Художник Юрий Ракша. К.сепия. "Тишина в поле"
Ирина РАКША
Из цикла «Штрихи к портрету»
ТОНКАЯ РЯБИНА
эссе
Стоя посреди своей овощной лавки, среди ящиков и мешков с морковью и картошкой здоровый мужик Захар Адрианович Суриков бушевал не на шутку:
- Ты что? Забыл, кто ты есть?.. — и смотрел исподлобья. — Ты ж купеческий сын, ты Иван Суриков! И дрянь эту из головы выкинь! - в сердцах стал швырять в открытые двери на улицу найденные под прилавком книжки. Одну за другой, одну за другой. — Тебе что, в попы идти или же в писаря?.. Нам Суриковым чтенье твоё ни к чему. Наши дела серьезные, капитальные! Мы из села овощи возим, Москву кормим.
Бледный Ваня, голубоглазый, красивый мальчик, в испуге стоял за прилавком, прижавшись к ящикам с капустными кочанами и, опустив голову, виновато молчал. Однако исподволь с волненьем следил, как бы отец не обнаружил на полу под большими весами еще одну любимую книжицу со стихами Мерзрякова и Цыганова, недавно купленную им на Сухаревке, на сбереженные гроши.
А вечером в столовой за самоваром уже успокоившийся отец сердито пенял матери:
- Плохо ты, мать, за чадом нашим следишь. Москва, это тебе не деревня, не Новоселово наше, не Углич. И даже не Ярославль. — он вскидывал толстый палец. — Тут торговое дело рисковое. Раз уж приехали в первопрестольную — тут главное не сорваться. Уровень соблюсти.
Кроткая мать разливала чай, боясь возразить мужу, сказать, что если он и сорвется, уровень этот, то скорей из-за своего пьянства, из—за горькой, которую муж частенько ой как жалует. А что до чтения книжек их сыном, то мать, неграмотная селянка, сама украдкой совала любимому Ванечке на книжки копеечку. Сама с радостью, слушала, сидя на кухне, его бойкое чтение, а главное - его собственные безыскусные, простые стишки про прежнюю жизнь, в их далеком селе Новосёлове, в их избе, где под окном росла прекрасная рябина: "Весело текли вы, детские года. Вас не омрачали горе и беда". Мать вздыхала, подперев щеку рукой: Какое уж там "не омрачали". И голодали бывало страшно, а отец и пил, и бил!.. Да порой и тут и пил и бил. А мать всё старалась, и в престольные Божьи праздники, принарядив сына, отпускала его в соседний монастырь на Ордынке — помолиться святому Николе. Любимый Николай Чудотворец - он добрый, может, он и даст её мальчику счастья. Мать разрешала сыну даже зайти к знакомым монашкам, грамотным и сердечным. Там Ванюша в кельях читал им вслух с выражением и псалтырь, и Евангелие. Пил в их светлой трапезной чай с халвой и бубликами за длинным столом под белой, расшитой монашками, скатертью.
А вечерами дома отец, опять выпив изрядно горькой, поучительно наставлял, жуя кулебяку:
- Книжность, Иван, купцу дохода не даст. От нее одно зло. От неё, от книжки одно мотовство и разврат. — Ладонью он оберегал от крошек свою бороду. — От нее купцу одна вредность. А ты мой приемник. Значит, дела мои должен когда-никогда принять. — Вздыхал. — Если найду хоть еще одну книжку в лавке или в дому – в печи спалю.
Захар Суриков не знал тогда, что эта самая "вредность" уже засела в душе его Ванечки. И уже навсегда. Сын тайком под рубахой притаскивал со всех московских рынков дешевенькие брошюры стихов и Пушкина, и Некрасова, и Кольцова. И, улучив момент, таясь, лез на чердак. И там, примостясь у слухового оконца, за которым шумела внизу их торговая улица Ордынка, взахлёб, запоем читал и читал. Но главное - порой и сам начинал писать, рифмуя строки, и занося их в тетрадку карандашом. Это были его собственные, только что рожденные стихи. Про родную деревню, по которой очень скучал в суетливой, шумной Москве, про тонкие рябины под окнами, про зеленые леса и луговые туманы, про запах сена и про милых русых девушек с их сладкими, хороводными песнями за околицей. Про девушек, среди которых была одна такая незабываемая… А еще Ваня писал про горькие похороны, которых он, малец, за свою недолгую деревенскую жизнь, уже навидался вдосталь. Про всё это ему писалось в его чердачном одиночестве и легко, и жалостливо, и слезно. "Тихо тащится лошадка, по снегу бредёт, гроб рогожею покрытый на погост везет". А однажды на странице его тетрадки появились такие строчки:
"Что шумишь качаясь, тонкая рябина,
Головой склоняясь до самого тына?
А через дорогу, за рекой широкой
Так же одиноко дуб стоит высокий.
Как бы мне, рябине, к дубу перебраться?
Я б тогда не стала гнуться и качаться..."
Но тут снизу уже опять раздавался знакомый крик, Ваню искали, его звали в лавку. И мальчик, живо сунув тетрадь под солому, таясь, спускался вниз, помогать.
А между тем овощная торговля отца поначалу процветавшая, стала и правда приходить в упадок. Но не из-за Вани и его книг. Вскоре гуляка Захар Суриков допился до того, что чуть было не впал в белую горячку и вовсе не разорил семью. Бедная мать страдала отчаянно, работала не покладая рук, и молилась, молилась. И оставалось только одно – продать дом на Ордынке и вернуться в село. Но отец порешил иначе. Ничтоже сумняшась, Захар поручил лавку, жену и сына - попечению своего старшего брата, тоже торговца, и перекрестив всех на прощанье, с последними деньгами в кармане надолго уехал в деревню один. Ах, какие тяжкие и одинокие годы настали теперь для Вани и его любимой матушки. Горек был чужой хлеб в чужоё семье. Но вскоре его любимая мать-брошенка, отболев и отмучившись умерла, а юный подросший Ваня, уже можно сказать паренёк - Иван Захарович Суриков (по возвращении отца в Москву) был вынужден стать настоящим лавочником.
Сперва он работал удачливым приказчиком, продававшим москвичам с 1859 года железо и уголь. Но не в том была его удача и его богатство. К шестидесятому году у него собралась целая библиотека, вернее - целая полка книг его любимых писателей и поэтов. А ещё - распухла толстая тетрадь своих собственных записей, своих стихов, которые молодой человек однажды отважился показать в редакцию - известному в те годы литератору А.Н. Плещееву. Поход к Плещееву был важным и трепетным событием для молодого Сурикова. Но отзыв профессионала необычайно вдохновил его! Отзыв был на удивление теплым: "В Ваших стихах черты истинной народности, фольклёра, самобытности, а главное в них - задушевность, глубокое чувство. Вам, голубчик, далее надо писать. Далее". И даже предложил показать стихи молодого лавочника в журнал. Для печати, для опубликования.
Однако в тот период Ивану Сурикову было не до стихов. Повторная женитьба отца, а затем и собственная женитьба на милейшей Марии Ермаковой - девушке-сироте, сделали для Ивана Захаровича невозможной жизнь на старой Ордынке в родительском доме с мезанином, где он когда-то на чердаке начинал писать. Теперь пришлось бросить и дом, и работу в лавке. И даже снять с женою квартиру, перебиваться случайными заработками. Однако уже не в торговле. Его, чуткого и умного человека, тянуло к книгам, к культуре, к высокому русскому слову, высоким чувствам и мыслям. Сперва пришлось стать типографским наборщиком, набирать свинцовые буквицы чужих книг. Потом переписчиком чужих рукописей. И только в конце 60-х годов он все-таки осторожно, с волненьем знакомится с авторами, писателями-демократами Нефедовым и Левитиным. Его же собственные искренние стихи о пережитом, о тяжкой бедняцкой доле, о деревенской и городской жизни, о нежности к "дереву, пруду, кусточку" встретили их живое сочувствие и даже поддержку. Именно они и помогли талантливому и красивому «русскому молодцу» Ивану Сурикову начать печататься в литературных журналах. Сперва — "Семья и школа", затем - "Дело", позже — "Отечественные записки". А в 1871 году появляется и собственный первый сборник поэта. Очень свежий, фольклерный, полный житейских сюжетов, жизненных драм и дивных пейзажей. Вошли туда и ранние стихи, в том числе и те, написанные на чердаке – о бедной лошадке, везущей гроб», о тонкой рябине, которая, как юная девушка, все мечтала и не могла соединиться с милым дубом-развесистым:
"Тонкими ветвями я б к нему прижалась
И с его листами день и ночь шепталась.
Но нельзя рябине к дубу перебраться,
Знать, судьба такая, - век одной качаться."
Но, несмотря на радость автора даже от типографского запаха красок собственной книги, жизнь не стала легче. Содержать семью было не на что. Тираж книги был маленький, имя автора не знакомо, и раскупалась она не бойко. И тогда Суриков решается на рискованное. Он становится официальным организатором очень близких ему "литературных сил русских окраин". В 1872 году он собирает рукописи и публикует один за другим талантливые сборники провинциальных писателей-самоучек. Скоро эта его деятельность становится в столичных кругах заметной, даже весомой и нужной. Хотя "непролазная" и привычная нужда, почти нищета, (невозможность снять достойную квартиру, вызвать на дом к детям врача, даже сшить себе новый приличный сюртук), которую Суриков тщательно скрывал от коллег-литераторов, буквально не отпускала. И унижала поэта до боли. Между тем, в 1875 году после выхода уже второго сборника Ивана Захаровича Сурикова, его, как "литературного самородка", при активной поддержке Льва Николаевича Толстого, торжественно принимают в почетные члены "Общества любителей русской словесности". И вот тут-то такая популярность начинает наконец приносить ему хоть какие—то деньги. Именно в эти годы поэт начинает серьезно заниматься историческим эпосом, былинами, и прекрасной "Малороссийской песней". И в эти же годы (воистину - в России надо жить долго) на его слова известные композиторы начинают сочинять прекрасную музыку. Кюи, Бородин, Римский-Корсаков. А на стихи "Я ли во поле не травушка была", «В огороде возле броду», «Рассвет» - вдохновенные мелодии пишет сам великий Петр Ильич Чайковский. Ну, а буквально народными, даже утратившими музыкальное авторство, становятся знаменитые и по ныне "суриковские" песни: "Степь да степь кругом, путь далёк лежит" и "Тонкая рябина". Они и при жизни Ивана Захаровича уже зазвучали и под гармошку, и под гитару по всей матушке-России. Их пели и в селах, и в городах. В самых разных кругах - разночинных, мещанских, батрацких и даже приволжских, бурлацких. Мало по малу у красавца-поэта и с деньгами все как-то стало налаживаться. Новая квартира, наряды жене и детям, да и себе, наконец-то! - «роскошный сюртук». Прямо-таки новая «гоголевская шинель». И душе… главное ведь – душе, наконец-то, спокойствие и радость. Помог-таки Никола-Чудотворец. Жаль только матушка не дожила до этих дней, не увидела успеха любимого Ванечки. А Ванечка Суриков уже вдохновенно, целеустремлённо планирует новое - выпускать свой собственный специальный журнал, призванный объединить поэтов и писателей "из народа". Кое с кем советуется, прикидывает список соратников, соавторов, редакторов. Пытается найти для издания меценатов, разыскать деньги. И вот наконец, подаёт прошение. Однако, ожидать ответа пришлось недолго… Из московского полицейского Управления он неожиданно быстро получает пакет, а в нём под сургучной печатью - категорический запрет на издание… Но отчего запрет?.. Почему? В ответе – ни слова…
Этот отказ для Ивана Захаровича был страшным ударом. Он ранил трепетную душу поэта болезненно, резко. Ему становится безнадежно ясно – в литературной дворянской среде он как и прежде – чужак, он всё равно простолюдин. И для властей он - деревенщина, бывший торгаш и человек в чём-то даже опасный . И вырваться из этой социальной ниши ему Сурикову и впредь невозможно.
И вот ещё вчера красивый, высокий, здоровый человек он резко заболевает. Да и прежние полуголодные годы, нищета и житейские мытарства дают о себе знать, подкашивают здоровье.
В 1878 году у поэта открывается жгучий туберкулез, с кровохарканьем. И хотя любящая жена и друзья-литераторы предпринимают отчаянные усилия спасти Ивана Захарвича в 1880 году он тихо-тихо умирает. В тридцать девять лет от роду. Ладный, стройный в самом расцвете доброго, светлого дарования. Умирает, провидчески описав свой уход в знаменитых стихах: "У могилы матери", "Умирающая швейка", "Песня бедняка".
Ну, а что его тонкая "Рябина"? Жива ли? А тонкая рябина его всё жива, она всё не стареет. Все шумит, и клонится на ветру «тонкими ветвями до самого тына». Вот уже больше ста лет. И каждая русская душа до боли любит ее, эту песню. И поёт и соло, и хором, и на сцене, и в любом застолье — и радостно и со слезой: «Знать судьба такая – век одной качаться».
Ирина РАКША