Их романтическое путешествие на перекладных да автостопом заканчивалось безрадостно. Кошелек с общим достоянием потерялся, а, скорее всего, его просто стырили в толчее сельского магазина. Домой пришлось выбираться по-партизански: электрички, региональные поезда, конечно, без билета. На последние гроши договорились с проводником, но невесть откуда взявшаяся среди ночи бригада контролеров оказалась непреклонной. Теперь Таня и Вадим сидели прижавшись друг к другу посреди ночи, посреди неизвестности на скамеечке маленького, давно пришедшего в упадок павильона на полустанке. Ночь скрывала от глаз обвалившуюся штукатурку, торчащую ржавую арматуру и всю энциклопедию деревенской скабрезности, исполненную в граффити.
Иногда Таня засыпала на плече у Вадима, и тогда он старался не шевелиться, даже не гнал с руки комара, беззаботно наполнявшего молодой кровью свое полосатое тельце. Вадим вдыхал запах таниных густых прямых темно-русых волос, который мешался с ароматом летней ночи, и этот дурман-коктейль позволял забыть о текущей неудаче, жесткой, искромсаной ножом скамейке и о зуде от комариных укусов.
Но иногда он все-таки хотел курить, и когда Таня просыпалась, Вадим чуть схватывал ее плечо большим и указательным пальцем и говорил: «Таня, я пойду погрею звезды». В пачке оставался в лучшем случае десяток сигарет, и приобретение следующей пачки казалось делом нереального отдаленного будущего. Поэтому Вадим смаковал каждую затяжку, разбалтывал во рту дым языком, а потом степенно выдыхал. На пике ночи вокруг все было черно, только где-то далеко горел фонарь, наверно, над крыльцом дома. Поэтому звезды в небе висели крупные, сочные, и Вадим старательно окуривал их дымом: вот струя вверх, к Большой медведице, а вот – к Ориону, зимнему созвездию, которое в эту летнюю пору показывается из-за горизонта лишь ночью. Потом Таня принимала его обратно, не ворчала на запах табака, хоть сама не курила, снова ссыпала водопад распущенных волос на плечо Вадима и падала в сладкую дрему.
Пока было темно, на уши давила стена звуков летней ночи, в которую лишь иногда врывалось далекое пение петуха. Ни звуков машин, ни человеческих голосов, ни скрипа ворот – как их угораздило оказаться в такой глуши? Только когда совсем рассвело, часов около пяти, послышался ритмичный хруст гравия. Звук приближался – кто-то явно шел по направлению к павильону по балласту железнодорожного пути.
Здоровенный детина в резиновых сапогах, в брезентовых штанах и в брезентовой же куртке, надетой поверх заношенного сине-фиолетового свитера, поставил на землю корзину, на треть наполненную грибами, сам присел на корточки, немного скособочил голову и уставился на сидящую на скамейке пару. Поймав на себе встревоженный взгляд Вадима и заспанный, пока мало что понимающий танин взор, незнакомец театрально продлил паузу, и, наконец, задорно произнес:
- Привет, молодежь! Что за место тут свиданки устраивать? Надо ж кого в нашу глушь занесло.
- Да, вот, с поезда ссадили. Денег на билет не хватило, - неуверенным голосом почти пролепетал Вадим. Он понимал, что разговаривать придется, молчать глупо, хоть панибратское начало разговора с аборигеном его слегка напрягло.
- Денег значит не-е-е-т, - протянул грибник, - Плохо! – продолжил он, теперь уже резко и отрывисто. – Как же ты с такой красавицей без денег путешествуешь, а? Без денег разве комфорт даме обеспечишь? – тут он осмотрел просыпающуюся Таню с головы до ног оценивающим взглядом. – Ну что, будем знакомы, меня Леха зовут.
- Вадим.
Он принял протянутую руку, слегка обжал теплую и сухую заскорузлую пятерню, в которой чувствовалась нешуточная мощь. Леха придавил ладонь Вадима указательным пальцем и секунды три не отпускал, смотря при этом прямо в глаза приезжего. Вадиму взгляд не понравился. Это был взгляд разводилы, который поймал лоха, взгляд наглого хитрована, который что-то задумал и своего не упустит. Леха был высок, крепок, с глубоко посаженными серо-голубыми глазами, слегка волнистыми темно-рыжими волосами и сладострастными полными губами, причем бородавка над верхней губой придавала лехиному лицу особенно порочный вид. Кожа лица имела уверенно загорелый цвет, и только слева с виска на щеку сползало розовое пятно, похоже, след от ожога. Мужику было на вид лет тридцать пять, хотя как большинство людей, проводящих много времени на открытом воздухе, он выглядел чуть старше.
- А красавицу как зовут? – приторно сладким голосом вопросил Леха, и зачем-то лизнул указательный палец правой руки.
- Я Таня, - ответила девушка, все еще не стряхнувшая с себя дремоту.
Лехин взгляд метался по Таниному телу – от лица, прикрытого несколькими упавшими со лба прядями, и ниже, ниже… Этот взгляд пытался проникнуть за блузку с расстегнутой верхней пуговицей, ощупывал выступающую грудь, сползал к затянутым в джинсы округлым бедрам. Вадим уже чувствовал, что добром все это не кончится, но пытался лихорадочно сообразить, с какого момента придется давать наглецу окорот. И чем это для них с Таней может кончиться.
-Что, некрасивый я? – с кривляющейся интонацией обратился Леха к Тане. – Знаю, есть такое, погорела моя физия. В 94-м зажгли чехи наш бэтэр, а я тогда сержантом был на сверхсрочке. Выбрался как-то, потом пришлось к своим пробиваться, а автомат там, в машине остался. Был у меня нож с собой, он меня и спас. Эти горцы на ножах как звери дерутся, ну так ведь и я тоже кой-чего умею.
Леха привстал, сунул руку в карман брезентовых штанов и вытянул оттуда нож в самодельных ножнах.
- Ну, не такой у меня, конечно, был нож. Это я сам из рессоры выточил. Грибы срезать, то, се. – Леха вытянул свое изделие из ножен – почти треугольный клинок, с прямой режущей кромкой, любовно отшлифованный смотрелся в лапе рыжеволосого идеальным орудием убийства. Он лихо повертел нож между пальцами, а затем с восклицанием «Хоп-па!» всадил его в деревянную скамейку, сантиметрах в 20 от ноги Вадима. Таня машинально сжала пальцы на плече своего друга. Она тоже начинала понимать, что встреча с новым знакомым не сулит им ничего хорошего.
Леха снова присел на корточки, и уже с командной интонацией заговорил:
- Значит так, молодежь… - потом осекся, наклонил голову, и неожиданно потухшим голосом произнес:
- Стучит…
Сосредоточившись на приставшем к ним неприятном типе, Таня и Вадим не сразу обратили внимание на доносящийся до них монотонный звук. Не сразу увидели они и тощую, прямую как жердь старуху в длинном темно-коричневом платье и такого же цвета платке. Она появилась из ниоткуда, наверно пришла по выныривающей из леса тропинке, которая заканчивалась деревянным помостом, проложенным через рельсы, совсем рядом с павильоном. Старуха не проявляла никакого интереса к находящимся рядом людям, и похоже вообще к окружающему миру. В руке она держала палку – нет, не медицинскую трость – а обычную палку, вырезанную в лесу, очищенную от коры и высушенную. Ей бабка ритмично колотила по рельсу с четко выдерживаемым интервалом примерно в пару секунд.
- Стучит… - повторил Леха.
- Сумасшедшая? – спросил Вадим, обрадовавшись, что у их общения появился какой-никакой живой свидетель, да и тему разговора можно сменить.
- Ну, так, вроде того, - заговорил неожиданно погрустневший Леха. – Короче, там такое дело. У бабки тридцать лет назад дочь на этом переходе зарезал поезд. Прямо накануне свадьбы.
Таня уже не сжала пальцы, а буквально впилась ими в плечо Вадима, до того ей, видать, стало жутко.
- Ужас какой! – только и произнес Вадим.
- Ага. Ужас, – продолжил Леха. - Раскромсало всю несчастную. По кусочкам собирали, да собрали не все. Я малой совсем был, а старшие меня водили вон к тому столбу. Там кусок ступни ее валялся. До сих пор перед глазами стоит: все в черном масле и только белые пальцы торчат. В общем, мать ее свихнулась. Тридцать лет ходит к этому переходу, стучит палкой по рельсу. Ну, не каждый день, а как-то временами. То ли по погоде, то ли по луне. Говорят, дочь зовет.
- А жених что? – зачем-то спросил Вадим.
- Ну, жених понятно что, - пыхнув верхней губой, ответил Леха. – Пить начал. Сначала все к нему с пониманием – ну, дескать, как после такого не запить. Потом надоел уже всем своей пьянкой, стыдить начали. Он собрался, уехал в райцентр. Деревенские наши думали, что там или прибьют его, или в тюрьму посадят. Но нет, встретил женщину справную, Галию, казашку, вернулся к нам. Живут нормально, только детей нет. Дядя Сережа не пьет, на лесопилке работает. Лысый стал как коленка.
Таня заметно поежилась.
- Ну ладно, молодежь, - негромко проговорил Леха. - Пойду я, пожалуй, еще грибов поищу. Не хочу я это слушать, да и вам не советую. Прогуляйтесь сходите. Вон там лесопилка. А дальше деревня начинается. Не бойтесь, тут вас не тронет никто. Мирные все, спокойные.
- Раздражает? – с порожденной облегчением усмешкой спросил Вадим, кивнув в сторону колотящей рельс старухи.
- Уффф… - шумно выдохнул Леха. – Ну, смотрите сами, можете и не ходить никуда. Но я бы вам посоветовал. А байки деревенские пересказывать не буду, вы городские, умные, все равно не поверите. Заходите попозже если чё. Мой второй дом отсюда. Если на поезд не сядете, может, с попуткой до райцентра помогу. Пока, молодежь!
И Леха скорым шагом зашагал по гравию прочь, а потом свернул куда-то в лес.
Вадим тоже собрался было подняться, но Таня твердо, хоть и нежно, удержала его на месте.
- Давай посидим еще, пусть он уйдет подальше, ладно?
И Вадим остался, но теперь в воцарившейся тишине он вдруг почувствовал, как каждый стук бабкиной палки о рельс все глубже отпечатывается в его мозгу. Сначала этот монотонный звук приносил просто острое раздражение, затем поднимающуюся из глубины тошноту. Сознание мутнело, Вадим хотел что-то произнести, и тут понял, что никак не может сформулировать мысль. Он напряг горло, стал шевелить губами и языком, но они, похоже, предали его, не издавая ни звука. Вадим все еще ощущал прикосновение обнимающих его таниных рук, но был уже где-то не здесь. Стук палки обрел невероятную мощь, он вбивал тело Вадима как гвоздь в некую поддающуюся твердь, под этой твердью оказалась пустота, через которую ему пришлось долго и медленно опускаться, пока он не оказался распластанным на жарком песке перед бескрайним океаном. На самом горизонте висела темная туча, оттуда доносился тихий гул, который потихоньку нарастал. Вадим знал: это звук приближающейся огромной волны. Нот он не боялся ее, а ждал как спасения. Ведь в нарастающем гуле постепенно тонул убийственный, режущий мозг монотонный стук. Волна придет и ее рев победит звук этих разящих ударов, освободит и успокоит. Волна идет, она уже совсем рядом. Он пойдет к ней навстречу…
Вадим рывком вскочил со скамейки павильона и прыгнул под несущийся с ревом локомотив. Пахнущий нефтью товарняк пронесся, как ни в чем ни бывало, с тугим топотом тяжелая машина лишила жизни слабое двуногое существо, и отправилась дальше по своим хозяйственным делам.
Таня не вскрикнула, не закрыла лицо руками. Она медленно встала со скамейки и на негнущихся ногах, неживой походкой пошла к перекинутым через рельсы мосткам. Сейчас они были хорошо смочены кровью. Рядом лежало расплющенное левое предплечье Вадима. Тело протащило чуть дальше, оно виднелось под насыпью, слегка прикрытое травой.
Девушка встала на мостки, прямо напротив старухи, чуть отшатнувшейся назад, и плачущим, почти воющим голосом заговорила:
- Мама! Мама! Я нашла себе нового суженого, я привела его к тебе. Ты не смотри, он не такой, как сейчас, не изрезанный, не окровавленный, не убитый. Он красивый, добрый, он мне так нужен. Понимаешь, мне надо было взять его с собой. Понимаешь ты, мама? Понимаешь? Понимаешь? Понимаешь? Мама!
Последние танины слова звучали уже как эхо, а сами очертания ее тела постепенно растворялись в воздухе. Стоявшая напротив, на той стороне колеи старуха так и не вымолвила ни слова. Она поводила своими высохшими, покрытыми старческим волосом челюстями, слегка согнула прямую спину, будто бы совершая легкий поклон, а затем с шумом бросила палку на шпалы.