившееся в полномасштабную войну. Главнокомандующий русской армией генерал-фельдмаршал Дибич надеялся быстро закончить войну, но не придал должного значения перевозкам продовольствия, необходимого для обеспечения войск, из-за чего кампания затянулась. В мае 1831 года Литке был направлен в Данциг с ответственным заданием: организовать надежное устройство перевозок по Висле и обеспечить надзор за всей продовольственной операцией. Впервые Федор Петрович был назначен выступать в качестве не просто военного моряка, а государственного чиновника, наделенного необходимыми полномочиями.

В Данциге Литке завязал близкое знакомство с российским генеральным консулом Людвигом Тенгоборским, продолжавшееся затем на протяжении многих лет. Тенгоборский деятельно помогал Федору Петровичу в осуществлении возложенной на него миссии. Нередко вечерами Литке с интересом внимал его рассуждениям насчет экономических приоритетов государства. По мнению знатока финансов и экономики, правительство должно поощрять те отрасли производства, которые могут развиваться на базе естественных ресурсов страны. Для России, страны по преимуществу земледельческой, благоденствия следует достичь за счет почвы, изобилующей сырым материалом, без развития мануфактурной промышленности. Литке ему возражал, ссылаясь на известный ему опыт Англии и Франции, но переубедить собеседника ему не удавалось.

Осенью до них дошло стихотворение Александра Пушкина, написанное на животрепещущую тему – «Клеветникам России». Одновременно пришли и известие, что не все в кругах петербургского общества одобряют эту резкую отповедь защитникам инсургентов. Литке же, обычно сдержанный в выражении чувств, с внутренним восторгом повто-рял полюбившиеся ему строки:
«…от потрясенного Кремля до стен недвижного Китая…»

В подтверждение того, что Литке успешно справился с поручением царя, он был награжден орденом Владимира 3 степени. А еще раньше был награжден орденом Святого Георгия 4 степени (за выслугу лет – 18 полугодовых кампаний) и золотым оружием – за 15 лет выслуги.

XIX

«Нет, сосредоточиться на работе над книгой решительно невозможно», – думал Федор Петрович, когда ему было объявлено очередное поручение императора Николая Павловича: сопровождать великих княжон в их поездке на морские купания в германское герцогство Мекленбург. Для этой поездки было выделено единственное паровое судно Балтийского флота – «Ижора», имевшее хоть не очень большой, но зато устойчивый ход – девять узлов при тихой погоде, чего достигал не каждый парусник. А Литке был назначен капитаном этого судна. Незадолго до того он получил свитское звание флигель-адъютанта, что давало ему аксельбант на плечо и льготы для производства в чинах.

До Ревеля девочек сопровождал сам император, их отец. Литке чувствовал себя стесненным, хотел этого или нет, – от его искусства кораблевождения зависела судьба августейших особ. Великие княжны, конечно, заметили неловкость капитана; они шушука-лись между собой, как этот статный моряк молчалив и неопытен в придворных делах. А вообще-то они были премиленькими – и старшая, тринадцатилетняя Мария, которую се-стры и пап; иначе, как Мэри, не называли, и тремя годами младшая Ольга, она же Олли, и особенно семилетняя Александра, которую в семье почему-то называли Адини. Известие о холере в Мекленбурге заставило отказаться от намеченного маршрута, «Ижора» зашла в Ревель, княжны были поселены во дворце Петра I – Екатеринентале, а Литке организовал все обслуживание и даже наставлял кухонный персонал.

Распорядительность капитана смущала Юлию Баранову, няню младшей княжны, что также стало предметом перешептывания девчонок.

Литке все-таки закончил свой капитальный трехтомный труд, который получил название «Путешествие вокруг света, совершенное на военном шлюпе “Сенявин” в 1826 – 1829 годах», но впереди было еще много хлопот по подготовке его к изданию и выпуску в свет вместе с атласом. Приложением к «Путешествию» намечено поместить «Из “геогностических” замечаний» Постельса (геогностика – историческая геология) и «О Каролинских островах и жителях этого архипелага» Мертенса. Отдельным изданием должна была выйти работа «Опыты над постоянным маятником, произведённые в путешествии вокруг света на военном шлюпе “Сенявин”».
Занятый обработкой огромного объема полученных в экспедиции научных материалов, Литке передал их часть другим ученым. Академик Ленц поместил в трудах Академии статью, написанную по наблюдениям Литке за поведением магнитной стрелки. Гельсингфорский профессор Гельштрем опубликовал статью по его систематическим измерениям в тропических климатах атмосферного давления, температуры воздуха и воды. Китлиц, участник экспедиции на «Сенявине», передал в музей Петербургской Академии наук огромную коллекцию собранных им в путешествии видов птиц и в Германии готовил к изданию альбомы своих зарисовок
.
Научные заслуги Литке были по достоинству оценены и зарубежной научной об-щественностью. Еще в 1832 году Королевское географическое общество в Англии избрало его своим почетным членом, за этим последовало признание научными учреждениями других стран.
 
Но жизнь повернулась к Литке – моряку и ученому – совсем другим боком.

XX

Император Николай, к которому Литке явился по поводу своего представления во флигель-адъютанты, внезапно, как это было у него в обыкновении, предложил Федору Петровичу стать воспитателем своего второго сына, великого князя Константина Николаевича. Что мог Литке ответить на такое предложение? В доли секунды он просчитал возможные варианты ответа. Изъявить согласие? Но его душа моряка и ученого была смущена совершенно чуждой ей перспективой променять честную флотскую службу на интриги и суету двора, с которыми он уже успел познакомиться, заняться делом, с которым он считал себя вовсе незнакомым. Отказаться? Но не ему ли первых шагов на флоте въелась в плоть и кровь заповедь: «На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся». Император не мог не оценить дипломатичность ответа новоиспеченного флигель-адъютанта: «Воля Государя для меня закон, и если Его Величеству угодно будет повелеть, то мой долг – повиноваться».

Николай I, самодержец, стремившийся регламентировать, как в армии, все формы общественного устройства, строго регламентировал и воспитание своих детей. Старший сын, Александр, с момента восшествия самого Николая на престол в 1825 году, должен был воспитываться как Цесаревич, будущий император Александр II. Предназначением второго сына, великого князя Константина Николаевича, было командовать военно-морским флотом. С рождения он был записан на военную службу. Ему еще не исполнилось четырех лет, когда отец пожаловал ему звание генерал-адмирала – высший из флотских чинов – и назначил шефом Гвардейского экипажа. Адмиральское звание, дарованное ребенку, по-видимому, следует рассматривать как некий вексель, до предъявления которого к оплате еще нужно дослужиться. В будущем он пройдет всю лестницу Табели о рангах, от мичмана начиная, правда, быстрее, чем простые смертные.

Подчиняясь воле императора, Литке понимал, как он писал в своих записках, что «воспитатель генерал-адмирала должен был натурально быть морской офицер, и Государь изволил остановить свое внимание на мне».
Новый воспитатель терзался сомнениями. Ведь он сам не получил никакого правильного образования – он даже не учился в Морском кадетском корпусе. Да и о своем воспитании он мог сказать мало хорошего: «…Отрок, не знавший никогда ласк, на одиннадцатом году жизни лишающийся отца; круглый сирота, остающийся без призора, без всякого воспитания и учения, в самые опасные годы юношества окруженный примерами разврата, самых грубых нравов и всякого соблазна». Что к этому добавить? Обучение в скверном пансионе; беспорядочное чтение в доме дядюшки Энгеля... Пожалуй, единственное светлое пятно – пребывание в семье Сульменева, который нанял учителей, познакомивших юношу с основами математики и навигации. Но и их воспитательную роль Федор Петрович оценивал очень невысоко: по его словам, это были дурные учителя, плохо знавшие свое дело.

«Ну, хорошо, – рассуждал Литке, – пусть у меня в жизни не было воспитателей, коих я мог бы брать за образцы. Значит, остается присмотреться к моим сотоварищам по новому моему ремеслу, попытаться перенять их опыт, их методу и принципы».

Воистину было счастьем, что такие сотоварищи были людьми замечательными – это воспитатели старшего сына императора, цесаревича Александра, Карл Карлович Мёрдер и Василий Андреевич Жуковский.
Мёрдер, военная косточка, образцовый русский офицер, «человек добрый и честный» по определению А.С. Пушкина, был извлечен Николаем Павловичем, тогда еще великим князем, из школы гвардейских подпрапорщиков. Карл Мёрдер был там ротным командиром в чине капитана; еще юным корнетом он участвовал в сражениях против Бонапарта, за отвагу был награжден орденом и после тяжелого ранения под Аустерлицем определен по военно-педагогической части. Николай, который был  шефом школы, приметил худощавого, подтянутого офицера, с безупречно сидящей на нем военной формой и вдумчивым взглядом умных глаз.

Мёрдер безотлучно находился с наследником, днем и ночью, не ведая ни выходных, ни отпусков. Меньше всего он был похож на начальника; участие в детских играх, в учебе и развлечениях мальчика сделало его сердечным другом Александра, доверявшего воспитателю все свои маленькие тайны. Мёрдер заботился о том, чтобы его воспитанник – будущий самодержец стал профессиональным военным, и добивался овладения им в совершенстве и верховой ездой, и гвардейской  выправкой, и умением повелительно и четко отдавать команды строю вытянувшихся во фрунт гренадеров

Но не менее важным Мёрдер считал воспитание в наследнике доброты и чувства сострадания к несчастьям мира сего. Он совершал с ним прогулки по окраинам Петербурга, посещал дома бедных жителей, знакомя с их нуждами и заботами, оказывая вспомоществования из небольших сумм, выделенных отцом на благотворительность.
 
Василий Андреевич Жуковский, замечательный поэт, ступая на воспитательскую стезю, прежде всего пытался осмыслить свои новые функции и определиться с содержанием понятия «воспитание» вообще. В отличие от практика Мёрдера, он в большей степе-ни был теоретиком, что нашло отражение в его  педагогических произведениях. Жуковский разработал для великого князя многолетний «План учения», отвечающий требованиям лучших европейских педагогических систем. Он создал перечень достоинств, которые будущий монарх должен воспитывать в себе, (катехизис морали, по выражению самого Жуковского), состоящий, по образцу Моисеевых скрижалей, из десяти заповедей, некоторые из которых в особенности были близки  Литке как воспитателю:
«...Уважай закон и научи уважать его своим примером. Закон, пренебрегаемый царем, не будет храним и народом.
...Люби и распространяй просвещение – народ без достоинств, из слепых рабов легче сделать свирепых мятежников, нежели из подданных просвещенных, умеющих ценить благо порядков и законов.
...Властвуй не силою, а порядком: истинное могущество государя не в числе его воинов, а в благоденствии народа.
...Будь верен слову. Без доверенности нет уважения, неуважаемый бессилен.
...Не обманывайся насчет людей и всего земного, но имей в душе идеал прекрасного – верь добродетели».
Литке, который тщательно изучил «План учения» и другие педагогические сочине-ния Жуковского, мысленно переложил их на воспитание и обучение великого князя Кон-стантина.  Правда, он был несколько смущен доктринерством своего старшего товарища; конечно, все было правильно, но можно ли втиснуть в десять наставлений все многообразие целей и задач воспитательной деятельности.

В педагогических трудах Жуковского, при всей их убедительности, отсутствовало что-то такое, без чего не может зеленеть вечное древо жизни. Великая княгиня Ольга Николаевна вспоминала о Жуковском: прекрасные намерения, цели, системы, много слов, всё – абстрактные объяснения; и не без ехидства добавляла: «В детях он ничего не пони-мал».

Впрочем, последнее замечание в некотором смысле может быть отнесено не только к Жуковскому, но и к Литке; по странному совпадению ли, по умыслу ли государя-императора для воспитания еще с малолетства его детей были выбраны люди, ни собственных детей, ни семьи не имевшие.
 
Что делать с пятилетним мальчиком, Литке поначалу решительно не знал. Впро-чем, он быстро сообразил, что, независимо от какой-либо системы, он должен позаботиться о здоровье и физическом развитии ребенка. Тут уж опыта ему было не занимать: важнейшая часть его службы на кораблях была уделена  предупреждению болезней в экипаже. Прежде всего, он установил точный распорядок дня: когда вставать ото сна, когда ложиться, время завтрака, обеда, ужина было расписано и подлежало неукоснительному выполнению. С утра и потом неоднократно в течение дня – физические упражнения. Как можно большее время было уделено прогулкам на свежем воздухе. Непременное проветивание в спальне, в комнатах для игр и занятий. Никакого принуждения; Литке взял за правило добиваться послушания убеждением и лаской.
               
Теперь о развитии умственном и духовном. Ежедневные занятия с учителями языков – необременительные, скорее похожие на забавы. Игры со сверстниками, с братьями и сестрами. Непременное общение с папа и мам;а, поцелуй и благословение на ночь. А что непонятно – всегда помогут советом Мёрдер и Жуковский. Уф! Кажется, начало есть. Да, еще: непременные занятия музыкой. Пусть пока великий князь будет простым слушателем прекрасных мелодий Моцарта или Бетховена, а там, Бог даст, сам пристрастится к музицированию, столь необходимому для отдохновения души.

Когда Константину исполнились восемь лет, начались его регулярные занятия науками, для проведения которых были привлечены лучшие ученые и педагоги. Новые условия – новые сложности. Отношение великого князя к учению не всегда было ровным, хотя, казалось бы, новые знания он воспринимал с интересом.

«Открывается еще один недостаток, – пишет Литке Жуковскому, – который мы до сих пор приписывали возрасту, а теперь уже начинаем почитать органическим – это есть отвращение от всякой головной работы. Что не говорит его воображению, что не действие, не анекдот, то уже ему не нравится. Случится ли, что работа не идет как по маслу, требует размышления, догадки, преодоления трудностей – он сейчас теряет дух, терпение, – и вслед за этим капризы, и не хочет работать. Может показаться противуречием, что виною этому (при нетерпеливом нраве) необыкновенные его способности. Но он так легко все понимает, что учение, по большей части, не стоит ему никакого труда; и от этого он не привыкает к труду. Что же делать? Неужто затруднить учение, чтобы приучить его к труду? – За исключением этого недостатка, должно признаться, что учение идет хорошо».

«Незанятый он мог быть невозможен, – вспоминала о брате Константине великая княжна Ольга. – На все у него всегда был ответ, и его смешные гримасы выводили часто Мама из терпения, и ей приходилось бранить его. Он был упрям, и Литке боролся с этим, постоянно его наказывая; но это не было правильным способом воспитания: если бы с ним обращались иначе, его натура могла бы сделаться великой. Он часто днями не разговаривал, таким обиженным и озлобленным чувствовал он себя тем воспитанием, которое применялось к нему».

Ну, насчет наказаний великая княжна, пожалуй, преувеличивала.  Литке самого мучил вопрос: наказывать или не наказывать? И если наказывать, то как?  В трактатах Жуковского ничего на этот счет нет, а вот как решал эти вопросы умница Мёрдер?

Извольте, вот случаи из его практики воспитания цесаревича, им самим рассказан-ные:
«Великий князь, полагая, что за ним не наблюдают, схватил Виельгорского (товарища по играм – В.В.) за шею, потряс его и дал ему несколько толчков. Поступок сей вынудил меня сделать ему весьма строгий выговор и объявить, что поступком сим он сам себя унизил, ибо выказал гнусное чувство мщения»;

«11 декабря. Весьма хороший день в отношении ученья, можно было бы сказать то же в отношении поведения, если бы я не был принужден сделать строгое замечание великому князю за страсть его к спорам, что показывает желание быть правым, а желание это может быть порождаемо гордостью, грехом смертельным»;

«11 января. Великий князь не имел времени приготовить урок... он получил отметку хуже, чем его товарищи, за что получил выговор от государя императора, и так как он не выучил урока, то, по нашим правилам, ел один суп»;

«Всю неделю великий князь занимался во время уроков и в приготовительные часы с большим прилежанием. Поведением его я был бы доволен, если бы не приходилось делать ему несколько раз замечаний насчет неуместных шуток».

Однако, когда невыдержанность наследника подчас была несносна, он получал и более строгое наказание. Старшую воспитательницу сестричек, мадам Юлию Баранову, он чуть не в глаза называл дурой; о воспитательнице Адини, прелестной мисс Броун, которую тоже звали Юлией, говорил, что она глупая, а когда однажды в игре он не хотел быть ее партнером, он бросил ей в лицо собачонку. Мисс Юлия, никому не пожаловалась, но узнавший об этом безобразном поступке отец наказал негодника, объявив ему 24 часа домашнего ареста.

У Константина до таких выходок не доходило. Но все же Литке пишет Жуковскому о своем воспитаннике, что он «...Умен. Добр, резв, буффон. Чист как голубь, еще не мудр как змея, но зато упрям, как... уже, не знаю к чему и применить и как назвать этот совершенно особенный род своенравия. – Не то, чтобы не послушался, не то, чтобы сделал то, что запрещено, или не исполнил того, что приказано: – а как бы все сделает по-своему... уж коли нельзя на деле, то хоть на словах... настоящий дух отрицания. Не довольно наяву, и во сне он тот же; часто голова его там, где у всякого человека бывают ноги. Шутки в сторону: выразить нельзя, до какой степени это затрудняет наше дело; просто не знаю иногда, что делать? – Разумеется, что это и на работы имеет влияние...»

А, в общем-то, не все так плохо, усилия Литке приносят свои плоды. Три года спустя Федор Петрович уже по-иному отзывается об успехах своего великого князя – он им очень доволен.

Из письма Жуковскому:
«Дай Бог, чтобы я не ошибался; но мне кажется, что рассудок начинает в нем по-маленьку оперяться, что легкомыслие и ветреность, до сих пор бывшие безмерными, немного стали полегче. – Со стороны нрава тоже будто заметен некоторый счастливый пе-релом. Он как будто стал доступнее убеждениям рассудка и чувства. Заметив это, я и сам сообразно тому переменился, и где прежде не мог обойтись без строгости, стал действовать лаской, и покамест с полным успехом. Об одном молю Бога – чтобы это так продолжалось. Тогда исчезнет, может быть и жесткость и холодность, приводящие меня до сих пор в отчаяние, удастся возбудить в нем теплоту души, отзывчивость. Об этом я более всего думаю и забочусь».

И еще год спустя – снова в письме Жуковскому:
«Педагогическая фабрика все продолжает работать по-старому, не имея даже преимущества всех других фабрик – представлять цифирью результаты своих работ. – Кажется, что с Божиею помощью все идет не худо, – с намерением говорю только не худо, чтобы не ошибиться, потому что, право, иногда становишься в тупик и не знаешь сам, что делать. С одной стороны кажется как будто и развиваемся, будто и является что-то похожее на успех, но как подумаешь, с другой стороны, что ведь 16-й год (великому князю Константину – В.В.), и как взглянешь на тысячу вещей, против которых и с Вами еще вместе мы боролись и продолжаем ежеминутно бороться, не успев искоренить ни одной, то хоть в отчаяние придти. – Видишь сердце доброе, наклонности лучшие, и тут же какую-то су-етность, холодность, бездушие,  – словом, ум за разум заходит».

В 1835 году императорская чета совершила короткую поездку в Москву. С собой родители взяли Константина и Александру с их воспитателями. Литке как будто впервые разглядел мисс Юлию Броун, служившую воспитательницей великой княжны Адини. Юлия засиделась в невестах – ей шел двадцать пятый год. Федор Петрович, утешая барышню, говорил, что они должны терпеливо нести крест своей педагогической профессии, прощая детям их безвинные и винные шалости. Во время поездки Литке влюбился в мисс Броун; как Адини рассказывала сестрам,  «влюбленные никого и ничего, кроме себя самих, не видели». А поэтому для великой княжны это были лучшие дни ее жизни, так как она совершенно была предоставлена самой себе. Пылкая любовь соединяла сердца воспитателя и воспитательницы, и они поженились.

XXI

Литке обладал несомненным литературным даром, о чем свидетельствует та легкость, с которой читаются его описания путешествий, их наглядность и увлекательность, а его письма к Жуковскому – воистину образец эпистолярного стиля. О переводе Жуковским «Одиссеи» он пишет, что читал его «с большим наслаждением», «с большим вниманием и по большей части вслух» и даже обращает внимание Василия Андреевича на некоторые погрешности в стихотворном размере перевода. Удивительно, что эти замечания делает не профессиональный литератор, а моряк, которому, казалось бы, вовсе ни к чему вникать в такие тонкости.

Гибель Пушкина, о которой Литке узнал от самого царя, потрясла его как глубокая личная трагедия. Он записывает в дневнике:
«29 января. Пушкин умер в 3 часа дня... Говорят много вещей, но лучше забыть их и думать только о том, что померкла на горизонте литературы нашей звезда первой величины!..»

Наконец-то было завершено печатание главного труда жизни мореплавателя – «Пу-тешествие вокруг света, совершенное по повелению государя императора Николая I на военном шлюпе “Сенявин” в 1826, 1827, 1828 и 1829 гг. флота капитаном Федором Литке». А Петербургская Академия наук присудила Литке Демидовскую премию по географии – высшую награду российских ученых, которую уральский промышленник, камергер императорского двора Павел Николаевич Демидов учредил, «желая содействовать преуспеянию наук, словесности и промышленности в своём отечестве». «Полной» премией (т. е. как бы первой степени), составлявшей пять тысяч рублей государственными ассигнациями, был отмечен цикл магнитных исследований во время плавания на «Сенявине».

Великий князь Константин в семилетнем возрасте получил чин мичмана, а свое первое морское путешествие совершил в возрасте восьми лет на пароходе из Кронштадта в Данциг. Затем, каждый год – короткие выходы на Балтику – так, две-три недели. Ежегодные летние плавания должны были стать отличной школой для молодого человека, предназначенного стать главой российского военного флота. Литке писал Жуковскому: «Наши морские вояжи? Право, здоровье для души и тела. Молодой человек привыкает к порядку, к лишениям и к подчинению себя долгу. – Немножко морского духу, морской прямоты для Принца не лишнее. – Видеть свет со всех сторон – тоже не дурно».
 
Уроки – зимой, а каждое лето – плавание под руководством Федора Петровича – то, что мы сейчас назвали бы плавательной практикой. В плаваниях под парусами по Балтике великий князь обошел со своим наставником шхеры, бухты и острова Финского залива, вникая в малейшие подробности. Вместе с матросами он тянул фалы и шкоты, стоял на штурвале, изо всех своих мальчишеских силенок упирался в вымбовку – деревянный рычаг, посредством которых крутили неподатливый кабестан – механизм для  выборки якоря. Наконец, Федор Петрович разрешил ему подняться на мачту, правда, пока всего лишь до нижней, марсовой площадки, да под надежной страховкой двух дюжих боцманов, но зато какое удовольствие было осматривать с высоты горизонт, простирающийся далеко-далеко, наверное, до самой небесной тверди.
 
Литке убедил  императора в необходимости назначить ему помощника по исполнению обязанностей воспитателя и, получив согласие, сам же предложил кандидатуру своего давнего товарища Феопемпта Лутковского. Николай недовольно поморщился: обладая прекрасной памятью, он помнил, что Лутковский подозревался в сношениях с мятежниками 25 декабря, за что был удален из столицы на юг. Но Литке продолжал настаивать, уверяя, что для воспитания генерал-адмирала лучшего моряка, чем этот капитан-лейтенант, не сыскать. Император согласился, и Лутковский занял должность начальника штаба отряда, плавающего с великим князем. Он повсюду сопровождал Константина Николаевича и стал достойным напарником Литке.
 
В 1841 году Константин Николаевич на судах, которыми командовал Литке, со-вершил плавание уже до берегов Нидерландов. А на следующий год отряд прошел весь Ботнический залив, возвратился в Кронштадт и снова отправился в вояж, выйдя в пролив Каттегат через Большой Бельт и вернувшись на Балтику через пролив Зунд, по пути посетив замок принца Гамлета в Эльсиноре и датскую столицу Копенгаген.

Литке, не обойденный царем наградами и рангами, получил сначала чин контр-адмирала, а затем почетное свитское звание генерал-адъютанта, награжденный орденом Анны I степени, все-таки неуютно чувствовал себя во дворце, где шла светская жизнь, к которой он так и не смог привыкнуть. Его подлинные чувства редко прорывались через маску светских приличий. О дворцовой обстановке он писал Жуковскому как близкому другу: «Я никогда не чувствовал себя совершенно at – home (дома – В.В.) в этом мире – ни мир не был совершенно по мне, ни я по миру». То ли дело на корабле. Вырвавшись на флот хотя бы на несколько коротких летних недель, он снова вступал в простые и ясные отношения с окружавшими его на кораблях людьми, внимал бесхитростному языку мор-ских сигналов, ощущал в руке привычную тяжесть секстана и отсчитывал удары надежного хронометра.

Старший сын Федора Петровича родился в 1837 году и был назван Константином в честь августейшего воспитанника. В этом году Литке держал флаг на фрегате «Аврора» и возглавлял отряд судов, на котором вместе с десятилетним великим князем совершил трехнедельное плавание из Кронштадта до полуострова Ютландия, разделяющего Балтийское и Северное моря, и возвратился в Кронштадт. Двумя годами спустя родился младший сын – Николай, названный, конечно в честь Государя императора.
Казалось бы, всё благополучно в семье контр-адмирала Литке – любимая жена, замечательные мальчишки, живи и радуйся. Пусть удавалось находить хоть минутки – и минутки только! – чтобы отдохнуть с женой и сынишками. Он пишет Жуковскому: «Мальчишки мои растут и утешают нас; добрая жена моя чувствует себя ныне лучше прошлогоднего. – Как понятно для меня все, что Вы говорите о Вашем домашнем счастии – как понятно это одно желание, чтобы оно только не переменилось; и я другого желания в жизни не имею». И еще: «В моем собственном уголке все благодаря Бога здорово, старшего моего мальчишку начинаю я уже учить грамоте». В другом письме: «Счастие отцовское ни с каким другим в мире сравниться не может; по общественному, нравственному закону человечества неразлучны с ним и заботы столь же великие; но как сладки и заботы эти, и самые страдания и пожертвования, которых эти маленькие существа нам стоят, делают их нам дороже».

Но фортуна нанесла такой жестокий удар, от которого не всякий, даже очень сильный человек, может оправиться. В августе 1843 года умерла при родах Юлия, а следом за нею – новорожденная дочь.

Горе, постигшее адмирала, было безмерно и усугублялась мыслями о том, что над родом Литке висит какое-то проклятье: ведь мать Федора Петровича умерла при его родах, и вот теперь также при родах ушла из жизни в мучениях мать его детей.  Разве мог утешить дарованный царем чин вице-адмирала? Ни забвения, ни утешения нельзя было найти в работе, которую Литке все больше взваливал на себя. Даже не сразу он нашел в себе силы поделиться несчастьем с верным другом, Василием Андреевичем:

«…С тех пор как к Вам не писал, я был жестоко посещен Судьбою. – Все видели счастие мое семейное, – истинное счастие в сей жизни – разрушенным невозвратно; знаю, что я после того большую часть моего времени провел в странствиях по морю и по суше, спутником главной моей планеты и убедился, что и самая напряженная деятельность, наполняющая на худую минуту жизни, не в состоянии наполнить пустоты, оставляемые в душе жестокими потерями…».

Положение при дворе по-прежнему вызывало скрытое раздражение адмирала. Вроде бы и чин высокий, и рядом с Государем императором, а все-таки не свободный человек, вольный распоряжаться сам собой, а кто-то вроде прислуги или повара. Разные мелочи, в других обстоятельствах, может быть, оставшиеся незаметными, напоминали о грани между членами императорской фамилии и обслугой, к которой он, в сущности, был причислен. Предоставленные ему апартаменты в Гатчинском дворце, куда он выехал на лето вместе со своим воспитанником, произвели на него удручающее впечатление: «Вот что заменило нам наше доброе Царское Село – мрачное угрюмое место, дурные неприятные помещения. Мне отведены комнаты в 3-м этаже, в три аршина вышиною, с окнами на полу, без света и воздуха и без малейших удобств».

XXII

В наступившем 1844 году Литке всей душой погрузился в организацию углубленной морской подготовки своего подопечного, получившего флотское звание лейтенанта, а затем капитан-лейтенанта. На пароходе «Ладога» они поднялись вверх по Неве и по Онежскому озеру перешли к Петрозаводску. Так интересно было наблюдать, как вдоль бортов бегут зеленые берега. На литейном заводе его императорскому высочеству была продемонстрирована пальба из отлитых там пушек; посуху добрались до Северной Двины и снова на пароходе дошли по реке до Архангельска. Там уже ждал отряд из построенных на местной верфи и снаряженных к плаванию судов – 74-пушечный корабль «Ингерманланд» и фрегат «Константин». Литке казалось, что он мог бы с закрытыми глазами про-вести суда по пути, досконально изученному еще в молодые годы, во время новоземель-ских экспедиций. Отрадно было узнавать знакомые места, и грустно, что прежние годы безвозвратно ушли. Иная молодость пришла на смену. Семнадцатилетний великий князь, трепещущий, как застоявшийся резвый жеребец, только что не бил копытом от нетерпения, впервые исполняя обязанности командира фок-мачты и вахтенного офицера. Кончи-лась игра в матросики, началась настоящая морская служба (конечно, под неусыпным приглядом Литке и Лутковского).

Путь на Балтику, в Кронштадт лежал через неспокойные моря – Белое, Баренцево, Норвежское, Северное, с единственным заходом – в Копенгаген. Довелось и хлебнуть соленого норд-веста, и зарываться бушпритом в крутую волну, и подниматься на раскачивающуюся, подобно маятнику, мачту – словом, всего за месяц испытать всё, что знатоки называли емким словом «оморячиться».

Учебные занятия великого князя были прерваны на целый год; он отправился со своим наставником в плавание вокруг Европы. Заходы в Англию, Испанию и Францию, крейсирование с отрядом по Черному и Эгейскому морю, к Греческому архипелагу, посещение порта Николаев и турецкого Константинополя заняло восемь с лишним месяцев.
Литке был доволен морской выучкой своего воспитанника, уже исполнявшего должность старшего офицера на корвете «Менелай» и фрегате «Флора», а затем приняв-шего под свое командование фрегат «Паллада».

С адмиралом Литке в плавание отправился Иван Константинович Айвазовский, официально назначенный живописцем Главного морского штаба (правда, без зарплаты). Он еще в 1836 году, девятнадцатилетним юношей, был прикомандирован в качестве художника на корабли Балтийского флота, где тогда великий князь Константин Николаевич совершал учебное плавание со своим наставником. Певец моря тогда познакомился со знаменитым мореплавателем, общение с которым всю жизнь будет обогащать его новыми знаниями и впечатлениями. В этот раз Айвазовский выполнил целый альбом карандашных рисунков – картины он писал только в мастерской, но, возвратившись в родную Феодосию, создал большое количество превосходных картин, навеянных путешествием.
 
9 сентября 1847 года Константину Николаевичу исполнилось 20 лет, то есть он достиг совершеннолетия и более не нуждался в воспитателе. Император оставил Литке при нем попечителем, и в этом качестве ему предстояло заботиться об интересах, нуждах или потребностях великого князя. Уже на следующий день Федор Петрович пишет Жуковскому:

«Вчера переступил наш воспитанник через эту важную грань в его жизни; – важную для него, но важную и для меня, посвятившего 15 лет своей жизни на его образование… Невольно спрашиваешь только себя: какой же положительный результат этих 15-ти лет моей работы? Спрашиваешь и сам не знаешь, что ответить. Вот перед нами молодой человек целиком, со всеми его достоинствами и недостатками. Кто решится сказать, что в этом общем итоге принадлежит воспитанию положительно, что развилось мимо его; или даже вопреки ему? В особенности – разгадать или открыть, что воспитание в этом общем явлении отвратило или предупредило? – Принявшись как новичок за дело, совершенно мне чуждое, по воле Царской, я добросовестно (и Вы, Василий Андреевич, засвидетельствуете) старался в него вникнуть, обдумывая каждый шаг; сравнивая предпринятое с результатами и последствиями, прихожу к выводу, в котором боюсь почти признаться – но перед Вами можно... что воспитание может дерзнуть приписать себе... предупреждение дурного, которое без нас могло произойти; и что я охотно откажусь от всякого участия в достоинствах воспитанника, лишь бы не приписывали мне недостатков его. Воспитание как в том, так и в другом равно не грешно. – Сколько седых волос, сколько дурной крови, сколько лет жизни стоило мне неведение важной истины, что роль воспитателя, по крайней мере, у Принца, должна быть главнейше пассивная, предостерегательная...»
 
В связи с окончанием службы по воспитанию великого князя Константина Николаевича Литке был осыпан царскими наградами. Он получил орден Владимира 2 степени, ему была назначена рента по 4000 рублей серебром в год сроком на 50 лет и вручена табакерка с портретом Государя и алмазными знаками с рескриптом о Высочайшем благоволении. Иностранных орденов к этому времени накопился уже целый десяток: и прусский Красного Орла, и французский Почетного Легиона, и саксен-веймарский Белого Сокола… «Эк, сколько наград, – думал Литке, – уже и вешать некуда...  Да, не забыть бы еще и российские ордена Станислава, Белого Орла…»
 
Думается, что Федор Петрович заметно преуменьшал свою роль в воспитании великого князя Константина Николаевича, генерал-адмирала, будущего руководителя и замечательного реформатора российского флота. Среди выдающихся заслуг воспитанника – воссоздание военно-морских сил России после жесточайшего поражения в Крымской войне, создание броненосного флота винтовых кораблей, вооруженных нарезными орудиями вместо гладкоствольных чугунных пушек. Под его руководством был разработан новый Морской устав, отвечавший последним требованиям войны на море, радикально сокращены нестроевые команды и береговые службы, висевшие, как гири, на ногах флота и без пользы поглощавшие средства, отпущенные на его содержание и развитие. Русские эскадры вышли в Атлантический и Тихий океан. Константин Николаевич отменил на флоте телесные наказания и был одним из инициаторов судебной реформы, установившей состязательность сторон и гласность судопроизводства.
Он возглавлял комитет, готовивший освобождение крестьян от крепостной зависимости, и был достойным соратником своего старшего брата, Александра II, царя-реформатора.
 
Новому царю, Александру III, не были нужны реформаторы у рычагов власти, и он отправил своего дядю Костю в отставку, сохранив за ним только декоративный пост члена Государственного совета.
Когда истек срок попечительства Литке над Константином Николаевичем, он получил от великого князя трогательное письмо:

«...Вы всегда останетесь для меня мой старый Федор Петрович, с которым я непре-рывно провел 16 лет, и если Господь Бог меня удостоит хоть чем-нибудь быть полезным флоту в его теперешнем положении, то, разумеется, Вы тому главная причина...»

Получив это послание, адмирал задумался. Сколько раз он сетовал Жуковскому на леность своего воспитанника в писании писем: «...Константин Николаевич давно собирается к Вам писать, но не соберется...»; «...Генерал-адмирал писал к Вам впрочем с вояжа раз или даже, как он уверяет, два...»; «Не хотелось отвечать прежде моего В. Князя, не хотелось и понукать его слишком... а он, мой голубчик... тяжеловат на подъем. Таким образом проходили неделя за неделей...».
«Я и вправду стал стареть, – думал адмирал. – Так хочется верить, что мой голубчик написал письмо не по казенной надобности, а по велению сердца – и дай ему Бог здоровья!».

XXIII

В первой половине XIX века в научных учреждениях ведущих европейских государствах сложилась ситуация, которая не могла удовлетворить возросшие к этому времени потребности промышленности, транспорта, земледелия, торговли в сборе и распространении географических сведений о своей стране и других странах мира, в решении методологических проблем географической науки и ее прикладных задач. В связи с этим в ряде стран (Франция, Германия, Англия) возникли географические общества как добровольные объединения специалистов и любителей географии, деятельность которых не была скована жесткими рамками академической науки.

Конечно, неправильно было бы рассматривать географические общества как просто «собрания людей по интересам» или как организации, противостоящие официальной науке и оторванные от нее. Они способствовали вовлечению в сферу добывания и распространения географических знаний более широкого круга людей, чем это могли позволить себе академии, проявлять большую гибкость в популяризации наук о Земле, делать, в конце концов, географические исследования менее затратными.

Необходимость создания в России организации, подобной Лондонскому географическому обществу, обсуждалась еще в 1843 году в кружке, группировавшемся вокруг ака-демика Петра Ивановича Кёппена, автора трудов по статистике и географии. Эту идею активно поддержал биолог Карл Максимович Бэр, член-корреспондент Петербургской академии наук. Он обследовал острова Финского залива и Кольский полуостров и был первым натуралистом, совершившим путешествие на Новую Землю.
Считается, что переход от общей идеи к проведению конкретных организационных мер совершился не на заседании научного кружка, а на банкете, который был дан в 1845 году в честь естествоиспытателя Александра Федоровича Миддендорфа, возвратившегося из экспедиции по Восточной Сибири. На этом торжественном обеде нашли время переговорить между собой Бэр, Литке и старый друг Федора Петровича, контр-адмирал Фердинанд Петрович Врангель.
 
Литке взял на себя решение основных организационных вопросов. Он написал док-ладную записку министру внутренних дел, в которой необходимость создания нового Общества обосновывалась обширностью пространств России и их малой изученностью. Основная цель Общества определялась как изучение «родной земли и людей её обитающих». Литке подготовил проект Устава, который предусматривал создание в Обществе четырех отделений: общей географии, под которой подразумевалась изучение зарубежных стран, географии России, статистики России и этнографии России. «Другие, – по словам Александра Васильевича Никитенко, профессора Петербургского университета и известного цензора, – утверждают, что без него устав не был бы утвержден, так как в него хотели вплести много не относящихся к делу нелепостей, и обществу угрожала гибель в самом зародыше».

6 сентября 1845 года император дал согласие на учреждение Общества, которое получило название «Русское географическое общество»; этот день считается датой его основания. В число членов-учредителей, кроме уже названных, вошло целое созвездие носителей блестящих имен:
Федор Федорович Берг, генерал от инфантерии, возглавлявший экспедиции в Среднюю Азию, в качестве генерал-квартирмейстера Главного штаба руководил геодезическими и картографическими работами в России;

Эмилий Христианович Ленц, знаменитый физик, академик, участник кругосветного плавания на шлюпе «Предприятие» и первого восхождения на Эльбрус, автор многочисленных научных исследований по физической географии;

Петр Иванович Рикорд, адмирал, участник кругосветного плавания и многих мор-ских кампаний, в течение пяти лет управлявший Камчаткой и улучшивший ее положение, вице-президент Вольного экономического общества;

Иван Федорович Крузенштерн, адмирал, почетный член Петербургской академии наук, первый русский плаватель вокруг света, создатель «Атласа Южного моря»;

Василий Яковлевич Струве, академик, первый директор Пулковской обсерватории;

Владимир Иванович Даль, член-корреспондент Петербургской академии наук, врач, естествоиспытатель, писатель, этнограф, лингвист.

19 сентября 1845 года на квартире Даля состоялось первое собрание членов-учредителей. Правда, на собрании присутствовало только восемь человек из общего числа 17 учредителей, но это не помешало им составить список действительных членов Общества в количестве уже 51 человека. А через несколько дней были собраны на первое заседание все действительные члены Общества, кто мог придти. Литке председательствовал на этом заседании и выступил с программной речью. Восемнадцатилетний великий князь Константин Николаевич согласился возглавить Общество («удостоил Общество принятием на себя звания председателя»), а Федор Петрович был единогласно избран помощником председателя и стал, так сказать, рабочей лошадкой общества (через сто лет эти должности стали соответственно называть «президент» и «вице-президент»). В качестве фактического руководителя  Русского географического общества Литке пробыл с 1845 по 1850 и с 1857 по 1873 год. Конечно, покровительство великого князя, к тому же ученика и воспитанника Федора Петровича, облегчало деятельность общества.
 
Лучшие умы России – ученые, путешественники, моряки, известные литераторы, государственные деятели – почитали за честь быть членами Географического общества и с сентября по май, в первую среду каждого месяца, съезжались к восьми часам вечера на его собрания. На собраниях Общества, заседаниях его Совета и отделений заслушивались сообщения по самому широкому кругу вопросов, имеющих отношение к географии, – от описания восточного берега Каспийского моря до программы обозрения внутренней торговли России.

По прослушанным сообщениям обыкновенно принималось решение – изъявить благодарность Общества, по части из них – передать в редакцию «Географических известий».

Но бывали и исключения, свидетельствующие о том, что Общество весьма критично подходило к оценке представляемых ему материалов. Так, в конце 1849 года на заседа-нии Совета общества рассматривалось сообщение о представленном известным журналистом, редактором «Отечественных записок» Андреем Александровичем Краевским, «Словаре иностранных слов». Рецензенты заявили буквально следующее: «Издание означенного словаря, по отсутствии в нем всякой системы в выборе слов и по неправильной и произвольной транскрипции иностранных имен русскими буквами, не может принести пользы ни географии, ни какой-либо другой отрасли знания».
 
Главнейшим достижением Географического общества под руководством Литке была организация экспедиций для постижения как огромных просторов Российской империи, так и зарубежных стран. Финансирование экспедиций осуществлялось, как правило, правительством, что свидетельствовало о том, какое большое практическое значение для государства имел этот вид деятельности общественной организации.

Одним из первых предприятий общества была экспедиция на северный Урал, обследовавшая его протяжение от северной части Пермской губернии до не посещавшейся ранее полярной части.
 
Сибирская экспедиция не только обследовала Восточную Сибирь, но и принесла первые достоверные сведения о неизвестном доселе  Амурском крае.
 
Экспедиции в Среднюю и Центральную Азию обогатили науку ценнейшими сведениями, отрыв миру никем  до сих пор не обследованные огромные пространства.

Литке предлагал отправить экспедицию для географических и этнографических наблюдений к Берингову морю и на острова Алеутские и Курильские «как места мало известные, но замечательные во всех отношениях»; в особенности его интересовало изучение вулканической деятельности и племенные различия обитателей тех краев. К сожалению, тогда это предприятие не удалось осуществить.

Периодические издания Общества – его «Записки» и «Географические известия» – отличались не только богатством содержания, но и оперативностью их выхода и тщательной редакторской подготовкой. Сколько бы ни стараться, вряд ли удастся обнаружить на их страницах хоть одну опечатку или стилистическую небрежность.

Непрерывно шло пополнение научной библиотеки общества книгами на русском и иностранных языках, картами, планами. Члены общества, его высокие покровители и просто любители географии передавали в библиотеку и свои труды, и хранившиеся у них раритеты, так что уникальный книжный фонд охватывал географию и физическую, и экономическую, и краеведение, и гидрографию, и астрономогеодезию, и многие другие отрасли знания.

Научный архив с самого момента основания Русского географического общества пополнялся документами, касающимися его деятельности, рукописями его членов, картинами и рисунками, а впоследствии – именными личными фондами участников Общества.

Благодаря Федору Петровичу Литке, возглавлявшему в течение многих лет Русское географическое общество, в России поднялась на высший мировой уровень научная школа географов, славная такими именами, как ботаник Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский, метеоролог Александр Иванович Воейков, гидрограф Андрей Ипполитович Вилькицкий и их продолжатели и последователи.

В 1873 году Русское географическое общество учредило Большую золотую медаль имени Литке, которая до сей поры присуждается за выдающиеся географические исследования.

XXIV

А прервалось вице-президентство Литке в Русском географическом обществе совершенно неожиданно. Среди членов общества исподволь образовалась «русская партия», участники которой выражали недовольство засильем в руководстве лиц с немецкими фамилиями. Никаких конкретных обвинений «патриоты» не могли предъявить Литке, но ходил слушок об его самовластии и даже жестокости, с которыми он продвигал составленный им устав общества

Годичное собрание Географического общества по выбору нового состава членов правления состоялось 22 февраля 1850 года; председательствовал на нем сам великий князь Константин Николаевич. Больше всего участников собрания занимал вопрос о выборах вице-президента; казалось бы, само собой очевидным было переизбрание в этой должности самого Литке. Однако голосование показало иное. Из ста тридцати действительных членов общества за кандидатуру Литке проголосовало шестьдесят четыре, за сенатора Муравьева – шестьдесят один, а еще три голоса были отданы за сенатора Мусина-Пушкина. Так как никакая кандидатура не получила абсолютного большинства, состоялась перебаллотировка, на этот раз записочками. В ней Литке получил шестьдесят три голоса, а Муравьев – шестьдесят пять, и был объявлен избранным. В своем дневнике Никитенко продолжает: «Так называемая русская партия восторжествовала. Вот в чем ее торжество: в оказании величайшей несправедливости. Литке создал общество, лелеял его и поставил на ноги. Он в этом деле специальное ученое лицо; имя его известно и в Европе. А Муравьев чем известен? Он был где-то губернатором...».

XXV

Еще в 1827 году при образовании Морского министерства в его составе был образован Ученый комитет, на который возлагалось изучение и обсуждение новых достижений в военно-морском деле, включая кораблестроение, в России и за рубежом, издание книг и Записок, разработка предложений по воплощению этих предложений на флоте.

Возглавлял комитет генерал-лейтенант Логин Иванович Голенищев-Кутузов. После его смерти в 1846 году руководство комитетом было возложено на вице-адмирала Литке.

Литке, едва вернувшийся из плавания в Средиземное море, снова отправился командовать отрядом судов, возглавлявшимся фрегатом «Паллада», в плавании из Англии до Кронштадта и не мог уделять должного внимания своему новому назначению.

Но вот закончился срок его службы воспитателем Константина Николаевича, Литке назначен попечителем великого князя – должность, не требующая его ежедневного общения с подопечным. И за день до назначения Литке попечителем, 24 ноября 1847 года, император издает указ, по которому вместо прежнего учреждения создается новое – Морской ученый комитет, председателем которого остается Федор Петрович. Есть все основания считать, что сам Литке был инициатором образования нового комитета с новой структурой и более широкими функциями.
 
Не прошло и месяца со дня создания комитета, как указом по морскому министер-ству были утверждены предложенные председателем кандидатуры адмиралов и штаб-офицеров – непременных членов комитета.

На своих заседаниях чаще всего Морской научный комитет рассматривал опубликованные в зарубежных изданиях изобретения и другие технические предложения на предмет возможности их применения на российском флоте.
 Одни из них представляли живой практический интерес, например, «морской лот французского офицера Я. Фердинанда», «системы дневных и ночных сигналов француза Кулье», «образцы блоков американца Торненра». Другие больше вызывали изумление необъятностью фантазии их авторов: «качающаяся каюта, изобретенная в Германии», «паровая машина, действующая на водяных парах и хлороформе французов Лекюсьера и Пеляро», «подводный телескоп и подводный фонарь американца В.Дея».
 
Российские авторы, как правило, отличались весьма большей практичностью. К таким проектам, в частности, относились «платформы для обучения команды артиллерийской стрельбе вице-адмирала М.П. Лазарева», «предохранительные корабельные плоты», «способ подъема корабля для ремонта подводной части».
 
Иногда предложения выходили за рамки непосредственной компетенции флотского руководства: «способ изготовления винного уксуса жителя Новгородской губернии Трусова», «проект сахарного завода и тестомесильной машины капитана-лейтенанта Гарнака», «способ определения качества муки  химика Донни».

Были и довольно странные предложения: «способ стрельбы из орудий под водой», «способ начинки ядер удушливым дымом», «модель часов с заводом на 25 лет крестьянина М. И. Котина». «К чему, – гадали члены комитета, – такие часы на боевых кораблях и где гарантия того, что их и в самом деле не потребуется заводить четверть века?».

Но больше всего члены комитета страдали от необходимости рассматривать прожекты, которыми заваливали комитет авторы, страдавшие изобретательским зудом. Особенно донимал титулярный советник Шенгелидзев. Этот Шенгелидзев учился в Московском университетском благородном пансионе одновременно с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым и, отличаясь каллиграфическим искусством, даже переписывал его стихотворения в рукописный журнал «Улей». По свидетельству их общего товарища, Дмитрия Милютина, в будущем военного министра при Александре II, Шенгелидзев обладал незаурядным математическим дарованием и с увлечением изучал механику. Но, по-видимому, повзрослев, он переоценивал свои познания в этих и других науках и не давал скучать Морскому ученому комитету, изумляя его своими предложениями: «проект о воздушных резервуарах для спасения кораблей от гибели», «проект о движении кораблей в штиль против ветра», «раздвижной киль титулярного советника И.П. Шенгелидзева», «новый механизм, приводящий в движение небольшое судно». При рассмотрении очередного прожекта Литке старался скрывать накапливающееся раздражение и не отвергать с порога сочинения титулярного советника: неровен час, пожалуется генерал-адмиралу или, страшно подумать, самому Государю императору, а мы-то, не дай Бог, просмотрели в этой писанине какое-нибудь рациональное зерно.
 
Литке даже не представлял себе, насколько он был недалек от истины. У Леонтия Васильевича Дубельта, начальника штаба корпуса жандармов и управляющего III отделением Собственной Его императорского величества канцелярии (называемым в просторечии «охранкой»), было странное обыкновение платить доносчикам по 30 рублей за донос, непременно серебром, видимо, намекая на 30 сребреников Иуды. В его секретных «Записках для сведения» содержалась такая запись за 1849 год:

«Граф Орлов прислал из Москвы проект титулярного советника Шенгелидзева, который впоследствии доставит государству миллионы доходу. Проект заключается в том, чтобы наше правительство переселило в Россию из иностранных государств всех пролетариев, от которых происходят смуты в Европе (речь идет об европейских революциях 1848 – 1849 гг. – В.В.). Денежные же средства для сего, по его мнению, можно приобресть чрез выпуск новых серий государственных кредитных билетов… За это просит только 25 ты-яч рублей серебром теперь и часть постоянного дохода, который от них извлечен будет впоследствии».

XXVI

Федора Петровича Литке, вставшего во главе Морского ученого комитета, не устраивало сложившееся десятилетиями положение, при котором комитет фактически был отгорожен от каждодневной деятельности военно-морского флота. Не существовало каналов, через которые обильная информация, проходившая через ученый комитет, доходила бы до офицеров флота и других заинтересованных лиц, которым она могла бы быть полезна. Не было и устойчивых каналов обратной связи, через которые можно было отслеживать нужды флота и настроения его офицеров, обмениваться мнениями по различным проблемам морской жизни и деятельности. «Записки ученого комитета» не в счет; они грешили тяжеловесной научностью и неторопливостью издания.

Выход из сложившегося положения Федор Петрович нашел в издании журнала – периодического издания наподобие журналов литературно-художественных, пользующихся большим спросом у читающей публики. Разумеется, стремиться к художественности в ущерб утилитарной полезности не следовало, но нужно было иметь в виду стиль, обеспечивающий легкость для чтения, и даже некоторую развлекательность содержания. Над названием журнала долго не раздумывали; решили, что оно должно быть простым и емким. Перебрали названия издающихся в России журналов: «Русский телеграф»; «Отечественные записки»; «Маяк просвещения»… Конечно, по поводу последнего издания вспомнили даже эпиграмму Соболевского:

Просвещения «Маяк»
Издаёт большой дурак,
Помогает дурачок
По прозванью Бурачок.

Не брать же пример с этого названия, хоть и совершенно морского. Как-то само собою прозвучало вроде бы и не название, а определение вида издания: «Морской сборник». «Попадание в десятку», – оценил Литке.
 «Сборник» начал издаваться с 1848 года. В первом номере журнала Федор Петрович обратился к служащим Морского ведомства и старым морякам с призывом «считать “Морской сборник” своим журналом, который бы давал им возможность следить за всем, что совершается в мире их деятельности, которому они без робости могли бы доверить свои собственные, посильные, не многотрудные произведения, не довольно важные, что-бы занять место в “Ученых записках”, но драгоценные, может быть, для их собратов».

Редактировал журнал боевой моряк, участник кругосветной экспедиции под командованием Литке в 1826 – 1829 годах капитан 1 ранга барон Богдан Александрович фон Глазенап. На него председатель комитета мог полностью положиться.

Первые выпуски журнала были тоненькими книжками с весьма пестрым содержанием: переводные статьи по морской тематике, очерки из истории флота («Суд над вице-адмиралом Крюйсом 1713 года», «Первый яхт-клуб в России»), практические рекомендации («Сведения по окраске судов», «Определение качеств красок»), просто всякая всячина («Список лицам и местам, получившим в потомственное владение суда»). Но даже при этих нетвердых первых шагах еще «неоперившегося» журнала спрос на него превзошел робкие ожидания: первоначальный тираж в 400 экземпляров вскоре был увеличен вдвое и втрое. Одно время для морских офицеров даже была введена обязательная подписка на «Морской сборник».
Великий князь Константин Николаевич принял от Литке опеку над изданием «Морского сборника» и предложил  целую программу его «значительных улучшений». «Цель наша... – писал Константин Николаевич, – знакомить Россию с флотом, возбуждать к нему уважение и привязанность».

Чрезвычайно расширился круг авторов журнала, в число которых вошли известные писатели Константин Михайлович Станюкович и Александр Николаевич Островский, Иван Александрович Гончаров и Дмитрий Васильевич Григорович, хирург Николай Иванович Пирогов, педагог Константин Сергеевич Ушинский. Ведомственный журнал стал в 50-е – начале 60-х годов XIX своеобразным проводником либеральных идей гласности и реформ.

XXVII

6 декабря 1850 года он был назначен военным губернатором и главным комендантом Ревельского порта (Ревель – прежнее название Таллинна).

Конечно, Литке был жестоко уязвлен несправедливостью, которую проявило к нему его детище - Русское географическое общество. Новое назначение избавило его от необходимости каждодневно общаться с людьми, которые в глаза превозносили его, а за глаза составили партию, провалившую его на выборах.

Трясясь в экипаже по ухабистой дороге, Литке думал о том, какая серьезная ответственность легла на его плечи. Ведь Ревель – это ключ к Финскому заливу, и тому, кто им владеет, открыта  дорога на Кронштадт и Петербург. Однако нельзя допустить и то, чтобы русский флот был блокирован в Ревельском порту; нужно надежно оградить вход в Ревельский залив, укрепив форты и поставив пушки на острове Нарген, охраняющем вход.
 
Литке не оставляли размышления о вероятном противнике, которому придется противостоять на Балтике. Казалось бы, после совместного подавления странами Священного союза европейской смуты 1848 – 1849 гг. должен наступить мир, но как-то это не складывалось. Конечно, враждебных действий со стороны прибалтийских государств – Швеции, Дании, даже Пруссии вряд ли можно было ожидать, но вот что касается Англии и Франции... Нельзя было не заметить, что их интересы пересекаются с интересами России и на Ближнем Востоке, и на Балканах… А ведь это страны, военно-морской флот которых бурно развивается на основе современных технических достижений и оснащается новейшим оружием. А что может им противопоставить Российская империя с урезанным до предела финансированием не только развития флота, но даже просто его содержания. «Тяжка моя участь, – думал вице-адмирал, – придется больше рассчитывать на русскую смекалку да на строжайшую экономию. Да еще на то, что главные боевые действия развернутся не здесь, а на юге, где англо-французы могут заполучить союзника, издавна противостоящего России, – Оттоманскую империю».

Для Литке Ревель был городом его юности. Отсюда он гардемарином отправлялся в свое первое боевое плавание, здесь он бывал и со смешливыми принцессами, и с великим князем во время плаваний с ним по Балтике. Воспоминания прошлого нахлынули на него, когда он по узенькой улочке поднимался на Вышгород. Литке любил останавливаться возле церкви Святого Олафа, и когда был уверен, что за ним никто не подглядывает, задирал голову, чтобы еще раз испытать чувство величественной бесконечности, в которую уходил шпиль башни.

Губернатор посещал церковь Святого Николая, которая была ему особенно близка – и потому, что этот святой покровительствовал всем мореходам, и потому, что там под каменной плитой покоился прах Крузенштерна, мудрого и сильного человека, быть дру-гом которого Литке считал за высокую честь.
 
Назначение в Ревель Литке воспринял не как опалу, а даже с заметным удовольствием. Когда-то он писал Жуковскому: «…Не взирая на строгость дисциплины морской, отличительная черта моряков есть некоторая независимость характера и мысли, и праводушие. Не знаю от чего это происходит? но это факт, а с ним и умом просвещенным можно пролавировать между Сциллою и Харибдой...». После шестнадцати лет дворцовой жизни, в которой так часто приходилось «лавировать», хотелось совсем иной обстановки, которая принесла бы душевное спокойствие. Литке купил в Эстляндской губернии, в Везенбергском уезде, что примерно в сотне верст от Ревеля, мызу Авандусе – поместье с усадьбой и хозяйственными постройками. Центр усадьбы – длинный господский дом, замечательный своей «разноэтажностью»; двухэтажные части чередуются с одноэтажными. Вестибюль, зал, столовая превосходно отделаны деревянными панелями, на второй этаж ведет деревянная же винтовая лестница, кафельная печь дышит теплом. В полуверсте – церковь Симуна, одна из старейших в Эстляндии. Здание церкви украшает башня – часовня и две маленьких декоративных башенки. Литке специально приходил в церковь слушать величественную органную музыку.

С площадки на верху часовни открывался чудесный вид на окрестности: смешанный разноцветный лес, озерца торфяных болот, дорога, бегущая между соснами, березами, елями. В одном месте деревья вблизи дороги были вырублены, и стоял невысокий каменный столб. Он напоминал Федору Петровичу о его друге и соратнике Струве, астрономе и геодезисте. Этот столб отмечал один из концов базисной линии, от которой под руководством Струве проводилось измерение длины земного меридиана.

Но Литке, приезжавшему на мызу как на дачу, для отдыха, вовсе не хотелось думать о земном меридиане, а хотелось просто отдаться душой благодатной тишине, летнему дурманящему запаху цветущих трав или слушать зимнее завывание ветра в печной трубе.

Однако полностью отразиться от забот даже в дачной обстановке поместья никак не удавалось. Все чаще думалось о неизбежности предстоящей войны и о нехватке средств на восстановление старых укреплений и возведение новых, не оставляли хлопоты  по открытию в Ревеле морского клуба и библиотеки. Радовало, но больше беспокоило намерение старшего сына Константина поступить юнкером на флот. Награждение орденом Александра Невского Федор Петрович воспринял просто как рутинное мероприятие, не видя за собой особых для него заслуг.

XXVIII

4 октября 1853 года началась война, получившая в истории название «Крымская, или Восточная». А ровно через месяц Литке назначен командиром главной российской морской крепости на Балтике – Кронштадтского порта - и кронштадтским военным губернатором.

Тут, однако, возникает некоторая странность (не в жизни Литке, а в публикациях, касающихся его губернаторства). В газете «Кронштадтский вестник», № 37 от 22 сентября 2006 года, в статье Н.И. Ивановой «Деятельность немцев в Кронштадте» содержится такой пассаж (цитирую дословно): «В 1853 – 1855 гг. инженер-генерал Иван Иванович Ден исполнял должность военного губернатора Кронштадта (по другим данным, в 1854 году военным генерал-губернатором Кронштадта являлся адмирал Ф.П. Литке)».

Кому бы разобраться, кто когда был военным генерал-губернатором Кронштадта, так это самим кронштадтцам. Не разобрались, однако.

Генерал Иван Иванович Ден (он же – Иоганн Якоб фон Ден) – военный инженер, участник Наполеоновских войн, под руководством которого построен ряд крепостей в стратегических пунктах государства, в том числе в крепости Брест-Литовск.

27 февраля 1854 года царским указом была учреждена должность кронштадтского военного генерал-губернатора (заметьте – генерал-губернатора, а не губернатора!) с подчинением ему морских и сухопутных сил, дислоцированных в Кронштадте. В другой публикации указывается, что Ден был назначен «исполняющим дела кронштадского военного губернатора с правами командира корпуса в военное время». Еще в одной публикации Ден назван «исполняющим обязанности военного губернатора». Дена также называют «военным губернатором Кронштадта, организатором обороны морских подступов к Санкт-Петербургу».

Смею предположить, что путаница возникла в связи с непониманием некоторыми авторами разницы между должностями губернатора и генерал-губернатора.

Должность генерал-губернатора устанавливалась там, где средств рутинного бюрократического управления не хватало для решения особо ответственных задач. Генерал-губернатор подчинялся непосредственно императору, действовал от его имени, обладал гражданской и военной властью и имел чрезвычайные полномочия. А губернатор был подчинен министру и исполнял все законные требования, предложения и предписания генерал-губернатора. Генерал-губернатором Кронштадта был назначен именно Ден, и как выдающийся инженер-фортификатор был наделен всеми необходимыми полномочиями для возведения укреплений по защите Петербурга со стороны моря.

Впрочем, может быть, оговорка «исполняющий дела» или «исполняющий обязанности» действительно имела место. Дело в том, что в 1854 году Иван Иванович перенес сильный нервный удар, вследствие которого его здоровье было расстроено и он даже не мог свободно владеть языком.
Одновременно с назначением Дена генерал-губернатором при нем был создан штаб, деятельность которого была направлена исключительно на решение инженерных задач. Начальником штаба был назначен генерал-майор Владимир Гаврилович Политковский, Как талантливый организатор по инженерной части он руководил строительством сплошной линии островных батарей, перегораживающих весь Финский залив. В ходе войны было возведено девять деревоземляных батарей. В их числе были укрепления, получившие имена руководителей кронштадтской обороны – редут генерала Дена, люнет генерала Политковского и батарея адмирала Литке (редут – долговременное укрепление с валом и рвом, предназначенное для круговой обороны; люнет, в отличие от редута, закрыт только с трех сторон).

В начале 1854 года великий князь Константин Николаевич запросил мнение опытных моряков относительно плана боевых действий Балтийского флота. В ответах выявилось две существенно разнящихся точки зрения.

Одну из них представлял граф Гейден, генерал Главного морского штаба. По его мнению, Балтийский флот должен не допускать неприятеля в Финский залив, для чего все наличные морские силы должны быть сосредоточены под парусами у входа в залив. Флот должен предпринимать активные боевые действия, вести поиск неприятеля, не уклоняясь от решительной встречи с ним.
И только в том случае, когда неприятель будет «в весьма превосходных силах», искать убежище в Свеаборге – крепости, защищающей с моря Гельсингфорс.
 
План вице-адмирала Литке основывался на гораздо более реалистичной оценке соотношения сил российского флота и флотов союзных держав – Англии и Франции. Литке настаивал на том, что в войне на Балтике России следует ограничиться только оборонительными действиями. Все три дивизии Балтийского флота сосредоточить в Свеаборге. «Если неприятель не успеет запереть большую часть нашего флота в Кронштадте, то мы, собрав в Свеаборге от 23-х до 25-ти кораблей и до 8-ми пароходов, должны, подобно гарнизону осажденной крепости, быть во всегдашней готовности на вылазку и поиск, а, между тем, обучать экипажи пушечной экзерциции и морскому делу. На поиски же следует решаться не иначе, как с верною надеждою на успех, имея значительный, по крайней мере полуторный, перевес в силах».
 
А в Кронштадте готовиться исключительно к усиленной обороне, в особенности, если флот неприятеля успеет пересечь путь кронштадтским дивизиям в Свеаборг.

По указанию императора генерал-адмирал совместно с адмиралом Рикордом, Литке и начальниками двух дивизий составил записку об обороне Кронштадта и назначении флота, в основу которой был положен план Литке. В конечном счете, было принято решение две дивизии оставить в Кронштадте, а одна по-прежнему находилась в Свеаборге.

Литке предпринял усиленные меры по укреплению Кронштадта. Впервые в войне на море были применены якорные мины – конструкции академика Якоби, подрываемые от гальванических батарей, находящихся на берегу, и ударно-гальванические мины Эммануэля Нобеля. Мины были установлены на фарватерах, которыми мог воспользоваться неприятель, и в проходах между фортами. На подходах к Кронштадту были устроены минно-артиллерийские позиции.
 
14 июля мощный англо-французский флот появился в виду Кронштадта. Командующий  вражеской эскадрой адмирал Непир убедился, что мелководье не позволяет кораблям союзников свободно маневрировать; все подступы к крепости защищены береговыми батареями, а русский флот не намеревается выходить из-под их защиты. Последним обстоятельством, которое вынудило Непира отказаться от попыток вступить в бой с русским флотом, был подрыв четырех кораблей на минах Нобеля. Хотя ввиду малой мощно-сти зарядов большого ущерба эти корабли не получили, англо-французская эскадра отошла, а Непир доложил Британскому Адмиралтейству о «сильной защите подходов к Кронштадту адскими машинами».

Это был исключительный случай в истории войн: морская крепость, не сделав ни одного выстрела, заставила отступить превосходящие силы неприятеля.
 
Морские власти призвали Нобеля усовершенствовать его мину, но тот взвинтил цену поставляемых им мин до 100 рублей за штуку, на что Литке, экономя государственную копейку, с негодованием отозвался: «От самого Нобеля нельзя ожидать усовершенствования его мины… делая из нее торговую спекуляцию, он по возможности устраняет всякий контроль со стороны правительства».

В ноябре 1854 года Литке было объявлено «особенное монаршее благоволение» за сохранение порядка и бдительности во время состояния Кронштадта на осадном положении. Но сильнее радовала Федора Петровича дошедшая, наконец, до Кронштадта весть о том, что его сын Константин, отправившийся в плавание на фрегате «Аврора» под командой капитан-лейтенанта Изыльметьева, исправлял свою обязанность с усердием и расто-ропностью, отличился в обороне Петропавловска на Камчатке и был произведен в мичманы.

Скончавшийся император Николай I в своем завещании оставил Литке искреннюю благодарность. Новый император, Александр II, в марте 1855 года произвел Литке в «полные» адмиралы.
 
Членом Комитета о защите берегов Балтийского моря Литке был назначен уже в чине адмирала, намного позже Дена и Политковского. То ли бумаги перепутали, то ли просто забыли в спешке неудачной войны, но Литке, верный своему принципу «на службу не напрашиваться», не напоминал об этом очевидном  упущении.

XXIX

25 декабря 1855 года императорским указом Литке был назначен членом Государственного Совета Российской империи.

Государственный Совет представлял собой высшее законосовещательное учреждение империи, которое вырабатывало предложения императору – самодержцу по важнейшим, как считалось, вопросам внутренней и внешней политики, с которым император мог посоветоваться перед принятием какого-либо решения государственного уровня.

Император по своему усмотрению назначал членов Совета. Как правило, это были титулованные представители высшей бюрократии, но могли быть и разночинцы. Император никакими ограничениями себя не связывал. Он мог утвердить решение Совета, а мог поддержать мнение меньшинства.

При Государственном Совете было несколько департаментов, которые включали как отдельных членов Совета, так и привлеченных специалистов. В департаментах прорабатывались проекты законов, которые затем рассматривались на общих собраниях Совета. Общее собрание проводилось раз в неделю, и решения принимались большинством голосов.

Федор Петрович был не из тех людей, кто мог блаженно подремывать на заседаниях Государственного Совета. Тринадцать лет присутствовал в заседаниях департамента законов, рассматривавшего в эти годы важнейшие законы Российской империи: об отмене крепостного права, об отмене телесных наказаний, о земском и городском самоуправлении, о судебной и военной реформе.

В Государственном Совете Литке меньше всего был похож на винтик «машины для голосования». К каждому рассматриваемому делу он относился с величайшей внимательностью, тщательно изучал все его аспекты, нередко консультировался у специалистов. Чувствуя недостаток своей правовой подготовки, он в возрасте шестидесяти с лишним лет принялся за основательное изучение юриспруденции, пользуясь помощью выдающегося юриста и экономиста Николая Христиановича Бунге, будущего министра финансов и председателя комитета министров.

Оказавшись в кругу высших столпов российской бюрократии, Литке ни на час не оставлял забот о военно-морском флоте. В течение восемнадцати лет он принимал участие в особой комиссии по рассмотрению отчетов Морского министерства.
 
Потерпев поражение в Крымской войне, Россия лишилась флота. Литке, может быть, лучше, чем многие другие, понимал необходимость восстановления флота на новой основе как броненосного, винтового, вооруженного нарезной артиллерией. Новый флот требовал специально подготовленного для него офицерского состава, и адмирал Литке принял деятельное участие в работе созданного великим князем Константином Николаевичем специального комитета по ревизии учебных заведений морского ведомства, действовавшего совместно с Министерством народного просвещения. Комитет работал четыре года; его предложения были опубликованы в «Морском сборнике» и широко обсуждались морской общественностью. В результате появилось новое Положение о морских учебных заведениях, направленное на подготовку кадров, отвечающих перспективам развития военно-морского флота России.
 
Как член Государственного Совета Литке поддерживал реформаторскую деятельность императора Александра II и его брата, великого князя Константина Николаевича, который в течение шестнадцати лет председательствовал в Совете. Литке было нетрудно находить с великим князем общий язык, и адмирал всегда мог помочь своему бывшему воспитаннику благоприятствующим советом.

А еще Литке был в Государственном Совете председателем Особого совещания по вопросу обеспечения семейств убитых, раненных и без вести пропавших воинских чинов. Какова бы ни была загруженность адмирала разными делами, он прежде всего обращался к этой своей обязанности, которую почитал священной. Сердце разрывалось от желания помочь всем, но он старался не показывать своих чувств, когда оказывал помощь вдовам и инвалидам, равно и когда был вынужден отказывать в удовлетворении просьбы из-за отсутствия законных оснований или по нехватке средств.

Еще по окончанию службы в Кронштадте Литке был дарован каменный дом в престижном районе Санкт-Петербурга, на Английской набережной. С одной стороны дом соседствовал со зданием Николаевской Академии генерального штаба, с другой – с особняком, принадлежащем Никите Всеволожскому, основателю литературного общества «Зеленая лампа»; в этом доме бывали и Пушкин, и Дельвиг, и Гнедич...
 
Давно уже поэты не отворяли дверь особняка, да и в доме самого Литке не слышался женский смех или детская беготня. Рано овдовев, Литке остался бобылем, и в просторных комнатах каменного здания с окнами на Неву ему было пусто и холодно.

XXX

В 1857 году Федор Петрович снова вернулся к обязанностям вице-председателя Русского географического общества.

Из новых членов общества, получившего к своему названию титул «Императорское», Литке приметил совсем молодого офицера Николая Пржевальского, слушателя Академии генерального штаба, что по соседству с его особняком. Двадцатидвухлетний первокурсник представил работу «Опыт статистического описания и военного обозрения Приамурского края», настолько интересную, что за нее он был избран действительным членом Общества. А вскоре после окончания академии Пржевальский добился направления на службу в штаб Восточно-Сибирского военного округа. Начальник штаба округа генерал Кукель, который одновременно был председателем Восточно-Сибирского отдела географического общества, отправил стремящегося в неизведанные места офицера в длительную командировку в Уссурийский край. С нее и началась известность Пржевальского как знаменитого географа – исследователя. Доклады об экспедиции, прочитанные по ее окончанию в Санкт-Петербурге, и доставленные им материалы для музеев вызвали на-столько большой интерес, что Пржевальский был награжден серебряной медалью Русского географического общества. За следующую экспедицию – в Монголию, Китай и Тибет Пржевальский получил Большую Константиновскую медаль общества, а впереди были еще путешествия, открывшие миру огромные пространства Центральной Азии...

Другим заметным молодым деятелем Русского географического был князь Петр Алексеевич Кропоткин, будущий идеолог русского анархизма, в 22 года награжденный малой золотой медалью общества за отчет об Олёкминско-Витимской экспедиции, избранный членом общества в 1868 году. В чине есаула Кропоткин служил чиновником по особым поручениям у того же Кукеля и участвовал в экспедициях по Восточной Сибири, Манчжурии, занимаясь геоморфологией – наукой об описании и классификации форм рельефа местности, геологическими, картографическими и этнографическими исследованиями. Это он ввел в обиход понятие «вечная мерзлота». А в 1870 году он был избран секретарем Географического общества, став правой рукой самого Литке.

Одно перечисление экспедиций Императорского русского географического общества и его отделов за время, когда его возглавлял Литке, заняло бы немало времени: и на остров Сахалин, и на Амур и Байкал, на Памир и Тянь-Шань. В эти годы Географическое общество под руководством Литке открывало для России Россию.

Не менее важны были не столь громкие, но от этого не менее необходимые экономико-статистические исследования России, выполненные под эгидой Общества.

Издавались «Записки Императорского географического общества», в одном из выпусков которых был помещен представленный самим Федором Петровичем доклад великому князю Константину Николаевичу об экспедиции в Азовское море.
 
Одно из последних предприятий Литке, которое он успел сделать до ухода с поста вице-председателя Общества, было рассмотрение обращения Николая Николаевича Миклухо-Маклая о разрешении ему отправиться в Океанию на корвете «Витязь». Литке поддержал просьбу будущего знаменитого путешественника и антрополога, но из средств Общества удалось выделить на проект Миклухо-Маклая только 1350 рублей, а нужно было не меньше пяти тысяч. Пришлось Николаю Николаевичу выкручиваться.

XXXI

Еще в 1863 году общее собрание Русского географического общества постановило украсить залу общества портретом Федора Петровича.
В Интернете я нашел около пятнадцати портретов Литке (включая фотопорт-реты). Произвести атрибуцию некоторых и них оказалось довольно сложно, иногда даже хотя бы приблизительно установить к какому периоду жизни адмирала относится тот или иной портрет. Один из признаков атрибуции очевиден: чем старше был оригинал, тем больше лысина обнажала его высокий лоб. И, наоборот, тем длиннее и пышнее становились его седые бакенбарды и смыкающиеся с ними столь же пышные усы.

Другими признаками могут служить рисунки орденов на мундире, их количество и порядок расположения; однако по уменьшенному изображению на портрете далеко не всегда можно было установить название орденской звезды.
 
Самым ранним портретом Литке, по-видимому, можно считать акварельный рисунок шестнадцатилетнего Владимира Гау, сделанный в 1832 году в Ревеле. Литке был капитаном корабля, на котором в Ревель прибыли великие княжны. Портрет капитана был таким удачным, что Литке порекомендовал юного художника императрице Александре Федоровне, и она поручила ему написать портреты дочерей, с которых и началась будущая слава живописца. К сожалению, найти этот портрет мне не удалось.

На первом из обнаруженных мною портретов изображен молодой человек, у которого чуть обнаруживаются залысины, прикрытые прядями волос. Бачки еще короткие, как будто бы завитые, усов вообще нет. На груди офицера – первый из предназначенных для ношения на мундире орденов, которым был награжден Литке – орден Анны 3 степени, 1819 год. Следующим орденом – Георгия 4 степени – Литке был награжден в январе 1830 года. Следовательно, портрет относится к интервалу времени от 1819 до 1830 года.

На плечах у моряка эполеты с тонкой бахромой, свисающей по краям полукружия. Такие эполеты носили только штаб-офицеры флота, то есть капитаны 1-го и 2-го ранга. Но на портрете эполеты без звездочек, следовательно, они принадлежат капитану 1 ранга. А звания капитана 2 ранга Литке, как известно, никогда не имел. Звание капитана 1 ранга он получил в октябре 1829 года. Вот вам и атрибуция по времени: с октября 1829 по январь 1830 года, то есть после возвращения из кругосветного плавания на шлюпе «Сенявин».

Что о самом портрете? Перед нами лицо умного, с пытливым взглядом  человека; полноватые губы свидетельствуют о мягкости нрава, но высокие брови и крупный подбородок выдают в характере умение командовать, уверенность в себе без самоуверенности. Да, это Литке на тридцать третьем году жизни, на вершине своей карьеры мореплавателя.

Со следующим портретом, на котором Литке изображен в левый профиль, связана некая загадка. Подпись под портретом гласит: «Литография (1823 г.) по портрету неизвестного художника». Насчет «неизвестного» – это так, а вот насчет 1823 года позвольте усомниться. Ну, пусть Литке на нем с небольшими бачками, без усов, но с залысинами большими, чем на предыдущем портрете. Но эполеты у него штаб-офицерские, то есть могут принадлежать только капитану 1 ранга, которым Литке был до июня 1835 года. Ну и, в 1823 году у Литке на мундире мог быть только орден Анны 3 степени, а на портрете у него на груди еще орден Святого Георгия 4 степени (награжден в 1830 году). И еще какие-то кружочки – то ли пуговицы, то ли медали (но у Литке тогда медалей вроде бы не было) – не разобрать. Таким образом, портрет этот мог быть написан только между 1830 и 1835 годом. Что же касается характера изображаемого лица, то о нем трудно что-либо сказать, кроме решительности и рано пришедшей житейской умудренности.

Под следующим портретом подпись на французском языке: «Гранд Адмирал де Литке. Гувернер великого князя Константина». Литке стал воспитателем великого князя в 1832 году и освободился от этой обязанности в 1847 году. А чин контр-адмирала он получил в 1835 году. Значит, портрет мог быть написан между 1835 и 1847 годом.

Попробуем сузить этот интервал. Ордена на мундире Литке (кроме ордена Георгия 4 степени) различить в точности мне не удалось. Один из них напоминает звезду ордена Анны (орден Анны 1 степени Литке получил в 1840 году), однако твердой уверенности в этом у меня нет.  А вторая звезда на мундире вообще ни на какой из российских орденов не похожа. К тому же, на эполетах можно разглядеть изображение якоря, чего никогда на российском флоте не полагалось; по-видимому, художник тут проявил фантазию (как и с упомянутым ранее орденом). Другое обстоятельство, затрудняющее атрибуцию, – отсутствие при мундире аксельбанта. «Нет адъютанта без аксельбанта», – знаменитый афоризм Козьмы Пруткова.  А Литке был флигель-адъютантом с 1832 года. Вот и приехали.
 
Бакенбарды еще не седые, и не сходятся с усами.

Что касается общего впечатления от лица и фигуры персонажа, то кажется, что художник хотел придать ему некую форсистость: талия в рюмочку, во взгляде этакая снисходительность, на губах улыбочка, тоже чуть снисходительная. Нет, не думаю, чтобы этот портрет адекватно отражал внутренний мир молодого адмирала.

Следующий портрет (а, возможно, только фрагмент портрета) дает не больше оснований для атрибуции – примерно те же годы, что и у предыдущего. Но облик адмирала гораздо более выразителен: лоб мыслителя, волевой взгляд, чуть-чуть асимметричные брови.

Очередной портрет производит впечатление несколько ранее написанного, чем оба предыдущих. Литке на нем не в мундире, а в сюртуке с эполетами, кончики бакенбардов подкручены вверх, совсем немножечко – наверное, по моде того времени. А лицо привлекает своей интеллигентностью; таким мог бы быть современный нам профессор или академик.

А этот портрет Литке я нашел в старой книге. Федор Петрович на нем – в расцвете сил, но уже седина в голове и усы длиннее, чем на предыдущих изображениях, вообще выглядит солиднее, хотя видна прежняя строевая выправка. И от плеча – аксельбант генерал-адъютанта.
 
Резкий переход к иному возрасту знаменует портрет, выполненный профессором живописи Сергеем Константиновичем Зарянко в 1854 году. Что-то сильно изменилось в облике адмирала за эти годы. Голова совершенно седая, такие же седые усы сморят в стороны пиками. Современник писал о Зарянко – портретисте: «Это не живопись, а натура, оживленные и одухотворенные изображения… Верность натуре доведена до такой степени, что вы невольно забываете про полотно, видите перед собою живого человека». Портрет написан в то время, когда Литке был озабочен проблемами защиты Кронштадта от нападения англо-французской эскадры. Эта озабоченность, внутренняя сосредоточенность и усталость видны на его лице, прописанном в откровенно натуралистической манере: краснота щек и кончика носа, глубоко запавшие глаза под белыми бровями.
 
Владимиром Дау, ставшим с легкой руки Литке модным придворным живописцем, написан портрет, гравюра на стали с которого датируется 1850 – 1860 гг. Этот интервал может быть сокращен за счет того, что на мундире отсутствует темно-бронзовая медаль в память войны 1853 – 1856 гг., которой Федор Петрович был награжден в 1856 году (светло-бронзовая медаль вручалась лицам, непосредственно участвовавшим в боях, а темно-бронзовая – остальным ветеранам, служившим в то время не в действующей армии).  Верхняя из трех звезд на мундире, скорее всего, принадлежит ордену Александра Невского, которым Литке был награжден в 1852 году. Это подтверждается и ее расположением по старшинству орденов, полученных адмиралом к этому времени, и при рассмотрении рисунка звезды на сделанных позже фотографиях. На эполетах можно разглядеть вензель в виде буквы «Н» – знак принадлежности к Свите Николая I, умершего в 1855 году. К тому же, Литке на этом портрете – в однобортном мундире, а с 1855 года свитские мундиры стали двубортными! Получается, что портрет был написан между 1852 и 1855 годом.
Портрет Дау выполнен с присущим художнику аристократизмом, адмирал красив с его пышными седыми бакенбардами и усами, его взгляд спокоен и полон внутреннего достоинства. Это, несомненно, парадный портрет, в котором представлены лучшие черты оригинала.

На следующем портрете (или на фотографии?) Литке выглядит старше, чем на предыдущем. Знаменитые бакенбарды, как и усы, стали гуще и длиннее. Подпись под портретом гласит: «Генерал-адъютант, вице-адмирал, Главный командир Кронштадтского порта». Вот тут открывается целый ряд противоречий. Литке на портрете – в двубортном мундире, а таковые, как сказано выше, были введены в 1855 году. На мундире различима «темно-бронзовая» медаль – 1856 год. Но тогда Литке был уже не вице-адмиралом, а полным адмиралом. И, соответственно, уже не был командиром Кронштадтского порта. Могу предположить, что этот портрет сделан для серии изображений военачальников – участников войны 1853 – 1856 гг. Надпись относится к должности адмирала в годы войны, а сам портрет выполнен позже. К сожалению, название литографии под портретом я разобрать не смог.

Литке на этом портрете выглядит строгим и судовым, как подобает боевому адмиралу – грозе неприятеля.

И вот, наконец, выполненный замечательным художником – «передвижником» Иваном Николаевичем Крамским портрет 1871 года, который можно считать одним из самых замечательных шедевров его кисти. Тщательно продуманная композиция, тонкая цветовая гамма, ракурс, демонстрирующий не обилие регалий, а внутренний мир оригинала через его внешний облик.

Современники считали, что портреты Крамского отличаются полным сходством и талантливой характеристикой лица, с которого портрет писался. На нас смотрит умудренный жизнью человек с не очень счастливой личной судьбой, но стойко противостоящий ее ударам и невзгодам. Он столько лет тянул тяжелый воз ответственности, не отрекается от нее и сейчас, хотя силы уже не те, тянуть тяжело, но он не отступится.

На последних фотографиях лицо Федора Петровича утопает в снежной белизне пушистых бакенбардов и усов, между которыми видны высокий лоб, крупный нос и глаза грустные и усталые, как у старого доброго пса...
На старости лет Федор Петрович записал в дневнике: «Авось не все, что тщусь я насаждать, расклюют птицы или похитит лукавый, авось иное зерно и найдет благоприятную почву, авось, взглянув на мой портрет, когда меня не будет, скажете вы иногда: “Этот человек больше жил для меня, чем для себя...”».

XXXII

В память освобождения крестьян из крепостной зависимости апреле 1861 года Литке был награжден золотой медалью, наряду с высшими чиновниками империи. В январе 1863 года по случаю пятидесятилетия службы в армии рескриптом с выражением вы-сочайшего благоволения – орденом Владимира 1 степени; в 1867 году по тому же поводу – очередным золотым оружием.

Еще в 1855 году Федор Петрович был избран почетным членом Петербургской Академии наук, а в 1864 году указом императора Александра II был назначен президентом Академии.

Реакция академиков на назначение Литке была весьма неоднозначна. Вот как отреагировал на него уже упоминавшийся нами Никитенко, действительный член Академии наук по отделению русского языка и словесности:

«Вчера услышал я... что в президенты Академии назначен Литке. Очевидно, это выбор Головнина. В полунемецкую Академию немца, — видно по всему, что Головнин большой патриот. Да и что такое Литке? Он известен как хороший моряк и как очень неуживчивый человек, а главное, как большой покровитель своих соотечественников-немцев. Право, можно бы сделать выбор поумнее и сообразнее с настоящими обстоятельствами. Отчего, например, не Корф? Отчего не Строганов?».

Александр Васильевич Головнин был тогда министром народного просвещения; Никитенко не зря указывает на его роль в назначении Литке на должность президента Академии наук. Министр был сыном адмирала, на корабле которого Литке совершил свое первое кругосветное плавание, и, к тому же, Головнин в 50-е годы был одним из руководителей основанного Федором Петровичем журнала «Морской сборник», принявшего либеральное направление.

Модест Андреевич Корф в науке был известен как историк и библиограф официозного направления, Сергей Григорьевич Строганов – как археолог. Однако Никитенко напрасно вкладывал в слово «моряк» уничижительное значение (дескать, моряк, а не ученый): европейскую известность имели достижения Литке в области географии, этнографии, гидрографии, изучения магнитного поля Земли и гравиметрии.

А вот относительно покровительства Литке своих соотечественников – немцев академик Никитенко был явно несправедлив. Дело, возможно, еще и в том, что эта запись в дневнике Никитенко сделана через три дня после похорон прежнего президента, графа Дмитрия Николаевича Блудова, литератора, дипломата, юриста, издателя и крупного государственного деятеля эпохи реформ. Никитенко был настолько близок к Блудову, что именно он вызвался произнести на общем собрании Академии речь в память покойного.

Через восемь дней Никитенко, возможно, хотя бы отчасти понял свою неправоту и записывает в дневнике:

«6 марта 1864 года, пятница
Заседание в Академии в присутствии нового президента Литке. Он открыл заседание весьма пристойною и скромною речью. Потом я прочитал речь в память графа Блудова».
 
Свою речь при вступлении в должность президента Академии адмирал написал заранее, тщательно подбирая слова, зачеркивая и исправляя в поисках наиболее точного выражения.
 
«Милостивые государи!
Не без смущения, не без большого недоверия к силам своим являюсь я между вами в таком звании... Проходя мысленно ряд знаменитостей, предшествовавших мне в этом звании, я спрашиваю себя: чему я обязан этою честию? Я, простой моряк, ни первоначальным образованием, ни последовавшею общественною деятельностью не подготовленный к столь высокому призванию? На этот вопрос нахожу я один только ответ. Без со-мнения, я обязан этим не чему иному, как любви и уважению к науке, которые я питал в продолжение всей моей жизни и движимый которыми когда-то и я принес мою лепту, лепту вдовицы на алтарь науки.

Достаточно ли одного этого условия, чтобы дать право председательствовать в кругу знаменитейших представителей науки в нашем отечестве, – об этом судить не мне. Но его было достаточно, чтобы обратить на меня внимание Академии, когда она 35 лет тому назад удостоила меня звания своего члена-корреспондента; его достаточно было, чтобы положить основание давнишним более или менее близким отношениям моим к многим, к большей части из вас, милостивые государи. Таким образом, я не совсем чужим являюсь между вами, и вы найдете во мне то же уважение к науке и ту же ревностную готовность служить ей, кои сопровождали мою молодость и не оставляют меня к старости... Я со своей стороны употреблю все остающиеся мне силы для достижения с содействием и помощию вашею этой цели, которая отныне будет целью моей жизни».
А что Никитенко? Вот записи в его дневнике.

9 марта 1864 года, понедельник
После совета университетского вечер у Литке, где были все академики и многие из посторонних...
6 апреля 1864 года, понедельник
Вечер у президента Литке...
19 апреля 1864 года, воскресенье
Праздник Пасхи... Записался у графини Блудовой, которую не застал дома, запи-сался также у президента Литке...
4 декабря 1864 года, пятница
Общее собрание в Академии наук...
Литке показал много такта и умения направлять прения. Он и по-русски говорит совершенно правильно и чисто (Еще бы! Ведь это его родной язык – он вырос в семье, где дома говорили по-русски. К тому же, он автор двух объемистых книг, написанных великолепным русским языком! – В.В.)...
7 декабря 1864 года, понедельник
Вечер у Литке. Много знакомых...»
 
Вроде бы все нормально, Никитенко – постоянный гость в доме Литке, но все-таки время от времени его подмывает вернуться к «русской» и «немецкой» партии.

«29 августа 1864 года, суббота
Юбилей академика Карла Максимовича Бэра.
Еще непристойность. После провозглашения тоста в честь государя обыкновенно музыка играет «Боже, царя храни». Тост был провозглашен, три раза повторилось обыч-ное «ура!» — музыка молчит. Тщетно Литке делает знаки, чтоб играли: музыка все молчит. Наконец он начинает сначала тихо, потом громче требовать гимна, и только уже после повторенного им громкого крика: «Боже, царя храни!» — музыка решилась начать национальный гимн. Все это, однако, составляло только наружную сторону дела, внутренняя же вот в чем. Во-первых, немцы, очевидно, хотели выказать свое торжество над русской партией, что, впрочем, им во всяком случае нетрудно, так как они всегда действуют обдуманно, согласно и твердо, а мы ведь не можем соединиться втроем или вчетвером без то-го, чтобы не постараться нагадить друг другу и не разбиться врозь».
 
И дальше на протяжении еще нескольких лет – то Никитенко конфликтует с президентом Академии по поводам, никакого отношения к науке не имеющим, то Литке приезжает к Никитенко мириться, то Никитенко обедает у Литке... Но камень за пазухой профессор все еще держит:

«12 ноября 1871 года, пятница
...Объявлено было высочайшее согласие на постановку портрета Литке в зале ака-демической, о чем просили академики, или, лучше сказать, Буняковский и Веселовский. Каждый пожертвовал для этого 16 рублей, некоторые, однако, подписались на этот портрет по предложению Буняковского, и не совсем охотно; другие считают такую овацию непристойною лестью. Следовало бы также подумать о графе Блудове. Я говорил об этом Буняковскому, но он сказал, что “тот уже умер, а этот живой”. Буняковский от имени чле-нов сказал президенту речь, на которую тот отвечал, изъявлениями благодарности».
 
Но проходит время, и уходят никчемные ссоры. И вот уже Никитенко, которого  продолжительная тяжкая болезнь привела к необходимости лечиться за границей, пишет в дневнике: «Лица, более всего способствовавшие к дарованию мне отпуска и средств к поездке за границу, были президент Академии наук граф Ф.П. Литке и министр народного просвещения граф Д.А. Толстой...».

XXXIII

Но хватит о Никитенко. Совсем о другом главные заботы президента Академии.

Петербургская Академия наук, как ее принял Литке, была довольно своеобразным учреждением. Призванная объединять «первенствующее научное сословие в Российской Империи», она, по сути, представляла собой довольно узкий кружок лиц, которые, как считалось, профессионально занимались наукой. В ее трех отделениях – физико-математических наук, русского языка и словесности, историко-филологических наук – полагалось иметь академиков в общей сумме тридцать одного человека, что было намного меньше количества университетских профессоров, которых насчитывалось несколько сотен.

Должностные оклады академиков были не выше, чем оклады профессоров.
Устав Академии, принятый в 1836 году, устарел и совершенно не соответствовал эпохе реформ Александра II. Еще предыдущий президент Академии, граф Блудов, пред-принимал попытки пересмотреть Устав. Казалось бы, при Литке дело сдвинулось с мертвой точки, император Александр дал соответствующее указание, но при откате реформ всё остановилось, и Академия продолжала жить по правилам, сохраняющим ее самоизолированность от нужд общества.

В октябре 1866 года «по случаю бракосочетания наследника» император даровал Федору Литке титул графа Российской Империи. Сложные чувства вызывала монаршая милость в душе пожилого адмирала. Конечно, он рассматривал пожалование именованием «его сиятельство» как признание заслуг перед Россией – единственным его Отечеством. Но мог ли он, сын неродовитого чиновника и внук пастора, когда-нибудь предполагать, что будет причислен к кругу высшей знати Империи?

Все годы своего президентства в Академии Литке как опытнейший моряк придавал исключительное значение систематическим наблюдениям за явлениями природы. Он мно-гое сделал для поддержания деятельности Главной астрономической обсерватории в Пулково, в которой осуществлялись постоянные наблюдения звездного неба и были созданы признанные во всем мире каталоги абсолютных положений звезд. На протяжении многих десятилетий использовались составленные в обсерватории высокоточные «Пулковские таблицы рефракции».

Геодезические измерения на огромных территориях России шли от Пулковского меридиана, а сама обсерватория стала центром стажировки и повышения квалификации геодезистов и гидрографов высшей квалификации для военно-морского флота, российской армии и ее Генерального штаба.

Работе Николаевской Главной физической обсерватории в Санкт-Петербурге Литке уделял настолько большое внимание, что одно время даже непосредственно управлял ее делами. В обсерватории осуществлялась поверка всех приборов, используемых на метеорологических станциях и в путешествиях, заведование всей системой русских метеостанций, выпуск обзоров и предсказаний погоды. Однако застройка Василевского острова Петербурга, где располагалась обсерватория, причиняла помехи выполнению точных наблюдений, и поэтому по инициативе Литке в Павловске была создана  Константиновская магнито-метеорологическая обсерватория, предназначенная исключительно для наблюдений.
 
Литке взвалил себе на плечи всю работу по проталкиванию в правительстве штатов обсерваторий, выбиванию средств на их финансирование – словом, ту часть деятельности Академии, которая сама по себе наукой не является, но без которой осуществление научной работы невозможно. Что Литке более-менее удалось, так это, хотя и не сразу, и преодолевая многочисленные препоны, улучшить финансовое положение самой Академии, ее подразделений, академиков и сотрудников.

Далеко не всем академикам была видна эта сторона деятельности президента Академии, поэтому все чаще в его адрес раздавались упреки в чрезмерном администрировании, в авторитарном стиле руководства. Вряд ли они всегда были справедливы – возможна ли демократия при самодержавно-бюрократическом строе? Но были и действительные ошибки, от которых репутация адмирала заметно пострадала.

Получив высший орден Российской империи – орден Андрея Первозванного, а затем и очередное золотое оружие за 60 лет выслуги в военных чинах, Литке, со своими распушенными бакенбардами и полным иконостасом орденов на мундире, выполняя представительские функции и занятый добыванием средств на существование академии, все меньше занимался внутренними делами академического сообщества. Как-то так само собой получилось, что эти дела незаметно перешли в ведение непременного секретаря Академии, экономиста и статистика Константина Степановича Веселовского. Прикрываясь авторитетом президента Академии, Веселовский представлял свои личные симпатии и антипатии как мнение президента и даже оказывал влияние на Литке, склоняя его поступать так, как он рекомендовал.

В особенности это проявилось в нашумевшей истории с неизбранием в Академию наук Дмитрия Ивановича Менделеева. Отчего Веселовский не влюбил Менделеева – трудно сказать, скорее всего, потому, что Менделеев был горячим сторонником исследований прикладного характера, «на пользу народную», а Веселовский в годы своего секретарства в особенности упирал на первенство фундаментальных исследований. А, может быть, дело было в каких-то сословных предрассудках: Веселовский был выпускником Царскосельского лицея, а Менделеев – сыном учителя из дальней провинции, да еще ходила сплетня, что Дмитрий Иванович – просто «чемоданных дел мастер». Так или иначе, но когда в первый раз встал вопрос об избрании Менделеева в академики (это было в 1874 го-ду), Веселовский применил хитрый ход: он добился, чтобы на голосование был поставлен вопрос не об избрании Менделеева, а о передаче одной из имевшихся вакансий для химика. Академики отказали в передаче вакансии, и, таким образом был отведен вопрос о кандидатуре Менделеева, на которой в особенности настаивал академик Бутлеров.
 
Ни для кого не было секретом, что академики размежевались по двум партиям: «русской» и «немецкой». Но тот же Бутлеров, которого считали, так сказать, неформальным лидером «русской» партии, заявлял: «В своем научном развитии я многим обязан западноевропейской науке и привык относиться к ней с должным уважением. С другой стороны, с прошедшим нашей Академии связаны столь блестящие имена, чужие по звуку, но родные нам по великим заслугам пред Россией, что нельзя не преклоняться пред ними с полным уважением. Я был поэтому весьма далек от каких-либо скороспелых выводов, основанных на внешности...».
 
В октябре 1880 года группа академиков физико-математического отделения, возглавляемая Бутлеровым, выдвинула кандидатуру Дмитрия Ивановича Менделеева на освободившуюся вакансию по химии. Подписанное академиками представление гласило: «С согласия Господина Президента мы имеем честь предложить к избранию члена-корреспондента Академии профессора С.-Петербургского университета Дмитрия Ивановича Менделеева». Упоминание о согласии президента означало, по меньшей мере, положительное его отношение к избранию Менделеева – да никто в этом и не сомневался!

Голосование по кандидатуре Менделеева на собрании физико-математического от-деления происходило 11 ноября 1880 года. Как и полагалось, голосовали шарами: опущенный в урну белый шар означал «за», черный шар – «против». При этом Литке как президент, согласно Уставу, имел два голоса. Результаты голосования изумили: в протоколе сказано: «г. Менделеев соединил в свою пользу 9 избирательных голосов против 10 неизбирательных. Вследствие сего он признан неизбранным». Хотя голосование было тайным, но вскоре всем стало ясно, кто как голосовал. Голосование Литке удивило даже самого Веселовского, который записал: «Всего курьезнее было то, что Литке, не согласившийся отклонить своею властью баллотировку, положил Менделееву при баллотировке свои два черных шара».

Российская общественность – и не только научная – была возмущена неизбранием Менделеева, научные заслуги которого были неоспоримы, и избранием на вакантное место какого-то второстепенного шведского химика.

Понял ли восьмидесятитрехлетний Литке, какой непростительный промах он совершил? И каковы причины этого поступка? То ли шары перепутал, то ли урны? То ли и вправду поверил, что Менделеев – всего лишь «чемоданных дел мастер»? То ли подвело здоровье – к этому времени адмирал почти полностью ослеп и оглох? Но еще полтора года он не решался сделать единственно верный в его положении шаг – подать в отставку.

Александр III сохранил за ним пост члена Государственного Совета, но это уже ничего не значило. Через неполных полгода после принятия его отставки знаменитый море-плаватель, воспитатель попавшего в опалу великого князя Константина Николаевича, основатель Русского географического общества, адмирал, генерал-адъютант, граф, полный кавалер всех российских орденов, почетный член многих российских и зарубежных научных обществ и университетов Федор Петрович Литке ушел в свое последнее плавание, из которого не возвращаются.