В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО И В КОНЦЕ
У живой, разговорной речи на современном информационном конвейере незавидная судьба. Её ощипывают, расчленяют и расфасовывают в пластик и полиэтилен. От исходного материала остаются лакомые кусочки. Они не всегда по вкусу ньюсмейкеру. После общения с журналистами ему, в обрызганном костюме и со сломанным цветком на ухе, идти или под венец с новостной журналистикой, или - к "прокурору", оправдываться за неосторожно произнесённое и превратно понятое слово.
А как быть девчонке из информагентства? Ей не досуг вникать в запоздалые эмоции обиженного ньюсмейкера. Она опять в гуще конкурентов занята или диктовкой с блокнота, где новость квохчет ощипанной курицей, или занята планшетной расфасовкой информационного продукта.
В этой ролевой связке тех, кто произносит слово и подхватывает его, - гармония и конфликт новостной журналистики. Её вечное течение почти по Гейне. Бей в барабан и не бойся! Выискивай новость смелей! Вот смысл нашей жизни, товарищ. Вот смысл философии всей.
Мой более чем 20-летний опыт работы в информагентстве нашёптывает мне, что технологии новостной журналистики со старых добрых времён существенно изменились, хотя блокнот и шариковая ручка всегда под рукой. Были ли те времена добрыми? А нынешние добрее ли для участников информационного процесса стали? Вряд ли. Информационный текст живёт не по законам добра и зла. Лексика, несмотря на установленные правила, - девица своевольная и, если зазеваешься, мстительная. Она пробует на зуб наш профессионализм и нашу ответственность. А эти базовые и неизменные в нашей работе требования, нетрудно понять, мёдом не намазаны.
После работы в "Красной звезде" я считал себя крепким парнем, впитавшем солёные ветра. Когда в феврале 1990 года выпускающие военнно-политической редакции ТАСС, два Андрея - Нарышкин и Ярушин подвели меня к заветному шкафу и показали папки со скоросшивателем, я понял, что приняли меня за ёжика резинового с дырочкой в левом боку. Следовать клише, подумалось мне, - детская забава.
Умер военачальник - вот папка с готовым сообщением: "В траурном убранстве Краснознамённый зал Центрального дома Советской Армии. В почётном карауле - министр обороны СССР и т.д.". Подошла дата военной истории - ещё услужливая папка с готовым текстом: "Вооружённые силы СССР отмечают сегодня День...". Прибыла к нам иностранная военная делегация, обозначились призыв на военную службу или череда отчётно-выборных собраний в парторганизациях армии и флота - опять стандартный текст с набором проверенных временем и цензурой слов.
Неужели вся мудрость ТАССа в этих папках? Неужели невозможен в тексте информагентства шаг вправо и влево и мои лучшие году пройдут в фарватере стандарта, кальки, шаблона, текстовой и лексической унификации? Творчество или ремесло? - вот в чём вопрос для авторских самолюбий.
Однако в повседневной работе, на практике не так коварны оказались извлечённые из шкафа тексты. Не всегда и не на все случаи жизни, с косметической заменой фамилий, мест действия и других деталей событийного протокола срабатывали эти палочки-выручалочки. Старый ТАСС радовал разнообразием журналистских жанров. Очень поощрялись репортажи, многостраничные интервью по классической схеме вопрос-ответ, обзоры, статьи газетного типа и другие итоговые материалы, добытые в командировках. Это была величайшая отдушина для ищущих, амбициозных сотрудников.
Но в привязке к Москве, к обыденным событиям шаблон, конечно, сохранялся. В повседневности это выглядело так. Оформленный по тассовскому стандарту текст предполагал подпись ньюсмейкера, так называемое гашение галок и поход к цензору на другой этаж. Подготовка интервью, даже очень коротенького, занимала, как правило, не меньше двух дней. Переговорил, подготовил текст и опять съездил завизировать. Кроме того, я, как автор текста, красным карандашом отмечал упомянутые должности, географические и другие названия, ставил рядом с ними красную галочку. Если она зачёркнута, значит, журналист побывал в справочной на втором этаже, просмотрел справочники или карточки в лотках, проверил и отвечает за достоверность фактов. Визит к одному из двух цензоров на 7-м этаже не занимал много времени, хотя из-за их занятости порой приходилось побегать по ступенькам не по разу. В этом тоже была житейская мудрость ТАССа. Автор не единожды становился читателем своего произведения. Его читательская аудитория, к тому же, расширялась, что также работало на информационную и лексическую выветренность текста.
А как же оперативность? Цепочка информагентств тогда была очень короткой: Агентство печати "Новости" и зарубежные коллеги. Тем не менее наша технология позволяла чувствовать и скорость, и нерв производственного процесса. Накануне пресс-конференции или встречи с ньюсмейкером добывалась информация по заявленной теме с помощью телефонных звонков, прежних публикаций, другим путём и готовился итоговый материал-болванка, а в день события текст, оставленный у выпускающего, ретушировался, дополнялся, исправлялся и выходил в свет без опозданий.
Когда я приехал в предгрозовой Вильнюс летом 1990 года, у меня на руках было сочинённое в Москве интервью с одним из военачальников. Осталось лишь внести небольшую правку в готовый текст, о существовании которого мой будущий ньюсмейкер и не подозревал. Так меня "зарядили" в редакции. Это забавляло моего напарника по командировке, фотокорреспондента нашего агентства Геннадия Хамельянина. Мы были завязаны на разной технологии производства, и потому тогда, если иметь в виду стиль работы, из моей "песни" слова не выкидывались.
В моём первом и по существу последнем году работы советского ТАССа пришлось готовить спешно по принципу болванки целую серию фронтовых воспоминаний, приуроченных к крупным датам и сражениям Великой Отечественной войны. Я находил московских ветеранов и на основе их воениздатовских мемуаров писал интервью, а потом визировал текст при первой и единственной встрече. Текст, выверенный издательством и адаптированный для информационных нужд, получался гладкий. Был и выигрыш в оперативности. Но авторское "Я" скромно тупило взор.
Однажды я позвонил генеральному инспектору Минобороны, генералу-фронтовику Давиду Драгунскому по поводу освещения очередной в этой "ветеранской" линейке даты. Мой подход к теме на основе "болванки" его покоробил. Мы встретились в здании Главного политического управления. В отличие от прежних дряхлых, сговорчивых фронтовиков он проявил характер и отфутболил агентство. Я, признаться, и раньше был сторонником идеи, по которой новость надо выращивать. Генерал лишний раз напомнил, что к серьёзной теме и подход должен быть основательным, без излишней торопливости. Ритм жизни ветеранов, безусловно, несоизмерим с нашим в новостной журналистике. Но если видеть дату, новость задолго до ожидаемого события и озаботиться заранее его освещением, то несходство ритмов можно преодолеть и выйти на хороший результат. Такое случается не сразу, приходит с годами. Была бы верность теме.
В цепочке первых неудач назову общение с начальником Главного штаба Военно-воздушных сил СССР. Просилось на информационную ленту его интервью. Генерал не хотел, но я проявил настойчивость, встретился с ним, поговорил и попытался оформить текст на основе рекомендаций, полученных в редакции. Мне в здании Главного штаба выделили учебный кабинет. Я написал там несколько текстов и по примеру сценариста, персонажа Калягина из фильма "Раба любви" не раз подтверждал настрой: "Я понял-понял, сейчас исправлю". С каждым разом настрой генерала был очевиден. Не хотел он никаких интервью, его и не получилось.
О профессиональной ли гордости думается в такие моменты, о мощном ли бренде агентства или о нашей собачьей судьбе? Нам, новостным журналистам, из-за чувства ли долга, сопричастности ли к большим, историческим событиям именно сейчас суждено бороться по-собачьи до конца. Собака, да простят коллеги моё сравнение, не верит ведь в свою обречённость. Человек в отличие от неё просчитывает ситуацию и поджимает хвост. Если бы в журналистском сообществе так поступали новостники, агентства перестали бы слыть законодателями моды, "поставщиками двора его императосркого величества".
То, что мы законодатели в области тем, событий и новостей, я почувствовал не сразу. Многие темы советский ТАСС отрабатывал многожанрово, масштабно и исчерпывающе. Каждый день в военно-политическую редакцию приходили пакеты и конверты с экземплярами окружных, порой и дивизионных газет. Наши материалы, в том числе и развёрнутые интервью и отчёты, заполняли газетные полосы. Иными словам, по некоторым темам ТАСС оставлял "выженную" землю. Газеты охотнее брали наш материал и не замахивались на собственную разработку темы.
Ситуация изменилась с начала 90-х. Многожанровость новостной журналистики уступила место информашке. И раньше этот "червь" точил информационную ленту нашего агентства, но он, пожалуй, и терялся среди более крупной по форме продукции. В те времена новость на ленте оформлялась, как учили меня Андреи, иначе, с инициалом и фамилией автора в конце текста. В нашей военно-политической редакции подборка информаций шла в печатный сборник-ежемесячник о жизни военных ветеранов и в электронную сбойку материалов под названием "Военный вестник" для окружной военной печати. Со временем этот "червь" вырос на всей информационной ленте ИТАР-ТАСС до прожорливой "гусеницы", вобравшей в себя элементы крупных жанров - интервью, обзора, статьи, а также зарисовки. Её голову составляла новость, а тело - отчасти событийный и в большей степени справочный материал. Быстрота размножения - это качество некогда дремавшей "личинки" оценили и наши подписчики.
Мой журналистский мир, державшийся на папках-скоросшивателях, красных карандашах и цензорском обаянии, в одночасье рухнул. Лучше от этих потерь не стало. Стало по-другому. Да, необходимость визировать даже мини-интервью отпала, но ответственность журналиста-новостника за слово-конспект осталась. Не сносить головы за искажённое слова - это было и будет всегда. Остался и опыт, который вроде бы не подходил для новой производственной ситуации. Ведь сейчас, благодаря мобильному телефону, нетбуку или планшетнику, журналист остаётся один на один со своим текстом. Некому отследить и послушать, что ты там написал и передаёшь. Только самоконтроль. А это - вопрос совести и порядочности по отношению к своей профессии и людям, речь которых воспроизводишь.
В рабочих буднях об этом - какая "гусеница" и в каком качестве заползёт в Интернет - не думаешь. Обыденная производственная ситуация, с фиксированием материала, вычленением новости, диктовкой, проживается порой по инерции. Тут важно чувствовать, что она как в последний раз. А в последний раз надо сказать о самом главном. Ну, почти как, сплюньте, перед расстрелом.
Что я уговариваю молодёжь быть порядочной по отношению к ньюсмейкеру, тексту и диктовке? В конечном итоге каждый решает сам, как ему поступить. Ведь никто ж за новостником не подсматривает. Он действует автономно. И тем не менее вот этот отрезок в производственной цепочке - от написанного до произнесённого слова, а по существу - судьба даёт шанс ещё раз присмотреться к тексту и ответить на главный вопрос, схалтурил ты или нет. Другого такого шанса больше не будет. Дальше текст увидят все.
Я разбил это чувство ответственности на психологические составные только для того, чтобы показать именно остриё нашей совестливости. Только на этом крохотном, микроскопическом пятачке нашей производственной площадки нас искушает дьявол. В других ситуациях нам легко быть порядочными, поскольку искушений почти нет. В газетной журналистике, к слову, задачек по теме "Этика" гораздо больше, и они резче возникают. Мило поговорил с людьми, а редактор требует критический материал. Попил чайку в семейном кругу, а потом всё это - в стиле жёлтой прессы. На этом фоне почти неизбежной журналистской подлости новостникам, без сомнения, повезло с профессией.
На первый взгляд, только "облико морале" убережёт нас от искушения продиктовать сырой текст. Но в этом пассаже морализаторства на первом месте я бы поставил понятие "опыт". И исключил бы в его фаршировке ум, прожжёность, умение учиться на ошибках, а также частоту и автоматизм приёмов работы. То, что я имею в виду, это даже не опыт, а его капелька, когда на качество текста работает количество ситуаций диктовок. Не в том смысле, сколько раз ты диктовался, а в каких условиях. Наша современная оргтехника эти ситуации передачи материала в полевых условиях на Главный выпуск сводит к минимуму.
Работа без мобильника в недавние 90-е предлагала такой некомфорт, как публичность в диктовке. Когда ты как вошь под микроскопом, когда тебя слышат другие, стыдно схалтурить. Потому что ответственность за произнесённое слово другая, отличительная от интернетовской. Как по Петру Первому: "Дабы глупость каждого видна была".
В январе 1991 года, в дни после штурма телебашни, я в Вильнюсе общался с заместителем министра внутренних дел СССР Николаем Демидовым. Этого громоздкого, как водонапорная башня, генерал-лейтенанта я побаивался. С его подачи я сделал интервью с командиром Вильнюсского ОМОНа Болеславом Макутиновичем, выступавшем на стороне союзного правительства. Пришло время диктоваться. Обычно я использовал служебный телефон в штабе дивизии внутренних войск МВД СССР, получая разрешение от начальника политотдела. На этот раз затребовать "добро" на разговор с Москвой пришлось от Демидова, так как он "рулил" звонками, а у меня под рукой к тому же оказалась "горячая" статистика по произволу националистов. Потом мой сокурсник, корреспондент ОРТ Игорь Минаев выговаривал мне, что не поделился информацией. Накануне в отместку русским его оператора, мужчину в годах, избили постоянно дежурившие на перекрёстках литовские спортсмены-качки. Меня это не на столько разжалобило, чтобы забыть о ждущем новостей агентстве. Милицейский генерал повертел листок со статистикой: "И это всё? Я просил о другом". Что диктовка будет жёсткой, я предполагал. Интервью было готово. И оно выручило новость. Я показал текст, в котором было много нервов и житейской трагедийности. Он понравился Демидову. "Это другое дело", - сказал генерал. Не другое, а равное с первым делом. Новость тогда вырастала в моих глазах, поскольку не с пресс-релиза слетела, добывалась в условиях риска.
В том же году в Ростове-на-Дону я интервьюировал начальника управления внутренних войск МВД СССР по Северному Кавказу и Закавказью Анатолия Куликова, будущего главу МВД РФ. Текст интервью он одобрил. Вслед за этим материалом я, пользуясь случаем, под прикрытием диктовки интервью высыпал в телефонную трубку ворох новостей. Разве бы появились они на нашей ленте, если бы конъюнктурный текст военачальника был с шероховатостями?
Публичная диктовка - и это тоже опыт - приучает, помимо ответственности, остро, трепетно чувствовать слово. В июне 1994 года я передавал информацию из Сухуми о прибытии первых миротворческих подразделений в регион. Городская телефонная связь и днём работала неустойчиво. А тут ночь. Я воспользовался военной связью. Она не для слабонервных. Нужно знать телефонную связь Минобороны, перезванивать, допустим, с "Катета" на "Рубин" и таким окольным путём через позывные добираться до столичной телефонной сети. Если частить при разговоре, то звук расплывается, и на другом конце ничего не поймут. По закрытой армейской связи надо говорить утрированно, протяжно, растягивая слова и озвончая буквы. Трудность была ещё и в том, что до городской сети меня, я ведь не был в списке разрешённых, не допустили. На том конце провода находился не очень толковый солдат-телеграфист. Набранный им текст должны были отправить по факсу в агентство. С учётом этих заморочек я составил простое и короткое сообщение, вымарав много хороших, но в этой жёсткой ситуации лишних слов. Был бы толк, если бы я заранее не отработал текст, а принялся импровизировать с блокнота?
В октябре 1996 года российский миротворческий батальон на аэродроме Клисса в Хорватии посетил постоянный представитель России в ООН Сергей Лавров, нынешний глава МИДа. После разговора с комбатом он направился в столовую. На этом двух-трёхминутном отрезке пути я решил словить удачу. Комбат резко отреагировал на моё появление. Мол, нигде нет покоя от журналистов. Но наш дипломат одёрнул полковника: "У нас есть время до столовой" и ответил на мой вопрос. Это была удача. Тогда я связывал её с эксклюзивом, а сейчас - с редкостным, уважительным отношением ньюсмейкера к нашей профессии. Такие случаи наперечёт. Как после этого быть снисходительным к делу, которому ты служишь? Я уединился в жилом модуле и взялся за дело, разбирая каракули в блокноте и припоминая детали общения. Конкурентов рядом со мной не было. Телефонный узел был под боком. Поэтому неспешно написал и еще дольше вымарывал текст. Меня отвлекал корреспондент "Красной звезды" Анатолий Стассовский, каждые пять-десять минут распахивал дверь, убеждаясь, на месте ли я. Потом он удивлялся, что в ИТАР-ТАСС так тщательно вылизывают каждое слово в информационной заметке. Я готов был получить оплеуху от комбата. Но горше всего - от Главного выпуска, где понимают толк в новостях и в национальной гордости великороссов /самонадеянных коллег/. Поэтому корреспондентский настрой типа; "А-а, там поправят!", дети мои, душите в зародыше.
Была ситуация в июне 2002 года, когда я продиктовал два текста для ИТАР-ТАСС писателю. Это ответственность другого уровня, на котором лексическая оплошность способна сжечь тебя изнутри. Я воспользовался коммутатором российских пограничников в Московском погранотряде в Таджикистане. По ведомственному каналу связи был выход только на пресс-центр Федеральной погранслужбы России. Там дежурил офицер, автор нескольких художественных книг о пограничниках, член Союза писателей России Виктор Носатов. Он, зная меня лично, поработал стенографисткой ради двух моих сообщений. За каждое я расплатился жидкой валютой. А спал спокойно по другой причине. За мои лексические выкрутасы от писателя-пограничника нареканий не было.
Вся эта событийная мозаика из разных уровней ответственности за малоразмерный итар-тассовский текст нагорожена ради провокационного вопроса. По плечу ли нам после взятой высокой планки спикировать в неотработанный текст и небрежную диктовку? Новостное чтиво и "свежие головы" на планёрке подсказывают, что по плечу. И самолюбие тут на последнем месте. Найдутся и у нас ребята такого полёта, что порой их самолюбия и с асфальта не соскрести.
Моё попыталось из чувства противоречия дать трещину в период нарастания демократической волны. Я привык стоять на вахте очередной пятилетки. Встречать партийный съезд новыми трудовыми успехами. Давать отпор китайскому ревизионизму. Верить в научно-технический прогресс. Да и Вооружённые силы, о которых я писал, тоже шли на встречу новым свершениям с высокими показателями в боевой и политической подготовке. А тут вдруг все привычные понятия рухнули. На гребне перемен ринулась в наше сознание новая лексика: бренд, лизинг, офшор, мегаполис, кластер и пригревшийся сейчас в моём сердце ньюсмейкер.
Когда мой начальник Юрий Сизов, главный редактор Агентства межгосударственной информации /Единой службы новостей по-современному/, на планёрках щеголял "бэками", "стори" и "сорри" - заодно, я шарахался от них, как пуганная ворона от куста. Эту неуверенность в себе укрепило общения с чиновником из ельцинской администрации. Мы говорили по поводу жилищного строительства для семей военнослужащих. "У вас совковое сознание, - сказал он. - Сейчас говорят иначе: мегаполис. Надо у Америки учиться". "Не парься", - парировал мой непосредственный начальник Андрей Нарышкин. Я с ним согласился. Слова новые - проблемы старые. И полегчало.
Андрей, зная мою склонность к девице Клио, отправил меня в Центральный госархив Октябрьской революции /Государственный архив РФ/. Тогда вскрывались гулаговские и бендеровские документы. Ушедшее время притягивало к себе. Там искались ответы на современные вопросы. После таких экскурсий по прошнурованным тетрадям, папкам и альбомам полевые выходы к бронетранспортёрам у радиоцентра на Малой Никитской в августе 1991 года и к баррикадам из металлолома у "Баррикадной" в октябре 1993 года проходили без восторга от митинговщины и без идеологической запальчивости во время вакханалии люмпенов. Кого-то история учит или не учит ничему. Меня она тогда лечила, выправляла сознание, насыщала состоянием дзен. Я обхаживал свое "Эго" тем, что наша журналистская забота сейчас, о внятной, безупречной строке, разве впервые? И это, как по Библии, было. Пусть наша заполошность в поисках нужного слова не проходит. Оставайся, дурёха! Глядишь, и лексически обновлённое понятие вроде "ньюсмейкер" уживётся по-соседски с привычным "первоисточником" или "собеседником агентства".
Попутешествуйте концептуально в Инфо-ТАСС. Злополучный "мегаполис", звёздный час которого пришёлся на 2005-2008 годы /2603 упоминаний на ленте "Новости"/ со старта в 90-е годы /529/ не сильно прибавил в весе за последнее десятилетие /700-800 документов/. А на почти родной для него ленте "Экономика" и того меньше, едва перевалило за сотню. Мой "ньюсмейкер" так и болтается стабильно за каждый новостной период в пределах неполной двадцатки сообщений. "Лизинг" с более чем 400 документов при старте скатился до 100 к нашему времени. "Офшор" с восьми приближался к отметкам 10, 20 и 30 сообщений в "Новостях" и так же мало, под 30, на специализированной ленте "Экономика". И таких лексических фальстартов с начала 90-х - пруд пруди. Наше слово, что из словаря Ожегова, в лексическом искусе выстояло.
Кто ж спорит, что в периоды смены идеологий неизбежны переоценка ценностей, замена понятий и приоритеты в лексике? Поются новые песни о главном. Привыкается к новым ярлыкам, к завуалированной подмене понятий. К чести ИТАР-ТАСС агентство не поддаётся на, я бы сказал, лексические уловки Запада, не морочит голову подписчикам иноземной лексикой. Потому что у агентства в крови смотреть на лексическую вакханалию общества или корпоративного сообщества базово, опираясь на фундаментальную традицию нашего тысячелетнего самосознания под названием "русское слово".
А искусы на каждом шагу. Лично мне, к примеру, "айпио" часто сжигало мозг на МАКСе и "Интерполитехе", на выставках продукции военного назначения Сухопутных войск и Тыла Вооружённых сил. Я взглянул на ленту и десятка упоминаний не нашёл за относительно короткую, с 1987 года жизнь нашей электронной базы данных. Нежизненно. Вы как хотите, а я в этой связи для себя решил так. Кавычками при диктовке лучше не пренебрегать, но если терминология давит на сознание, можно и своими словами обозначить суть.
Отголоски не всегда оправданной лексической новизны мелкими осколками вроде бы нейтральных, но по сути холодноватых слов прорываются через нас, через жерло Интернета в массовое сознание. Иногда обнаруживаешь в новости непонятную терминологическую плюху. Ни пройти, ни проехать, пока не прокурсируешь от "Словаря иностранных слов" до "Википедии".
Есть и другая крайность. Имиджево бесстрастный ИТАР-ТАСС впадает в детство, флиртует с разговорной лексикой. Среди её паразитирующих особей вот эти - "достаточно", "похоже", "аж" - чаще лезут на свет. Слово "достаточно" в значении "довольно", "в избытке" очень популярно в разговорной речи. Судя по нашей базе данных, в строке "Новости" его стабильно много, и оптово - почти 70 тыс упоминаний, и в разбивке - тысячи. Вводное слово "похоже" в значении "видимо", "предположительно" и т.д. также стабильно паразитирует. Свыше 15 тыс всего и тоже тысячи - по годам. Просторечная частица "аж" в значении "то же", "даже" не менее стабильно "украшает" итар-тассовский информационный продукт. При общем запасе почти в 500 упоминаний всплеск активности этого слова пришёлся на 90-е годы - около 300, а в последующие - десятки. Если бы такие лексические атаки перевести в разряд метеоритных на наш чёрный брендовый глобус, чтобы от него осталось?
В этом шабаше лексических нововведений и лексического оживляжа Вооружённые силы, о которых назначено судьбой писать и мне, стоят нерушимым бастионом. Давно в них напридумано столько терминов, аббревиатур, специфических понятий, что лексические реформы войскам не грозят даже в наше падкое на вай фай, блютуз и другие компьютерные навороты время. В армии, как в фундаментальной науке, свой язык. Конечно, ему военные журналисты вынуждены следовать и, например, действия военнослужащих облекать порой в суконную форму "решения задач", "показных учений" или "боевого слаживания". Мне в этом мире военных терминов и уставных требований всегда было душновато. Я искал видеоряд, незатасканное слово, с удовольствием /от чувства новизны, но не от трагедий/ писал из Нагорного Карабаха об артиллерийских орудиях в густой зелёной пшенице, о дворняге - единственном старожиле этих мест, а из Чечни - о пашне, белой от парашютиков сигнальных мин, и о злых чеченских реках. Такую отдушину даёт жанр репортажа.
Каким бы мало- или крупноразмерным журналистский жанр ни был, нелегко подтаскивать снаряды к пушке. Ещё тяжелее осознавать, что улетел снаряд с изъяном. В 90-е годы танкисты стреляли залежалыми снарядами. В казённике щёлкнуло, в снаряде заело, и выстрел не произведён. Заряжающему бы выждать, а он спешит открыть казённик, и в это время в его руках срабатывает пороховой заряд снаряда. Летят через люк солдатские головы.
Детонация наших неотшлифованных сообщений несравнима с некондиционным боеприпасом, но всё же... Пусть стоят над вами начальники. Пусть выкручивают вам руки. Но это ваш текст в работе. Выдержите паузу через компьютерное "abc". Иначе нестыковочное слово рванёт так, что запунцевеют уши. И электронная база данных ИТАР-ТАСС обеспечит вам незавидную вечность.
Кто разбирал хоть частичку лексических завалов на информационной ленте, отметит два основных изъяна в новостном тексте. Фактические ошибки и те, что связаны в целом с нормами русского языка. В повседневной работе я, если не взглянул вовремя на монитор, узнаю о них по эмоциональной реакции и ироничным комментариям коллег. "Я взглянул окрест - душа моя страданиями человечества уязвлена стала".
Мы путаем государства и города, искажаем имена президентов России и других стран, неточно называем ведомства, предприятия и должности руководителей. За такое красный кафтан с золотым позументом не выдаётся. Истоки и составные части этого позора порой объяснимы, как и рождение лексических, синтаксических и грамматических уродцев. Но острота и парадокс вопроса в том, что безобразия творят люди с полным джельтменским набором профессионала. У них не отнять ни ответственности, ни самолюбия, ни верности теме и всего из того "облика морале", о котором я заливался соловьём.
Я сейчас о дремучести человеческой природы. О человеческом факторе. Его сила порой в неадекватности и полном отсутствии логики. Человек выкидываем такие коленца, что сам диву даётся. На войне это выручает. Немцы нас, лишённых прагматизма, не просчитали и обломались. В художественной сфере эта неадекватность тоже творит чудеса. В стандартной, методичной работе неадекват ведёт к браку, некондиционному продукту. Получается тот ещё письменный эквивалент журналистской культуры.
Психологи много наговорят вам о параллельном существовании в сознании моральных принципов и мотивов реализации моральных императивов. Один общественный деятель сказал проще по этому поводу: "Хотели как лучше, получилось как всегда". Я бы прицепил к этому обоснованию трудностей порог прочности и свежую кровь. Много итар-тассовских ошибок выпадает на ночную смену, на пересменку и конец рабочего дня. Люди ведь не железные. Запинаются об усталость, когда вал информации. Много сейчас у нас молодёжи, горячей и неопытной.
Мне видится старый ТАСС. На мой тогдашний 32-35-летний вкус, много в редакциях союзной информации работало людей профессионально зрелых и, может быть, чуть-чуть перезрелых. Они приходили в агентство не с улицы, не со средней школы и даже не с пятого курса журфака и МГИМО. Не как сейчас. ТАСС становился венцом их успешной журналистской карьеры. Я оглядываю строй прикомандированных к военно-политической редакции полковников: от Главпура - Михаила Захарчука, от внутренних войск МВД - Владимира Гондусова, от погранвойск - Евгения Знаменского, бывшего очеркиста из журнала "Огонёк", писателя Бориса Сопельника, других офицеров, так называемых агентов под прикрытием. Помимо опыта и знаний, у них был большой творческий потенциал. Они работали истово, с щенячьим восторгом от того, что всё по плечу.
На их фоне рискну задать коварнейший вопрос. Где больше новостного брака - в ТАСС или ИТАР-ТАСС? В сегодняшнем дне. Ответ не голословный. Свою искренность и компетентность разбавлю признанием о том, что агентство в моей жизни, как неприступная невеста. Я "штурмовал" ТАСС дважды.
На журналистском старте мне пришлось почти пять лет писать о сельском хозяйстве, кормоцехах, районированных сортах семян, закладке стельности коров, пастухах и механизаторах. Коллеги из областной печати порекомендовали меня руководителю сельхозредации ТАСС Алексею Филатову в 1987 году. Он выложил передо мной скоросшиватели с текстами. Я много читал, ловя себя на мысли, что отношусь к чтению въедливо, как к вычитке. Видимо, по привычке ответственного секретаря, должность которого исполнял в городской газеты. Я видел, как грамотно, профессионально трудились на агентство мои сокурсники - Иван Корецкий из Кишинёва и Иван Пашкевич из Минска. К тому времени я закончил многолетний поиск главной своей темы в журналистике. Хотелось работать на другой ниве. Сельскохозяйственный ТАСС меня, как показала стажировка, не привлекал.
Через три года я опять также въедливо, по-школярски читал сброшюрованные в скоросшиватель материалы агентства по военной теме. Потом садился к "Томсону", чёрный экран и зелёная строка которого отражали свежайшую новость, и к старомодному немецкому "Роботрону", где в мониторе с кулачок раскрывалась двухлетняя электронная база данных агентства. Новостной текст по-джельтменски был безупречен. Тогда я надел костюм и галстук в соответствии с жёстким тассовским дресс кодом.
Сейчас я думаю о том, что человек в корпоративе это как сыпучая ноша. Тут собрал, там рассыпалось. Решение наших проблем не в преодолении порога усталости и не в загустении свежей крови. Останутся в агентстве профессионалы. Придёт в агентство молодёжь. Суть нашего успеха в той структурной организации производственного процесса, которая сработает на его оптимизацию, эффективность. Сейчас Главный выпуск командует редакциями. Благодаря этому удалось уйти от главного конфликта 90-х годов, между выпуском и "полевиками". Но несмотря на многозальность нашей фабрики новостей, бройлерность их выращивания, хочется, как в старые добрые времена, чтобы мои выпускающие, два Андрея, находясь рядом, и тему до брифинга подкорректировали, и над моим монитором склонились, пока я набиваю текст. И сказали что-то одобрительное, выпуская в добрый путь наше коллективное слово. Чтобы всё было по-домашнему, как в семье.
ЖУРНАЛИСТ В ГОРЯЧЕЙ ТОЧКЕ
Уберечь журналиста от опасностей в горячей точке может только собственная голова на плечах. Высокая сумма страховки, бронежилет, толково составленное задание - этот формальный набор условных требований необходим не журналисту, а его руководителю, чтобы избежать угрызений совести в случае трагедии.
Главная трудность работы в экстриме психологическая. Она в том, чтобы вовремя перекоммутировать сознание с мира на войну. Когда я в конце апреляе 1995 года вышел на лётное поле аэродрома в Грозном, за плечами не чувствовались ни мой Нагорный Карабах, ни мой "горячий" Вильнюс, ни две предыдущие командировки в мятежную Чечню. Я не остыл от утренней спешки авто на улицах российской столицы и сутолоки московского метро. На подлёте к Ханкале, пригороду чеченской столицы, я видел серые поленницы реактивных снарядов для установок залпового огня в виде крепостных редутов, их слабую обваловку густым чернозёмом, редкие укреппосты наших десантников с их сырыми землянками и защитными "коробками" из мешков с песком. Там внизу ребята сгорали на солнцепёке, развлекались метанием ножей и устраивали мелкие постирушки. Это ещё более настраивало на мирный лад и смазывало чувство опасности и тревоги.
- Идите по тропке и с неё не сворачивайте, - напутствовал нас авиатехник, когда группа журналистов и военных сошла по хлипкому трапу, похожему на пожарную лестницу. Я вновь попал в горячую точку. Здесь зеленела трава, щебетали птицы и ветер ближайших гор, снежнобелых, с медными блёстками солнца, сулил прохладу и умиротворение. Тропка делала зигзаги, и, вопреки вовремя данному совету, я спрямлял путь, замечая в густой, тёмной траве серые тела реактивных снарядов, коричневые, как колбасные палки, 30-мм снаряды к орудию БМП, ребристые хвосты миномётных мин. Достаточно пнуть их под носик, чтобы полыхнуло так, что человек слетел на землю чёрной паутинкой пепла. Снаряд поменьше гарантировал потерю ступни.
Об этом ли думалось, когда требовалось найти полковника пресс-службы Минобороны РФ Сергея Волгина и по возможности "прописаться" в полевом лагере среди кунгов и палаток, где жили офицеры группировки генерал-майора Геннадия Трошева? Я поселился в палатке под охраной комендантской роты. Несмотря на чёткий, запрограммированный ритм штабной жизни, окружение сулило опасность. Кругом было оружие. За ним и за людьми, у которых оно было, всегда нужен присмотр. Случались самострелы и непреднамеренные убийства. Солдат-десантник спросонья примет в землянке сослуживца за призрака и срежет очередью, а потом устроит истерику: "Земелю завалил". Тыловик во время ночного застолья и салюта в небо не удержит в руках автомат и поведёт очередью по палатке, по изголовью спящего. Гранатомётчик в спешке прижмёт к плечу шайтан-трубу "Муху" и выкорчует руку реактивной струёй.
Всё это было потом. Поселившись при штабе, я выполнил главное условие работы журналиста-новостника в горячей точке: поближе к источнику информации. От нас ведь ждут не записок на броне, не репортажей со свистом пуль и клубами дыма. Только новость, только горячий факт из генеральских уст. Я сразу вышел на этот запрограммированный уровень официоза, словно Бога за бороду ухватил, и слегка расслабился благодаря однообразной, скучноватой повседневности. Правда, не зевал, когда после долгого ожидания машины-водовозки брал с боем свой объём дефицитной речной воды для повседневных нужд. А в основном сторонился солдат из комендантской роты за их занятием разукомплектовывать трофейные патроны, не выходил за рамки маршрута от штаба до столовой, не рвался в поездки на дальние блокпосты.
Тем не менее не уберёгся от глупостей. Поддался на уговор одного журналиста и полез в ближайшие развалины за сувенирами, оранжевыми куполами парашютов осветительных мин. Из них шились прочные хозяйственные сумки. А в этих развалинах да в казармах с оставленным на загаженном паркете солдатским хламом из шинелей, вещмешков, котелков, термосов, снегоступов - много опасных предметов: патроны и мелкие снаряды, мины и выстрелы-гранатки к подствольникам. Очевидная дурость осознаётся порой с опозданием. Бог миловал. Другой глупостью была экипировка. Дресс код тогдашнего существования требовал не выделяться в военной среде. Я облачился в камуфляж, но не стандартный, а с коричневыми пятнами. Это выделяло меня из общей среды и при случае могло, как выговаривали "сослуживцы", заинтересовать вражеского снайпера. Другой формы я не смог подобрать. Бог тоже миловал.
Быть в регионе вооружённого конфликта - риск сам по себе. Тут важно не множить риски, а по возможности обходить их. В быту, в досуговое время, в выборе знакомств, в условиях корпоративных отношений. Быть пуганой вороной гораздо перспективнее, для сохранения собственного скальпа.
Но самой большой глупостью было то, что я вообще попал сюда, в Ханкалу. Жизнь в расположении военных, рядом со штабом - это отнюдь не гарантия безопасности. Перекантоваться, по большому счёту, надо было в мирном Моздоке, в гостинице на колхозном рынке, а сюда лишь наведываться или названивать. Так поступили мои конкуренты из других агентств. Журналистам в зоне риска лучше держаться вместе, в большом коллективе. В Ханкале было избранное сообщество моих коллег, несколько военных журналистов. Тогда мне казалось, что мы под надёжной защитой. Так оно и было. Но полная безопасность в горячей точке - это иллюзия.
Наш лагерь окружали развалины военного городка, на которые по ночам и ранним утром, с двух и до четырёх-пяти часов, через пустующие, все в минах дачные участки выходили боевики и стреляли по военным. Я лежал в палатке на металлической кровати под солдатским одеялом и вслушивался в звуки и голоса боя, который был вокруг. К автоматным очередям, благодаря их ритмичности и нерезкому треску, ещё можно привыкнуть. Но от басовитости крупнокалиберного пулемёта на бронетранспортёре и от резких хлопков подствольных гранатомётов ни ушам, ни естеству спасения не было. Только привыкнешь к бодрому голосу АКМа, как диссонанс других участников перестрелки непроизвольно подкидывает с постели. Я, ища психологического комфорта, думал в эти минуты о кошке Машке. Она уважала меня за послеобеденный сон дома и составляла мне компанию.
Беспокоили и диалоги. "Ну, ты стрелял, попал?" - "Не попал. Десантники тоже стреляли, не попали". - "На.../следует ругательство/ мне десантники? Я зачем тебя сюда поставил?" Ещё голоса. "Куда? Куда?" - "Туда". Следует топот в сторону палаток Центра медицины катастроф "Защита". Я выглядываю из палатки. Несут раненого, парня, подстрелившего себя из гранатомёта. Днём я предлагаю старенькому журналисту из Питера, развлекавшему солдат пересказом очерков о необычных судьбах, сходить к медикам и узнать, что с раненым. "Умер от болевого шока", - сказал старичок.
Потом полковник, сменивший Волгина, искренне возмущался: "Ну, создали режим работы". Ему говорили, что Ханкала - самое спокойное место в Грозном.
На самом деле, спокойных мест в горячей точке нет, и универсальных правил самовыживания не существует. Вопрос в том, чтобы, выбрав якобы тёплое местечко, самому выстраивать систему самозащиты. Наиболее универсальная методика опробована писателем Аркадием Гайдаром. Он понимал: на войне что жизнь, что смерть - дело случая. И в броуновском движении лиц, фигур, событий и случайностей важно выстроить свой след, по которому родные и близкие могли бы отследить твою судьбу. Поэтому Гайдар заводил знакомства, подкреплял их сувенирами, подарками, дружеской поддержкой и участием. Он старался везде наследить так, чтобы не прервать информационную цепочку о самом себе, чтобы при необходимости, в случае трагедии заинтересованные люди могли восстановить картину его жизни.
Той весной в Чечне я тоже налаживал контакты, не досаждая военных назойливостью. Не перекинувшись ни словом, я подружился с капитаном морской пехоты. Мы вместе, невольно присматриваясь друг к другу, добирались до Грозного на одном самолёте. Потом встретились на лётном поле возле Ми-8 и болтались в одном вертолёте. Ещё столкнулись в штабе группировки. Капитан выручил меня, когда я появился в подразделении морпехов, наблюдал там прибытие молодого пополнения и требовался телефон для передачи информации в агентство. Капитан дежурил у аппарата и позволил воспользоваться военной связью с выходом на городской коммутатор.
Эта методика ненавязчивого знакомства с людьми, далёкими от ньюсмейкерства, мне пригодилась в августе 2004 года в Цхинвали. Там я любил сидеть на лавочке в сквере напротив президентского дворца и вслушиваться в разговоры обывателей. Для них я, как слушатель, был настоящей находкой. Я пополнял знания по Южной Осетии и выслушивал десятки исповедей. Быть выслушанными - это то, что не хватало им за долгие годы блокады и обстрелов. Среди этих людей я нашёл приятелей. Для меня важно было, чтобы они узнавали меня.
В ситуации экстрима это мне помогло. По необходимости, по редакционному заданию, я вышел на неспокойную окраину города в поисках блокпоста миротворцев. Занималось утро после очередного, грузинского ночного обстрела. Рядом на скамейке автобусной остановки сидели два мужика затрапезного, бандитского вида. Они проявили повышенный интерес не столько ко мне, сколько к моей барсетке. Она представляла величайшую ценность и для меня. Беды удалось избежать. В этот момент меня окликнул приятель, с которым я познакомился в сквере. Он жил по соседству в доме, где была квартира и премьер-министра республики. Им досталось этой ночью от грузинских миномётчиков и стрелков. Знакомый хотел поговорить со мной на эту тему. Он вспугнул хулиганов, а я счастливо уберёгся.
Сказать однозначно, что в новостной журналистике нужно иметь дело только с ньюсмейкерами, а военному журналисту - только с людьми в погонах, я не могу. Пренебрегать общением нельзя. Такова журналистская судьбина. Переизбыток общения - издержки нашей профессии. Я бы и не сказал, что знакомство с любым человеком в нашем деле, военным или гражданским, - надёжное вложение в будущее. Присматриваясь к людям, также важно не заплывать за буйки.
В августе 1994 года мне довелось на десять дней попасть в оппозиционное дудаевскому правительству село Знаменское, жить вместе с коллегами в одном из кабинетов бывшего райкома партии, ночуя на полу. Обычно я не выходил за интуитивно очерченный круг, за переделы "райкомовской" территории без присмотра. А если случалось, то - в компании очень надёжного, заботливого Руслана Мартагова, пресс-секретаря главы оппозиции. Когда я сделал исключение, расположился один на скамейке на центральной улице, ко мне тут же подсели двое парней. Один, в пиджаке на голый торс, представился бывшим "афганцем" и сразу повёл разговор о том, в какую сумму оценить журналиста из Москвы. Несмотря на жару, от страха внутри у меня образовалось минус с гаком. Я попытался включить иронию и горячность и убедил собеседников, что в такие командировки неподготовленных людей не посылают. Коллеги опытнее так прокомментировали эту ситуацию: "Захотели бы взять в заложники, взяли бы".
Так то оно так. Но разве это решение проблемы - не казать носа на улицу? Всё равно рано или поздно возникает потребность выбираться из-под зонтика безопасности и тем самым рисковать не только носом. В октябре 1995 года я, как и другие журналисты, обитал в комплексе зданий грозненского нефтяного института, ставшем офисом территориального управления Чечни. Днём мы выбирались в столовую, а в остальное время еду добывали на рынке. Я уподоблялся персонажу фильма "Маска" и проскакивал торговые лотки и палатки с высокой скоростью. Сейчас представляю, как попал в поле зрения боевиков мой коллега, оказавшийся в заложниках. Вальяжный, медлительный, он неспешно, с ленцой гулял по чеченской столице, словно поддразнивал своим видом.
Возвращаясь в апрель-май 1995 года, я должен выделить ключевой вопрос моей философии выживания в горячей точке. Он возник именно в то время, когда я набрался определённого опыта, достаточного, чтобы в ситуации экстрима считать себя самостоятельным, уверенным в себе, словом, парнем не промах. У меня не было диспетчера, который бы отслеживал моё перемещение на поле "боя". Нужен ли он журналисту в горячей точке, тем более - прижившемуся в армейской среде?
Случилось мне тогда спонтанно попутешествовать на борту бронетранспортёра в подразделение морских пехотинцев. Они расположились в предгорьи, недалеко от чеченской столицы в окружении подразделений десантников. Я ехал с группой военных телевизионщиков в сопровождении начальника пресс-службы ВМФ по кромке зелёного склона, оглядывая овраги и сброшенные в них бесхозные сигары реактивных снарядов, 120-мм мин и другую взрывоопасную нечисть, через речку. Из неё наш БТР черпанул приличную волну, и она болталась под ногами разутого водителя, прибивая к нему сапоги и портянки. На вершинах склона я замечал тельники и береты ребят из ВДВ. Это успокаивало. Но одна мысль сверлила сознание. Я не предупредил о своём отъезде представителя пресс-службы Минобороны полковника Волгина. О моей поездке-импровизации не знали и в редакции. Сознавать это было горько, но, как я понимал, не критично.
Взаимоотношения журналиста и людей агентства, пославшего его в горячую точку, за все годы моей работы в ИТАР-ТАСС не отличались новизной. Корреспондент находился в свободном плавании. Его курс иногда корректировали звонками из Москвы. Доводилось и мне звонить в редакцию. Руководителю, как правило, было не до меня. Его рвали на куски другие события и задания. Тональность нашего общения была неизменной. Тебя послали в командировку, вот и действуй. Поэтому я старался не досаждать начальству. Семью старался не беспокоить. Там тоже некому и некогда было отслеживать мои перемещения в пространстве и времени.
А нужно ли отслеживать? Даже во время комфортной и предсказуемой поездки к морпехам? Я считаю, что нужно в обязательном порядке. Помнят ли сейчас мои коллеги, как пропали в Югославии в сентябре 1991 года российские телевизионщики Геннадий Куринной и Виктор Ногин? Они на хорватской территории поехали вроде бы в сторону братьев-сербов на полдня, а сгинули на долгие годы. Никого не известили о возможных точках маршрута и контрольном время выхода. Что бы изменилось в этой ситуации, будь всё по науке выживания? Журналисты, как назначено судьбой, всё равно бы погибли. Зато сослуживцам и родственникам было ясно, где их косточки искать. Это тоже немаловажно для памяти о человеке.
Да и руководителям нашей журналистской братии порой это в тему. Припоминаю, как в первую чеченскую компанию "пропал" и был "взят" в заложники корреспондент военной редакции Михаил Шевцов. Об этом был звонок дежурному на Главный выпуск. К телефону подбежал тогдашний руководитель военной редакции Владимир Гондусов. Его разговор с "боевиком", известившем о Шевцове-заложнике, транслировался по громкой связи. Я помню голос этого анонима-провокатора, густой, замешанный на южноказачьем, почти украинском акценте. А в это время Михаил находился в Чечне в расположении офицеров ФСБ и вовремя услышал их унылое замечание: "Ну, вот какого-то корреспондента ИТАР-ТАСС взяли в заложники. Не было печали". Кроме Шевцова, других корреспондентов нашего агентства в регионе не было. Он быстро разобрался в ситуации, вышел на связь и успокоил нас. Это было хорошее стечение обстоятельств.
На них всегда надеешься, берясь за дело. Я благополучно, без видимого риска съездил к морпехам. В тот день они были под впечатлением гибели своего сослуживца, которого ночью в расположении подразделения убили боевики. Морской пехотинец находился в бодрствующей смене караула. Он увидел врага, когда отлучился к дощатому туалету. Чеченцы столкнулись с ним нос к носу и расстреляли в упор. Потом, несколько лет спустя, я побывал на Дальнем Востоке в воинской части, куда призывался парень, и убедился, что имя погибшего увековечено в музейной экспозиции полка. Иными словами, применительно ко мне, во время поездки в предгорье чеченский адрес полка полной безопасности не гарантировал. Так что я в какой-то мере рисковал. Вот тогда я пожалел, что в эту и предыдущие командировки был без штатного ангела-хранителя.
Тогда я не смог перевести вопрос о постоянном диспетчере в практическую плоскость. Кому под силу диспетчерские функции? Руководителю или сотруднику редакции, дежурной смене Главного выпуска, жене? В экстренном случае их хватит на полдня, чтобы отследить, по какому маршруту я поехал и когда ждать моего возвращения. А в другие дни двухнедельной командировки? Да и есть ли в природе тот человек, который подгонит к берегам горячей точки авианосец, высадит на побережье полк ВДВ, а также обеспечит прикрытие ковровыми бомбардировками ради спасения меня, гражданина России?
Как тут ни вспомнить старое доброе правило о том, что спасание утопающего... Сами понимаете, чьих это рук дело. Вот в этом кроется очень нехорошая опасность. Она, как анестезирующий укус энцефалитного клеща, явно, даже при полном росте, слабо доходит до сознания и паразитирует на эмоциях. Опасность - в подспудном созревании психологии одинокого волка. Она складывается из случая, из незаслуженного, но удачного стечения обстоятельств, из ложно понятых и ложно представленных побед. Завышенные самооценки мостят эту шаткую дорожку. Звёздная болезнь, на мой взгляд, гибельна на войне.
Я видел ребят, в журналистской работе которых удача выстраивалась лихо и притупляла биологическое чувство самосохранения. В тот чеченский май на нашу журналистскую палатку в Ханкале вышел журналист из красноуральской городской газеты. В Чечню он попал без аккредитации Минобороны. Самостоятельно, на перекладных добрался до Грозного. А военные посты вокруг Ханкалы прошёл так, что нигде, никто, кому положено, его не увидел и не остановил. Поэтому наши разговоры о риске он, молодой по возрасту и журналистскому стажу, пресекал с бравадой и недоверием многоопытного волка. Действительно, что мы ему тут сказки рассказываем? Он же смог. Он всё преодолел. Он, как разведчик, вскрыл оборону "противника" и прошёл сквозь посты и опасности, словно ножом по сливочному маслу. Парень приобрёл свой опыт, приведший, по его понятиям, к победе героя над обстоятельствами, и в чём-то убеждать его было бесполезно.
По существу он подставил нас. Командование группировки федеральных сил, узнав о нашем герое-вояке, усилило посты и пропускной режим. После этого случая журналисты из нашей палатки, в их числе - мой сокурсник из газеты "Сельская жизнь" Анатолий Сидоров, отлучившись за пределы охраняемой территории, на несколько часов застряли на контрольно-пропускном пункте и только под вечер после долгого разбирательства добрались к нам.
Корреспонденты ИТАР-ТАСС часто и помногу писали об исчезнувших в Чечне журналистах санкт-петербургской газеты "Невское время" Максиме Шабалине и Феликсе Титове. Я видел их фото в пресс-центре федеральных сил весной и осенью 1995 года. Их искали безрезультатно. Мои коллеги в один голос говорили, что главный просчёт был в том, что ребята ехали без прикрытия.
От военной редакции ИТАР-ТАСС в Чечне была Надежда Чайкова. Она рассказывала мне, как, минуя "федералов", на чеченском УАЗике объезжала позиции боевиков, как в одном селе "офицер" бандитской службы безопасности в каком-то хлеву инсценировал её расстрел и после приговаривал: "Расстреляю я тебя, ФСБшница". Ему не давал покоя её арабский язык. Надя на долгое время не выходила на связь, не передала ни одной информации, а, возвратившись из командировки, швырнула на Главный выпуск толстую тетрадь: "Передавайте". Я укорял её в нарушении нашей технологии подготовки и выпуска информации и всё добивался ответа, ради чего она рисковала. Она в ответ улыбалась. 12 апреля 1995 года руководитель военной редакции ИТАР-ТАСС Михаил Шевцов нашёл Надежду Чайкову, уже корреспондентку "Общей газеты", в белом саване под жёлобом арыка. Её, по слухам, расстреляли 30 марта у селения Гехи 15-16-летние подростки из пистолета Макарова.
"Одинокому волку" из Красноуральска, по всей видимости, повезло, остался жив. Разве это плохо? Было бы плохо то, что остался верен психологии бравады и эгоизма. Эгоцентризм - это, за редким исключением, запрограммированное одиночество. А в одиночестве, без поддержки что же тут хорошего?
Работа журналиста в горячей точке сродни действиям разведчика. В каких случаях произносят имя разведчика, понятно. Пока он не спалится. На мой вкус, не говорят публично и часто о нас, работавших в условиях риска, - уже хорошо. Значит, живы.
После мая 1995 года я много размышлял о своём экстриме, обсасывал каждый, очередной кусочек опыта журналистской работы в горячей точке. Идея ангела-хранителя оформилась в незатейливую теорию. Только через восемь лет, слетав в очередной раз в Чечню, Абхазию, Боснию и Герцеговину, я реализовал её на практике.
В июле 2003 года я побывал в заключительной, десятой по счёту командировке в бывшую Югославию, где освещал вывод российских миротворческих сил на Родину. Накануне я познакомился с журналисткой из областного города, в котором у меня были давние приятели. Она преподавала в периферийном вузе основы журналистики, и её заинтересовали проблемы, связанные с журналистской работой в условиях повышенного риска. Предложение стать моим диспетчером её заинтересовало. Не знаю, в какой степени оно помогло бы преподавателю обогатить журналистскую науку. Но таким опытом журналистка пренебречь не смогла. С моей стороны он выражался в долларовом эквиваленте. Мог ли я скупиться, когда в очередной раз на кон поставлено моё здоровье в частности и существование вообще?
Мы договорились, что я в любое время дня и ночи буду звонить ей по поводу своих действий и извещать о работе. Она знала, куда звонить в случае моего молчания после истечения контрольного времени. Со связью проблем не было. Я покупал телефонные карточки. Они подходили к каждому столбу, на котором в красной и жёлтой расцветке красовался нужный мне аппарат. Это была односторонняя связь, по моей инициативе. Мобильники тогда ещё были относительной редкостью, не до каждого желающего доходили. Я знал несколько телефонов моего завербованного ангела-хранителя. Журналистка убедилась, в каких непростых обстоятельствах, при каком ненормированном рабочем дне трудится её коллега. Иногда я с сожалением названивал, подымая её с постели. Но она с честью соблюдала условия "контракта", всегда откликалась, не подводила. Общение проходило без отговорок, что, мол, она якобы занята, что сейчас сама находится в той ситуации, когда неудобно говорить и так далее.
Это был тот темп общения, который под силу не каждому. Он показывал, что у профессионала, у журналиста, порог психологической усталости выше. Это был тот уровень общения, когда ни одного слова лишнего, когда много междометий и понимания с полунамёка, с полуслова. В этом калейдоскопе междометий угадывались аэродром Тузла, городок Углевик, станция Биелина, военная лексика. Такой уровень общения приучал мою коллегу по цеху впитывать незнакомое слово или понятие с первого раза как родное, без уточнений. Конечно, помимо психологической совместимости я оценил предельную концентрацию внимания моего ангела-хранителя. По существу в ситуации общения мы были как в разведке, на равных.
Потом при встрече я оправдывался, что не я задавал этот темп и этот уровень, а обстоятельства. В ответ не услышал ни одной жалобы, ни одного упрёка. Нам обоим было трудно. Но мне, пожалуй, было легче. Я опирался на надёжнейшего человека. И он не подвёл.
В августе 2004 года в Южной Осетии у меня был мобильник. Служебные разговоры оплачивало агентство. А как быть с моими звонками на посторонний, неслужебный телефон? В этой ситуации я поменялся с моим диспетчером ролями. Она звонила мне на мобильник и выясняла, в каком режиме, пространстве и времени я действую. Мы старались также быть краткими в разговоре. На то была существенная причина. В Цхинвали были перебои с электричеством. По протекции корреспондента из конкурирующего агентства, знавшего всех и вся, я пользовался электророзеткой в бункере президента республики. Но иногда зарядки не хватало. порой в самый неподходящий момент.
Я жил в центре, рядом с администрацией, в гостинице "Алан" в номере люкс. В нём было две комнаты, ванная, но не было воды. Я собирал её в пластиковую бутылку утром в полуразрушенной котельной, когда был напор. Мои коллеги разошлись по частным гостиницам и жили в более цивилизованных условиях. Моя неприхотливость, человека из Москвы, заинтересовала южноосетинские спецслужбы. Как-то вечером в номер заглянули два автоматчика, осмотрели мои документы, без понятых - содержимое походной сумки и отвели меня в управление безопасности к двум недоверчивым старичкам-офицерам.
В сквере съёмку вели журналисты ТВЦ. Мой конвой им показался странным. Потом один из этих телевизионщиков, уроженец Тбилиси, в шутку поддразнивал меня: "Кадры мы сохранили".
Осетины не признали ни моё командировочное удостоверение, ни редакционное. Я отшучивался. Но всё шло к тому, что на моих глазах выявлялся и разоблачался грузинский шпион. К тому времени мой телефон подсел, что ещё больше внесло драматизма в нелепейшую ситуацию. Мне грозила тюремная камера и незатейливая игра по почкам.
Все виды помощи в этой "игре" были исчерпаны, за исключением звонка другу. Несмотря на иезуитскую иронию, офицеры разрешили мне воспользоваться их телефоном. Чем могла мне помочь в непростой ситуации знакомая журналистка? Да ни чем. Штатный ангел-хранитель не всегда универсален. Нужна подстраховка на месте. Хорошо, что я добирался по горным дорогам на частном такси от Владикавказа до Цхинвала с полковником из Управления пресс-службы и информации Минобороны РФ Николаем Барановым. Он в то время находился в штабе наших миротворческих сил в Южной Осетии. Я позвонил ему. Он отчитал южноосетинских службистов, и недоразумение было замято. Спасибо, Коля, ты продлил мне жизнь!
В тех стрессовых случаях, о которых я рассказал, всегда была лазейка для благоприятного выхода. Главное - не растеряться. От двух хулиганов на автобусной остановке в Цхинвали, как и от навязчивых чеченцев в Знаменском, можно было спокойно уйти. Как говорил один знакомый зэк, попу - в горстку и мелкими скачками. С осетинскими ФСБшниками тоже в конечном итоге всё бы уладилось со временем и без телефонных переговоров.
В очень редких случаях, но закономерно, журналист в горячей точке попадает в штопор, когда он, чужак, остаётся один на один с разъярённой, не признающей его толпой. Вот где важно не растеряться и понять, что ты свой выбор сделал ещё до командировки в горячую точку, а всё остальное - судьба. Это ситуация психологически хорошо прописана в менее известном романе Дмитрия Фурманова "Мятеж".
Нечто подобное пережил в Чечне мой знакомый телевизионщик. С "авторитетным" чеченцем он попал в мятежное село, жители которого, как это бывало очень часто, приняли журналиста за сотрудника ФСБ. События развивались не по сценарию гостеприимства. Горячие чеченцы были готовы растерзать столичного гостя, если бы не его покровитель. Когда толпа отвлеклась, он вывел журналиста из-под удара. Они вовремя улизнули. Это приключение давило на психику моему знакомому всю оставшуюся жизнь.
Нечто подобное пережил и я в Азербайджане, на границе с Нагорным Карабахом. Я путешествовал там дважды в составе группы Межпарламентской ассамблеи стран СНГ, с киргизскими парламентариями, взявшимися мирить конфликтующие стороны. Нас несколько раз, в сентябре 1993 года и марте 1994 года, принимали в своих кабинетах президенты двух стран. Были мы и в Степанакерте.
В первую поездку, 20 сентября, я проехался по палаточным лагерям беженцев. Глава Беляганского района Азербайджана подробно комментировал мне ситуацию. В наш разговор вслушивался какой-то чиновник. Я постоянно чувствовал его пристальный взгляд. Глава района столь подробно рассказывал о своих нагрузках по беженцам, что напрашивался элементарный вопрос: "А где же помощь центра?" Мой собеседник указал на чиновника, самолюбие которого наконец-то было удовлетворено. Это был председатель республиканского Комитета по вопросам беженцев и вынужденных переселенцев при Совете Министров Азербайджана Иршат Алиев. Теперь уже он меня не отпускал, когда мы погрузились в президентский вертолёт и, перелетев в другой район, высадились на футбольном поле крупного стадиона.
Из его подтрибунных помещений высыпала плотная толпа мужчин, женщин, стариков, детей и тут же окружила нас. В то время как группа журналистов под охраной азербайджанского спецназа в чёрной униформе расположилась под чинарами, я оказался в центре толпы беженцев с Алиевым. Он ухватил меня за локоть и не дал уйти. Он говорил о беженцах, их бедах. Я сочувственно кивал. Неожиданно общение приняло агрессивную форму. Чиновник кидал в толпу фразы, что это по вине России народ бедствует, что мы снабжаем их врага оружием, что с подачи российских военных лишаются насиженных мест и гибнут простые люди. Наэлектризованная толпа вторила этим, сказанным в запальчивости словам. Ко мне подступали люди. Их лица были искажены эмоциями, от которых мне стало не по себе. Голубое небо вдруг низко нависло надо мной, и я с обречённостью подумал, что, видно, туда мне и дорога.
Неожиданно площадка передо мной расчистилась. Женщина выставила на обозрение крохотного мальчонку с безобразно синим шрамом от локотка до предплечья. Все переключили внимание на эту жертву вооружённой агрессии. Я, накопивший в себе за пару минут тонны нервного напряжения, поспешил ретироваться под чинары. "Со мной сейчас такое случилось", - поведал я корреспонденту Радио России Евгению Жеребёнкову. "Я видел", - ответил он, и моего напряжения как ни бывало.
К чести азербайджанского чиновника он во время официального застолья благожелательно поговорил со мной, откровенно рассказал о проблемах своего ведомства и помог с телефоном для передачи информации в агентство. Какие могут быть обиды на людей, которые сами оказались в такой беде, что ни приведи, Господи?
Этот случай пять лет не давал мне покоя, пока я психологически не освободился от него, оформив "карабахский" эпизод в литературный жанр.
Под занавес этих ветеранских воспоминаний хочется произнести одну, может быть, спорную сентенцию о том, что самовыживание журналиста в горячей точки - это во многом искусственно создаваемая ситуация. От бедности и непродуманности нашей. Нас посылали в экстрим в одиночку. Не всегда мы действовали под присмотром местного корреспондента. У него был свой модус вивенди, тоже продиктованный необходимостью самосохранения.
В советском ТАССе в горячие точки от агентства направлялась бригада журналистов. В этой корпоративной связке каждый отвечал за своё тематическое направление. Так было во время моей командировки в Вильнюс в январе 1991 года, во время столкновений жителей литовской столицы с военными. Я отвечал за силовой блок, Советскую Армию и МВД, Геннадий Петров - за общую политическую обстановку, общественные организации, Вячеслав Зенькович - за правительственные структуры. Мы хорошо ладили, а главное - не упускали друг друга из виду. Чувство локтя - это как раз то самое универсальное чувство, что снимает многие вопросы безопасности журналиста в горячей точке.