СРУБ

               

               

                ОГЛАВЛЕНИЕ:


1. Расчленение……………………………………
2. Сруб………………………………………………………
3. Грибник………………………………………………



                СРУБ


Все события романа произошли примерно в одно время и в равноудалённых друг от друга местах. Подобно срубу, собранному из звеньев или мозаики из кусков цветного стекла, слились, спаялись, скрутились, склеились, сбились… собрались истории воедино, божьим ли промыслом или прихоти для – сруб – исчезновение дна…







                Расчленение

 Маленький Ванечка проснулся сегодня рано, и не потому, что с утра пруд так чист, свеж и полон жизни, как молодая невеста, и не оттого, что дачный день, как юность – прекрасен и быстротечен, прекрасен на столько, что его, словно отчаянную пьянку, хочется закончить позже, а начать, как можно раньше, и даже не оттого, что бабочки на рассвете более беспечны – причина Ваниного пробуждения взрослая, необыкновенно взрослая и мокрая… он следил.
  Всё вчерашнее утро, день и до самых сумерек он следил за тёмно-синим с зацветшим рубероидом на крыше домиком, что находился через улицу и торцом выходил на соседские теплицы. Бесхозяйственные и, судя по всему, так же, как и Ваня, городские люди, хозяева, установив теплицы, всё ещё не оборудовали их каркасы рамами. Тем самым, создав хорошие условия для Ваниного увлечения: ему удобно было следить, спрятавшись за этими рамами, сложенными в неправильную пирамиду за кучей новенького шифера.
 Вообще ни Ваня, ни его родители не были дачниками, и тем более ни как нельзя было их отнести к разряду деревенских жителей. Но обстоятельства сложились так, что утро 27 августа 2000 года они всей семьёй вынуждены были встретить на даче у друзей в недостроенном двух этажном доме. Виной всему послужили события, произошедшие два дня назад: Вениамин Змеев, их сосед по лестничной клетке совершил страшное – убил и расчленил жену и двух малолетних дочерей Иру и Оксану. Это событие потрясло и содрогнуло всех. При Ване родители старались не обсуждать эту историю, но всё же, в вечер накануне их переезда на дачу, Ваня, спрятавшись в кухне под дверью, подслушал.  Многое из услышанного полуторачасового разговора осталось для него загадкой. Например, он слышал, как мама говорила отцу, что Вениамин совершил это страшное преступление из-за ревности к любовнику, что он, якобы, запутался в своей любви и системе ценностей, и это ещё было доступно Ваниному сознанию, а отец сказал, что «там всё очень запутанно» и, что этим любовником был сам Вениамин, то есть «сам себе любовник? и сам же себя он и приревновал», последнее для Вани осталось неподъёмно. И, пожалуй, уж самым непонятным для него в этой истории осталось юркое, как малёк слово расчленение, которое, по его подсчёту, было произнесено за полтора часа сто четырнадцать раз. 
Младшенькую Иру Змееву Ваня знал хорошо, они учились в одном классе – втором «А», и помнил её замечательно, всегда улыбающуюся, пахнущую конфетами и словно бы зачарованную… «И как можно сделать из неё расчленение?». Негодовал Иван. Как сделать с ней то, значение чего он не понимал, но чью чёрную и страшную суть чувствовал всеми внутренностями? «Не понимаю…». Не один десяток раз прошептал это магическое и такое всеобъемлющее словосочетание Ваня в первую после убийства ночь и в первые десять минут завтрака, когда он уже окончательно проснулся и пришёл в себя. «Не понимаю…». А ещё мама упомянула о каком-то письме, в котором он, якобы, объяснял мотивы своего поступка, но о содержании письма все имели довольно скудные и порой противоречивые сведения.
Но, вот прошло уже полных два дня. Ваня почти выкинул из жизни и злополучного соседа, и «зачарованную» не существующую уже Иру, и даже свою городскую квартиру, постоянно пыльную и такую замкнутую в себе. А этот новый, дачный мир, показавшийся Ване настолько тесно связанным с природой, молниеносно захлестнул его, а события вчерашнего дня и вовсе вскружили голову.
Синий дом с зацветшей крышей и трое в нём.
Весь вчерашний день они загорали, пили, занимались сексом, танцевали, и всё это под бдительным присмотром Вани. Два парня пятнадцати и шестнадцати лет – Егор и Саша, и девочка четырнадцати с половиной лет – Марина. Ваня приметил, что она много курит, мало закусывает и громко ругается матом, а ещё любит петь. Егор, доминатор, крепкий и низколобый, говорит в нос и всё больше с агрессией, Саша – не менее крепкий, но ведомый и несколько обабившийся…
Ваня высунул ногу из-под одеяла и нащупал тапок, тот оказался холодный и словно бы мокрый. На ходу застёгивая рубашку и тайно придержав скрипучую дверь на веранде, он выскользнул во двор и вдоль стены засеменил к соседским теплицам. И тут, едва только он свернул за угол, прямо в него влетела Марина.
Словно мёртвый снегирь, такая же неожиданная и такая же прекрасная!
Словно перекрёсток и два одиночества в нём. 
От неожиданности Ваня успел только ойкнуть и сделать это так по-мальчишечьи, что тут же сам себя застыдился. Будто трусливая девчонка пискнула, завидев мышь, подумалось ему. Иван мысленно отхлестал себя по щекам. Едва коснувшись плечами, ребята разминулись. Растрёпанная, не накрашенная, в мятом топе – было заметно, что она спешила, можно было даже предположить, что спасалась бегством. Без эмоций проводив его глазами, Марина пошла кустами к дороге. На секунду Ваня ощутил запах не чищенной ротовой полости, кислинки пота, помады, сигареты и спиртного, и ещё один неизвестный ему сладковатый аромат… Проводив Марину взглядом, Ваня остался стоять оторопевший и растерянный. Ему вдруг сделалось очевидным, что вместе с уходом Марины интерес к дому тоже ушёл. Причём так же спонтанно, как и девочка. А те два акефала – «доминатор» и «баба» так и вовсе стали ему противны.
Постояв в нерешительности на углу, Ваня всё же решил пойти за девочкой. Та довольно быстро оказалась в конце улицы, и ему пришлось подбежать. Кусты закончились, и шифроваться оказалось не так уж и просто – изгородь, ржавая бочка с мусором, куча перепаленной солнцем травы, пёстрая рабатка. Марина шла, не оглядываясь. Выйдя на большую дорогу, Ваня скрылся в лесу и засеменил краем. Уже из зарослей лопухов он видел, как Марина поравнялась с какими-то абсолютно дикого вида мужиками и, как-то странно, будто теряя сознание, скользнула в кусты. Ваня рванул за ней. Словно помешанный он выискивал прилипшую за сутки к его глазам каштановую головку в зелёном фарше редколесья, но её нигде не было. В панике Ваня выскочил на дорогу в том месте, где она, минуту назад поравнявшись с мужиками, исчезла в кустах. Словно бешеная рысь он рывками осмотрелся, краем глаза зафиксировал спины удалявшихся мужчин и рванулся в кусты. Через семь метров он увидел Маринину голову, та выглядывала из высокой травы. Ваня схватил первый попавшийся под руку булыжник и метнул в голову.
По возвращении домой, он выпил стакан молока, съел бутерброд с сыром и лёг в ещё не успевшую остыть постель.
На следующее утро Ваня проснулся не так рано, как обычно, солнце уже встало и теперь играло с окнами в зеркала. Выпив молока с булкой на просторной необжитой веранде, он пошёл на то место. Дорога, показавшаяся на момент слежки короткой и прекрасной, теперь имела вид настоящей дачной банальности. Прямая и скучная, она стоптанной ковровой дорожкой пролегала меж утопавших в зелени дачных домиков и неуклюжих оград. Поравнявшись с рабаткой, Ваня не без волнения впился взглядом во вход. К удивлению его сегодняшний вход не отличался от вчерашнего. Такой же таинственный и желанный, поросший теми же тревожными кустами и торчащий располосованным ветками пространством вовне. Уже на подходе, он заметил, что трава примята, но Марины там нет. Ваня вошёл в лес и, обогнув куст, огляделся. Раздосадованный, он присел на корточки и стал руками ощупывать траву, словно бы ища след. Как вдруг рука его ткнулась во что-то мягкое, Ваня поднёс кисть к носу и сразу же почувствовал острый запах потревоженного кала, и в ту же секунду ему на глаза попалась впитавшаяся в землю лужа крови. Та была едва заметна на свалявшейся траве. Проследив по крови взглядом, он увидел торчащую из-под веток босую ногу с вишнёвым маникюром и кровь и кровь и кровь.
 Сомнений не оставалось – это была Марина, его вчерашняя Марина из синего дома с зацветшей крышей.
 Разбросав ветки, Ваня спустился в неглубокий тесный овражек, в котором теперь лежала Марина и, ухватив за рукав блузки, перевернул тело лицом вверх. Марина была обезображена: превращённое в мякоть лицо кишело муравьями и жуками, грудная клетка раскрыта, грудина не выделена, вскрытые шея, брюшина, половые органы, включая клоаку, внутренние стороны бёдер, обе груди отделены, белое, будто телячье мясо взрывом торчало на грудине. Забрав с собой Маринину одежду и обувь, Ваня закидал её обратно ветками и поспешил из лесу.
 Но, едва он вышел на дорогу, как увидел те же спины, что и вчера, когда так возбуждённо «вёл» Марину – вчерашние мужики шли, не спеша, разговаривали, у одного в обеих руках подрагивали сумки, у другого ничего. Удерживая за пазухой окровавленные вещи, Ваня привычными уже движениями засеменил по кустам.
- Словно километры детей… - услышал он возбуждённый голос одного из мужиков.
- Словно зефир… - вторил ему другой, пониже ростом и с плешью.
Применяя чудеса изворотливости, Ваня соскользнул в овражек и слегка опередил их, вслушиваясь и внимательно, словно в произведение искусств, вглядываясь им в лица.
- Словно сердца новорожденных… - зачарованно продолжал мысль первый.
- А эта девочка. Ха. Девочка. – они приостановились, и тот, что был с сумками почесал переносицу. – Она, если хочешь, стала предвестником и…даже, ты смотри, какая мысль меня посетила: она стала предвестником, по сути, всё с неё началось и разговор наш и параллели, помнишь? Так вот. Я тебе на секундочку отдам обратно лопату, надеюсь, она уже не так разрушительна, как прежде. Так вот, помнишь, сколько споров у нас было о-о-о…её, ну это, о её… моральном облике. Так вот ты настаивал на её непорочности, а я настаивал на том, что она… шлюха. И знаешь, что я подумал? Я подумал, что-о-о, ну во-первых, мы скорее всего уже никогда не узнаем кто она и что, только если встретим ещё раз, а во-вторых…во-вторых, она очень хорошо отражает двоякость наших отношений, нашу… двувыпуклость... Ведь начали мы, по сути, очень пошло, я бы даже сказал грязно. В-оо-от.
Ваня приложил ладонь к уху. Мужчина взволнованно продолжал:
- А привело это всё к чистой и-и-и, в какой-то степени возвышенной любви, с переживаниями, муками, слезами, обожествлениями, философией… И получается у нас этакий компот из старой промасленной проститутки и агнца божьего.
Они уже свернули в участки, и теперь Ване пришлось просто незаметно идти сзади, временами прячась за густым малинником.
- Ты знаешь, мне тоже кажется, что она не случайно нам повстречалась, она заставила нас думать, она сделала тебя лучше, а меня мудрее…
- …она сделала меня счастливым, - не позволив сделать паузу, восторженно подхватил другой. – Подарив мне тебя, тебя-я-я!! Сделав меня в этом счастье одновременно и несчастным и счастливым, как, э-э-э… как положенный в руки художнику талант, окрыляющий, рвущийся, ведущий в пропасть…
- В пропасть, в пропасть. Это ты верно сказал, верно… - первый закивал головой. – Талант, он как настоящая любовь ведёт аккурат в пропасть, сопровождая жизнь адскими муками и вспышками экстаза, это утомляет и постепенно умерщвляет, уродует твою душу, делая её фаллически прекрасной…
- Да, да…Ты бесконечно прав, мой дорогой, как же ты прав!
- А вот и сруб. – как-то блаженно произнёс один и, заметно побледнев, улыбнулся.
 - Сруб, который нас свёл. – задумчиво, будто делая вывод, промолвил другой.
  Мужики так неожиданно свернули, что ещё мгновение, и они столкнулись бы с Ваней лоб в лоб. С замиранием сердца он следил за тем, как они, всё ещё о чём-то беседуя, приблизились к срубу и, осмотревшись, вошли. Ваня вдруг в секунду ощутил себя безумно уставшим, можно было даже предположить, что он весь день катался на санках или разгружал фуру, а не пятнадцать минут следил за двумя  «крестами», которые, судя по всему, пришли сюда работать. Пошатнувшись, он сорвал переспевшую уже коричневую ягоду малины и положил в рот. Приторно сладкий сок заскользил по пищеводу, оставив после себя томительное послевкусие. Осмотревшись, Ваня с удивлением и одновременно с радостью обнаружил, что находится прямо возле своего дома, только с заднего двора, тот был не достроен и поэтому не обжит. Родители, скорее всего, ещё спали – время раннее. Ваня по инерции съел ещё несколько ягод и побрёл к себе, досыпать.
День и душный вечер прошли как-то однобоко: в пустой душевной пустоте и почти слабоумном бездумье. Постоянно шушукающиеся встревоженные родители, атмосфера недоверия, изобилие чужих вещей, к которым строго-настрого запрещено прикасаться, запертый чулан… Ваня считал минуты и страдал. Единственное не чуждое ему и не чужое в этом доме были окровавленный вспоротый топ, окровавленный лиф, окровавленные и испачканные калом трусы, окровавленная и испачканная калом юбка, окровавленные шлёпанцы.
Всё что осталось ему от Марины. А ещё воспоминания. Воспоминания, которые, безусловно, будут пронесены им через всю жизнь.
 Минуты капали, сливались в уроки, уроки в часы, часы проваливались и взмывали в Космос, необратимо и фатально приближая ночь. Повелительница и обманщица, пора самых мерзких и непоправимых преступлений… Как смотрел тогда Ваня! Как смотрел в окна синего дома с зацветшей крышей. Кто вспомнит. Каждую ночь. Каждую ночь… Давно Ваня так ни ждал ночи. Долгожданная и кажущаяся избавительницей, вселявшая надежду на необыкновенное завтра, она, безусловно, отблагодарит его провальным и сильным сном.
Так и будет.
Едва забрезжило, Ваня, выспавшийся и полный хороших предчувствий, уже сидел за перевёрнутой ванной на заднем дворе. Прекрасный, словно лицо новорожденного вид недостроенного сруба радовал глаз, его голубые в сиреневой дымке рёбра таинственно поблёскивали росой, казалось, он дышал и источал аромат свежеразделанной древесины. Квадратный, одинокий. Ваня засунул большой палец себе в рот, и мечтательно прикрыл глаза. Ему тут же пригрезилось метро. Эхо, металлический, безликий червь и медленный самоубийца за рулём, немощные старики в модных спортсменах, причёски – всё это Иван видел один раз в Москве, когда ездил с мамой на свадьбу её двоюродного брата. Он тогда ещё впервые попробовал суфле...
- Ну вот, Светка, это моя хвазенда! Ха! – вдруг вырвал его из плена дремотного наваждения уже знакомый голос того «креста», что вчера нёс сразу две сумки. Только интонация была полярно не та. 
  Ваня открыл глаза и не поверил своим глазам – у обоих на месте, ещё вчера по-крестьянски не ухоженных усов белело по выбритому пятну не успевшей загореть кожи.
– Правда, пока в проекте, но ничего, щас отдохнём! – мужчина смачно ухватил своего спутника за зад и, хлопнув, подтолкнул того к срубу.
  Сменив отсиженную ногу и протерев глаза, Ваня принялся с замиранием сердца наблюдать за абсолютно неясными ему действиями мужчин. Было явно видно, что что-то произошло, словно бы ссора пролегла между ними, лишив разума и человеческого образа. Глаза одного горели нечеловеческой ненавистью, лицо искажено звериной гримасой, другой – напуган, забит, оскорблён и невообразимо женственен.
- Что вы себе позволяете!? – пискнул он, так посмотрев на только что хлопнувшую его ладонь, словно на пьяную учительницу. – Сергей Владимирович, Пётр Алексеевич, я согласилась составить вам компанию, только лишь из-за неудобства вам отказать! – манерно говорил он, обращаясь к спутнику. – Только лишь из-за чувства косвенной вины перед вами за то, что по неосторожности дала вам надежду! что…что, в силу своей неуверенности в себе и  низкой самооценки, что собственно одно и то же, я очень стесняюсь отказывать! а точнее ценю внимание, оказанное мне! и не могу им пренебречь, но я не давала по…
- Полезай в сруб!!! – взревел мужчина. Казалось, он вот-вот взорвётся.
Ваня уже не контролировал себя. Не чувствуя ни себя ни окружающего мира, он вывалился из-за ванны и пополз, мыча и истекая слюной. Но мужчины уже зашли в сруб и, как и вчера, привалили вход изнутри снятой с петель дверью.
Вдруг голос матери, откуда-то издалека, из глубины чужого дома, сквозь задний дворик и окровавленные вещи Марины вспыхнул и оборвал все волнения, он током пронёсся сквозь Ванин организм и колом встал в груди. Ваня вспомнил своё рождение и моментально пришёл в себя.
- Иван! – повторила мама и громко зевнула где-то по ту сторону веранды. – Иди молока попьёшь! Иди быстро!
Одно сознание на двоих, руки и глаза и молоко с алкоголем.
Через десять минут, как раз тогда, когда Ваня, разжевав и растворив в слюне кусок булки с вареньем, заглотил, стал пропихивать густой трудный комок по пищеводу вниз, сокращая его и сокращая, занёс стакан с остатками молока у себя перед ртом, коснулся губами его тёплого края, зубами коснулся и нёбом, на соседнем участке раздался утробный крик и хруст.
- На!!!!!! Жри!!!  Жри!!! Ублюдок!

               

                СРУБ

                Всякий человек – клад, но едва ли      
                каждый нашедший его обретает счастье.

                Ш.Р.(Шкала регрессии)  (- 5)  Ничто
   

     Так уж случилось в природе, что лето сродни хорошей музыке позволяет увидеть пульсирующий вокруг мир через чёрное. Пыль, жёлтые-жёлтые, словно мамины блины поляны, кажущиеся мокрыми кроны деревьев, сухой фиолетовый камень монолитных теней, жара и крик…
     Отбрасывая рыхлую тень поперёк прямой до скуки дороги, путаясь босыми ногами в острых лезвиях трав, кожей ощущая дикую и страшную в своей проворности фауну, возбуждённо глядящую в подбородок, уворачиваясь от острых, будто бы скрученных ребёнком из проволоки веток, что так неосторожно и черно торчат из фиолетовой от тени, мокрой от крон и жёлтой, от кричащих меж кривых стволов проплешин, благоухающей стены, и, наконец, ощущая привкус собственного пота на пересохших губах, полу шла, полу плелась Марина.  В свои не полные пятнадцать она уже успела устать от непосильной ноши взваленной судьбой на её хрупкую спину: от каждолетнего зноя, от непредотвратимости зим, от неизбежных осенних депрессий, а ещё от Вани с Егором. То хороство, в которое, словно в кокон будущую бабочку обернула её природа, все те взрывы взрослой пропахшей потом земли, что способны оставить равнодушным лишь мёртвую росомаху – все эти космические шелка не шевелили её. Из всего перечисленного она видела лишь размытые очертания своего плоского в рыжих веснушках носа, узкую саблю дороги, бесцветной в обжигающе ярком свете, мелькающие «PinkBarbi» с блёстками ногти на загоревших поскрипывающих молодыми хрящами ступнях, расплывчатые пятна зажатых в руке босоножек, и кусок забора, за которым, как она догадывалась, будет большак и поворот на деревню. По правое ухо от неё беспилотными кораблями со скоростью её подросткового шага плыли такие же бесцветные, как и дорога, дачные домики.
       Проснувшись сегодня утром и смекнув, что крепко выпившие на кануне Иван с Егором будут спать ещё как минимум часа четыре, Марина решила не тратить свою жизнь понапрасну и пойти домой, благо солнце ещё не вступило в позицию своей наивысшей активности, и, если идти коротким путём через деревню, то часа через полтора можно будет, наконец, упасть на долгожданное голубое кольцо унитаза и расправиться с шашлыком, так мешавшем вчера, а точнее уже сегодня ближе к утру ****ься. Мальчики видимо решили, что Марина голодна и целый день пичкали её острыми прожаренными кусками мяса. Хотя, чего греха таить, под водку они ой как заходили… При воспоминании о водке, Марина поморщилась. А, когда память воспроизвела тонкий вкусовой узор свежего, но всё же слегка жестковатого мяса, стало щекотно между зубами и в глубине дёсен, кишечник сократился, и Марина, осторожно, чтобы не испачкать бельё выпустила газы.
    - Уф-ф… - она вытерла со лба пот. – Хоть бы донести.
    Только сейчас она почему-то поняла, что дорога домой, в принципе, довольно не близкая, и в обычной жизни на такие расстояния ей путешествовать не приходилось. Но вчера утром, когда они отправились к Егору на дачу, она была пьяная, да и мальчики по очереди несли её на плечах. Она вспомнила развитые Ванины плечи и тут же почувствовала тянуще-ноющую боль в промежности. Всё-таки двое – многовато, подумала она и решила в следующий раз взять с собой Олю. Тем более что та уже давно просится. Марина остановилась, прижала живот рукой и прислушалась к боли. Боль напомнила ей учительницу по биологии – приторно сладкую положительную пожилую даму с не проходящим запахом кариеса из  всегда растянутого в улыбку рта.

                Ш. Р. (-4)  Предвестник Карл

     - Ага, то, ы, таго, нах, шуфлей нет, рубероиду – нет! 
     - Ага.
    - А я это захажу к ей в подсобку. Ы. Ёбть.
    - Ага.
    - Это, ы, дай, говорю, эта, песку на…это…стяжку.
    - Ага. То.
   - А она, это, гы, бери…это, нах… Ы. Ключ и это в складу смотри.
   - Ага.
   - А я…

                Ш.Р. (-3) Появление мальчика-свиньи


   - Ой. – словно раздавленная мышь пискнула Марина.
    Прямо на неё налетели, непонятно откуда взявшиеся два дикого вида мужика. Марина настолько увлеклась анализом боли, что не заметила их приближения и, так испугалась, что у неё с новой силой закрутило в животе. Проклятые шашлыки, только и успела подумать она.
     - Тпр-р-ру.
Мужики изогнулись и пропустили скрючившуюся Марину между собой.
     - Тш-ш-ш! Ха! – заржал, словно племенной жеребец один.
     Марина с надеждой покосилась мутным глазом на кусты и тут же словно в щель скользнула в буро-зелёную массу. Если у Марины от  испуга закрутило в животе, то одного из мужиков, долговязого и чёрно-бордового лицом, с тяжёлым бесформенным будто бы раздавленным сапогом носом, помятой с проседью щетиной и похожим на школьный ранец подбородком пробрало на смех. Он снова заржал, теперь ещё и прихрюкивая.
    - Ты. Ы. Чё?! – не понимая, уставился на него второй и, ткнув того рукой в бок, боязливо покосился на покачивающийся в кустах затылок девушки. – Ну. –  схаркнул под ноги. –  Пошли. Эта. – уже скорее для себя скомандовал он и они продолжили путь.
     - Я. Эта. Гы. И не заметил. Гляжу. Ы. Во. Под носом. – заикаясь и отчаянно жестикулируя оправдывался один.
    - Ага. – густо сопел папиросой другой. Сизый дым обволакивал его маленькое, похожее на фигу чернорабочее лицо, на котором отчётливо прослеживалась регрессия от человека к обезьяне.
    - А. Это. Ы. Такая…да? Нах. – один округлил охристые усталые глаза и показал в воздухе примерный контур девочки.
     - Т-ты что!? – зло постучал себя по голове другой. – Она ж. Того. Эта. Тебе в дочери. Ы. Годится.
    - Я…так. –  виновато убрал образ из воздуха и нахмурил богатые тяжёлые брови другой.

                Ш.Р. (-2) Появление Рудольфа

     Они свернули с дороги, и пошли обкатанной тропинкой вдоль огородов. Дачный посёлок, по которому они шли, назывался «Радуга» и был основан относительно недавно. Поэтому некоторые участки уже были обустроены, а некоторые ещё пустовали, радуя глаза «обустроенных» владельцев сиротливыми теплицами, пустыми глазницами стен, бурьяном или покосившимися, построенными «временно», а значит на века выгребными туалетами. Примерно к такому участку сейчас и направлялись Петя и Сергей, дальние родственники не то по жёнам, не то по тёткам. Единственное отличие их участка от остальных составлял едва начатый сруб. В проекте это должен был быть небольшой домишко-сарай, где бы Сергей с женой и сыном, а это был именно его участок, мог бы переодеться, составить огородную утварь, пообедать в «дачную страду».  «Ложить» сруб они с Петей начали недели две назад: сбили опалубку, залили фундамент, привезли брёвна…
    Первая половина дня пролетела незаметно. Работа спорилась ладно, с шутками и обоюдно приятными разговорами. Уложив четвёртый венец, они сели в тень отбрасываемую срубом и принялись за обед. Пока Петя расправлял газету, Сергей выкладывал из пакета нехитрую снедь. По всем правилам рабочего этикета, он был обязан накормить и напоить товарища, и этим как бы рассчитаться за работу, или, лучше, за помощь в работе, ведь они были с Петром «родня», и тот взялся бы ему помогать, даже если бы ему самому пришлось окучивать спиртным и пищей Сергея, но этикет есть этикет. Да и сама «поляна» мало отношения имела непосредственно к Сергею. За пищевые моменты в быту в полном объёме отвечала жена. Во-первых, она работала поваром в заводской столовой, во-вторых, её мать, необъёмная во всех отношениях женщина, имела чёткую жизненную установку: главное в жизни человека – пища, и с этой нехитрой философией Сергей сначала подружился, это в первые месяцы после свадьбы, а затем и влюбился на все последующие годы совместной жизни. И что интересно, с каждым годом любовь его крепла и постепенно превратилась в стержень, эдакую основу его небогатого бытия.
   Вывалив на траву бережно закутанные в обёрточную бумагу, словно младенцы в пелёнки куски явно животного происхождения, Сергей взвесил их в руках, вытер липкие, жирные, загрубевшие от работы пальцы о штаны и схватился за нож. В одном свёртке оказался плоский с розово-фиолетовой прослойкой кусок сала, в другом коричневая телятина с чесноком, в пакете побольше красовалась золотистой коркой курятина.
   - У-у-ум… -  Петя с вожделением втянул носом воздух, вырвавшийся из тесного мокрого от зноя телячьего пакета.
     Варёные яйца, лук и кулёк с солью жена предусмотрительно замотала в старушечий раскраской похожий на ритуальный венчик платок, две бутылки вина Сергей ещё утром предусмотрительно поставил в таз с водой, чтоб охлаждалось.
    - Валюха. Ы. У тебя, эта, баба! – Петя изобразил лицом поднятый вверх большой палец и довольно крякнул, не отрывая голодных глаз от рук Сергея. Тот как раз принялся разламывать куриную ногу.
   - Да-а… - не менее возбуждённо протянул Сергей. – Ты. Это. Кружку. Того. Тащи? Гы?
   Не прошло и пяти минут, как они уже пили по второй кружке вина и хрустели луковичными головками. Тень от стены падала не далеко, около метра, очерчивая острым фиолетовым лезвием пространство их пикника. Петя вытер ладони о кусок газеты и стащил с разбухших от жары ног не менее разбухшие кирзовые ботинки, выставил сизые с комковатыми ногтями ступни из тени на солнце. Сергей последовал его примеру.
    Перед ними немного перебиваемый сорняками и колючими зарослями крыжовника виднелся  соседский участок, точь-в-точь, как и этот, с одним лишь отличием – туалет выкрашен в другой цвет и крышу имел острую, а не плоскую, как у Сергея. Вино быстро освоилась в проголодавшихся натруженных организмах, и стало просить если не философии, то хотя бы элементарного общения.
    - Вот, смотри. Это. Гы? Серёга. - Петя положил в рот белое скользкое мясо. – Мы. Эта. С. Этай. Твоей женой, Валей, эта, сёстры…Не… - он удивлённо помотал хмелеющей блестящей белками из-под бровей головой.
   - Ну, ты бля-я-я!.. -  прыснул и раскатисто засмеялся Сергей.
 Его, и без того неказистое лицо на секунду превратилось в открытый, на половину беззубый рот, на языке и вдоль дёсен лежала кашица с плохо пережёванными кусками пищи.
   - Не-е-е…Она мне. Это. ****ы в рот. Ы. Сестра! – Петя толкнул его локтём в грудь. – Она. Гы. Мне сестра. Пнимашь? Понимашь?! – он заглянул Сергею в глаза. – Что ты ржёшь?! Ы? Я брат ейный. Ёбтить. Эта?
   - Ну, брат. И. Эта? Ы. А то я, это, не знаю. И что?
   Петя задумался. Он долго пытался вспомнить, что хотел сказать, но так и не вспомнил. И они выпили ещё по одной.
   - Вот построим. Это. Дом. Будете. Ы. Тут жить.
  - Нахуя, Петя, мне ы тут жить?! Ну. Эта. Ы? Ты того. Подумай.
   - Картошку, на ***, садить.
  - А нахуя!? Ы. Жить?
   - Не понял.
   - Это я тебя. На ***. Эта. Гы. Не, эта, понимаю. На хуя. Гы. Я тебя спрашиваю, эта, тута жисть?
  - Не знаю…Эта. Гы. А нахуя. Ы. Мы тогда дом, эта, строим?
   Сергей задумался:
  - Валя сказала. Ы.
  - Во! Она баба…это, умная, на ***…она, это…для вас ы строит. О.
   - Не понял.
   - Ну, это…
   Петя блеснул пьяными глазами.
   - Что? – Сергей непонимающе на него посмотрел.
   - Ну?!. – Петя видимо решил, что научился посылать мысли и ждал, когда Сергей примет их. Но Сергей по-прежнему мутно таращился перед собой.
  - Что? – окончательно поняв, что не поймёт, чего от него хочет Петя, тупо сощурился Сергей.
  - Сто!!! – Петя так выразительно выкрикнул, что слюни полетели Сергею в лицо. Тот отёрся рукавом. – Сто. – повторил с паузой он. – Она ы хочет, на ***…это…ну это…как в серьялах…ы…гнёздышко…это… хвазенда.
   Сергей подозрительно на него посмотрел.
  - Ну и. Эта. Гы. Что ты эта вылупился?! Я ж её. Эта. С этих…ейных ы с пелёнок ейных, пздец, знаю…мыл её, помню, в детстве. Ы.
   - Ты ж. Эта. Младше за неё.
   - Младше? – Петя растерянно стал подсчитывать года. – Ну. Эта. На год. Всего. Младше, на ***, и что!? И что теперь? Я, это, ну, что, по-твоему. Ы. Не мог неё мыть!? Я ы не мог?! Ну, ты. Это. На хуй. Ответь?!
  - Иди ты в…Заебал. Ну. Я уж забыл. Эта? С чего…к чему ты…
  - Я к чему!? Ы. Это ты, ы…к чему…К…зачем, эта, дом строишь? Я грю, я эта сестру твою, у-у, свою мыл, я её знаю – она хочет, на ***, эта, гнездо. Гне-здо. Пнимаешь!? Как в сериялах энтых. Ты пшь?! Гы?
   - Мы картошку…
   - Мы картошку. Ы. – ядовито перекривлял его Петя. – Мы…****ься мы хотим, ы по-хорошему, ну, эта, пнимашь? Ей, эта, бабе, ёбтить, чего от мужика ы нужно – любви ей нужно ы…романтика. Гы. Чтоб, как в сериялах! На ***.
   - .
   - Она недавно. Эта. Мне так и, эта, говорит. Там-ма у них, эта, фазенды и плантанции и. Ы. Ну они, эта, прямо на ентых плантанциях, ну, это …ебутся. Во. Ы.
   - Какие платации?
   - Плантанции. Ну, типа ы, на ***, огорода.
   - Так у ейнай, ну у твоей матери, эта, ну есть, это огород.
   - Ты б ещё её к своей матери, эта, в огород повёл, эта, ****ься!
   - Да что ы ты, эта, пристал, на ***!? Мы и так…у нас квартира. Ну.
  - В одной комнате, эта, с Васькой и Леркой? Ы?
   - Васька щас, эта, в общежитии, эта, от завода дали.
   - А Лерка?!
   - Лерка, а ы что Лерка? Ы. Чего ты приебался?! Гы?!
   - А того, ты прости, ты прости…Эта. Серёга. Но Валя мне говорила…Так! Наливай. Ы. По полной. Это. Я думал, не буду с тобой об энтом разговаривать. Ы. А нет! Нужно. Нужно! Это. Вот чую, эта, нужно. Полную, полную лей и будем говорить.
   - Об чём? Эта. Что она брехала?! Ы? Она скажет.
   - Наливай и, эта, будем говорить!
    Сергей, раскрасневшийся и готовый доказывать, налил кружку почти до краёв, протянул её Пете, но в последний момент одёрнул руку и отчаянно, словно бы наказывая себя, выпил сам. Шумно втянул носом раскалённый послеобеденный воздух, и тут же снова наполнил кружку. Выпив и умышленно из солидарности к Сергею тоже не закусив, Петя сделал серьёзное лицо:
   - Серёга. Ы. Мы. Эта. С тобой уже скока лет. Эта. Ну? Знаем друг друга?
  - …вно. – Сергей широко кивнул и уронил подбородок в воротник.
  - Пра-а-авильно – давн-о-о. Ы. – почти пропел Петя. – И я тебя, эта, как давнего друга, ы, как мужа моей сестры. Эта. – Петя ткнул пальцем в Космос. – Хочу тебе, ну, ответь.
    Они с минуту молча думали.
   - Хочу. Тебе. – Петя осоловелыми глазами уставился на Сергея. – У тебя. Есть кто?
   - Что? – вздрогнул Сергей.
   - Ты что спишь, на ***. Не спи. Ы. Ы!  Слышь. Не спи! Это. Я от сестры. Просила. Грю…
   - Что?.. Что-о?.. – Сергей разводил перед собой руками, словно плыл.
   - Ты ебёшь ког-нибудь?
   - И что!? Гы? ****ы в рот.
   - Что?..
   - И что? Что Валя, ы, тебе брехала?! На ***! Что она…э-э-э…что она недовольна?! Ы? Я всё в дом! Эта. На хуй. Гы? Я по бабам не шляюся! Ы. Я всё всё, ёбтить, ей вот так вот в руки всё!!! – он схватил Петю за руки и стал с исступленностью гориллы давать и забирать свою ладонь. – Всё ей вот так, это, вот гляди! Валечка, грю. Ы? Вот, во-о-т зарплата нахуй. Ы? Вот, на хуй, аванс, эта, вот халтура, нахуй, вот всё, всё! А она. Эта. Иди, грит, к Пете, эта, будем, ****ь, дом «ложить», я цемент доста…
   - Да-а…да-а-а…мы ещё помнишь, эта, через забор его…
   - А-а-а-а… - Сергей не столько засмеялся, сколько издал немой вопль.
   - Дай, говорю, на ***. Эта. Ты кидай, я толкал…
   - И что? и что вот мы ложим? Эта. На ***. Ну. А зачем, зачем мне всё это?! – Сергей развёл руками с таким видом, словно он был нефтяной магнат, а вокруг него были: особняк, бассейн, теннисный корт, сад в регулярном стиле, команда прислуги – и всё это вдруг сделалось ему в тягость. – За-а-чем?.. - вращал глазами он.
   - Затем, бля, что ей нужна любовь…Ы!?
   - …
   - Вот, знаешь, эта, я тебе, на ***, как на духу, эта, скажу, Серёга. Вот без обид. Гы. Ты ж, бля, знаешь мою Людку. Га? Знаешь?
   - Угу… - Сергей кивнул.
   - Во-о-от. Это. Как она, это, тебе, на ***? Как баба. Только честно, ы, честно, бля, я тебя прошу, как мужик мужику. Ну. Вот говори, что хочешь, вот, эта, что думаешь, то и гри…
   - А ты. Это. Того. Не обидишься?
   - Ты что, бля!? Ы.
   - Точно?!
   - Говори, ****ый в рот!!!
   - Я б, Петя, вот, это, сколько смотрю, на ***. Эта. Ы. Я б её выебал.
   - Во-от. Вот! – Петя по-братски стукнул его по плечу. – Серёга, я об этом, эта, и толкую! Гы! Ты бы! Да не ты, бля, один, ы, уж я то знаю! Ну. Она у меня о го-го, на ***, она у меня, того, баба видная…
   - Угу. Ы.
   - А я, представь, эта, ну не хочу я её. Ну вот, бля, не хочу и всё. Ы. Как среда, знаешь, эта, аж нажраться, на ***, хочется, так не хочу. У? – Петя обречённо вздохнул. – А у вас. Эта. По каким дням? Ы?
   - Ну…так… - Сергей как-то замялся, засуетился, тут же полез в карман за спичками.
    Они закурили, выпили ещё по одной.
   - А у нас. Ы. По средам… - как будто себе сказал Петя. – А сегодня суббота. ****ы в рот. Раз, два, три, четыре, пя…нет, бля, четыре. Ну. Эта. Четыре дня ещё. А она ещё, это, как-то, эта, в последнее время разыгралась. Эта. На ***. Чёрт её бабу знает, может, того, старость почуяла. Ы?
   - А сколько ей? Это.
   - Не знаю, гы, ы,  за сорок, меня, бля, года на три, эта, младше.
   - И моей, ёптить…Эта.
   - Ну… Помню, это, как на фабрику пришёл, эта, на ***, грузчиком, ты, ы, ещё тогда на стройку меня, того, на хуй, звал. Гы. Я её сразу…гляжу…это…мимо рулонов с рубероидом идёт, ну, в халате, бля, таком синем. Она тогда, ну, ы, ещё с техником одним, эта любилась. И это, так помню ничего, ни тебе…это…раком, ы, только без света, не трогать, это, нигде…а сейчас чего-то, того, понесло её… А сеструха моя, ****ый в рот…как…ну, это?..
   - Ну, так… - замялся Сергей.
   Было видно, что Петя не на шутку заводился от этого разговора, и постепенно его азарт стал передаваться Сергею:
   - Она, ну, это…я её тогда на сеновал, это, привёл…после танцев. Ы.
   - Так я! Эта, бля. Я тогда, помнишь? Тебе, эта, говорю: эта, иди с сеструхой познакомлю. Ты только с армии, того, вернулся…
   - Да, тогда…голодный, нахуй, как вспомню!..
    - Я помню, на ***, ты её, ы, в тот же вечер и раскатал у, это, бабки Пелагеи на гумне.
   - Да-а…Ы. Молодая тогда была…Такие сиси, бля, бока, бля…Гы. Я тогда, эта, на ***, подсаживаю её на лестницу и, эта, ну, чувствую задница. Ы. Такая упругая, жаркая, на хуй. Ну, думаю, эта, прокачусь.
    - Ну и прокатился! Ы? Ты что недоволен? бля, что, эта, женился?
   - Доволен…
    - Ну, так что ж не катаешься?! На ***. Гы?
    Сергей беспомощно на него посмотрел:
   - Это она, того, тебе сказала?..
     Петя не ответил.
    - Знаю, -  продолжил он. – Всё понимаю, ы, но у меня, бля, как тебе сказать, эта, всё на оборот. Гы. Ну не так, эта, ну, как у тебя. Я, ****ый в рот, пресытился, что ли, эта, и теперь не хочу так больше. Эта. Мы ж тогда, ну, на сеновале, только, эта, залезли, она, как кинется на меня, ы, штаны просто одним движением ну, на ***, срывает и давай сосать, эта, да так! Ы. У меня чуть глаза не выпали. И я её и так тогда, эта, и эдак, ну, как душа хотела, ы, так и имел. И…надоело. Это. Ебаны в рот.  Нужно или чё попроще, ну, как твоя Людка, ну, или…не знаю о…Ы. Но с ней, н-не могу.
   - Про Людку. Ы. Даже, бля, не думай. Это. Она как раз сейчас, это, ну, стала вот такой…Но, я…борюсь, на ***… Ы. Я, знаешь, некоторые вещи, эта…не могу. Ну, вот как ты прямо, только, эта, наоборот.
   - Секс, секс. Один секс, ****ый в рот, ёбтить – безумие какое-то. Ы. А ведь у нас, того, бабы-то ещё красивые, на ***. А ты посмотри, ы, на своих соседей или, эта, с работы у мужиков, ебаны в рот. Такие уёбищные жёны. Вон, у Валеры, что водилой в совхозе…
   - Кичило?
    - Ну. У него, эта, такое уёбище – килограмм двести, гы, не меньше, а рожа! Мама дорогая!
   - Да, нахуй, ы,  обосраться можно. Она ж чуть ходит, ы. Однакш живут. Живут, бля!
   - Гы! Мне, кажись, двести мильёнов долларов, того, заплати, я б не выебал, да у меня просто не встал бы…
   - А у вдовца, тёски твоего, ы, Серёги Красного. – оживился Петя. – Он, когда за колченогой Алей стал ходить, вся деревня нахуй за животы держалась. Мало того, что колченогая, так ещё и лицом кривая.
   - Про Серегу, это,  я слыхал, присушили его, не иначе. Оттого она рано и померла, я думаю. Но страшна ж была-а-а!!! Страшнее ничего не видывал.
    - А дочки у них, ы, эта, ничего, нормальные вышли. Во, как бывает.
    - Да-а-а. Ну ладно, давай, Петруха, бля, ёбнем ещё по одной. Ы. Ох и разбередил ты мне, эта, на ***, душу. И знаешь, ы, что странно…
   - Что?..
   - Да так – ничего. Ы. – Сергей вдруг помрачнел, быстро налил и так же, как в прошлый раз выпил не закусив.
   - А всё-таки…
    - Нет…
   - Не держи, на ***, в себе…Лучше, скажи…
   - Я…птом. – Сергей занюхал рукавом и сморщился. – У-ух-х-х…Ы. Обязательно, эта, скажу…но потом…
   - А мне что-то хочется…понимаешь. Ёптить. Гы. Ну. И что делать – с Людкой, эта, хоть и красивая она баба, а как химию забожит, боевой, эта, раскрас, как намажет, я это, просто охуеть можно. Но, того, не хочу. А на стороне…
   - А эта, ну, ы, с базы, длинная такая?..
   - А не-е-е…Я так ничего и не сделал, на ***…эта, не смог. Эта. Это трудно объяснить.
    - Трудно. Понимаю. – Сергей обречённо уставился в траву, заметил здоровенного кузнеца и отшвырнул его ногой. – Ну, бля. У меня тоже есть, эта, вещи, которые, ну, сам понимаю, на ***, а вот объяснить кому трудно. Ы. Вот знаешь, начинаешь, это, рассказывать и понимаешь, что, ну, бля, по логике ничего в этой вещи такого, эта, нет, что могло бы, эта, на хуй, создавать проблему, даже наоборот, сразу начинаешь видеть, что это, ну того, глупо. – он говорил заикаясь и то и дело съедая слова, но на удивление, складно последовательно. – И-и-и... Ы. ****ь. Начинаешь верить, понимать, знать, что с энтой проблемой ты больше не живёшь, потому что, эта, у неё нет этих, как их, на хуй, этих… оснований, есть только глупый логический узор, ы, настолько глупый, ну, что и объяснить вслух, ну, никак.
  - Да вслух-то и никак, ну, потому что вслух все мысли, эта, ****ый в рот, становятся, ы, суженными, их словно бы в рубероид, эта, замотали, они, как бы облекаются в твёрдую, на ***, оболочку и, это, перестают быть всеобъемлющими, как будто их кастрируют что ли, подгоняют под обще принятые понятия, ну, бля, типа, под устоявшиеся и считают, ы, правильными понятия…
  - Да-да, Петя, и я, эта, бля, не договорил. Вроде бы, эта, на ***, рассказываешь, делишься, и не столько тебя, ёбть, убеждают. Ы. Сколько ты сам, на хуй, убеждаешься, эта, ну, что эта проблема, с которой ты, того, «не можешь», бля, вовсе и не проблема, так, ы, блаж. – он в возбуждении тёр ладони о колени. – Ы. И убеждённый начинаешь жить, на хуй, дальше и через совсем небольшой отрезок времени, эта, ну, когда уже не помнишь тех чехлов, в которые облачил мысль, у, ты, на хуй, понимаешь, что проблема осталась и, что она никакая ни, это, бля глупость…
    - Да. Гы. Просто, эта, есть вещи, на ***, которые нужно принимать и, эта, не нужно говорить о них, бля, вслух.
   - Да-да. - закивал Сергей. –  Это как мечта, ы, которая перестаёт быть мечтой, как только, на ***, эта, сделается явью. Гы.
   - Или, как вера в то, что, ****ы в рот, эта, крокодилы на самом деле плачут, перед тем как пожрать. Ы. Ведь их еда, бля, напрямую связана с чьей-то смертью. Ну.
   - Это ты про крокодиловы, на ***, слёзы?
  - Ты будешь смеяться, Серёг, ы, но я и сейчас верю, эта, что это слёзы жалости. ****ый в рот. Ы.
   - Да, очень удачный пример, очень удачный. – закивал Сергей. –  Эта. Ы. Это, вот ты помнишь, на ***, эта, сегодняшнюю девочку? ну эту в купальнике или не в купальнике, в хуйне какой-то, короче, эта, ёптить, на которую ты чуть не налетел.
   - Ну.
  - Так вот ответь мне, эта, что тебе первым делом пришло, бля, в голову, ы, только честно. Ы. Ну или хотя бы в первые минуты. Эта.
    - Честно?.. Ы. Я сразу же подумал, на ***, эта, о том, что она, эта, ну, ы, девственница. – Петя вдруг стушевался, словно сам не ожидал, что скажет.
   - Ничего себе…
   - Вот зря, вот зря мы завели, ы, этот разговор. – Петя стал нервно перебирать объедки. – Ы. Эта… Ведь это, на ***… было очень приятное, ы, воспоминание, я его сегодня раз двадцать вспоминал. Эта. А теперь…
   - А теперь?
   - А теперь, бля. Гы. Я, эта, произнёс это, ну, на ***, вслух, и волшебство пропало. Ы. Слово девственность произнесённое вслух тут же, бля, превратилось в кусочек прозрачного, на хуй, мяса, в месячные, в прелость… - Петя с силой, но без эмоций швырнул куриную кость в кусты. – Эта. Не возможно! Ы! Ты, эта, всё, на хуй, испортил!
   - Видишь, видишь?!
 -  Что, бля, видишь?!
 - Крокодиловы слёзы, эта, видишь. Ы. Ты видишь, ептить, идеал, ты, эта, на столько не хочешь, эта, сталкиваться с реальностью мира, что, ы, укутался в свои идеалы, словно в соболя, нахуй, или тот же, нахуй, рубероид, и выглядываешь оттуда, ы, только за тем, чтобы побыстрее зажмуриться. Га.
   - Да-да…это так, я знаю. Ы. Только, бля, если мы будем продолжать разговор в подобном, нахуй, русле, эта, то я уеду с твоей дачи инвалидом. Нахуй. Эта. Душевным инвалидом. А за такую инвалидность, Серёжа, сам знаешь, эта, даже денег не платят.
   - А ты представлял её голой? бля, только честно. Гы?
   - Эту малютку? Честно?.. Пытался, эта, чего греха таить. Ы. Я в принципе, на ***, эта, даже делал это, ну, ы, пока мы не дошли до участка. Эта, к тебе.
   - И как, эта, получилось?
   - Нет. Ты знаешь, ****ь, ы, не могу. Она, это… у меня дочка такая, это, не могу. Эта. Бля.
   - А я могу. Ы. И, эта, знаешь, Петя, эта, если я стану вслух объяснять, почему я, на ***, могу, это не потеряет этого, как ты его там назвал?
   - Волшебства?
   - Да – волшебства. Ы. А если ты начнёшь, эта, ы, рассказывать мне, ****ый в рот, почему ты не можешь – ты запнёшься, эта, на втором или в лучшем случае на третьем, бля, предложении, хотя бы, эта, по тому, ы, что ты пытался представлять, осуждая и так себя бичуя, ы, что даже мысленно не смог себя заставить увидеть эту чудную картинку.
   - Ну…может быть. Ы…А ты…что подумал?
   - Я-я-я-я… - Сергей довольно потянулся. – Я сразу, на ***, подумал, что мы налетели на пень, я просто увидел сначала её головку, волосы. Ы. А потом, эта, почти сразу я подумал, что-о-о… эта маленькая, бля, шлюшка, эта, забрела сюда, бля, ночью из деревни, ы, или, если она из города, то приехала, это, с друзьями на велосипеде. Всю ночь они, на хуй, её ебли, может быть даже с подружкой. Ы. А утром, она, эта, решила пойти домой по какой-нибудь причине, может голова разболелась, а может, эта, просто, на хуй, припёрло посрать, а там негде, или неловко. Ну. Вот что я подумал. Ы. Это в первую минуту. А в во вторую, бля, эта, и во все последующие, ну, вплоть до того момента пока я не взял в руки топор, я, эта, представлял её себе голой, как она стоит раком, вывернув свой, на хуй, лохматый бурый вход, эта, как её ебут её эти сверстники, хорошо бы одноклассники, причём сразу оба, эта… как заставляют её сосать, причём именно заставляют, потому что ей это ещё пока не интересно или уже не интересно…это, в принципе, одно и то же…
   - А как ты думаешь, эта, нет… как ты видел, у неё был лобок? – не унимался Петя.
   - Конечно, на ***, был, эта, такой тёмно-тёмно коричневый, почти чёрный, слегка бесформенный, такой шапочкой…
    - А мне она, это, показалась без лобка, ы, точнее у неё ещё не росли волосы и, эта, вообще она дев…
   - Да-да-да, она собирательный, нахуй, образ. Ы. Так сказать, на ***, это, ни мне, ни тебе, этакая девственница, ну, без волос, которую всю ночь ебли одноклассники.  Ы. А вообще, ****ый в рот, так оно, эта, чаще всего в жизни и случается.
   - Ты не понимаешь, ы, просто я хочу во всём видеть доброе, на ***, хорошее.
   - А что в этом ы плохого, Петь? Я б, вот честно, эта, как на духу, хотел бы её…отдрючить, эта, прочистить ей, на ***, трубы, навоз помесить, ну, в общем, во все дыры поелозить, и, честно тебе скажу, ****ый в рот, эта, ы, я бы очень не хотел, чтобы она в этот момент оказалась, эта, целкой.
   - Фу, не произноси это слово. – поморщился, как от лимона Петя. – Оно, это, бля грязное. Я сразу представляю себе, ы, гнилой кусок мяса.
   - А ты, эта, сожри его разок. Ы. Вот специально, на ***, может тебя вырвет, ы, может, просто потом пронесёт, ну, эта, но зато ты перестанешь его видеть и станешь, ы, равнодушно к нему, бля, относиться.
  - Нет, я, того, эта, думаю, что уже никогда ни к чему равнодушно, ****ы в рот, относиться не буду. Гы. А про кусок мяса – это ты верно, ы, сказал. Я, эта, буду видеть его перед глазами, буду, это, на ***, ощущать его запах, буду болеть от этого, но именно он помогает мне видеть окружающий, на хуй, ы, мир в чистом, в ясном свете, эта, ведь я вижу, не смотря на всю эту вонь я, это, вижу чистоту мира. Ы. Но, это, как мы с тобой сегодня говорили, не могу говорить о ней вслух, гы, потому что тогда всё сразу же пропадает волшебство, а слова мои превращаются, эта, в, на хуй, в, эта, в мертвецов, эта, которым даже я сам не верю.
    - Слёзы, всё слёзы, ы, страшные, детские, на ***, крокодиловы слёзы. Это. Ы. Как ты не понимаешь, ты же взрослый человек!? Эта. Бля. Тебе ведь сказали, не на улице сказали, а умные, ы, дяди сказали, ы, такие умные, что они, эта, жизнь свою посвятили этим рептилиям, что это не это, ну не слёзы, тем более сострадания, а, эта, на хуй, всего лишь секреция, она у них вместе с желудочным соком выделяется, ну вот, как у тебя слюна. Ы. Так что крокодил просто хочет жрать, ****ы в рот, а ты, эта, просто хочешь, ы, трахаться, как и любое здоровое, бля, существо на этой планете. Эта. А слёзы, эти твои выдуманные слёзы, эта, только мешают тебе в этом. Пора, пора порапора, эта, прощаться с детством и, ы, превращаться во взрослого человека, на хуй, с, ы, его взрослым миром, где девочки ебутся, эта, родители стареют, крокодилы, ы, едят и плачут, колготки, бля, рвутся, друзья предают, коллеги, эта, обманывают, соседи, ы, завидуют, родственники устают, учителя забывают…Эта. Ёбтить. Всё-всё-всё, я снимаю с тебя эту порчу и открываю, ы, тебе глаза!
    Сергей толи в шутку, толи всерьёз провёл Пете ладонью по лицу, будто действительно открыл глаза.
    - А ведь действительно, Серёг. Мы тут, эта, бля, разглагольствуем, ы, о высших материях, ы, а ведь я просто хочу ****ься. Ы. Гы. И весь, эта, этот разговор, ведь я завёл его с единственной, на ***, целью, эта, возбудиться. Я сидел и чувствовал, ы, что начинаю слегка подтаивать, ы, а потом мы вспомнили о женах, эта, когда мы были молодыми, это там, там ещё чего-то и я, эта, захотел говорить об этом, ы, я словно бы мастурбировал при этом, ы, так без рук мысленно…
    - Вот видишь, ты зажат. Эта. Мы же, это, на ***, с тобой друзья. Эта. Сказал бы просто, эта, что хочешь, ы, подрочить, а если тебя мои рассказы возбуждают я, эта… могу подробно рассказать. А-а-а хочешь, иди, эта, в сруб, подрочи, а я, ы, здесь, бля, посижу, так сказать, на шухере, ы, а хочешь, так буду туда тебе про твою сестру рассказывать, эта, что тебя возбуждает?
    Петя стушевался, он не ожидал от Сергея такой проницательности, а тем более такого понимания. Но дело сделано, в этой ситуации даже более неловко было бы сейчас не пойти в сруб, а отнести сперму домой в унитаз. «А ведь Сергей поймёт, что, если до среды четыре дня, а с женой я не сплю. - тёр лоб Петя. – Значит я буду дома дрочить, причём постыдно, как преступник, запершись в ванной или скрипя седлом унитаза…».
    Петя молча направился в сруб.
  - Стой! – одёрнул его за рукав Сергей. -  Я, эта, и забыл, на ***, совсем, нёс, ы, тебе показать…во.
    Сергей выдернул из-под себя сложенную прямоугольником рабочую куртку, порылся во внутреннем кармане и достал пачку порно карт:
  – Держи, ы, есть классные девки, эта, ёптить, тебе как раз, эта.
    Петя, всё ещё оглушённый происходящим взял карты и вошёл в узкий проём, оставленный для выхода в прихожую. Не смотря на всю неловкость ситуации, он ощущал сильнейший прилив возбуждения. В этом приливе, словно дети в морской волне смешались стыд, голый лобок девственницы, сестра, отупевшая от похоти, вспотевшая, стаскивающая с Сергея штаны, одноклассники, бывший техник его жены… Он отстегнул пуговицу, удерживавшую лямку комбинезона. Комбинезон бесшумно упал в траву. Петя приспустил трусы и с силой сжал высвободившийся из тесных одежд член. Быстро-быстро рывками его подрочил, ощутил прилив жара и замер. От вина гудела голова, и его шатало, уже привычный пейзаж, открывавшийся перед лицом, казался не чётким. Петя покрутил пачку с картами в руках. Пухлая, с затёртой обложкой, с которой на него смотрело молодое симпатичное лицо с вывернутыми губами.
   - Ну, ты, эта, как?! – крикнул ему из-за стенки Сергей. – Хочешь, эта, расскажу, как Валя мне жопу лизала?! Ы. А?
    - Что?! – не расслышал Петя.
   - Хочешь?! Нахуй. Эта?! – переспросил Сергей. – Тогда, ы, слушай! Ы. – судя по интонации, с которой он это произнёс, ему этого рассказа хотелось больше чем кому, и даже если бы Петя наотрез отказался, тот всё равно бы рассказывал.
    А Петя, наконец-то понявший, чего от него хочет Сергей, прикинул, что его из-за ветра всё равно плохо слышно, так что пусть рассказывает.
    - Однажды, Петя, ещё, это, тогда в молодости, ы, до свадьбы. Ы. Мы, на ***, лежим, эта, ночью у речки. Помнишь Гадюнюшку, что за бугром, там сейчас гаражи, вот мы там значит частенько, эта, нахуй, ночью отдыхали. Ы. Ты как там, эта, всё в порядке?! Гы!?
    А Петя одной рукой пытался вынуть карты из пачки, другой же медленно, но, не прерываясь, ласкал член. Одной рукой оказалось неудобно перебирать карты, да ещё и спьяну всё заплеталось. Тогда он решил выложить те перед собой на бревно.
  - Ты слушаешь? – гаркнул Сергей.
  - Угу. – ответил Петя, силясь делать несколько дел сразу.
 Сруб был не высокий по грудь – они не успели ещё положить пятый венец. Аккуратно, стараясь не нарушить равновесия, он выкладывал карты на бревно, прямо с ходу сортируя и пряча обратно в коробку карты с изображением орального секса.
    - …Так вот! – перекрикивал ветер Сергей. – Покупались мы, это, лежим в травке, ы, голые, Луна, бля, ы, такая яркая тогда была. Эта. Мы выпили тогда вина, я, ы, из дома снёс, что за зиму сбродило. Литра два, ы, взял. Так мы так, это, ****ы в рот, напились неплохо. – он прислушался. – Тебе хорошо, эта, или ближе к делу?! Эта. Петя!? Просто я, например, люблю, ы, когда в порнухе всё очень долго к делу, бля, идёт, там, эта, разговоры всякие, хождения. Так как?
    Петя страстно выдохнул и тут же сам испугался своей развратности.
  - Ладно, понял. Ы. Поторапливаюсь. Она, значит, эта, легла мне на колени, волосы распущенные! Ы. Ну. Бля. Ты же, эта, помнишь, какая тогда твоя сестра была красавица. Это ей, ы, лет двадцать, может, девятнадцать было, ы, мы ещё того…не женились, а я только с армии. И она, эта, так легла и стала мне яйца сосать, так обычно она сначала член сосала, а, ы, только потом к яйцам, того, на ***, переходила, а тут чего-то к яйцам перешла. И, это, значит, она их, эта, и сосёт, лижет и, ы, вдоль члена языком, на хуй, водит и руками их, ну, ы, массирует и, ы, чувствую, вся аж заходится. Ы. Я так что-то взял, да и, эта, развёл ноги, словно баба и так, знаешь, ы, напряг пресс, привстал типа, бля, ы, на мостик. Ы. А она, эта, извивается, то член пососёт, то яйца, то чувствую под мошонку, это, языком, на хуй, полезла, вылизывает, ы, я, знаешь, забалдел…А она…
     Вдруг налетел сильный порыв ветра и сдул карты с бревна. Петя дёрнулся, чтобы поймать, но не успел и тут заметил двух женщин, вынырнувших из-за кустов, судя по всему маму с дочкой. Они подошли к туалету на соседнем участке потрясли за ручку, заперто, стали бурно спорить и кивать в сторону Сергеевого туалета. Петя смекнул, что они из-за кустов шиповника не видят Сергея, и, следовательно, Сергей не видит их.
    - …И тут она так хлясь меня! и, эта, на живот переворачивает, ы, я даже ногу одну не успел распрямить, эта, ы, и стою, бля, так полу раком! А она, ы, булки мне раздвинула и давай лиз…
    - Сегей, Сергей. – натужно зашипел Петя. – Иди сюда! Быстрей! Иди сюда.
    - Туда? – растеряно спросил Сергей, и непонимающе покосился на взволнованное лицо Пети, нависшее над брёвнами.
   - Ну, эта, быстрее же, ы! – не унимался Петя.
    Сергей быстро встал и направился к входу. Когда он заглянул внутрь сруба, то ему тут же захотелось развернуться и уйти: Петя со спущенными штанами стоял в полуприсядь, развратно оттопырив тощие жёлтые ягодицы, в руке медленно подрагивал бардовый от натуги член.
    - Ну что ты, эта, застрял? Ы. Давай, бля, сюда ы? – Петя мельком на него взглянул и продолжил увлечённо выглядывать из-за бревна.
  Сергей всё ещё настороженно подошёл к нему.
   -  Смотри, эта, ы. – заговорщески прошептал Петя и  головой кивнул в сторону женщин. Те уже перешли границу их участка и целенаправленно шли к туалету, метрах в семи от сруба.
  - Да пригнись ты. Ы! – Петя рукой придавил Сергея за голову.
   Сергей успел осознать, что это была та рука, которой Петя дрочил, и тут же ощутил, какая она горячая. Петя пригнулся ещё ниже и его сухой зад ещё больше оттопырился.
    Поломившись в запертую дверь туалета, женщины осмотрелись вокруг и стали испражняться. Одна под кустом крыжовника, отдуваясь от прилипшей ко лбу вишнёвой чёлки и отставив для равновесия ногу, другая справа от туалета, сильно прогнувшись и хищно озираясь по сторонам. У обеих, словно культуристы на сцене тут же заиграли желваки.
   - Быстрее, быстрее, ну, ы, снимай же, эта, джинсы, ы, что ты, бля, тормозишь!? – почти зло прошипел Петя, не отрывая глаз от испражнявшихся женщин.
   Сергей стал хаотично расстёгивать джинсы, но пьяные руки не слушались.   
  - Быстрее, быстрее, ы, не успеешь!.. – почти скулил Петя.
  - Заело. Молнию, на ***, эта, заело! Вот чёрт, ы. – Сергей остервенело кромсал молнию ширинки.
  - Давай, давай. – не унимался Петя. Член в его руке замелькал со скоростью форсунки.
   - Ну же! Ну! Ы!? – Сергей тоже не отрывался от женщин и поэтому не видел, что тянет не за ту лямку.
 -  Быс-т-рее… -  уже вдвоём шептали они.
  - Н!Н!Никак! – чуть не зарыдал Сергей.
 Тогда Петя повернулся к нему и, косясь на женщин, стал помогать расстёгивать ремень на джинсах, его член случайно коснулся руки Сергея.
  - Быстрее.
    Петя тремя резкими движениями расстегнул ремень и ширинку, незаметно для себя, не глядя, стягивая Сергею трусы, вдруг взял его за член и начал дрочить. Сергей сразу дёрнулся, но запутался в штанах и чтобы не упасть вцепился Пете в бока и тоже, не отдавая себе отчёта, впившись покрасневшими от напряжения глазами в подтирающуюся скомканной газетой девушку, взял Петю за член и неумело задвигал рукой.
               
                Ш.Р. (-1) Принятие Рудольфа

    Глядя на неприлично раскорячившуюся  девушку, он непроизвольно вспомнил так же безобразно оттопыренную попу Пети, багровые трещины от тесного белья на его белой, словно бы младенческой коже, белёсые, почти невидимые волосики, гнилой кусок мяса в его сознании, слезу крокодила, килограммы дней, мышцы, тугой вход, несуществующую девственность, улыбку жены, телятину, прекрасную маленькую шлюшку, так без энтузиазма сосавшую одноклассникам в его воображении… голова каруселью кружилась от вина и лавиной нахлынувших на него неиспытанных доселе ощущений. Особенно его поразило чувство чужого члена в своей руке, его тёплое инородное гладкое, кажущееся плоским твёрдое тело, казалось оно живое, скользкое, казалось, сделай он сейчас одно неверное движение и оно вырвется и убежит, а пока…
  - Боже, боже, как…хорошо…
  - Как хорошо…
  - Как хорошо…
  - Как же это божественно хорошо…
  - Хорошо-о-о-о-о-о-о-о…
  - Как же мне хорошо-о-о-о-о-о…
- Как же хорошо…
- Хорошо, как хорошо…
- Боже, как хорошо…
    Так они  ласкали друг друга пока женщины ни ушли, оставив после себя две жидкие лужи кала охристого с зеленцой оттенка и комки использованной газеты. Сергей вдруг неожиданно быстро и остро кончил, причём член его так и не встал в полном объёме. Он плетью лежал в жаркой Петиной ладони, склизкий от спермы и беспомощный. Сергей вдруг обмяк, стал что-то бубнить, повис у Пети на шее, прижался к нему телом и продолжал дрочить, но постепенно всё замедлялся, замедлялся и замер,  не выпуская члена из руки, тогда Петя задвигал торсом, обнажая косые мышцы и  тыкая Сергея головкой в живот, словно фронтовик штыком, и так кончил. Уже в момент эякуляции он ткнул Сергея лбом в щёку, как будто пытаясь оттолкнуть, и в этот момент их губы соединились в глубоком пьяном поцелуе.
   …Сергей лежал на широкой сухой доске, полностью обнажённый, откинутый, распластанный, защищённый от окружающего мира лишь четырьмя стенами сруба. Жаркие оранжевые лучи торжественно блестели сусальным золотом, отражаясь в капельках пота, что мелким икристым ситом манны, жертвы цикад, покрывали его уставшее в неге смуглое тело, словно мелким дождём. Петя, счастливый и зарёванный сидел в углу, с ног до головы накрытый фиолетовой тенью и прижимая к груди комбинезон. Он щурился от яркого света, отражавшегося телом Сергея, и ему казалось, что пространство сруба – это целла, а Сергей божество, что он ангел, а светящееся тело, это его небесные одежды.  Он нюхал, забрызганный Сергеевой спермой комбинезон, тёрся о него щеками, носом, губами, и было видно, что ему больно смотреть на светящегося Сергея, он щурился, часто моргал, сбивая крупные как жемчуг слёзы с ресниц себе на колени, но он смотрел, не отрываясь и чаруясь, улыбаясь и давясь одновременно... Мысли путались и ощущались ватой, острое, напряжённо расслабленное тело Сергея, казалось теперь не только святым, но ещё и неприлично земным – телом молодой девушки со слабовыраженными половыми признаками; холодное и блестящее оно лежало навзничь, развернув ладони к свету. Грудь его, узкая, усыпанная редкими бесцветными волосиками, медленно  ритмично вздымалась, не замечая одуревшего, мечущегося взад-вперёд, сухого красного муравья, то разводя, то сближая раскрасневшиеся отсосанные соски.  В густых тёмно рыжих лобковых волосах, местами слипшихся, а местами пышных, курчавых, словно в капле вина всеми цветами радуги резвилось счастливое августовское солнце, разбивая пространство его тела на два граничащих лагеря: голубо-синий и фиолетовый в тени и небесно жёлтый на свету. Сильно натёртый открытый член сверкал своей алой в слизи плотью.
   - Ты знаешь, Петя, а я уж грешным делом испугался, что у меня …это…импотенция. - Сергей разговаривал одним ртом, не открывая глаз и не пользуясь мимическими мышцами. – Я что-то с женой уже год ничего сделать не мог. Серьёзно, думал, всё…
     Петя, молча, на него смотрел.
  - Да, кстати, - слегка развязано сказал Сергей, и смахнул со лба пот. – Поздравляю тебя с лишённой девственностью.
   Петя вздрогнул, он как будто очнулся и стал рассеянно осматриваться по сторонам, словно бы ища. Но тут понял, что хочет найти хоть что-то, что бы сделало слава Сергея не такими обидными, но, не найдя, просто беспомощно ответил:
   - Ты так говоришь, Серёжа, как будто у тебя и до этого… было…
   - Прости, я сказал глупость. – Сергей сбросил наигранную браваду с лица. – Просто…я защищаюсь. Не вдавайся, не вдавайся в это всё, это я…защищаюсь. Обещаю…больше не буду…обещаю…
    Искренний тон Сергея успокоил Петю, и тот снова застыл в ярком пятне его тела.
   - По тебе букашечка ползёт… – словно бы сам себе произнёс Петя и зачем-то протянул руку к Сергею.
   - Ты ревнуешь?..
   - Нет. - совершенно серьёзно ответил он на явно шутливый вопрос.
    Сергей повернул к нему лицо.
   - Ты очень чуткий, Петя…
   - Звуки цитры гудят в моей голове.

                Ш.Р. (0)  Жертвоприношение

- Это Небеса Радуются нашему Союзу. – Сергей выразительно заглянул Пете в набухшие от слёз глаза.

                Ш.П.(Шкала прогрессии)  (+1)  Слёзы свиньи
         
      Когда на следующее утро они встретились, как обычно, у реки, оба были пьяны  и смущены.
- Доброе утро, Петруша. – шагнул ему на встречу Сергей.
-  Доброе, Серёженька.
Они скупо поцеловались. Сергей подцепил и сбросил с Петиного плеча вчерашнюю опилку.
- Ты…устало выглядишь.
Петя взял у него из руки сумку и, не спеша, пошёл рядом.
- Я…Да, я плохо спал, а точнее…совсем не спал, ну, точнее, спал, но…и не спал…Я всё плакал. М-мне всё кажется, Серёжа, что-о-о…ну, что, что-то случилось.
Сергей шёл, понурившись, буравя тяжёлыми ботинками влажную рассветную пыль.
- Я, я… - начал он говорить, но, не найдя слов, замолчал.
- И, и-и…никак, я, Серёжа…ну не знаю, не могу определиться, с каким знаком это что-то случилось, понимаешь, не могу понять радоваться мне или скорбеть, сочинять стихи или лезть в петлю, бить в барабан или сесть за псалтырь, я, я так изъясняюсь, Серёженька, чтобы ты мог меня, как можно глубже прочувствовать, на…оттеночном уровне, что ли, ведь мир эмоций, мир страстей он так богат, так бесконечно неряшлив, что он не терпит этого ритуального подхода, не терпит грязных сапог в своём…королевском теле, и я чувствую, Серёжа, что ты, что ты спосо…
- Петя, Петенька, н-не нужно, я прошу – н-не копай глубоко, не копай. – не отрывая взгляда от дороги, замотал головой Сергей. – Н-не под силу, не под сил-лу н-нам будет эту яму заполнить, которую ты… нароешь. А-а начинать, ненужно начинать, нельзя н-начинать, мы выйдем больные оттуда, понимаешь, больными. А больные не бывают счастливыми.
- А счастливые не бывают философами.
- А счастливые бывают счастливыми. – Сергей сделал паузу и пнул попавшийся под ботинок булыжник в кусты; булыжник оттолкнулся от жирного крапивного стебля, пошуршал по плотному полотнищу лопухов, съехал со склона и с глухим колокольным звуком бултыхнулся в воду тянущегося вдоль дороги канала. –  И это самая мудрая философия. Человек должен быть счастлив, как юное деревце, как побег, как новая птичка, Должен Быть Счастлив, хоть минуту, хоть день, но должен…тем более…если он не один.
- А слёзы, если они…душат. – Петя тронул его за плечо. – Набрасываются, как бандит из-за угла и душат, рвут на части, Серёжа, расчле…
- Петенька, я тебя понимаю, - Сергей стал жестикулировать. – Я сочувствую, но на то мы и люди, на то мы и наделены интеллектом, чтобы обуздать этого бандита, этого варвара, превратить эти страшные слёзы в слёзы счастья, как Христос вино. Ведь благословил Создатель радости земной любви, и муку твою он тоже благословил, и счастье…Ты не должен терзать себя за то, что ты способен любить и дарить любовь,  хотя бы даже потому, что тем ты доставляешь страдания ближнему – мне, другу твоему, мужу твоему. Ведь не просто так нам даны истины. Послушай меня, ими можно пользоваться! это, если хочешь, и есть те руки, которые способны отобрать у тебя лопату, перевоспитать твоего преступника, превратить твои слёзы в медовое вино…
- Кстати, вино. Мне показалось, или от тебя пахнет спиртным?
- А-а…ну да… - словно бы очнулся Сергей. – А-а от тебя, кажется, тоже…пахнет.
- Серёж, а почему ты не смотришь мне в глаза? За всё утро только раз и посмотрел…когда поцеловал.
- Ты знаешь, я ведь на самом деле очень переживал…вчера, когда домой пришёл, я, я-я…это, я почувствовал, что с тобой что-то творится, что ты, что для тебя это очень серьёзно, ты так относишься…М-мне и сон дурной тогда привиделся, только на минутку глаза сомкнул, и привиделся. Отец мой покойный приходил. Вроде на стройку какую-то направляемся. А во сне день солнечный, весенний, радостный, но странно белёсый, как вроде от снега. Отец молодой, лет пятьдесят, а я, сопляк ещё, как сейчас помню, по сторонам верчусь, где палка какая из земли торчит – я её ногой поддеваю, где провод торчит – выдернуть норовлю, лет двадцать мне, не больше. А отец суровый такой, брови сдвинуты, и идёт, вроде спешит куда и меня, вроде как не замечает. Я спрашиваю что-то, в глаза пытаюсь заглянуть, а он отворачивается, вроде как от огня, морщится, губы почти до самого носа подтягивает. И вот проходим мы мимо стройки. Я понимаю, что это общежитие строится. Мы сворачиваем за угол, а там прямо под окнами стоят три профессора, я почему-то сразу их профессорами окрестил, и на стену мочатся. Мочатся и нас глазами провожают, напряжённые сами такие, будто даже виноватые. А мы, направляемся мы к вагончику строительному, мимо так проходим, и вдруг с крыльца спускаются люди в костюмах, с папками, и отец бежит к ним, а за ним, сразу, откуда ни возьмись, толпа со всех сторон, и начинают кричать. Я стою в стороне и вслушиваюсь, но слов разобрать не могу. Только отцовский бас выделяется так явно: «Не позволю! Не дам! Пропадите вы! Горите в аду! Гвоздей вам в ноги! Подите прочь!» И всё в таком духе. Вдруг толпа как-то моментально растворяется, и отец, такой же сердитый, из-под бровей не видно куда смотрит, шагает ко мне, а точнее в тот вагончик, куда мы шли. А люди в костюмах тем временем садятся в ВАЗ, такой, кремово белый, резко сдают назад. Отец слышит визг, и снова бросается к ним, хватает за дверцу, кричит. А машина резко так рвёт вперёд, отца крутануло и отбросило за багажник, он падает, а машина сдаёт назад и давит его, так сагиттально по левой ноге, паху, груди, лицу, затем разворачивается на нём и уезжает. Я стою ошеломлённый, у меня такое состояние, как вроде это по мне проехали, но в душе я холоден и даже вроде безучастен. Слышу, люди кричат: «В «скорую» звоните», «Позовите вахтёра». Я подхожу к нему, а он руку к лицу тянет, как вроде по телефону хочет говорить. А я говорю: «Ты там как? Живой?» А он голову от меня снова отворачивает, кривляется, как словно бы разыгрывает меня или хочет рассмеяться, да от меня скрывается. И тут вдруг я вспомнил о тебе. И не то чтоб вспомнил, а почувствовал. Как будто стальной стержень пронзил меня, всего насквозь! Я сначала почувствовал боль, словно ожог изнутри, а только тогда вспомнил о тебе. И первая мысль у меня тогда была: а ведь это твоя боль, энергия твоей боли прорвалась в моё бессознательное, твои слёзы сейчас жгли моё горло. Ты понимаешь, я почувствовал твои страдания. И я тогда стал клясться, я просил Бога избавить тебя от страданий, пусть даже ценой жизни моего отца. А он всё мотал головой, смертно белый…
- Сергей, Сергей, н-не оправд…
- Я готов пойти на любые жертвы. – задыхался Сергей. – Только чтобы тебе было хорошо.
Белый луч света прорвался сквозь густой, на мгновение качнувшийся ельник, вырезал на дороге сиреневую семёрку и вспыхнул в Петиных волосах красным петухом.
- А ещё, я боялся, что ты сегодня не придёшь, и я…не смогу, не успею…ну, в общем, мне нужно извиниться перед тобой, - Сергей замедлил шаг и поймал луч в ладонь. – Я вчера сказал тебе про девственность, очень глупо и очень грубо… я пошутил тогда. Я много думал…дома, и ночью, я не прав Петя, п-прости, с такими вещами действительно не шутят. Вообще с вещами, которые э-э-э… бывают только раз в жизни…не шутят. Не шутим же мы со смертью и там …с рождением, и с отношениями, я подумал, тоже нельзя шутить, нельзя превращать их в прогулку. Вот взял и вышел вот так прогуляться по набережной, или просто вот так, вразвалочку прошёлся до первого перекрёстка какой-нибудь до боли знакомой улочки, а потом ещё и в затылок плюнул, сапогом растёр и… домой пошёл…а завтра сно…
- Ты правильно говоришь. Ты очень правильно говоришь, Серёжа. Ты чувствуешь меня, ты словно бы моими губами говоришь, говоришь, как лепестками тюльпана шуршишь. Мне так нравится. А простить…Я всё простил тебе ещё вчера, я ни о чём не жалею…Просто я думал…
- Просто я забираю у тебя лопату, Петя! – Сергей изобразил рукой уверенный решающий жест. – Забираю! и выбрасываю её! в самый далёкий и самый глубокий ров, который ты только можешь себе вообразить!
- Смотри. Поворот. – Петя зачем-то остановился. Из-за прервавшегося леса появились сонные окна дачных построек. – Помнишь, там, у забора мы девочку встретили, ну, в одежде какой-то несуразной. Вон ещё рабатка, у этого…как его?
- Сопатко Роман. Дирижер. – Сергей вильнул взглядом по пёстрым декоративным кустам.
- Да-да, дирижёра. – зачем-то рассмеялся Петя. – Я потому и девочку тогда сразу не заметил, потому что на эту дивную грядку засмотрелся. Помнишь, как мы столкнулись?
- Помню. – Сергей приятно улыбнулся и второй раз за утро посмотрел Пете в глаза.
- Помни. Это…знаковый день… - Петя часто заморгал. – Ты не просто…потерял друга и приобрёл преданного любимого человека, но ты ещё и…стал богаче, мы оба стали богаче. В этот день… Ты чувствуешь?
Сергей с нескрываемым восторгом осматривал Петины глаза, говоря словно загипнотизированный, словно слабоумный, словно возбуждённая женщина, словно потерявшаяся мать:
- …Да… Я чувствую это всей своей душой… Ты будто осветил её, озолотил… Твои ресницы… я никогда раньше не замечал… твои ресницы… они напоминают мне опахало, а сам ты… напоминаешь мне чувственную…чувственного…чувственных…
- Руки? Руки, которые держат это опахало! – восторженно подхватил Петя, ловя губами каждый его выдох. –  Я хочу, чтобы я напоминал тебе руки…
- …Богато убранные руки… изящные руки… холёные руки… руки, не знавшие работы, нечистот, боли, холода…
- Такие девичьи, детские руки…
- …словно детские сердца… - прошептал Сергей.
- Словно километры детей…
- Словно зефир… - Сергей закатил глаза.
- Словно сердца новорожденных… - одними губами произнёс Петя.
- А эта девочка. Ха. Девочка. – Сергей стряхнул с себя оцепенение, почесал переносицу и с язвой посмотрел в песок. – Она, если хочешь, стала предвестником и…даже, ты смотри, какая мысль меня посетила: она стала предвестником, по сути, всё с неё началось и разговор наш и параллели, помнишь? Так вот, Я тебе на секундочку отдам обратно лопату, надеюсь, она уже не так разрушительна, как прежде. Так вот, помнишь, сколько споров у нас было о-о-о…её, ну это, о её… моральном облике. Так вот ты настаивал на её непорочности, а я настаивал на том, что она… шлюха. И знаешь, что я подумал? Я подумал, что-о-о, ну во-первых, мы скорее всего уже никогда не узнаем кто она и что, только если встретим ещё раз, а во-вторых…во-вторых, она очень хорошо отражает двоякость наших отношений, нашу… двувыпуклость... Ведь начали мы, по сути, очень пошло, я бы даже сказал грязно. В-оо-от. А привело это всё к чистой и-и-и, в какой-то степени возвышенной любви, с переживаниями, муками, слезами, обожествлениями, философией… И получается у нас этакий компот из старой промасленной проститутки и агнца божьего.
- Ты знаешь, мне тоже кажется, что она не случайно нам повстречалась, она заставила нас думать, она сделала тебя лучше, а меня мудрее…
- …она сделала меня счастливым, - не позволив сделать паузу, восторженно подхватил Сергей. – Подарив мне тебя, тебя-я-я!! Сделав меня в этом счастье одновременно и несчастным и счастливым, как, э-э-э… как положенный в руки художнику талант, окрыляющий, рвущийся, ведущий в пропасть…
- В пропасть, в пропасть. Это ты верно сказал, верно… - Петя закивал головой. – Талант, он как настоящая любовь ведёт аккурат в пропасть, сопровождая жизнь адскими муками и вспышками экстаза, это утомляет и постепенно умерщвляет, уродует твою душу, делая её фаллически прекрасной…
- Да, да…Ты бесконечно прав, мой дорогой, как же ты прав!
Из-за кустов показалась тёмно синяя стена сруба и зацветший шифер туалета.
- А вот и сруб.
- Сруб, который нас свёл.
Сергей и Петя быстрым шагом направился к нему.
- Так грязно…
- Да…начали мы грязно…
- Вот тебе и второй знак – сруб: замкнутый, надёжный, недостроенный…
- Девственный…
- Почему девственный?
- Потому что замкнутый…
- Потому что замкнутый.
- Как добродетель.
- Замкнутая добродетель…Это гниль, от неё пахнет.
- Но не может же добродетель быть разомкнутой, она тогда будет доступной…
- Девственница тоже может быть доступной, и от неё тоже может пахнуть…мухами.
- Почему мухами?
- Они тоже бьются головой в стекло…
- Так это ж от желания оказаться на свободе.
- А это от желания не пахнуть.
Они зашли в сруб. Солнце ещё не взошло достаточно высоко, и внутренность сруба была сырой и покрыта тонкой плёнкой тени, словно флёром. Доска, на которой вчера так царственно возлежал Сергей, сиротливо жалась к ящикам с инструментами, роса тяжёлыми ровными каплями таилась в примятой траве, ветошь, коробка с гвоздями, пустая бутылка из-под минералки. Петя снял с ящика крышку и стал разматывать закрученную в пеню пилу.
- Петя… – неуверенно произнёс Сергей.
Петя замер с пилой в руке спиной к нему и словно бы чего-то ждал. Тогда Сергей подошёл к нему и несмело, почти не касаясь, обнял его. Петя тут же обернулся, как будто только этого и ждал, и впился Сергею в губы поцелуем. Пила осталась висеть в посиневшей от напряжения кисти. Они долго стояли, просто обнявшись, и дышали друг другу во рты.
- Ну что?  Будем работать? – сказал Сергей в губы.
- Будем! – радостно и оживлённо ответил в губы Петя.
Они положили ещё два венца, зарубили стыки, свели скобы. Затем обедали и занимались любовью. Чтобы их никто не потревожил, Сергей снял с туалета дверь и привалил её к входу в сруб.
   - …Какой у тебя нежный живот, никогда б не подумал.
   - Погладь ниже…
   - Ты прости, если вдруг мои слова покажутся тебе обидными, но я вдруг вспомнил… Я не касался этого уже много лет. Мне даже казалось, что это воспоминание совсем стёрлось из моей памяти. Понимаешь, просто оно всегда для меня было тягостным, постыдным что ли… А сейчас я вдруг словно прозрел, я как будто бы увидел его с обратной стороны.
   - Ну, не томи, рассказывай.
   - Сейчас, любимый, с чего же начать?
   - А ты начни сначала.
  - Хорошо, значит по порядку. У меня  с сестрой довольно приличная разница в возрасте, н-ну ты знаешь...
   - Ты…ты рассказывай и одновременно…его…трогай…
   - Трогать?..
   - Трогай…
   - Губами?..
   - Глупышка, а как же ты рассказывать будешь?
   - Ну. – Петя загадочно улыбнулся. – Оставь эту заботу для меня. Уж как-нибудь управлюсь.
    - Ну, смотри…
   - Приспусти комбинезон, хочу видеть твоего ребёночка.
   - Сам, сам, пожалуйста, мой ласковый.
   - С-сам… - слегка заикаясь от волнения, Петя стал неумело стаскивать с него комбинезон. – Р-руки дрожат, представляешь… нервничаю.
    - Чего ты нервничаешь? Вчера же всё получилось. Вчера нужно было нервничать, а не сегодня. Всё у тебя… наоборот.
   - Вчера я был возбуждён.
   - А сегодня что… нет?
   - Не-ет, солнышко, ты что, конечно, возбуждён, но не так… по-другому. Сегодня я… чувствую, что очень сильно тебя люблю, и хочу, очень хочу сделать так, чтобы тебе со мной было хорошо.
   - Это твоё вечное лебезячье состояние, вечное желание всем угодить.
   - Да и вчера… всё так неожиданно случилось…
   - Ты пожалел… - сокрушённо произнёс Сергей, и присел.
   - Ты, что!? Что ты, зайчик, как ты мог такое подумать, я как подумаю, что так вот и мог жить дальше… не зная тебя… ну, это … вот так. – Петя провёл горячим языком ему вдоль живота. – Так вот и жил бы, как червь, стесняясь… Ха…  – он горько выдохнул. – Стесняясь этой истории с сестрой, с женой… ой, как подумаю, что сегодня домой нужно возвращаться…
    - А давай не вернёмся… Ну, сегодня.
    - Как?
    - Ну, скажем нашим, что допоздна будем работать и чтобы не ехать сюда рано утром, переночуем здесь.
    - Прямо здесь?.. – глаза Пети заволокли слёзы.
    - Прямо здесь. – твёрдо и одновременно нежно произнёс Сергей.
    - Ты и я?
    Петя, словно маленький ребёнок, прижался Сергею к груди и тихо заплакал.
    - Ну что ты маленький, что ты? – Сергей ритмично гладил его по всклокоченной голове.
    - Я…люб…люб… - всхлипывал Петя.
   - Ну что ты, что ты? – взволнованно перешёл на шёпот Сергей. – Ну, ну давай, поцелуй его, покусай, ну, ну же, солнышко…
    - Я, я…я просто! хочу вот так вот! – он крепко-крепко вжался ему в живот. – Просто вот так вот при вот так вот! врасти в тебя хочу.
   - Глупы-ы-ыш.
    Петя приспустил комбинезон Сергею до колен и провёл вспотевшей ладонью по влажным от пота трусам. Член Сергея напрягся и чётким контуром вырисовывался сквозь ткань. Петя просунул руку под резинку и вывалил его наружу, розовый с закрытой головкой. Заголил.
    - Ты знаешь, ты будешь смеяться, но я…
    - Я буду плакать, мой дрогой, если ты сию же минуту не возьмёшь его в рот. – едва сдерживая эмоции простонал в усы Сергей.
     Петя медленно взял член в рот. Он мягко чавкал, покачивая головой и неумело помогая себе руками.
    -О…о…мой…мой…к-к-котик.М-мой….м-мой….Всё….стой…стой!!! – едва не закричал Сергей и вцепился Пете в волосы. – Остановись, прошу… т-тебя!
     Петя, не вынимая изо рта член, поднял удивлённые глаза.
   - Да…сегодня почему-то всё острее…н-не знаю…
    - Мне так понравилось…ты знаешь, я ведь всегда как-то предвзято относился к минету и с женой никогда не практиковал…только с тобой. И ты знаешь, мне даже больше самому нравится…это…ну…
    - Сосать. – почти прососал это слово Сергей. Петя тут же сконфузился. – Повтори – со-о-с-с-сать…сосать.
    - Со… - начал было Петя, но осёкся. – Ты знаешь, это как-то пошло, всё равно, что… - Петя покрутил указательным пальцем в воздухе и прошептал: – Трахаться… Грубо и сухо. Трахают шлюху, Серёжа, а мы – любовью занимаемся.
    - Я понимаю, - Сергей сделался серьёзным. – Но, ты знаеш-ш-шь… в этой пошлости… что-то есть, зерно какое-то, смак. Меня это возбуждает. Вот знаешь, как некоторых скромных жёнушек возбуждают оскорбления, унижения, когда их топчут во время соития… Так вот и мне. Я прямо чувствую, что кончу от… от только лишь одной произнесённой тобой фразы. Понимаешь?..
   - Понимаю.
  - Вот, не знаю… - Сергей мечтательно посмотрел в небо. – Я просто представляю себе такую картинку. Ну, например, сидим мы на срубе… работаем. Тут ты…
- А я? Я тоже работаю? – улыбнулся Петя.
- Да, черепашка… - выдохнул, словно от тяжёлого секса Сергей. – Ты тоже, как и я работаешь; в своих джинса-а-ах, или…в чём ты там сегодня?
- В джинсах.
- Ну, значит, в джинса-а-ах, ну, не важно, в общем, работаешь… Готовишь под звено площадку, машешь во всю топором, с тебя градом катит пот, кепка твоя газетная подрагивает…
- Ну-у… - Петя игриво провёл пальцем ему вдоль лунной дорожки.
 - И вот ты машешь и вдруг так неожиданно, так непринуждённо, сдвинув кепку на затылок и щурясь на солнце, мне и говоришь: «Серёжка-а!». «А-а!?». – спрашиваю я. «А давай я тебе пососу». – всё шире разворачиваешься ты ко мне. Или нет! – Сергей резко присел. – Нет! Лучше я тебе говорю, э-э-э…: «Петенька, зайка, что-то томно мне», а ты говоришь: «Скажи, что ты хочешь, чтоб я сделал: пососал или подрочил, или, может, ты хочешь меня в попку поебать?» Тогда я, конечно, скажу: «Пососи мне, Петруша», и ты…
    - Я тебя понимаю. - Петя медленно дрочил ему. –  Но…я ещё не готов к этому. Давай вернёмся к этому…завтра. Э-э-э…я, это, недорассказал. Нет-нет. – он замер с оголённой головкой. – Я сейчас объясню. Меня не возбуждает об этом говорить, но-о-о…мне очень нрав…Мне, в общем, гораздо больше самому нравиться тебе…это…
   - Ну, замени там…кусать или целовать, как тебе удобно.
   - Пусть, кусать… – кивнул Петя. – Понимаешь…некоторые вещи, как, кстати, может, ты помнишь, мы разговаривали об этом, н-некоторые вещи…н-нельзя называть… Понимаешь, когда я чувствую вкус твоей головки, хотя вкуса-то как такового и нет, но мне кажется, что я чувствую её вкус, её температуру, когда я, прижавшись кончиком языка к твоей рафинированной уздечке, ощущаю её пульсацию, её биение, складки…я…я словно бы проникаю в твоё сердце, ощущаю…ощущаю его дрожь, его удары, его…твою жизнь, мощь, путь…твою головку, тёплую, твёрдую, острую, я-я сразу же вспоминаю, как мама в детстве варила суп с сердцами, куриными, я, йа-а-а уже лет двадцать не вспоминал о нём, а сейчас…а я так любил этот суп, эти сердца, такие тёплые, твёрдые, острые…как…как твоя головка, я как будто чувствую тебя! через неё, понимаешь…
   - Как сладко  рассказываешь ты Петенька, пососи мне мальчик, пососи ещё чуть-чуть, я знаю что тебе не нравится, когда я так говорю…пососи, пососи, пососи. Пососи, пососи, пососипососипоососипососипососипососи…
   - Ты не понял – мне нравится. – Петя раскрасневшимися губами обсасывал яички. – Мне очень…н-нравится. Мне просто не нравиться самому это говорить, ну, вслух...
   - Ну же, соси, соси малыш, обсоси мне член, мою морковку, мой спутник… - Петя, было, уже дёрнулся вверх к головке, но Сергей, закатив в экстазе глаза, упёрся ладонями ему в голову и промычал:  – Ну, скажи! Скажи же!!! Против своей воли, скажи, малыш! Не мучь ты меня-я-я!!
   - Разреши… - Петя запнулся, подбирая слова. Сергей напряжённо слушал. – Разреши…Я-я-я-я…Можн…Разреши-и я пососу…тебе.. Серёжа?
   Сергей, не отвечая, подтянулся и рукой властно поднёс член Пете к губам. Петя быстро начал сосать, без рук. И через минуту, жутко извиваясь и вырывая с корнем росшую под ногами лебеду, Сергей кончил. Петя ещё некоторое время продолжал сосать, но уже аккуратно без языка, с его губ, по усам, по щетинистому подбородку и по телу члена струилась ароматная сизая сперма, она опускалась к основанию члена и утопала в лобковых волосах. Петя положил разгорячённую голову Сергею на бедро. Сперма постепенно всасывалась его слизистой, оставляя приятное мятное послевкусие.
    - Как хорошо, малыш. – сказал отдышавшись Сергей. – Т-ты у меня молодец…т-ты у меня умница…Сейча-с дух переведу и…что ты хочешь…покусать или в попку…или…
   - Нет…нет. – Петя словно сквозь сон отрицательно помотал головой. Я, кажется, тоже кончил, не понимаю, такая слабость…как мы будем сегодня работать?
   - А мы не будем сегодня работать…Мы будем сегодня весь день без устали заниматься любовью, весь день и всю ночь.
    Ничего не говоря, словно в знак покорного согласия Петя подполз Сергею к лицу и нежно с языком поцеловал его. Сергей тут же подхватил его порыв и ответил не менее страстным поцелуем.
   - А что ты-ы там про сестру хотел рассказать?.. Я, кажется, тебя тогда немного перебил. – со смехом в голосе сказал Сергей.
    - Да уж немного перебил. – Петя вытер рукавом сперму и расправил усы. – Даже смешно сейчас об этом говорить. В общем, сестре тогда лет двадцать пять было, а мне лет двенадцать…
   - Это ты про Лильку-покойницу рассказываешь?
   - Ну. Царствие ей небесное.
   - Царствие небесное… - вздохнул Сергей.
 - Как-то праздник какой, что ли был, то ли Троица, то ли Деды, не помню. В общем, она домой пришла под утро, пьянющая, еле ноги волочила. А она, когда пьяная, то ей жарко и она раздевается, так, не глядя, и у неё своя угловая комната была, а я, малец, на печи спал. И она раздевалась, а я ждал этого, чтоб посмотреть. И вот тогда, она пришла еле ноги волочит, значит, подходит к кровати и… Обычно она двери закрывает на засов, а я через щель с печки смотрел. А тут она, как назло, не закрыла дверь, не то чтоб на засов, а вообще. Смотрю, стоит за перила кровати держится и одной рукой юбку стягивает.
   - Ну, ты ближе. А то будешь полчаса рассказывать, как она юбки разматывает.
   - Ладно, короче, она разделась; к моему разочарованию, надела ночную рубашку и ух в кровать. А спала она на спине. И всё – трупом спит, ноги раскинула и так тяжело по-пьяному дышит. Я тогда на печи заметался, представь: родители спят беспробудно, тоже пьяные, Валька у бабушки ночевала, дверь открыта. Ну, в общем, я прокрался к ней в комнату…Помню, стою, не дыша, прямо ощущаю её крупное тело, его жар…
    - Постой, Лилька ж не толстая была.
   - Она не толстая, просто я тогда такой «щавлик» был, представь. – Петя устроился поудобнее. – А она такая в теле была, стройная даже, но в теле. Ну, в общем, она мне тогда показалась огромной. Я сначала грудь её потрогал – жа-а-аркая, потом живот, ниже, чувствую сквозь ткань, прям как сегодня, твой член через трусы трогал, а через ткань чувствую волосы. Они мне ещё тогда такими сухими показались, жёсткими, и очень большими, прямо шапкой. А потом я осмелел, вижу, что она не подымится даже, если я буду на гармонии играть. Я и полез ей под рубашку. Помню, тянусь, тянусь туда рукой и чувствую, как всё жарче и жарче ладошке становится, как будто я к костру приближаюсь. А когда уткнулся в мокрое, горячее – понял, что это оно, даже не понял, а почувствовал. И такое отвращение мне сразу накатило, прямо и не знаю, почему, но вдруг стало очень противно. Но любопытство взяло верх и я подол рубашки ей закасал по бёдра, чтоб лобок было видно. А уже почти рассвело. И я рубаху подкасал, и так вдруг в нос ударило, знаешь, запах этот, между тухлым и спёртым, и у меня вдруг голова закружилась, я стал её трогать, даже палец засунул, и так увлёкся, что не заметил, что трусь, причём довольно крепко, если б она не была пьяная, точно бы проснулась, трусь ей о ладонь. Она так руки раскинула ладонями вверх…И я как-то автоматически вынул член и стал тереть ей им о ладонь, даже слегка сдавил её, как будто это влагалище, а потом как-то случайно подмышку её увидел, волосатая и мокрая, я тогда туда ей засунул и… так и кончил ей в подмышку.
   - Да-а…занимательная история. – почесался Сергей. – Только, что здесь такого, что ты, как я понял, всю жизнь переживаешь. Я тебе таких историй, да ещё и мудрее, сколько хочешь, рассказать могу.
- Я понимаю… Я сейчас вдруг многое стал понимать…что…
- Ну, ладно-ладно, маленький, не накручивай себя. Дай, лучше я тебе язычок пососу, такой он у тебя сладенький.
- Это потому, что у тебя семя сладкое.
- Сладкое? – засмеялся Сергей, и на краешках глаз проступили слёзы умиления. – Это я сегодня чай с сахаром пил и немного пересолодил.
- Да? – Петя тоже засмеялся, как будто Сергей сказал что-то смешное.
- Чего ты смеёшься, дурачок? – Сергей потрепал его ладонью по затылку. – У тебя затылок ещё не высох.
- Да-а, я сейчас, как ломовая лошадь, вся в мыле.
- Лошадь?
- Лошадь.
- Интересно…А почему лошадь, Петенька?
Вместо ответа Петя взял его ушную раковину в рот, всю целиком вместе с мочкой, и сочно обсосал.
- Ну, и что это значит?
- Ну? И что это значит? – по-еврейски прищурился Петя.
- Да ты играешь! – довольно выдохнул Сергей. – Ты, мой дружок, играешь, как…как, жеребёнок, молоденький неустойчивый жеребёнок. – Сергей просунул тяжёлую ладонь Пете в трусы. – Мокренький, ты мокренький.
- Я…мок-хренький. Иг-г-г-го!!!
- А-а-ха-ха…
- Иг-г-г-ггггооооооо!!!!
- Ну, тпррр, тпрр. Тихо-тихо, мой племенной…
- Представь любимый, что я рысак, такой буланой масти…
- Лучше в яблоках.
 - Хорошо, в яблоках, у меня связаны ноги, чтобы я в пылу своей юношеской горячности не сбежал в лес или не утонул в реке, у меня изящная вытянутая морда в розовые пятнышки и зовут меня …Гитлер, меня так крестьяне прозвали за то, что я люблю кричать в одиночестве, и ещё я хочу перевернуть весь ми… - Петя застонал, его член упёрся в шершавую ладонь Сергея аккурат между бугром Венеры и Марса. – О-о-о-очень, очень! Ёмко, оччччень аккуратно сейчас-с-с текут мои мысли…
- Ты становишься философом, майн кнабе, твои мысли стали объёмными, я чувствую это. Ещё, как только ты сказал про лошадь, я сразу понял, подчёркиваю, я сразу понял, что это начало. Вот понимаешь, не вчера было начало, когда мы открыли друг друга, и даже не тогда, когда ты мне сегодня соса…
- Тпрррру-у-у… - загудел раскрасневшимися губами Петя.
- Прости, прости, кусал, а именно вот в тот момент, когда ты сказал про лошадь и вот так на меня посмотрел.
- Давай, давай, дава…ай-й-й…ах-х-х-х…
- Всё, всё, котик, какая тёплая, а пахнет! Аж здесь слышно. Ну, ну что ты?
Петя схватил его руку и стал слизывать с неё свою сперму.
- Ты что ревнуешь? Эй, философ, не сходи с ума, это теперь наша сперма – не ревнуй. Ну же. – они снова крепко обнялись.
- Эй, ы, есть там, а? Кто. – вдруг неожиданно словно гром средь ясного неба раздался знакомый голос. Это был Вова – сосед по даче и коллега Сергея по работе.
Вова, не дожидаясь ответа, упёрся плечом в приваленную дверь. Сергей тут же с ловкостью гепарда вынырнул из-под Пети, натянул штаны и схватился за топор, Петя вцепился в непонятно откуда взявшуюся газету и стал мастерить из неё шапочку.
- Вовка ты? Гы. Ёбтить. – привычно изуродовав лицо, гортанно выкрикнул Сергей.
- А! – ответил Вова.
- Ты, гы, что? На ***. Ы. – продолжал строить диалог Сергей и одновременно боролся с неподатливой ширинкой.
- Ты, эта, нах, что, работа, а? Петьку ы, а, есть?
- Щас дверь, ы, *** уберу, стой! Ы. Ёбть.
- Ага!
Сергей взволнованно посмотрел на Петю и головой указал на дверь, тот пожал плечами, дескать, «а что сделаешь, нужно пускать». Сергей сдвинул полено, убрал «козлы» и прислонил, ставшую падать на него дверь к стенке.
- Здарова! Ы. Мужики! Гы.
Вова, щерясь и довольно гримасничая, вошёл в сруб. Как только он это сделал, так сразу же лица всех троих стали настолько похожи, что их можно было принять за братьев.
- Петруха! Ёбть. Эта. – жуя буквы правой стороной рта и папиросу левой, Вова сунул широкую похожую на корень ладонь Пете.
- Ваван! – царственно произнёс Петя и растянул кустистые рыжие усы в некое подобие улыбки.
- Серы. – Вова понёс «корень»  Сергею. – Работите? Ы. Нада. Ёбн. Эта. В «обло», гляжу, ложите?
- Ага. – Сергей пожал его негнущуюся ладонь.
- Дом? Будет? Ы. Нах. Эта. – Вова вытер ладонь о робу. Роба была усыпана опилками, кое-где висели жёлтые змейки стружки.
- Ну. Ага. – закивали головами мужики.
- Ты, гы, сала, обедали. Жрал сала? Эта. На ***. – вытирал руку о куртку Вова.
- Га? – переспросил его Сергей.
-  Сала, эта, жрал? Ы. Спрашивает. – пояснил Петя и раскатисто стал давиться смехом.
  Вова увидел, что тот смеётся, и тоже стал ржать. Он так дёргался телом, что с него посыпались опилки.
- Чего?! Ну, это, нах, да. – Сергей понял, в чём дело и поспешил стереть не подсохшую ещё Петину сперму с ладони. – Тока, ы, пажрали, га, нах, ёбтить…
- Ну, а я, сука, нах, пилараму притянул, эта, гы, сука, са шваграм до****елся, эта, ы. – вещал Вова.
- А-а. – закивал головой Петя и полез на сруб.
- А швагра, эта, нах, эта, па желуда. Ы. Ёбть.
- Серы, нах! Лезь! Ы, нах. Щё звено, нах, кинем и, эта, баста, нах. – Петя поправил газетную шапочку на затылке.
- Щас! Сука, тапор, эта, гы, расклинить нада. Слышь, Петька, эта, ****ы в рот. Клины, эта, где?
- Во! – Петя указал пальцем на ящик, едва заметно торчавший из высокой травы.
- А-а. Щас, сука нахуй, эта, клина, ы, вганю.
- Работате. – Вова сплюнул сжованый бычок под ноги. – Ладна, нах.  – харкнул вдогонку. – Эта, я там, эта, есть что, ы, заходите, пилю, эта нахуй, ы, тесть, нах, баню абшить, эта, ну, говорит, доски, нах…
- Дабро, Вовка! – Сергей кивнул ему изуродованной головой.
- Давай. – зычно гаркнул Петя.
- Ну, что, ушёл? – прошипел с земли Сергей.
- Почти. – Петя воткнул ставший каким-то инородным топор в бревно.
- Слава богу, я, ты знаешь, не слабо струхнул, когда он, это…на дверь навалился…
- Да. – Петя ловко соскочил на лежавшего на боку «козла». – Очень это всё неожиданно вышло. У меня аж живот закрутило.
Сергей засмеялся:
- А представляешь, если бы он нас увидел?..
- О да-а-а… - тоже смеясь, протянул Петя. – Представляю картинку.
- Знаешь, Петь, что я подумал…А не сбрить ли нам усы?
- Усы?.. - Петя ощупал жёсткий куст у себя над губой. – А что…вполне.
- Вот и я так думаю. Как-то раньше в глаза не бросалось, а вот сейчас на Вову посмотрел и…прям, знаешь, глаза режут…усы эти, дикие они какие-то.
- Терпимее, терпимее будь, любимый.
- Да, мой лошадёнок, терпимее…А помнишь: С любимыми не расставайтесь, с любимыми не расставайтесь, всей кровью прорастайте в них…
- Да-а…просто музыка…
- Музыка… - Сергей благостно застыл. – А! Петя. Я, это, всё пока с этим Вовкой разговаривали, на уме один вопрос крутился: а почему ты лошадь Гитлером назвал?
- Гитлером? – Петя осмотрелся по сторонам и сел на траву. – Сядь ко мне.
- А если он опять зайдёт? Не-е-е…Не хочу рисковать.
- Рисковать?.. Но я надеюсь, ты не собираешься прятаться?
- Прятаться… не собираюсь, но и кричать не хочу.
- Кричать и я не хочу, но… – начал, было, Петя, но Сергей быстро к нему подошёл и закрыл ладонью губы, даже не закрыл, а наложил на них запрет. Петя понял это и запнулся.
-  Но-о… – продолжил за него Сергей. – Всему своё время, любимый. Не бей копытом, Гитлер.
Петя улыбнулся. Они поцеловались.
- Мы не должны больше бояться. Пойми, мы теперь сильные, замкнутые…Мы замкнуты в этих стенах. – Петя зачарованно обвёл взглядом возвышающиеся со всех сторон стены. – Представляешь, я только что увидел нашу любовь в виде радиации. Её окружность замыкается сразу за срубом и светится неаполитанской бирюзой, и-и-и… я даже вижу эту фигуру из Космоса. Смотри.
Петя взял гвоздь, зажмурился, с силой провёл остриём по предплечью. Тонкая струйка чёрной крови проступила на коже и тут же, скрутившись на конце жемчужиной, по касательной покатилась вниз к кисти. Сергей тут же схватил его за руку:
- Ты что!? Что ты делаешь?!
- Тишетише… - с улыбкой шептал Петя, задрав закрытые глаза в небо. – Смотри.
Он обмакнул палец в кровь и уверенно медленно вывел у Сергея на животе:

               

  - Мы так же замкнуты в этих фигурах. – Петя спокойно смотрел на ошарашенного Сергея. – Как одна усиливает другую, так и мы становимся сильнее, заключившись в них. С этого дня это наша цитадель, и никакой Вова нам теперь не страшен. Заклинаю.
- Постой, постой. – стал брыкаться головой Сергей. – Тебе не кажется, что твоя любовь несколько судорожная?
- А твоя – арессссссивная. – Петя с силой прижал его лицо к себе. – Ну же! Губы! Губы! Твой раж режет мою свинью.
 - Не смей, не смей! – Сергей припал к ране и страстно высасывал кровь. – Это т-теперь моя…свинья. – сглотнул он, задыхаясь. – Я уже чувствую вкус её крови…
- Моей крови-и-и-и-и-и… - забился Петя.
- Так всё-таки, почему?..
- В губы, в губы, Серёженька.
- Успокойся, успокойся…
- В гу…
 - Почему Гитлер, а не, например, Сталин? – Сергей отстранился и посерьёзнел, напитавшиеся кровью усы размазались по бледному лицу.
- Просто… – Петя обхватил его голову руками. – Я хо…
- Ты, ссссучка. Отвечай! Почему Гитлер? Отвечай!
- Ты не туда смотришь! Немедленно прозрей! Прозрей ну же!!!
- Лазарь, выди вон!? – не снимая с лица великолепную улыбку, съязвил Сергей.
- Успокойсяуспокойсяуспокойся…
- Всетроишься? Не сме-е-е-ей. – выкручивал ему руки Сергей. – Гитлера поминаешь, так, будь добр, объяснись.
- А ты что антифашист?  – вцепился зубами ему в усы Петя. – Тебя коробит называть меня Гитлер? Тогда называй меня Чикатилло. Ну же! Не жмись! Дава…
- Остановись. Вдруг кто зайдёт?.. - боролся Сергей. –  Я ещё не готов к этому.
- Один поцелуй, последний. Мы же в срубе…
- Всё-всё… - Сергей попытался отстраниться.
- Я вижу kyklos в твоих глазах. В них пурпур рассвета…
- Ты что, грек?
- Просто я проникся твоим божеством…
Они, уставшие и вспотевшие сели рядом, прислонившись к стене. Не сговариваясь, достали сигареты и молча выкурили сразу по две.
- Я, Серёжа, сегодня утром. – говорил Петя зачарованно глядя в одну точку, словно она была не на стене, а за горизонтом. – Я утром выпил, ты, помнишь, заметил.
- Угу. – кивнул Сергей и уже открыл рот, чтобы напомнить Пете о том, что он тоже сегодня с утра был выпивши, но Петя тут же продолжил:
- И, что интересно, я и раньше бывало выпивал с утра перед работой. Так просто выпивал, чтобы легче вскочить в новый день. Что-то вроде вскочить на коня и поскакать – так проще. Но вчера, вчера для меня многое изменилось, даже-е-е, я бы сказал, открылось. Я вдруг понял, что…как бы это сказать…Нет, не понял, а открыл, как вроде, я слышал у некоторых людей, после серьёзных травм или клинической смерти открывается дар. Они начинают мысли читать, писать на неизвестных языках, играть на инструментах… И ведь глупо предполагать, что это в них вселилось в момент потрясения. Ну ведь глупо…Значит, это уже было внутри, а значит и во всех остальных это есть, просто нужен толчок к…действию. Это, это даже, пожалуй, что-то родственное с аутоинтоксикацией…
- …Только со знаком плюс. – согласно закивал Сергей.
- Да-да, только в положительном смысле. Правильно. И я вдруг почувствовал, что наше вчерашнее откровение и стало тем самым толчком, движением, разбудившим меня. Только, если обычно пробуждение связано с неприятными ощущениями, то это пробуждение стало для меня приятным. Я как будто ожил! Ты представляешь: ходил, ходил столько лет мёртвым и вдруг, на те! Ожил! Я даже сейчас вот так вспоминаю, и мне кажется, что я явно слышал, как Иисус произнёс тогда, в тот самый момент, когда наши губы соединились: «Девица! Встань!» Я слышал это, Сергей…
Сергей внимательно его слушал.
- Я выпил…утром…водки. Потом тебя встретил… - повествование Пети становилось рассеянным. – Мы пошли и… Я подумал. Стой! Мы ведь всю дорогу разговаривали, но я видел, что ты о чём-то сосредоточенно думал, как будто бы говорил со мной, чтобы мне не было грустно, и искренне говорил. Но всё-таки, а о чём ты думал? Только честно. – он серьёзно посмотрел Сергею в глаза.
Сергей прочитал этот взгляд и не менее серьёзно ответил:
- О девочке, которую мы вчера встретили на дороге.
- Мы же обсуждали её.
- Но это было после того, как я о ней думал.
- Какой ты, однако…скверный.
- Я и сам начинаю это замечать, но…
- …но это всё равно связанно с любовью, ведь ты это хотел сказать?
Сергей кивнул и как-то расстроено добавил:
- С любовью к тебе…
- С любовью ко мне, но через эту девочку…интересно…
- Она связник, наш талисман…Она не просто случай. Помнишь?
- О-она…больше. – Петя поднял готовые сопротивляться глаза. – Она, если уж совсем с края, то-о-о вся наша любовь – всего лишь химические реакции в мозгу, а она единственная реалия, стоящая между нами…
- Хватит. – твёрдо, но без злобы оборвал его Сергей. – Мне уже начинает надоедать эта твоя бабскость. Эта сраная девка благодаря тебе превратилась в какое-то подобие испорченного клише, которое кружит над нами, грозясь в один прекрасный момент грохнуться и отпечататься на нас неясной, но разрушительной картинкой.
- Она всего лишь звено, связка, хоть и реальная. – упрямо твердил Петя. –  Она не может повлиять на наши отношения.
- Может, и не может, но…
- Но хватит о ней уже, Серёжа. Она всего лишь начало…
- Ладно…хватит так хватит. Но ведь это ты начал.
- Я начал, я и закончил. Всё! с ней покончено.
- Какой ты суровый сейча-са-ас. – зрачки Сергея расплылись в блюдца. – Я хочу тебя таким.
- Я тебе нравлюсь суровым?
- Да я просто спущу сейчас, котик.
- Ты котик, а я…Гитлер. – Петя свёл густые брови.
Сергей страстно провёл большим пальцем ему по усам и, сверля взглядом, впился глубоким поцелуем в губы.
- Ах…о-о-о…Серёжка, Серёж-ка. – стонал под его сильными руками Петя.
- Петя, голубок м-м-мой… - жадно дышал в губы Сергей. – Давай…давай так. Вот-т сюд-д-да… - Петя забросил свои гибкие ноги ему на плечи, помог направить член; Сергей смочил головку слюной и медленными всё углубляющимися фрикциями стал проникать в глубь ануса.
Наборовшись всласть, они растянулись на траве.
- А-а-а… я тогда подумал про Гитлера… - внезапно произнёс Петя и стал нервно теребить лямку Сергеевого комбинезона. – Я вдруг захотел написать рассказ, про его момент…
- Момент? – переспросил Сергей.
- Ну да, тот момент, когда не он был Гитлером, а когда Гитлером был он. Понимаешь?
- То есть в тот момент, когда он не был фюрером, а когда он был набором своих отношений?
- Ну да, - закивал Петя. –  Когда Гитлером видели его, а не он. То есть именно тот момент, когда решения в нём принимались непосредственно, понимаешь? И вот все эти связи, отношения, а конкретно фантомы окружавших его людей, разумеется, наделённые им присущими самому Гитлеру качествами, выясняя отношения и борясь со страхами, принимали решения. Вот…И я так решил…сначала, а потом подумал и решил замаскировать это под простой приступ горячки, вроде собрались все эти товарищи в бане, в парной и парятся, и там…ну, в общем, ты понял. Так сказать упростил, чтоб обывателю было и понятно и доступно и…интересно.
- А для тебя так важно, чтобы обывателю было интересно?
- .
- Ты этого хочешь?

                Ш.П. (+2) Выстрел

- Ты будешь смеяться, но да. Хочу. – они снова встретились взглядами. – А давай я тебе расскажу, у меня уже всё в голове сложилось.
- А хочешь, проведём простой эксперимент? – ехидно улыбнулся Сергей.
- Какой? – насторожился Петя.
 - А очень простой.  Позовём сюда Вову, ты ему расскажешь всё, что ты сейчас тут мне рассказывал, а заодно и рассказ свой ему поведаешь, про Гитлера обязательно не забудь и «о его моменте» упомянуть, и посмотрим на его реакцию.
Они негромко засмеялись.
- Да-а-а… это смешно. Я думаю, если бы мы с ним не были знакомы, он дал бы мне по морде, а так…
- Так он просто подумает, что ты дурак или перепил.
- Это точно.
- Ну ладно, если с Гитлером мы разобрались. – Сергей одобрительно хлопнул Петю по плечу. –  То-о-о… я так и не понял, почему лошадь?
- А почему девочка?
- Ладно, понял, поиграться захотел.
- Да нет, просто воздух не хочу впустую гонять. Так всё-таки давай рассказ расскажу.
 - Что, прямо так, по памяти? – удивился Сергей.
- Да-а-а, я потом запишу…
- Ну, ты прямо Рубцов.
- Рубцов не Рубцов, а кое-что я в памяти уже держу, а кое-что заодно сейчас и домыслю. Э-э-э…рассказ называется «Сруб». Х-х, что-то я волнуюсь. Ну, в общем, слушай:
               
                Шкала регрессии (-5).  Ничто

 - Представь: тесное, такое закопчено-чёрное помещение, холодный свет спрятавшегося в верхнем правом углу прожектора вяло отражается на…
- А что за шкала? – встрял Сергей.
- Шкала регрессии?.. Это что-то вроде степени нашего приближения к божеству, ты ж понимаешь – рассказ о нас.
- А-а.
 - Э-э-э… вяло отражается на бордовых, располосованных прутьями веника спинах потных и распаренных мужчин. Где-то за стеной заунывно гудит вентиляция и, кажущийся из парилки абсолютно потусторонним, существующим только в изменённом сознании садо-парящегося, стандартный банный звук-эхо моечного отделения: млечный стук медных тазов о каменные полы, виртуальное гудение давно не ремонтированных кранов, метафизические обрывки фраз, утопающие в шуме воды, космическое шипение душей… Перед людьми помятый таз с ки…
- Постой. Я не понял. Ты что, прямо так со всеми подробностями, ну, как художественный текст собираешься пересказывать? – изумился Сергей.
- Ну да – это ж рассказ.
- Ну, ты и впрямь вундеркинд. А он длинный?
- Длинный, так что можешь прилечь, а если хочешь, давай спинками друг в друга упрёмся, знаешь, так друг друга будем, как бы вместо спинок удерживать – это сплочает. В общем, перед людьми по…
- А, прости, ещё один вопрос. - Сергей пристраивал голову Пете на колени. – А Гитлер там будет?
- Вообще, будет… Но рассказ не о нём – этот рассказ, как я уже говорил, о нас, о нашей жертве, о нашем восхождении... А Гитлер здесь, скорее, та лошадь, которая тебя так возбуждала и-и-и…то: «чтоб обывателю было интересно», не зря же я на твой вопрос: «Важно ли это для меня?», ничего не ответил.  Ну, слушай же, а то собьюсь: перед людьми помятый таз с кипятком и ржавая, вытянутая в короткую трубу кружка. На давно небеленой стене размазанным пятном красуется топка, закрытая чугунной крышкой, висящей на пудовых размером с добрый шкворень завесах. За ней «АД» и напряжённая тишина. На нижнем полке, прижавшись грудиной к коленям и выставив напоказ острые позвонки и треугольники лопаток, сидел Генрих, худощавый с искажённым паром лицом человек и, не спеша, чистил шомполом ружьё, между ног, почти до лодыжек, свисал серебряный крестик. Над ним, на третьем и четвёртом ярусах расположилось ещё несколько мужчин, дальше потолок. Чтоб тебе сразу понятно было. – он потеребил Сергея по чёлке. – Генрих – это наше бессознательное.
- Угу. – не открывая глаз промычал Сергей.
- Сидят, значит, они в парной:
   - Генрих, «соточку». Не в службу, – простонал парень с верхней полки, голосом человека у которого свело челюсть, и вылил себе на грудь бокал пива.
    - Да-а, - подтвердил сидящий рядом, чем-то похожий на мешок с картошкой, мужик. – Плесни, Ге. Бог тебе судья. – Генрих отложил ружьё и охотно соскочил на пол. Мокрый кафель под его ногами женски зачавкал. Наверху оживились. Генрих натянул рукавицы на костлявые руки, взял кружку, подцепил ею засов, открыл топку и, уже скорее для вида, зажмурился. Раскалённые добела камни залили небольшое сумрачное пространство алым светом. Послышалось одобрительное кудахтанье и дальнекомнатные, почти военные, удары фортепиано, неровные и завораживающие… На ослеплённых жаром стенах сначала проявились, а затем и поплыли прозрачные силуэты корабельных мачт с колышущимися на ветру парусами, стволы далёких пушек, тонкие и длинные дула танков, головы марширующих солдат в пыльных пилотках, частокол штыков… Генрих зачерпнул из таза воду, совсем чуть-чуть, на фалангу, размахнулся и отправил её подальше на камни. Послышался глубокий хлопок, напоминающий далёкий взрыв. Молодой человек на верхней полке очень достоверно изобразил звук парящего над спящей Москвой бомбардировщика.
- А откуда в печи фортепиано с бомбардировщиками? – спросил Сергей.
- В печи? – Петя почесал потылицу. – Топка, это что-то вроде окна в мир. Ну вот, примерно, как мы сейчас сидим в этом срубе, окно, у-у-ум… – он помотал головой. – Дверь. Ты вон привалил. А зачем?
- Чтоб такие персонажи вроде Вовы сюда не влезли своими грязными рылами. – не задумываясь ответил Сергей.
- Вот видишь, это мир, и мы, даже не вылезая из этого сруба, всё же в нём живём. Ты про Вову напомнил, так я сразу Босха вспомнил с его чудовищами да акефалами. Ох и смрадно же там. – покосился Петя на выход. – В общем, топка распахнута, музыка гремит, бомбардировщики гудят, кто-то щёлкнул плетью. Генрих снова замахнулся, и ещё несколько снарядов разорвалось в головах мирных жителей. Он закрыл топку, музыка исчезла, и парная на мгновение погрузилась во мрак настроившихся на огонь глаз. Лишь многотонные грозовые облака пара-дыма-пыли, обнажавшие рваные края колючей проволоки и тревожно расползавшиеся по периметру комнаты, напоминали о недавней битве. Генрих сел на место и снова сжался в комок. Квадратная с низким потолком парная на первый взгляд казалась очень тесной, человек на десять, не больше, и… скорее всего, это «кажется» отражало действительную ширину масштаба происходящего. Пол, потолок и три угла практически намертво утопали  во мраке, и поэтому создавалась иллюзия бесконечности или, хотя бы дворцового холла.
      - Ну, кто с веником? – бодро спросил «имитатор бомбардировщика». – Соломон, подымайся.
      - Иди, Соломон, - мрачно сказал невзрачный мужчина со второй полки с пышными с проседью усами и вытянутой головой. – Два раза предлагать не будут. – дым почти рассеялся, и слабый свет прожектора скользнул по  полкам. Соломон поставил бокал, перетёр резцами, прилипшую к ним сажу, причмокнул и натянул на кучерявую голову лыжную шапочку. Взял в руки веник, на котором сидел, и молча пополз наверх. Его широкие узловатые ступни твёрдо ступили на скользкие доски. Чтобы не стукнуться головой пришлось пригнуться. Все замерли, приготовившись разделить кайф с Соломоном.
         - Подай пивка, Отто, - сказал мужчина с усами и протянул руку по направлению к сидящему за ним молодому человеку со шрамом у виска. Тот пошарудил на дне ведра с водой, которого совсем не было видно в тёмном углу, и извлёк оттуда стеклянную бутылку с размокшей этикеткой.
 - Мой Бог. Как жарко. Я умру, – жалобно сказал он.
- Петя, а почему Отто? Это, кажется, немецкое имя.
- Почему Отто? – Петя наморщил лоб. – Да ты прав, я неосознанно выбрал это имя, и, вот сейчас понимаю, что этот выбор неразрывно связан с Германией. Даже не знаю, как объяснить, н-о-о, может дело в Генрихе, просто у меня в голове тесно уселась мысль, что немецкая история, начиная со времён третьего рейха, напоминает мне жизнь гения, безусловно, сумасшедшего; какой же гений может быть в здравом уме. Единственная ошибка этого гения заключалась в том, что он связался с обывателями, вместо того, чтобы посвятить свою жизнь бумаге, он стал искать себя в людях, породив при этом гидру. Поэтому, если уж я взялся описывать наш сруб. – он очертил рукой круг. – То, что, как ни немецкая голова может стать ему достойной аллегорией.
- Но и бессознательное у тебя выходит немецкое, а мы…
- Дурачок. – пожурил его Петя. – Бессознательное едино. Ты слушай: они начали париться: послышались тяжёлые шлепки деревом по телу и тихий стон Соломона. Зашуршали сухие листья, замелькали следы от наручников на его руках. Это садо-Соломон развлекался. Он стегал себя веником, попеременно меняя руки и позы, доставляя удовольствие не только себе, но и близким. Избивание длилась около пяти минут, потом ритм спал, позы стали меняться реже, веник всё с меньшей жестокостью опускался на Соломона, кудри намокли от пота и прилипли к щекам; он сел на корточки и ещё пару раз опустил нежный груз на обмякшее тело. Стон прекратился.
 - Да-а… порадовал ты нас, Соломон, порадовал, – важно произнёс усатый и протяжно выдохнул в раскалённый воздух.
  - Мне очень жарко, - задыхаясь, произнёс Соломон.
   - Так спускайся пониже, переведи дух. – сказал усатый, и Соломон, пошатываясь, пополз по полкам, Отто подал ему руку и проследил, чтобы тот не упал. Соломон сел на кафельный пол и облокотился о стену.
- А-а…еврей тут при чём? – не унимался Сергей.
- Соломон? Это-о-о, ну-у, в общем, это еврейские писатели, поэты, музыканты, художники… – лёгкие планеты. Не будь их, эволюция превратила бы нас в чудовищ – ты, только представь себе, конечно образно, без лёгких мы стали бы учиться всасывать воздух какими-либо другими способами, у нас могли бы появиться жабры или другие какие приспособления. Хороши бы мы были.
- Постой, но что он, у-ум, они там у нас делают? Это ведь начало, если я правильно понимаю.
- Евреи вездесущи. И-и-и…с лёгкими я, скорее всего, погорячился. В нашем случае – это, скорее всего, лишь образ суррогата, которым они нас почуют по телевизору. Ты ведь смотрел телевизор?
- Как и все ущербные.
- Ну вот, видишь, ты сам ответил на свой вопрос…
- А ведь…Петя, а ведь мы такими и были…всего два дня назад. – Сергей ошарашено посмотрел в Петю и со свистом выдохнул: - Бо-о-же-е…
- Да уж. – почесал нос Петя. – Но, если ты думаешь, что мы далеко шагнули, то хочу тебя расстроить – мы всё такие же, только гордость появилась и осознание своего превосходства. Тот минимальный минимум, который может нас подтолкнуть к дороге, ведущей к людям. А чудовища… я и сам ещё лелею эту чёрную мысль о нашем превосходстве. Но, нельзя это, слышишь – нельзя. Это только подчёркивает наше невежество. Вот послушай, давай отвлечёмся немного от рассказа – я хочу тебе напомнить одну библейскую притчу о двух молящихся. Мне кажется, это несколько освежит твоё духовное зрение.
- Ты напомни, а я вспомню.
- Вспомнить то ты вспомнишь, но притчи Христовы тем и хороши, что их можно слушать бесконечно, всё равно, как принимать вкусное лекарство, с каждой секундой ощущая себя здоровей. Так что послушай: однажды в храм вошли два человека: фарисей и мытарь. Фарисей стал молиться: «Боже! Благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю». А мытарь, стоя в стороне, даже глаз не мог поднять на небо, и, ударяя себя в грудь, молился: «Боже! Будь милостив ко мне, грешнику!» Так вот, Серёжа, сию притчу Иисус закончил словами:  «Сказываю вам, что сей мытарь пошёл оправданный в дом свой более, нежели тот фарисей». Притча вроде бы и не про то, да и про то тоже. Нельзя раскармливать змею своего самодовольства, иначе рискуешь быть ею же и задушенным, рано или поздно. И, в конце концов, - это банальный самообман, в котором как в ночном лесу можно блуждать всю жизнь, и так и умереть, не увидев света. Во-от…ну что вернёмся к рассказу?
- Угу, продолжай-продолжай… - Сергей внимательно его слушал.
- Тогда продолжаю, значит, Соломон стал задыхаться от жары, и ему предложили спуститься на пол. Тогда усатый спросил:
    - Карл, сколько раз Соломон ударился для нас?
    - Пф-ф, - послышалось из тёмного угла наверху. – Почём я знаю? мой… Хи-хи. – Послышался лёгкий рогот.
    - Почём я знаю, - перекривлял его усатый. – Потом, что ты бухгалтер. Ты всё ещё в Линце? на фабрике?
    - Да.
    - А, может, хочешь в Москву… к москвичам?
    - Иди ты сам на Москву, мой…Х-х-хх, - острый смешок прозвучал глубоко в углу.  За стеной протяжно завыла сирена-неисправный кран. Все напряжённо прислушались. «Бомбардировщик» попытался завести свою привычную песню, но осёкся и тоже прислушался.
    - Чувствуешь, Соломон, как полем пахнет? - торжественно спросил усатый в наступившей тишине. – Па-а-хнет. Пахнет! – он втянул носом разряженный воздух. – Победой пахнет, сражением, разрыхленной обновлённой родиной отдаёт, кучеряшка.
     - Угу… - Соломон кивнул.
     - А ты, Отто, чувствуешь!? – он обернулся назад.
     - Да, товарищ Лесов! Ощущаю! – оживился он. – Я, как два литра пива ёбну, ещё и не такое ощущаю. Жжение! Жжение в нутри-и-и ощущаю.
     - В нутри-и Родины, Отто?
    - Да. В нутрии своей многострадальной родины.
     - А что нам скажет наше коллективное бессознательное, – он посмотрел на Генриха.
     - Ы-ы-ы-ы-ы, - промычал тот, не разгибаясь.
- Промычал? Разве это содержательно? – Сергей в волнении накручивал бровь на палец.
- А разве можно требовать от бессознательного внятного ответа?
- А-а. – согласился Сергей.
Петя продолжил:
     - Помехи, - виновато произнёс Лесов. – Такое бывает после бомбёжки… М-м… да.
     - Да что вы всё о грустном да о вечном, ребята, мы же в бане! – сказал мужчина похожий на мешок.
     - А что ты предлагаешь Андрюша, подумать о девках с раками, раз мы в бане? – заулыбался Лесов.
     - С сраками, - обиженно произнёс Андрей. – Я же просил меня больше так не называть.
   - А как же прикажешь тебя называть?
   - Как тогда – комендант Кох. Генрих тут же, словно по команде, схватился за ружьё и направил на Андрея. Отто  истошно завопил:
   - Лаг-урь! Лаг-урь!!!
- И этот немец?! – заёрзал Сергей.
- Ну… - Петя только развёл руками и продолжил:
   - Успокойся, Генрих, Андрей пошутил, – испуганно, но успокаивающе проговорил Лесов, прикрываясь от него руками.
   - Гунн-рихх!! – выдавил Отто. Руки Генриха привычно сжимали плохо управляемое дуло, оно блуждало по лицам присутствующих не в силах сфокусироваться. В свете прожектора на груди Генриха был хорошо виден затянувшийся след от снятой ровным квадратом, 10 на 10 см, кожи. Его белые без зрачков глаза бешено смотрели перед собой.
    - Нужно забрать у него ружьё.  - прошептал усатый на ухо Отто.
    - Вы что? – возмутился Отто. - Это же единственная его забава, жалко.
    - Ну, сядь, Генрих, сядь, - уже в голос сказал он. – МИРТРУДМАЙ, сядь, - Лесов постучал ладонью по полку. Генрих дрожащими руками положил ружьё перед собой. Андрей-комендант Кох показал ему «факк» и прошипел под нос:
   - Калик бессознательный! Знал бы… - все лениво засмеялись. Парень с верхней полки спустился и сел на пол рядом с Соломоном.
    - Что, Света, совсем плохо? – «усатый» два раза щёлкнул пальцами у него перед лицом. Тот кивнул.
    - Может тебя вырвать? – по-отечески искренне сказал Лесов. – И делу конец.
    - И Лесову венец, - ядовито добавил Андрей.
    - Что-то ты сегодня не усядешься никак, Андрэа, - парировал Лесов. Света сложил из пальцев пистолет, прицелился в Андрея и издал звук, который дети имитируют, когда играют в «войнушку»:
   - Паф-ф-ф.
- А где здесь мы с тобой? – спросил Сергей.
- Мы-ы-ы… - Петя загадочно улыбнулся. – Нас с тобой, любимый, там много. Может это и прозвучит пафосно, но мы, как Бог, и не там, а здесь. – он кивнул перед собой. – Мы единое существо, состоящее из множества, которое множество ещё делится на множество. И те, о ком я постарался рассказать, лишь верхушка нашего айсберга. Так вот слушай дальше: затем Света поднёс дуло к губам и сдул дым, струящийся с пальца.
- Прости-прости, на секундочку. – виновато сдвинул брови Сергей. – Почему Света – он?
- Женское начало. – пожал плечам Петя. – Сдул он с пальца дым, а Андрей наклонился к Лесову:
    - Садить некуда, мест нет, - сказал он и направил струю раскалённого воздуха ему в ухо. - Ну-ка поддай ещё, Генрих! застыл совсем, как швед под Полтавой. – Топка отворилась, и к звукам разрывающихся под фортепиано снарядов добавились ещё звуки разрывающихся на ломти людей, утопавших во всепоглощающих криках «ура!» и «тише, тише… он спит».
- «Ура» и это последнее, произнесено будто бы из вне. – пояснил Петя и продолжал: -  Генрих отчаянно махал кружкой, пот по его коллективному лицу скользил виноградными гроздями, глаза были пусты и ничего кроме раскалённых холмов и уходящей вдаль телеги с женой и сыном не видели. Он захлопнул крышку, и темнота, уже ставшая привычной, окутала сидящих на полках. Все молчали. Лесов громко сглатывал пиво. Закрытая топка угрожающе шипела. Соломон раскачивался на месте, как умалишённый, воспользовавшись мгновением всеобщей темноты, в которой его никто не увидит. Где-то за пределом послышался знакомый шум-эхо, потерявшийся в пылу разговора, такой милый и родной шум-эхо, состоящий из гудения кранов, обрывков фраз, стука тазов… Генрих снова скрутился у топки.
 
                Шкала регрессии (-4). Дачи
 
Петя качнул Сергея:
- Наши дачи. Ты понял?
- Угу. – ответил тот. 
 - Из угла на свет, – продолжил рассказывать он. – В клубах сизого пара вышел Карл, пожилой человек без внешности.
- А почему именно здесь шкала?.. – приподнял голову Сергей.
- У-у-ум…как бы банально будет сказать, что Карл – это-о-о предвестник нашей девочки, да и она – это множество, но, по сути, он играет здесь роль предвестника того же раздражителя, которую сыграла в нашей судьбе девочка. Ну, в общем, слушай, там вместе и разберём. Появился Карл, пожилой человек без внешности. Это объяснялось тем, что все знали о его существовании, как отца, но видели его единицы, и их здесь сейчас не было. Сначала появилось его приземистое тело с красивыми мускулистыми руками. Телу, на вид, было около пятидесяти. Сильные ноги уверенно ступили в новую темноту. За телом вышла коротко стриженая голова и, недолго думая, выдала:
    - Я ощущаю себя добровольцем, ребята.
    - Адольфа-отец Карл, какими судьбами?
- Адольф!? – чуть не закричал Сергей.
- Тихо! – зажал ему рот Петя. – У него спрашивают:
    - Попариться пришли?
    - Что, Карл, заебало в углу?
    - Покажи нам, садо-Карл-сын Адольф. -  Карл медленно спустился вниз и выдернул из-под зада Соломона веник:
    - Прости, Соломон, за Дахау, мне очень жаль, - и зверски покосился на Андрея.
    - Не ****и! - крикнул сверху Лесов, -  а то Андрюшина жена сошьёт из тебя трусы.
    - А-Ха-ха-ха!! - Все дружно в один голос засмеялись и долго не могли остановиться. И добавил:
    - Иди, лучше, попарься, как следует, за наше с тобой спасение, плеть моя коренастая.
    - Да, точно, - поддакнул Андрей, - Или скатерть… скроит, вона сколько у тебя татуировок. – Карл провёл рукой по синей от голубей, крестов и прочей гадости груди. Поднялся наверх. Соломон по-братски помахал ему рукой. Люди в парной продолжали ржать.
    - Ещё, – сурово произнёс Карл. – Лесов вытер слёзы и с трудом остановил смех, улыбка ещё долго не могла покинуть его рот.
    - Кстати, как там твоя «фрау Абажур», Андрей? Сто лет её не видел. –  Генрих обернулся.
    - Тише вы, - соскакивая на смех, сказал Отто и покосился на топку.
    - Ещё,- повторил Карл.
 Генрих надел перчатки, секунда-другая, и люди на полках, сами того не заметив, засвистели, протяжно и по восходящей; даже Карл, чем немало себя удивил, подсвистывал. Наверное, нечто подобное происходит с волками, которые, бродя ночью по лесу, ни с того ни с сего, завидев Луну, удивлённо воют, бессвязно и увлечённо, или, более доступно: мальчик, «не за тем» пригласивший, «не за тем» пришедшую одноклассницу, исступлённо лезет в неё, ещё не до конца осознавая, до чего он, собственно, хочет добраться, автомат-автомат… Когда Генрих, зачерпнув из таза побольше воды, отправил её в топку, всё стало ясно: ночное небо, город мирно спит, в космической тишине гудит бомбардировщик, слегка скрипнув завесами, открылись створки бомбо-люков, и на город… засвистев! одна за другой посыпались бомбы. Ребята протяжно свистели, пока ни приблизилась Земля, и Генрих не начал пулять воду. «Бух! Буб-бух! Бух!!! Бух!» Свист смолк, и парную наполнила очередная порция жара. Карл присел на корточки.
   - Что ты, как урка над очком, Адольф-сын Карла, постеснялся бы. - Лесов, прижимая уши и щурясь, сквозь стиснутые зубы обращался к Карлу и косился на стену. На этот раз на стене кроме потолка с лепниной ничего не появилось. Генрих захлопнул дверцу и потолок пропал.
- Потолок с лепниной. Погоди, я потерялся. – приподнял голову с колена Сергей.
- Не знаю. Это не я. – несколько раздражённо ответил Петя. –  Знаю лишь одно – это видит наш хозяин.
- Хозяин? – удивился Сергей.
- А что ты удивляешься? У каждого человека есть хозяин, даже у самого трусливого. Так, на чём это я остановился? А. Андрей недовольно сказал:
    - Видать, совсем прибило.
   - Да, и меня,
- Эти фразы, они как бы пунктиром, я вижу, видимо, это его слова. – словно бы вскользь пояснил Петя.
- Хозяина?
- Угу. – Петя утвердительно кивнул.
- Ты знаешь, Петя, мне становится страшно. Мне кажется, мы зашли туда, куда заходить не стоит. Знаешь, как знак, допустим, кирпич. Можно конечно, осмотреться по сторонам и проехать под него, но-о-о…другое дело, как долго потом там можно будет ехать. А если там обрыв? Ты подумал об этом?
- Если там обрыв – другой бы знак висел. А то, что мы делаем, всего лишь самоанализ. Как сказал дельфийский оракул: «Познаю сам себя», а если Я это Мы, а, как Я, так и Мы – есть множество множеств, то сейчас мы занимаемся, пожалуй, самым полезным делом на Земле – мы познаём своё множество, тем самым как бы создавая его для себя, то есть, – творя, то есть, – приближаясь к Богу. Самость меня, как множества – вот ключ движения к Богу! – многозначительно заключил Петя.
- А почему не меня?
- Да как же не тебя? – он с непониманием уставился на Сергея. – А ну, повтори ключ. Давай, за мной: Самость.
- Самость.
- Меня.
 - Меня.
 - Как.
- Как.
 - Множества.
- Множества. – словно зачарованный Сергей повторял за Петей.
- Ну, вот же, а ты спрашиваешь, где здесь ты. Ты везде! Везде, Серё-ё-ёженька!!!
- Всё равно, мне как-то не по себе. 
- Не бойся, солнышко. – Петя по-братски прижал его к себе. – Уж одно я знаю точно – в конце нас, в любом случае, ждёт Точка начала Божества.  Лесов не знает о хозяине, и даже эти фразы, произнесённые его ртом, но не им самим, его не настораживают, на столько он привык, он даже не считает чудом, то, что когда открывается топка, по стенам летают самолёты, играет музыка, солдаты маршируют… он настолько привык к чуду, что уже престал его видеть. Так и сейчас,  сказав за хозяина, он, как ни в чём ни бывало, продолжил светский разговор:
   - Так, как Ильза? Андрей. Я на самом деле давно её не видел. Ещё как ты в Заксенхаузене служил. Она, по-моему, в библиотеке сидела.
   - Ну, ты, Иосиф, вспомнил, действительно сто лет…
  - Да, товарищ Лесов, я тогда ещё мальчишкой был, - сказал сверху Отто. – Я у фрау Ильзы записан был. Помню, про Томаса Сойера брал.
   - Да. Негры, индейцы… Она их не любила, – сказал Лесов.
   - Точно… Сейчас Ильза плётку из рук не выпускает.
   - Не круто ли она берёт?
   - Я слышал, её прозвали «сучка Бухенвальда», - пискнул Света.
   - Заключённые - быдло! Нужно будет пилу ей подарить, асцелляторную. Пускай жужжит.
    - Правильно, чтоб не забывались, хер Андрэа. – все присутствующие засалютовали. Карл взмахнул веником и собрался париться.
   - Ну, Карл, не буйствуй, подожди ещё минутку, дай с товарищем договорить. – Лесов недовольно покосился розовым боком на Карла.
    - …Сейчас в Бухенвальд, - увлечённо продолжал Андрей, -  Как в выгребную яму, везут всякий хлам: кто заболел, слаб или слишком стар или мал, чтобы работать… так всех туда, прут и прут, девать некуда, как навоз, знаешь, тачками на поле возят, так и там. Так она овчаркам их кормит. Одни плюсы!: дисциплина железная, собачки и сыты и довольны, план по смертям! зашкаливает…
    - И кожи на абажуры с сарафанами хватает, не правда ли? – влез Отто.
    - У каждого есть свои слабости, мой… э-э-э… - покосился на Генриха и громко добавил: – Мой товарищ Лесов. –  Генрих повёл лопатками. Карл начал париться. Сильными скупыми ударами он массировал сексуальную спину. Окружающие еле заметно застонали.
   - А что сынок твой, Карл?
   - О-он, сейй-час будет-т. У-ух, бр-р, - не останавливаясь, отвечал Карл.
- А сын у неё, у него, к-к чему? – утомлённо спросил Сергей.
- У неё? Не понял.
- Ну, сын у девочки, у Карла, то есть.
- Да не девочка, какой ты не понятливый. Карл – предвестник девочки, тот дух, который шёл по дороге до того момента, пока она ни сказала: «Ой» и ни материализовалась. А сын Карла – это метафора, как бы тот же предвестник, только наоборот, того сгустка энергии, что в последствии должен будет  сформировать нашу жертву. Он скоро придёт, и ты всё поймёшь. Только он появится уже тогда, когда жертва уже будет принесена, ну, как бы наоборот, потому что предвестником у девочки, а девочка напрямую связана с жертвой, был Карл, а вот сама весть о принесённой жертве должна прийти к нам позже, чем мы осознаем, что-то вроде катарсиса, так сказать последействия. Ну, понял?
Сергей кивнул.
Петя продолжал:
    - Отлично валишь, Карл, просто сверхфарш, отец Адольфа.
    - Д-да, просто охуеть можно, Карл.
    - Манстр, ну манстр! – постанывали вокруг.

                Шкала регрессии (-3).  Встреча с девочкой

-  В это время дверь отворилась, и через порог перевалился очень толстый, килограмм сто восемьдесят, мальчик лет шести, в поддельной банной будёновке со звездой и маленькими свиными глазами и с почти отсутствовавшим носом, нет, нос, конечно, был, но он скорее напоминал пятак, хрящи деформировались, стали плоскими, ноздри вывернулись и торчали нару…
Сергей его оборвал: 
- Отлично ты Петенька придумал: и сами мы никто, и жертва наша – свинья. Нельзя же так, к чему этот кеносис.
- Кеносис? – рассмеялся Петя.
- Ну, ты же бог, да и я, как я понимаю, с тобой за компанию.
- Зря иронизируешь, я стараюсь нам помочь…
- Ты могилу нам копаешь, убийца, неужели ты не понимаешь? – хмурился Сергей.
- Не говори ерунды. Я не принижаю нас и, тем более, могилу не копаю – я лишь хочу тебе напомнить о тебе вчерашнем. И, простой пример. Ведь согласись – мир вокруг нас одинаков для всех. Для каждого «постановка», грубое слово, но так яснее будет, «постановка» одинакова для всех, только вот картинка у каждого получается своя. И поверь, они настолько разительно отличаются даже у похожих в своём развитии людей, не говоря уже о классовой разнице, что ты бы ужаснулся, увидев. А, зная твою гордыню, я даже представляю, как начал бы ты крушить те кривые зеркала, что насажены в глазных доньях у этих несчастных.
- Петя…
- И даже не спорь – свинья – наша жертва, пока мы сами свиньи. И верь моим глазам – они не врут, я чувствую, что не врут. – Петя сделал внушительную паузу. – Лучше слушай и изучай свою свинью, пока у тебя есть такая возможность, а не то рискуешь прожить с ней жизнь. Итак, про мальчика: жир с его живота мятым шматом свисал почти до колен, было даже странно, как такой мешок с фекалиями может вообще передвигаться, шея, жёлтая и выглядывающая только из-под затылка, угадывалась чисто анатомически, ноги начинали раздваиваться только в районе икр. Он остановился в проёме, чтобы отдышаться.
     - Быстрее дверь закрывай, пар выходит!
     - Двери! Двери!!!
- Это снова слова хозяина. – пояснил Петя. –  Люди не на шутку переполошились. Генрих, как полоумный кинулся к топке, на нём тут же повис Отто и начал оттаскивать его, сидевший неподалёку Андрей, упёрся ему пяткой в щетинистую щёку. Завязалась борьба. Но Генрих всё же достал одним пальцем до задвижки, подтянулся и голыми руками вцепился в раскалённый металл. Крышка приоткрылась и на стене, на несколько секунд, появилось удивлённое лицо Гитлера, нечёткое, будто отражённое в воде, оно было не столько удивлено, сколько искажено ужасом, гримаса безысходности разъедала лицо фюрера. С секунду она покривлялась на стене, а потом её разрезали трещины, и неправильной формы треугольники начали отваливаться и образовывать на лице фюрера чёрные дыры. Топка захлопнулась.
    - Я не хочу видеть себя таким, - поморщился Андрей.
    - И я не хочу – я ужасен, - Соломон отвернулся к стене.
    - Я не старик, - послышалось из мрака.
     - Я совсем не такой, - Отто закрыл лицо со шрамом руками.
     - Я мамин, мамин! – заплакал Света.
- Здесь все реплики тоже говорит хозяин. – пояснил Петя.
- Постой. – оборвал его Сергей. – Что-то мне подсказывает, что у тебя там за хозяина как раз Гитлер.
- Не бери буквально. Хозяин – существо, троица, если хочешь, но-о-о…но-о яснее так, что ли, понятней. Ну, хочешь, считай, что он в маске, может не самая подходящая маска, но и голова у нас немецкая. Иконы видел в храмах – и красиво и доступно – обыватель видит, кому молится – так проще. Понимаешь?
Сергей отрицательно помотал головой.
- Ну, как же тебе объяснить? Может у него там. – Петя указал на небо. – О! Смотри, самолёт.
Высоко в небе серебряной точкой полз пассажирский Боинг. Он в минуту преодолел неширокое пространство сруба и исчез за бревном.
- Да-а… – протянул, провожая его глазами, Сергей и напел: - Самолёт мой – крест нательный неба голубого…Красиво…
- То-то и оно – красиво. Видишь металлическую птицу в небе, вот и красиво. Само-то небо и без неё красиво. Только вот, куда легче поверить в то, что там кто-то есть, если тебе эту птицу предъявить. На, смотри – кака птица! Раскрасива птица! Оперенье золотое! Клювы янтарны! Глазы изумрудны!..
- Не говори так, грех это.
- Да грех, гре-е-ех! – распалялся Петя. – Да только не в словах моих грех! а в отношении к людям, которым эти слова адресованы. Грех мой в том, что я себя в своём свинстве выше других ставлю! что укоряю их в дикости, сам, де, ею и порабощённый. Ведь пойми ты – не в иконе дело, не в маске той Гитлера. Если б люди со времён Нового Завета деревьям да кореньям поклонялись, то и сейчас бы в храмах за место икон чурки бы разукрашенные царствовали, да на полено богоположенное молились. Не в этом суть, суть в отношении. Я говорю – хозяин, я говорю в маске Гитлера, я говорю, что в нашем свинстве кривых зеркал именно такой хозяин, беда в свинстве, в свинстве. И мы должны, слышишь, обязаны, сделать его лучше…
- То есть ты хочешь сказать, что он никак не выглядит там под маской?
- Я хочу сказать, что истинные верующие не то что об облике его не помышляют, а даже имени его вслух не произносят…
- Яхве?
- Ну вот, о чём и речь – свинья ты и есть. – в сердцах махнул рукой Петя.
- А я в Бога не верю.
- Вот и приехали, а кто ж, по-твоему, нам девочку послал?
- Те мальчики, что её на даче ебли.
- Сергей! – неожиданно высоко закричал Петя.
- Да, я Сергей, а ты Петя! И Бог здесь ни при чём!
- Хорошо, тогда ты можешь, ты сам так захотел, можешь представлять, что за маской Гитлера, что надета на хозяине, прячутся эти несуществующие мальчики.
- Так и несуществующие? – подковырнул его Сергей.
- Так и несуществующие. – вскочил и тут же сел обратно Петя. –  Она – проведение, она просто не может быть порочной, что бы ты ни говорил, а её нам послал Бог, великий и всемогущий. То был ангел – она даже не шла, а парила. И если б ты не был так слеп, то увидел бы это. Но тебе, как настоящей свинье нужна картинка. В то время, как истинный верующий, я повторюсь, не  то чтоб представлять, как он там под маской выглядит, так даже имени его вслух не произнесёт. Да и какая вообще к чёрту маска – им и маска то та не нужна. Бог есть любовь, и этого достаточно.
- Ты трижды уже обозвал меня свиньёй – это не по-христиански.
- Прости, конечно, я очень тебя люблю, и…я не хотел. Да и какой я христианин, так …у меня даже хозяин Гитлер. Ну да хорош. Продолжаю рассказ: на этот раз чудо было таким явным, что Лесов заметил это, но, заметь Серёжа, как «истинный» христианин – попытался сделать вид, что ничего не заметил, всё равно, если бы жена вдруг пукнула под одеялом, другие последовали его примеру и, ты только послушай, защебетали на отвлечённые темы:

                Шкала регрессии (- 2)  Дорога к срубу

    - Это же надо, - удивлялся Лесов. – Какая у меня короткая память, ничего не помню. Вот о чём мы с тобой говорили, Андрюша, минуту  назад?.. Представляешь! Не помню.
    - Действительно, как у девочки память: кто был, кто не был, поди вспомни, уж семнадцатый годок идёт…
    - Вот и я, - не слезая с Генриха и тяжело дыша, говорит Отто. - Вроде только что разговаривали… а о чём? Хоть убей, не помню. –  Карл закрыл лицо веником и добавил:
    - А у меня вообще память никакая. Вот представьте, помню, как залазил на полок, как веником замахивался, даже, как дыхание задерживал, помню, а что дальше… не помню.
    - А что это за мальчик? Ничего не помню, - сказал Отто и спустился пониже.
   - Да, действительно, что это за парень такой?... Ни могу вспомнить. Вот память то дырявая… - наигранно запричитал Рудольф, самый незаметный и до этого момента всё время молчавший в углу холёный молодой мужчина, постоянно сидящий возле таза, в тени Генриха. Его женское лицо с жидкой бородкой и двойным подбородком было таким же искусственным, как и всё что он говорил. И заметь, Сергей. – обратился к нему Петя. – Вот она. Вот она наша девочка – тихая, незаметная в этом обезьяннике, всегда бывшая и обретшая тело, только в момент столкновения с нами, только в момент рождения жертвы. Теперь-то ты, я надеюсь, понял. Она – ангел. И вот Рудольф поднял голову, мальчик непонимающе смотрел на него и теребил в руках пластмассовую саблю. Смотри, Сергей и ликуй – всё раскрывается – она делает вид, что не признаёт свою жертву. – Петя возбуждённо хлопнул в ладоши. – Помнишь, она бросилась в кусты? Но, слушай дальше:
    - Постой, постой. Где-то я тебя видел? – оживился Рудольф. –  Постой, постой. Ты Альфред. Правильно?… Да, я вспомнил, ты мой сын. Вот интересно, то, что видел минуту назад совсем-совсем-совсем, - он покосился на наблюдавших за ним людей. – Совсем-совсем не помню… А. А-а тебя вот… узнал.

                Шкала регрессии (-1)  След девочки

- «Да. Точно. Это же сын Рудольфа. Как мы могли забыть!? Не понимаю? Не понимаю?! И я не понимаю? Альфред. Чудеса. Чудеса творятся в нашей porn-ой, ой, парной, ну, конечно же, парной». Это мысли всех. – бегло пояснил Петя и, не останавливаясь, продолжал. – Люди на полках возбуждённо загалдели. Он узнал, ты слушаешь меня Сергей?
- Да-да. – кивал Сергей.
- Она признала жертву, и мы тут же приняли её. Я уверен, обернись мы тогда назад, тогда, когда мы свернули к дачным участкам, то, несомненно, увидели бы девочку, тихо семенящей за нами, она наверняка полдня пряталась там за срубом, где-нибудь в кустах, ждала, томилась, а когда поняла, что жертва принята, она улетела на небеса к Отцу нашему Господу Богу. И теперь Рудольф, как тогда у развилки тя-я-янется к ней, тя-я-янется к свету:
    - Иди сюда, Альфредик. – говорит он. –  Бусечка моя, - Рудольф чуть ли не силой затащил Альфреда на первый полок. Тот не издал ни звука, только с опаской косился на окружающих. Генрих уже успокоился и снова взялся чистить ружьё. Отто полез за пивом. Карл отдал Соломону веник и пополз на последнюю полку к себе в угол. – Сейчас, сынок, погреешься и я тебя немножко попа… - Альфред почти хнычущим голосом оборвал его:
     - Я. Я б-боюсь, отец.
     - Ты что, сынок! Ты в своём уме?! За тобой Германия, сынок. Тебе нечего бояться, – он снял с него будёновку и погладил по лысой голове. – Успокойся, ягнёнок. – успокаивающе вторил он. Альфред посмотрел вокруг ещё раз, и ему показалось, что вокруг сидят волки, голодные и злые, с огромными клыками, и бешено на него смотрят. Альфред вдавил и без того не существующую шею себе в плечи и затаился.
- Это мы волки? – уже привычной скептической интонацией спросил Сергей.
- Ну, он же жертва нам. Тут есть один нюанс. Понимаешь, он жертва нам, но не жертва наша. Я не знаю, как это можно объяснить, но то, что мы принесли, а точнее приносим в жертву, нам, по сути, не принадлежит. И снова вспомнилось Евангелие, вот уж воистину великая книга: «даром получили, даром и отдавайте» сказано. Даром получили мы её Сергей, а теперь вот приносим. И, сердцем чую, что разрешившись ей, разрешимся мы и болью нашей – чисты и радостны станем мы… А тем временем Лесов, всё это время внимательно наблюдавший за ними, нетерпеливо заёрзал. Для него удивлением было уже одно только появление Рудольфа, почему-то он был уверен, что Рудик умер, ещё в русско-японскую, а тут ещё и сын… сын?! «Что это за сын такой? – прикидывал он. – Не сын, а… чёрт знает что? А может… Да, нужно будет спросить… Рудольф всегда имел чёткий расчет, как сказали бы в Одессе…короткие руки. Неспроста это».
- А, это, когда я растерялся, увидев тебя со спущенными штанами? – обрадовался Сергей.
- Молодец, теперь давай, меньше спрашивай, а больше сам комментируй.
- Хорошо, Петя, я, кажется, стал понимать. – усаживался по удобнее Сергей.
- Ну и прекрасно, я не сомневался в тебе. Тогда Рудольф обрадовался и говорит:
   - Альфред, солнышко, как ты себя сегодня чувствуешь? Ты хорошо поел? Мама накормила? – Рудольф сиял.  Лесов видел блестящий и слегка деформированный затылок Рудольфа так близко, что, казалось, держал его во рту, такой склизкий, мерзкий… Он, не прекращая, крутился вокруг сына.
    - Может пивка, Алик? Что-то щёки у тебя бледные… - отец зацокал. -  Эй, парень, подай-ка моему сыну пива, ты-ты, с копытами. Ему передали бокал, пена пёрла через край. – Пей, сябяка-а, - он создал детскую нотку в голосе и пощекотал сына за пятку, тот омерзительно хрюкнул и задёргался всем телом, разливая на себя пиво. – Сябяка-сябака-а-а… Утю-тю. –  Лесов хмуро наблюдал за происходящим.
     - Можно тебя на минутку, Рудольф. Пока твой мальчик пьёт пиво… На два слова. – приобнял его за плечо Лесов.
     - Конечно, Йёзя, о чём речь.
- Стой-стой! – закричал Сергей. – А это наши ночные метания – бессонница там и прочее, мы ещё пили тогда по домам.
 - Молодец. – продолжал Петя. –  Они сели на верхнюю полку, подальше от остальных. Лесов негромко, но, чётко проговаривая каждую букву, сказал:
     - Знаешь, Рудик, я вот тут сидел сейчас, наблюдал за тобой и твоим… м-м-м, сыном.
      - Я заметил, Йёзя.
      - Знаю, ты всё замечаешь, за то и ценю, - положил кряжистую руку ему на колено и сладко потёр мениск.
     - Ты хороший, Иосиф.
     - Не называй меня так, заяц, а то морковки не дам, - голос Лесова задрожал, рука поползла выше по бедру.
      - Хорошо, сын Солнца, ты всегда так нежен со мной.
     - Настолько же, насколько ты мне отвратителен, со своим бабьим телом и мокрым затылком.
     - Ты зачем меня сюда позвал, Йёзя, чтобы унизить? – понизил голос Рудольф. Лесов взял его, почти затвердевший член в руку и оголил головку. Тот страстно выдохнул.
- А вот это уже явно твои мысли. – натянуто доброжелательно произнёс Петя. – Ты ж всё представлял…
Сергей с кривой улыбкой развёл руками.
 - Твои-твои… Та-а-ак, Лесов говорит Рудольфу: - Я пригласил тебя сюда Комендант концентрационного лагеря, вершитель идеи расового очищения, рейхсчлен моего сознания, Василий Гессов, за тем, чтобы спросить, почему твой сын похож на свинью?
- А это что за бред? – встрепенулся Сергей.
- М-э-э-м…ну-у-у… - замялся Петя. – Я-я, в некоторой степени не люблю евреев, я не говорил тебе об этом раньше, как-то разговор не заходил, но-о-о…я, ей богу, не знаю, как это может относиться к девочке… В общем, дальше: присутствующие обернулись на голос. Рука Лесова двигалась всё быстрее, головка Рудольфа побагровела и увлажнилась.
     - Остановись Йёзя, только… П-пх, не здесь! Пх-пх. У… меня…Пх.. У. У меня б-больное сердце. Т-только не зде-есь… Йёзя! – Лесов замедлился, немного помял расслабленный член Рудольфа и коснулся липкой ладонью его губ. Рудольф страстно её облизал, затем взял большой палец в рот, стал глубоко сосать, почмокивая и почавкивая. – Петя рассказывал и морщился. – Лесов ощутил горячие нёба и страстно острые зубы, губы плотно обхватили толстую фалангу и заработали. Потерпев с минуту, он отдёрнул руку, Рудольф, как пьяная проститутка, развратно открыл рот и, словно за падающей с вилки сарделькой, потянулся за пальцем и незаметно для себя оказался у члена Лесова, тот сам заполз ему в рот, Рудольф закрутил языком. Лесов с отвращением ощущал, как щетина колет ему бёдра. Он раздражённо упёрся в скользкие от пота плечи Рудольфа и, приложив немалые усилия, оттолкнул его от члена, рот Рудольфа пошло чмокнул.
     - Ты-х сам на-х-чал, - запыхавшись, пролепетал Рудольф и полез целоваться. Лесов упёрся ладонями ему во влажный рот и ещё раз почувствовал настырную щетину, но теперь уже ладонями.
    - Н-ну! Хватит! Хватит!! – брезгливо отворачиваясь от настойчивого партнёра и стиснув зубы, рычал Лесов. – Успокойтесь! Комендант концлагеря! Товарищ офицер! Возьмите себя в руки. Вася! Вася! Ва-а-ся!!! – Рудольф отпрянул.
    - Ну-х, у-ух… ты выдал, - задыхаясь, сказал Лесов. – И… и давно эт-то… у тебя, - он разминал вывихнутый сустав.
- Ух-х, ты на самом деле выдал. – Сергей вытер вспотевшие ладони о штаны и с восхищением посмотрел на Петю. – Тебе б в артисты. У тебя талант. Так рассказыв…
- Да ладно. – засмущался Петя. – Скажешь тоже. Лучше дальше слушай – немного осталось. И, значит, на чём я остановился?
- И давно это у тебя? – повторил произнесённую Петей фразу Сергей.
- Ах да. Тогда Рудольф отвечает:
    - Да не о-хчень… Как… как  Ильза мне… ух-х, абажур из кожи одного цыгана… подогнала… Так и началось. Ху-у-у… – Рудольф продолжительно выдохнул. – Сейчас, отдышусь, – он несколько раз глубоко вдохнул. - Так, бывало, приду домой… сяду, будто к видику с порнухой, не поевши, не попивши, про все дела забываю, сразу бегу к нему… Сяду, на кожу его цыганскую смотрю и фантазирую… медведи, костры. У-у-у… И такое бывает приходит! Такое!!! Лучше и не знать тебе, а то… расстрелять, чего прочего прикажешь.
    - Ладно, Вася, *** с ними с твоими фантазиями. Ты мне лучше прямо скажи, я правильно всё понял насчёт свиньи? А? Эта твоя показуха: «сынок, сынок, выпей пива, ся-ябака, что-то ты бледненький, мама покормила…» Всё это говно ты лохам показывать будешь в цирке. А я тебя, извращенец, насквозь вижу.
    - ???
    - Не надо, не  нужно делать такое лицо, до скольки собираешься догнать? жертва цыганской кожи. – смеялся голосом Лесов. Рудольф потупился, запыхтел: «Говорил же ей, лучше Алика дома оставить. Лесова не проведёшь».
   - Ну! Я слушаю. – Лесов поднял двумя пальцами голову Рудольфа за подбородок и заглянул тому в глаза.
     - Ещё не решил, может до 250 – 280 килограммов. Сын всё-таки – жалко. Не хочется рано резать.
     - Ну вот, то-то же. А то голову морочишь.
     - Да я не морочил, просто…
Сергей непонимающе посмотрел на Петю.
- Ну, что ты смотришь? А как с нами, со свиньями, ещё разговаривать было можно. Мы и сейчас вон на всё как на домыслы да вымыслы смотрим, вместо того, чтоб набраться сил и поверить. Поэтому и диалог у них такой. Ты дальше слушай:
     - Ладно-ладно, - развязно говорил Лесов. – Не оправдывайся, скажи лучше, откуда в тебе свиная кровь. Век тебя знаю, не замечал.
    - Не-е. Это не у меня, у жены. У жены дед был кабаном. Она рассказывала, что его зарезали уже в глубокой старости. Не для мяса, он был к тому времени уже не съедобен, просто… традиция. Он очень не хотел умирать как свинья, и долгое время прятался в лесу, то было военное время, сильно голодал, завшивел весь, смотреть противно, не то, что есть. И когда его резали, был практически невменяем и бескровен.
    - А сколько ты его собираешься ещё откармливать?
    - Я ж сказал. Ещё не решил. Может до 280. – Прямо у них из-за спин, совершенно неожиданно выскочил и, лязгнув копытами, соскочил на полок мальчик-лань. Худой, грациозный, изящный, стройный мальчик с огромными глазами на узком-вытянутом, покрытом рыжей шерстью, восточном лице. Он ураганом пронёсся по полкам, задевая и перепрыгивая сидящих, оттолкнулся от стены, наступил на Свету и забился в дырку под полок.
- Ну что, Серёжа, не догадываешься, что это за такой чудный мальчик-лань тут мечется? – лукаво сощурился Петя.
Сергей помотал головой.
- Наводящий вопрос: что может, внезапно сорвавшись, уже никогда не успокоиться? Что может ранить, обласкать, жалить всю жизнь, заставить сойти с ума?.. Что, Серёжа?
- Слово?
- Слово, ты верно угадал. А какое слово вот так же омерзительно ворвалось в наши с тобой отношения, да ещё почитай с самого же начала?
- …
- Ну?..
- М-м-м…н-н-непомню.
- Не помнишь. – укоризненно покачал головой Петя. – Не помнишь, потому что слово это, как собственно и его значение не имеют для тебя никакого смысла, ты беден в этом плане, обделён… – интонация Петиного голоса превратилась в стариковскую. – В первый же день ты поздравил меня с лишённой девственностью, и тем самым… заставил страдать. Вот и сейчас, предавшись этим воспоминаниям, я выпустил на волю своего мальчика-лань, и если б ты знал, если б ты только знал, Серёжа, как больно он сейчас топчет меня своими безжалостными копытцами…
- Прости, прости меня, милый. – изменился в лице Сергей. – Если б я знал, если б я знал, если б… я б ни за что не сказал тебе об этом, если б я…
- Да не в слове дело, как ты ещё не понял, слово словом, делать этого нельзя было, нельзя-я-я-я-я… - на глазах у Пети навернулись слёзы.
- Ну что ты, что ты? Ну не плачь. – Сергей припал к нему и страстно, словно стараясь врасти, прижался.
Не отстраняя его и никак не отвечая на его лобзания, Петя продолжал рассказ:
   - Генрих! Сыпь!!! – скомандовал Лесов и встал. – Что-то я засиделся, -  прогнулся назад и встал «на мостик», выставив вперёд заострённые коленки, женский член и белый в голубых венах живот. Рудольф трепетно провёл ладонью по его мудям, словно погладил любимую собачку. Все радостно завизжали животными голосами и зазвенели стеклом: кто заблеял, кто завыл, кто замычал, кто заржал, мальчик-лань забил копытами под полками.
    - Какой-то он «стрёмный», - сказал, вернувшемуся в нормальное состояние Лесову, Рудольф.
    - Кто? – непонимающе посмотрел на него Лесов.
    - Этот, с копытами.
Сергей, поняв, что своей лаской только мешает рассказу, отстранился, потупился и налился краской.
    - Нормальный парень. – развязно сказал Андрей. – Очень идейный… жаль только, что травоядный.
    - Да-а. Нелегко ему будет среди афро-немцев с его прикусом. - с сожалением сказал Рудольф.
    - А чего это ты так о нём печёшься? Зубы мне заговариваешь?!
    - Никак нет!
    - О сыне лучше подумай, вон какой мальчишка вырос. – Лесов потрепал Альфреда по тупому лысому затылку с острыми ушами. Генрих отточенным движением распахнул топку и прикрыл ладонью лицо. Жар окатил его с головы до ног. На стене возник силуэт тревожной женщины в домашних тапочках с тарелкой в руках, она выросла и превратилась в лицо, строгое и простое.
- А-а?.. – потянулся Сергей.
Но Петя его перебил:
- Не спрашивай больше о хозяине. О нём не положено знать. Кстати, сейчас опять будут его слова:
   - Что эта женщина от меня хочет?
    - У меня такое чувство, что она обо мне заботится.
  - И затем. – вдохновенно рассказывал Петя. –  По стенам поползли тени людей, на них были белые халаты и шапочки, в руках инструмент. Генрих плеснул воды, люди засуетились, один превратился в лицо в пенсне с золотой оправой, он что-то трогал перед собой, вдалеке снова возникла женщина. Генрих плеснул ещё – печь отчаянно закричала. Люди на стене поплыли вправо вверх и превратились в узоры на мятой подушке. Ещё на мгновение мелькнула ложка с мутной жидкостью, которая тут же пролилась на подушку, оставив на наволочке жирный горчичный след.
     - Как же меня плющит.
     - И меня.
      - И меня тоже.
    - Да нас всех просто мажет здесь всех.
     - Разма-а-зывает…
- Слова хозяина. – как бы между делом вставил Петя. – Послышался запах лекарств. Мальчик-свинья повернулся торсом к Лесову и хрюкнул от удовольствия, сам потёрся о сильную руку и пополз вниз. Со стороны он напоминал заострённую к верху гору чего-то. Лесов сглотнул слюну. Подойдя вплотную к стене, мальчик  повалился на спину. Генрих привстал, ощутив непривычную вибрацию извне. Свинья повернулся лицом к топке, жиры с его тела медленно расползлись по сторонам, прижал колени к щекам и начал испражняться. Зелёные фекалии медленно выходили из огромного, как у взрослой коровы, ануса и  ползли вдоль стены. Они извивались, словно Нуриев в трико и, принимая чудаковатые формы, беспомощно шлёпались на потолок. Постепенно часть потолка над топкой превратилась в кучу.
- Мне не хочется в это верить. – обратился к Сергею Петя. –  Но именно на эту процедуру мне подсказывают проецировать ту часть нашей любви, которая относится к сексу.
- Хм. – сдвинул брови Сергей.
- Да-да, видимо, так устроен мир, вне сознания свиньи и…честно говоря, не очень бы хотелось прозреть на столько, чтобы…ну чтобы тоже так начать это видеть. – Петя выдержал паузу, как бы обдумывая открывшееся, и продолжил. – Посрав, мальчик остался лежать неподвижно, видать, ему было комфортно на относительно прохладном кафеле.
- Да-а-а… - морщил лоб Сергей. – Определённо что-то общее в этом есть.
- А они настаивают, что это и то, это одно и то же, то есть одной природы, понимаешь. – Петя тоже устало мял лоб.
- Но ведь это же отвратительно. – замерев, поднял полные тревоги глаза Сергей.
- Вот и я… - Петя скривил губы. – Ну ладно, короче в это время Отто целовался взасос с Андреем, который только что проснулся и с недоумением смотрел на лежавшего под кучей говна мальчика. Отто сидел у него на коленях и вкусно сосал Андреевы губы и язык.
- Заранее говорю. – пояснял Петя. – Чтобы ты потом не перебивал: все сцены, связанные с сексом – это наши с тобой телесные услады. Э-э-э…Андреевы губы и язык… Его тощее смуглое тело отчаянно контрастировало с Андреевым мешком, а глубокий шрам на виске делал его надрывней. Он сосал, а Андрей не сводил глаз с мальчика.
- Дальше они общаются мыслями: «Боже, Отто, прости меня, малыш. Я хочу этого жирного ублюдка, хочу его вытянутое лицо, его грязный анус с кусками навоза на бугорках слегка вывалившейся прямой кишки. Боже, я так люблю, когда она ещё не успела втянуться до конца и похотливо свисает своими складками, словно губы первоклашки, у которой внезапно выдернули изо рта мороженое».
   «Я тоже хочу его, Андрей. Клянусь здоровьем мамы, вечная ей память. Я тоже хочу этого мармеладика».
   «Тогда, пошли, возьмём и возьмём его».
   «Сейчас, лапка, сначала я возьму тебя. Я представлю тебя червяком».
   «Хорошо, я прикинусь червём. А как они выглядят?»
   «Они такие агрессивные, злые, мудрые, как настоящие фашисты, и рычат так: РРРРРРРРР!!!»
    - РРРРРРРР!!!! – зарычал Отто.
   - Во, разыгрались, телята, - вздрогнул, делавший на соседней полке Рудольфу массаж, Лесов.
    «Давай! Бери меня! Бери по-червячьи! Собака».
    - М-м-м-м-мммм… - простонал Отто.
    «Давай! Грязный мальчишка, повернись к лесу передом ко мне задом». – Отто проворно перевернулся, встал на край полка, согнулся и упёрся руками в спину Генриха. Тот недовольно поморщился.
     «Полижи маме киску».
    - Мммммм…
    «Рычи! Рычи, червяк!»
   - РРРРРРРРРРРРРРРРРРРР!!! – Генрих начал одёргивать плечи, чтобы скинуть руки Отто. Но риск свалиться на грязный пол только подстёгивал любовников. Андрей сдавил Отто ягодицы и понюхал вход. Шлёпнул ладонью по одной доле. Отто в голос застонал. Шершавый язык Андрея скользнул по его трещинкам.
    - Аа-а. Уууу… - Отто замотал головой. Анус Отто напоминал гноящуюся рану или нарывающий прыщ.
- Петя, прекрати. – Сергей побледнел, и, казалось, его вот-вот стошнит. – Остановись – это же омерзительно.
- Я не могу. Я должен донести до тебя то, какими нас видят они. Это всё равно, что рассмотреть свинью нашей жертвы, мы просто обязаны это сделать, чтобы избавиться от неё. Терпи, терпи, моё солнце, недолго осталось. Края сфинктера были напряжены и, казалось, таили под собой очаг пульсации, края мышцы окантовывала розово-фиолетовая кайма с белыми, будто в них протекало молоко, венами. Окружало всё это великолепие обилие синяков, как свежих, так и недельных. Андрей с вожделением развёл края сфинктера, кайма, не без боли, разошлась, Отто отчаянно застонал и вцепился острыми когтями Генриху в кожу. Перед носом Андрея, как партизан из окопа, только, что штыком не замахал, возникла слипшаяся вымазанная калом W-половая губа – Отто закричал.
    - А ты ничуть не изменился, Отто, - сказал Андрей, сглотнув слюну. Из вздутого и болезненного ануса Отто на него смотрело, уже начинающее возбуждаться и, как полагается, намокать и раскрываться, любопытное девичье влагалище. Это омерзительное существо выпирало из него, до дрожи растянув края кишки, и неприлично свисало, как головка новорожденного, один наиболее свежий синяк надулся как геморроидальная шишка и, казалось, сейчас лопнет. Андрей засунул кончик носа в складки и шумно втянул воздух.
    - Возьми кочергу, котик, - Отто, кривясь от боли, головой указал на стоявшую у стены кочергу. - Андрей протянул руку за кочергой и неуверенно покрутил её перед собой. У Отто на глазах проступили слёзы. – Убей её, мой убийца, убей её во мне или меня в ней, негодник, а не то я убью себя в тебе, я не могу с ней больше жить… – Андрей настороженно скользнул взглядом по синякам, в изобилие украшавшим ягодицы Отто и спросил его:
    - Кочергой…. Это так по-русски. Я вижу, ты уже не раз пытался освободить свой анус-карман желаний.
    - Подари свободу моему карману, твоему карману, - Отто отвратительно чавкнул ****ой, та постепенно угасала, края сфинктера жадно поглощали её своими коричневыми стенками. Андрей прищурился и замахнулся кочергой, Отто сжался в струну.
    - Кочергой? – переспросил Андрей.
    - Мочи суку!!! – прокричал Отто и стиснул зубы. Андрей, что есть силы, долбанул Отто по губам, потом плашмя – по бороздке, несколько свирепых ударов рукояткой в торчащий клитор. Влагалище начало прятаться от него в кишку и кровить.
    - Куда!? – завопил Андрей, и крепкими пальцами вывалил его наружу.
Сергей сидел бледный, практически без движения, лишь изредка острая волна дрожи короткой нервной волной пробегала по лицу и утопала в складках одежды. Было видно, что он переживает каждое слово, и что с каждым полученным словом воля его слабеет. Петя, словно в трансе, играя и брызгая слюною, рассказывал:
    - АААА-а-ря-ря-ря-а-а!!! – трясся Отто. – Сука! Сука!! Р-Р-РР! А-а!
   - Что, Отто, больно? – Отто, практически теряя сознание, с подкашивающимися коленями, пытался сохранять равновесие, пена с его рта падала на пол кусками:
    - Ку…ку…к-к-кус-ается, с-сука…пф-ф… – Андрей ещё несколько раз воткнул в Отто кочергу, по ногам его струилась кровь, казалось, «чавкало» было побеждено: оно жалко пряталось за прозрачными стенками сфинктера и еле заметно дышало.
    - Что… сильно погрызла? – участливо спросил Андрей.
    - Все… рёбра… на ***, и-и… брюхо ис…царапала, - Отто обречённо махнул рукой, потерял равновесие и тут же обратно вцепился в Генриха. Под полком послышалось лёгкое ржание, и сокрушительный удар копыт приподнял на гвоздях доску, на которой сидел Андрей.
   - Ну, ты! Тпру. Слыш, тпррру, животное. – Ещё один сильный удар приподнял доску рядом. Из-за полка показалось вытянутое и взволнованное лицо мальчика-лани. Он, словно пьяный жеребёнок, пятился бочком вдоль стенки, и ошалело смотрел на окружавших его людей. Света, ещё не отошедший от недавнего столкновения с ланью, отполз в угол.
    - По-моему, он перегрелся, – сказал в доски, разнеженный Рудольф. Руки Лесова, не переставая, массировали дряблые мышцы на спине друга, обходя и тиская каждую фасцию.
     - Слабак, - недовольный прерванным сексом, сказал лани Отто. Лань, стуча на месте копытами, шатался взад-вперёд. Аккуратные рожки на голове описывали замысловатые амплитуды в воздухе.
    - Тпррр. Тпр-р, - топнул ногой Андрей, придерживая Отто за бёдра.
   - Тише не стучи. Испугаешь, - вкрадчиво произнёс Лесов. – Иди сюда, «бемби». Иди не бойся, - и почмокал губами. Лань осторожно потянулся к нему.
    - Иди, иди, глупышка. Дядя хороший, дядя не обидит, - и протянул ему руку со сложенной в лодочку ладонью, как будто в ней лежит что-то съедобное.
- Я не говорил тебе… - Петя сбивчиво заговорил уже своим голосом. – Но…я собирался.
- Про лань. – с непонятно откуда появившимся укором сказал Сергей.
- Да, про лань. Я часто, даже почти всегда вспоминаю о нём, когда…когда кончаю. Сначала это было непроизвольно – я страдал, но потом это превратилось в систему. Я страдал и парил в облаках одновременно. И…я ненавижу тебя за это. – Петя стал задыхаться от волнения. – Я и люблю и…н-ненавижу, и ничего с собой поделать не могу, вот и сейчас эта лань… - он сорвался на плач.
Сергей сидел обескураженный и раздавленный.
- Ненависть. – начал он, замирая после каждого слога. –  Нена… это сильное чувство… – интонация постепенно становилась холодно-оскорблённой и даже, в некоторой степени, агрессивной. – Ты, скорее всего, перепутал её с презрением. Я согласен с тобой: за мои слова, за то дело ты в праве презирать меня, и…что интересно, но я это чувствую…оно на столько сильно, что, кажется, будет жить ещё и после моей смерти… И умрёт только вместе с тобой, хотя нет, если ты опубликуешь этот рассказ…то – Она. Будет. Жить. Вечно. - Сергей глубоко вздохнул. – Ну, рассказывай свою исповедь, мы ведь для этого здесь собрались. – он так развёл руками, будто бы кроме них в срубе сидели и все те, про кого рассказывал сейчас Петя.
- Прости, но…это не моя прихоть, это всё они, я не могу иначе – мальчик-лань выпущен, и теперь, пожалуй, на века… Ну что ж вернёмся к нашим баранам, так сказать, к рассказу то бишь. Грациозный мальчик потянулся к руке. Лесов встал, уверенно взял лань за рожки, подтащил его к себе и засунул, к тому времени уже уверенно торчавший, член ему в продолговатый рот, сделал несколько поступательных движений.
    - Забавно, - он посмотрел на Рудольфа, тот перевернулся на бок и положил себе руку под голову, такая зефирная поза делала его похожим на магребинского калифа. – Первый раз дал сосать лани. Очень неожиданные ощущения: дёсны твёрдые и глубокие, чудной подковчатый прикус, резцы округлые, - он закрыл глаза, словно пытаясь увидеть происходящее членом. – Так-так, язык шершавый, но уютный, недаром, что травой питается… Уу-х, ты посмотри, морда-то у него вытянутая, длиной почти как член. – Лесов обхватил мохнатую твёрдую морду пальцами. – Ощущение, как с собакой, только без зубов. Ой! Тш-ш-ш… сглазил, ч-чёрт, осторожней, малыш… с зубками…с зубками… малыш с зубками… – мальчик спокойно следил за движениями мужчины: «Какое неожиданное ощущение, - думал он. - Член твёрдый и глубокий, как мой рот. Помню, мама мне рассказывала, что это напоминает еду, как, если бы положить большой кусок сырого не замороженного мяса на язык и сосать его, пока губы не начнут неметь. Ничего общего, мама, с твоими ассоциациями и близко не наблюдается. Тут скорее упругий, хрустящий боровичок, мокренький от летнего дождя, не такой большой, конечно, как у дяди, где ж такой найдёшь? Но никак не мясо, тем более, свежее».
     - А глотка, глотка… глубокая, - продолжал Лесов. – Как труба, труба. А. А в… в конце, - он глубоко всадил. Лань занервничал. – Нет конца!!! Ты представляешь? Нет! – Лесов быстрее задвигался, речь его стала не разборчивая, торопливая. Рудольф понял, что Лесов, с минуты на минуту, кончит и, с завистью, уставился ему в лицо. Вот ягодицы затряслись, мышцы сократились, и…
- Ну, я не пойму! Я никак, Петя, не пойму! какого, бля, ляда ты в таком случае всё время ебёшь эту твою злополучную лань, раз тебе так больно?! – кипятился явно обескураженный Петиным признанием Сергей.
- Да не я! Не я!!! Дурья твоя башка! Это ты! Ты ж постоянно этого несчастного мальчишку из-под полка вынимаешь, да ебёшь. Ты уже сам не замечаешь!
- Я? – почти беззвучно произнёс Сергей и закрыл лицо руками.
Петя словно заведённый продолжал рассказывать:
-  Лесова скрючило, лицо его приняло выражение новорожденного, вот уж действительно не маленькая смерть, как говорят глупые женщины, а большое рождение, он рывками продолжал толкать мальчика в рот, выворачивая его рога в разные стороны.
   - Тише, Иосиф, укусит, - заволновался Андрей. Мальчик забил копытами и замотал головой, но кусаться не отважился. Лесов разжал руки, и лань попятился назад, споткнулся и упал на спину рядом со свиньёй.
    - Смотри, Йёся, он улыбается.
    - Понравилось, глупыш? – Мальчик странно улыбался своей парнокопытной улыбкой и вытирал копытом тёплую сперму, что сочилась изо рта и утопала в лоснящейся шерсти.
    - Что, porno-копытный, поздравляю, - Лесов подошёл к нему и поцеловал в губы. - Что-то в животе урчит.
    - Жарко тут у вас, - сказал Соломон и лёг рядом со свиньёй и Светой.
   - Вы скоро все на пол переберетесь, - недовольно буркнул Лесов. – Половые вы мои… сожители.
   - А я говорю жарко, - повторил Соломон.
    - У нас? – прищурился Лесов.
   - У нас, - подтвердил Соломон.
    - А не пожрать ли нам свиньи? – Лесов мечтательно посмотрел на Альфреда. Альфред тревожно заёрзал, и даже предпринял попытку встать, но у него не получилось. Эта попытка напоминала действия человека только что навернувшегося с карниза и разбившегося на смерть: он уже мёртв, но за чем-то ещё пытается повернуться на бок, тянет непослушную конечность в бывший мир и судорожно шевелит окровавленными пальцами. Рудольф с тоской посмотрел на сына, ему всё было ясно заранее. Лесов подмигнул Андрею: «Убить. Альфред. Съесть. Съесть».
    «Съесть. Альфред».
    «Вкусно. Вкусно. Альфред».
    «Сожрём жирного ублюдка».
    «Медитация. Отец. Альфред». Андрей кивнул Лесову. Рудольф молча смотрел на встревожено барахтавшегося на полу сына. На мгновение их взгляды соприкоснулись, и Альфред замер, нос его подёргивался, казалось, он что-то жевал, на самом же деле он плакал, очень маленькие, словно бисер, слёзы, катились по его гладким щекам… Мягкие зрачки лизали холодную сталь глаз высокопоставленного отца.
    «Попрощались?» - Лесов прищурился по направлению к Рудольфу.
    «Я не хочу…» - Лесов посмотрел на Свету:
    «Ты хочешь свинью?»
    «Есть… мой господин» - Света прошёлся вдоль полков и вроде невзначай сел рядом с Рудольфом.
     - Дайте мне нож, - Лесов блуждающе посмотрел вокруг себя. Все оживились, особенно Альфред.
   - Успокойся, Алик, будет не больно, - сказал Отто, протягивая Лесову нож.
   - И быстро, - добавил Соломон. Лесов провёл лезвием себе по ладони, посмотрел в свете прожектора. Сталь молнией блеснула в его руке и отразилась в застывших глазах Рудольфа. Он вздрогнул, будто его разбудили, и посмотрел на Лесова:
    - Я понимаю ребята – режим, всё такое… - он показал руками на сына. - Но мальчик не догулял. Ещё бы хоть… килограммчиков сорок наесть. А? Ребята… жалко…
    - Не скули, Рудольф. Родина тебя не kjr!!ngbfv!!!;… - послышался оглушительный звук, напоминающий треск радиоприёмника.
Петя так активно изобразил этот треск, что Сергей вздрогнул и на секунду оторвал взмокшее от слёз лицо от ладоней.
- Все невольно присели. – не обратив на это внимания, продолжал Петя. –  Света сдавил уши и зажмурился, как перед бомбёжкой. - Ой! Бля! – Лесова тряхануло, как будто током. – Ни *** себе глюк, ****ец, - он ошарашено обвёл глазами удивлённо смотревших на него людей.
     - Однако… - покачал головой Андрей.
     - Генрих приоткрой-ка топку, что-то мне это не нравится. А тебя, - он повернулся к Рудольфу, - фатерлянд будет помнить… вечно.
    - Да, родина тебя не забудет, сынок, - Соломон толкнул свинью в бок. Альфред обиженно хрюкнул. Генрих сделал щель – на стене появились холодные, плавающие в тумане Альпы, северный ветер угрожающе завывал.
    - Не нравится мне всё это.
    - Да-а, сдаёшь, старикашка…
- Сказал хозяин. – Петя прижал закрывшегося ладонями Сергея себе к груди. –  И «Не нравится мне всё это» и «Да-а, сдаёшь, старикашка» - всё это он сказал. – интонация Петиного голоса поменялась с назидательного на рассеянно безразличный. –  Генрих закрыл дверцу. Соломон подошёл к свинье и начал молча его душить, две минуты он возился. Кажется, Альфред был уверен в своей шее и спокойно наблюдал за происходящим.
    - Наблюю дал, - многозначительно произнёс Соломон и сдался.
   - Что ты там, жидок, пукнул? – подставил руку к уху Андрей.
    - Режьте его… по-еврейски, - устало пояснил Соломон.
    - Как скажешь, Соломон. Ты у нас человек Божий – тебе и решать. – Лесов, не торопясь, направился к свинье. Лань с замиранием сердца следил за его движениями из угла. Вкус спермы ещё не покинул его рот и терпко вязал мятой язык. Лань почмокивал. Лесов заметил это:
    - Что, педик, свиньи поесть хочешь?
Сергей так вздрогнул, что чуть не повалил Петю.
- Что? – тревожно всматривался в него Петя.
- …Устал… - одними губами произнёс Сергей.
   - Ничего, я уже заканчиваю. Лань глазами-блюдцами непонимающе уставился на него. –  Петя, словно в колыбели дитя стал раскачивать Сергея:
   - Не будет он свинину – он травоядный, - поправил Соломон.
   - А я, по-твоему, кровоядный?!  И свинье смерти желаю? Кровь хочу пролить? – Лесов сел на корточки у головы Альфреда и почесал его за ухом. Альфред, уже скорее по инерции, тихонько хрюкнул. – Травоядный…Педик! – он зло покосился на лань. – Как колбасу мою жрать, так аж за ушами трещало, а как свинью на тот свет отправлять, так травоядные мы все сразу, чистенький значит, ангел, значит… Генрих, кинь в топку! Что-то он ***ню какую-то лепит безумную.
- А давай, Серёжа, я буду за него как бы его голосом говорить? Как ты думаешь: какой у него голос?
- У хозяина?.. Я думаю. – всхлипывал Сергей сквозь ладони. – Очень низкий, почти шум.
- Шум? – бессильно засмеялся Петя и тут же сделался серьёзным. – А мне и раньше казалось, что Maeror Tri это прямое обращение Бога. Но всё же, я думаю, что у него нет голоса, или он находится на таких частотах, где начинается тишина, ведь настоящая тишина это крик.
- Кри-ик… - протянул Сергей. – Как это поэтично…
-  Генрих открыл топку – вернулся к рассказу Петя. – Горы по-прежнему красовались на стене.
    - Может, он умер?
    - Вряд ли… - как можно ниже произнёс Петя.
     - Свистни там кто-нибудь, ребят, - Лесов отошёл подальше от топки. Света протяжно свистнул:
    - Суви-и-и-и-у-у-уууууууууууууууу… - Генрих размахнулся и раздался взрыв, облако пара вырвалось из топки.
   - Отличный бросок, Генрих.
   - Вот это работа!
   - Молодчина.
   - Сейчас очухается. – говорили в парной. Генрих беззубо улыбался и поблёскивал серебряным распятием на изуродованной груди. Лесов, закрываясь от пара рукой, вернулся к свинье. Сел у головы:
   - Ну что ж мне с тобой делать, горе, - он примерил лезвие к горлу. Альфред спокойно смотрел ему в лицо.
   - Подожди, Иосиф, - Андрей сел рядом с ним.
   - Рудольф. Ты пока попарься! Соломон, дай ему веник, - приказал Лесов. Рудольф начал вяло стегать себя веником. Было заметно, что он сосредоточенно о чёт-то думал.
   - Что, Андрей?
    - Я вот, что подумал, Иосиф, - Андрей понизил голос. – Его нужно зажарить живьём. – Лесов надолго задержал свой взгляд в Андрее.
    -?
    - Не понимаешь?.. – спросил Андрей. Лесов мотнул головой.
   – Во-первых, м-м-м, насвинячим тут, жалобы потом, всё такое…- Андрей скорчил кислую мину. – Во-вторых, кусками в печь совать, так оно обуглится всё – в рот не полезет, в-третьих, стерильнее, в-четвёртых, детей лучше живыми есть: кровь кипит, кожа пузырится, а он ещё в конвульсиях бьётся, за жизнь сражается… Чудо! Ты только подумай, Иосиф. Я как-то пробовал…одного зайца ели… незабываемо.  – Лесов его внимательно слушал и не сводил глаз с Рудольфа. Тот, вместо того, чтобы париться, мастурбировал.
    - Смотри, что творит? – сказал он и ткнул Андрея локтем.
    - Это он чтоб отвлечься. Сына всё-таки режут, - Андрей сменил затёкшее колено.
    - Ни хера, я его знаю. Это он протестует.
   - Ну и чёрт с ним, - Андрей махнул рукой. - Пусть протестует. Давай жарить. – Они разговаривали с такими лицами, будто обсуждали детали заговора против всего мира.
   - А как такую тушу в печь запихнуть?
    - Лезвием ковырни, пускай сам лезет, - Андрей изобразил самозалезающую в печь свиную тушу. – Ну, ты, котлета жирная, полезай в топку! – он попытался ногой сдвинуть Альфреда с места.
   - Никак? – с тревогой спросил Лесов, наблюдая за его стараниями.
   - Н-н-ни ху-уя, - прокряхтел Андрей. – Во мясятина малолетняя, как будто прилип, - вытер пот со лба. – Нож.
    - На… – с недоумением протянул ему Лесов орудие. Андрей обошёл вокруг Альфреда, словно примеряясь. Хотя, почему словно. Он действительно пытался сообразить, куда его лучше ткнуть, чтобы он и в печку залез, и сдохнуть по дороге не успел. Покрутившись около него, Андрей, словно рыцарь, опустился коленом на круглый шмат сала, что свисал с правой груди Альфреда и, недолго думая, вполсилы кольнул его в бок
.          
                Шкала регрессии  (0). Радость Небес

 Озвучив шкалу регрессии, Петя продолжил:
- Альфред, проявлявший до этого момента нордическое спокойствие, душераздирающе завизжал, изогнулся всем своим свиным телом и перевернулся на живот.

                Шкала прогрессии (+1) Лопата
   
     - Дяденька! Хрю. Не надо. Не надо. Дяденька! Уви-и-и…- захрюкал он. Андрей от неожиданной манипуляции туши отлетел назад и врезался в кинувшегося к сыну Рудольфа. Лесов вовремя отпрянул и теперь невозмутимо смотрел на происходящее.
   - Отпустите его, пожалуйста, отпустите! - с мольбою в голосе кричал он, барахтаясь под отнюдь не худеньким Андреем. В это время, словно по команде, Света, Отто и Соломон подскочили к Альфреду, тот уже сел и с ужасом, не веря себе, судя по выражению изумлённых глаз, рассматривал, измазанную кровью ладонь. Он периодически тёр рукой кровоточащую рану, бессвязно, будто в бреду бубнил своим неподражаемым голосом очень маленького девочкоподобного мальчика: «Не надо… пожалуйста, не надо…Христа ради, дяденьки…»,   и округлял в удивлении глаза. Подлетевшие к нему «архаровцы», моментально подхватили его под руки и, под крик Сломона: «Раз. Два. Три», приподняли Альфреда с пола и упёрли лицом в стену.
- Руки за голову!!! – зачем-то страшно прокричал Лесов и тут же засмущался, как икнувшая барышня, быстро махнул рукой и заулыбался в усы. Света, словно клин, втиснулся между свиньёй и полом парной. Соломон бегло посмотрел на Лесова. Тот ещё раз, ещё быстрее махнул рукой:
    - Ничего, ничего. Работайте.
   - Но-о-ож!!! – не своим голосом заревел Света. – Раздавит сейчас! – Альфред заметно обмяк и уже практически всей тушей висел на Свете. Отто моментально вклинился рядом со Светой и, словно гидравлический домкрат, прижал Альфреда обратно к стене. В этот момент Андрей, предварительно заехав Рудольфу кулаком по морде, подошёл к ним и наугад, где-то в районе спины, всадил свинье ножа по самую рукоятку. Альфред издал уже привычный всем звук, подскочил так высоко, что Света упал на пол, так как не на кого было опираться, Отто схватился за Свету, вывернулся и, собрав все имевшиеся у себя силы, обеими руками толкнул Альфреда под хвост. Андрей тоже не растерялся и подставил широкое плечо.
     - Па-а-апа!!! Спаси-и-и! – Альфред наполовину уже торчал в печи, точнее из печи, рукой он ещё цеплялся за горящее железо крышки. От страха или от безысходности он навалил скрючившемуся под ним Андрею на голову. В это время Генрих, оставляя на  коже Альфреда ожоги что было сил упирался ему в ляжку кочергой. Альфред визжал какие-то необъяснимые безумства-частушки, вызывая в бездонной душе Лесова доселе неизведанные чувства: «А прав был Андрэ: чудеса уже начались! – думал Лесов. –  А мы ещё даже есть его не начинали. Боже! Если бы я был женщиной, простой женщиной с их гуманоидальным решением духовно-половой соматики, или горным религиозно-извращённо-просветлённым монахом, я бы уже давно кончил! Одними глазами! Одними глазами!..» Андрей, что есть сил, пихал свинью в печь, пытаясь без рук, одной головой стряхнуть с лица говно. В парилке запахло горелым. Альфред упорно старался вырваться из топки, брыкаясь ногами и, то и дело, высовывая уже сильно обгоревшую морду на воздух, чтобы проорать очередную глупость.
    - Сейчас на камнях он отлично поджарится, - довольно потёр руки Лесов. – Сейча-а-с. – ему показалось, что мальчик за эти несколько минут повзрослел, как минимум, лет на десять.   
     - Папа! Па-а-апа-а!!! Уви-и-и-и-и! Я обожаю тебя, папа! Я  люблю тебя.3290. Люблю тебя свиньёй, всей своей свиньёй.
    - Сына, зайчик. Я люблю тебя! Очень, очень люблю!
    - Спаси, папа!!! 2! С-с-ох-си!!
   - Сынок, кровинка! 0012!!!   
- Сс-сох-сиии!
- Петя. – тронул его за плечо Сергей, и в ужасе отпрянул – тот закатил глаза и словно в припадке тараторил:
 -  Рудольф носился взад-вперёд, словно запертый в клетке голодный тигр. Он пульсировал по полку, собирая рукой сопли, и еле разборчиво рычал. Наверное, только сын и Лесов, чей, сверлящий указательный палец не позволял Рудольфу перешагнуть границу полка, понимали эту речевую вязь.
   - Сы-сы-сы-на…
   - Помоги! 83129! Помоги! 16. Помо-о-гиии!!!
  - РРРРР, сынок!
- Петя! – Сергей тряс его за плечи.
    - Спаси, помилуй, возьми. 
   - РРР, зая! 00!
    - Я хочу тебя, грязная папа. Я горь-рь-рью-ю! – ревел Альфред. Меткий удар кочергой незрячего Генриха запихнул Альфреда почти полностью, оставив наружу только ноги. Они трепыхались в огне, словно танцевали. Кожа пузырилась, раскалённый жир с шипением стекал по стенам, горел, чадил. Огонь из топки адским узором играл на Альпийских склонах стен. Освободившийся от груза Андрей выхватил у Генриха кочергу и со злостью огрел ею Альфреда по ноге. Брезгливо стряхнул остатки кала с уха и, прокричав что-то по-арабски, так съездил Альфреду по пятке, что кочерга погнулась.
    - Уви-и-и-иии!!! – раздалось из топки. У Лесова встал.
    - Сынок, я люблю тебя! ЛЛЛ! 920112. Зарежьте его! – Рудольф выпучил глаза, как будто нашёл решение давно мучавшего его вопроса. – Да! Зарежьте! Hello!? Зарежьте!!! – пахло гарью, печь безобразно коптила, струйки чёрного дыма подымались в потолок с, бьющейся в предсмертных судорогах свиньи, как с пепелища сгоревшей деревни. Неуспевающая запечься кровь лилась струями из печи на пол…
     - Я люблю тебя, сынок! ЛЛЛ!
- Петя! Петя!
- А!? Что!? – Петя дёрнулся и так сильно стукнулся затылком в стену, что сруб загудел. – Что такое? Что ты хочешь?
- Что с тобой?
- Я читаю, ты, что не видишь? Рассказ уже перешёл ту координату, в которой мы сейчас. – Петя говорил, и глаза его то и дело закатывались обратно, лицо, словно его прокачивали насосом, то наливалось пунцовым сиянием, то становилось предельно бледным. –  Я точно… не знаю, в каком… месте, но-о-о… недавно. Я дальше не писал – я читаю. Не тормоши… меня боль-ше, слышишь, я-я ещё в настоящем, совсем близко, но мы с-сейчас увидим будущее, они нам его скажут. Ты слышишь? Слышишь?! Слышишь?!! – он мёртвой хваткой, как эпилептик палку сдавил Сергея, закатил глаза и ещё быстрее затрещал, съедая буквы и знаки препинания:
     - Уви-и-и-и-ии-и. 00010. Хрю-ю-ю. Арь-ря-ря-я-я-а-а-ааааа… 10. – После этого крики прекратились. В наступившей тишине отчётливо слышались потрескивание и всплески квохчащего жира. Альфред перестал дёргать ногами и подозрительно затих. В Альпах, транслируемых из печи, показался орёл. Он парил на своих метровых крыльях, описывая круги над бездной, и пронзительно кому-то пищал.
    - Может пора доставать? Пока не сдох, - неуверенно спросил Лесов, что-то считавшего про себя Андрея.
     - 21, 22,23. Всё, Иосиф, радость ты моя. Всё-то ты чувствуешь. Теперь точно готов, и точно, ещё, правда, совсем немножко, жив. – Андрей схватил скворчащую тушу за ноги и резко дёрнул на себя – Альфред глухо шмякнулся на пол, с которого он ещё полчаса назад так грациозно срал. Вслед за ним на пол грохнулись несколько раскалённых камней и грозно зашипели. Андрей отпустил ноги. Рудольф заплакал и уткнулся лицом в колени. Лесов наклонился к телу и понюхал.
   - Мне кажется, уже готов, - торжественно сказал он и настороженно, как будто чужим ртом, добавил. - Что-то холодно от этих гор, - и нехотя покосился на мерцающую голубым стену, постепенно утопавшую в  густом наваристом паре, исходившем от багровой, со слазящей кожей туши. В дверь постучали.
    - Это, наверное, Адольф, мой сын, - сказал Карл, всё это время наблюдавший за шоу из тёмного угла. – Как раз к ужину подоспел.
    - Отвлеки Генриха, - сказал, уже схватившийся за нож, Лесов. Он рассматривал Альфреда и примеривался, откуда бы лучше кусочек отхватить.
    - Сейчас, Адольф, подожди минуточку. –  Карл встал. Отто соскочил на пол и сел перед Генрихом, ногами став на ружьё.
    - Генрих, - заискивающе сказал он. – Хочешь, классный анекдот расскажу, оборжёшься. – Генрих словно большая удивлённая птица резко повернул голову ухом к Отто. Тот продолжил. - Вот представь, просыпается русский мужик утром со страшнейшего бодуна, подходит к зеркалу, - Генрих повернулся другим ухом. – Подходит значит к зеркалу, смотрит на себя, а видит в нём… - Отто жестом дал понять Лесову, что бы тот запускал. Лесов понятливо кивнул и в голос сказал:
    - Карл, у тебя есть татуировка с портретом сына?
    - Да, Иосиф.
    - Покажи, пожалуйста, я хочу на твоего сына посмотреть.
   - Конечно. Где это интересно мой сын?! – очень громко сказал Карл в направлении двери, та тут же беззвучно приоткрылась.
    - Так во-о-от, - напряжённо продолжил Отто. – Подходит он к зеркалу и видит там жопу, - Генрих усмехнулся. Адольф крадучись пробрался к отцу и с удивлением посмотрел на тяжело дышавшего на полу свинью. Все вздохнули свободно. – В общем, - уже для всех закончил Отто. – Смотрит он на жопу в зеркале и слово боится промолвить. – Генрих открыл беззубый рот и, несколько раз дёрнув плечами, издал отвратительный лающий звук, который сразу напомнил всем присутствующим лязганье засовов печей в, постепенно входящих в моду, крематориях. Лесов поморщился от неприятных ассоциаций и решил больше никогда не смешить Генриха, а сейчас, чтобы он не залаял ещё раз, приказал подбросить парку и с укором посмотрел на Отто. Тот виновато развёл руками, типа: «А кто знал? Начальник».
    - Да, Генрих, подбрось моему сыну – Ване, - радостно крикнул Карл. – Соломон, дай Ванечке выпи… ой! веник. Хи-хи. – Ребята, расступитесь! – Адольф совсем не был похож на отца, коренастого воина на пенсии, а скорее напоминал дистрофического старшеклассника, с оттопыренными, прозрачными в свете прожектора ушами, слабовыраженным, как у ленивца, подбородком и с жестоко-застенчивыми никому кроме себя самого не нужными глазами. Карл сунул Адольфу в руки веник, тот непонимающе на него посмотрел, с таким лицом, будто впервые в жизни увидел веник. Но отец знал, что он всегда так делает, чтобы выиграть время.
   - Махни пару раз, сынок. Для виду, - отец изобразил на лице личную просьбу и добавил: - А потом свинюшки пожуём. А? – Адольф нехотя поднялся, вдохнул наваристый мясной пар в лёгкие, ещё раз посмотрел на дожидавшуюся его свинью и решил не перечить отцу… пока. Широкий, как куст смородины, веник неестественно тяжело смотрелся в руке Адольфа, да и сам он, напоминавший монстра, выросшего в выгребной яме концлагеря и впитавшего в себя приобретённые внешние сходства заключённых из чьих фекалий он вырос, тяжело смотрелся на этом празднике мысли; особенно он впитал такие свойства, как худоба, граничащая со скелетированием, сутулость и внешнее спокойствие. Он медленно замахнулся и стукнул себя по спине.
    - Ух-х, - наигранно зашипел довольный отец.
    - Да, хороший у тебя мальчишка, - Лесов раскладывал одноразовую посуду на первом полке. – Не то, что этот. – он указал на полок. Рудольф зарыдал в голос.
   - Да не реви ты, как баба, ей богу. Иди лучше поешь. Ты что больше любишь? Ножки или ручки? – Лесов не глядя на собеседника, размахнулся и с хрустом вошёл ножом в руку Альфреда. Раздался выстрел.
               
                Шкала прогрессии (+2)  Рассказ
 

    - Адольф бросил веник. – Петя набрал в лёгкие побольше воздуха. –  И отскочил в сторону от валящегося на него сверху тела Рудольфа.
    - Вот ****ь!!! – сокрушённо сказал Лесов и с чувством швырнул нож на пол. Нож зазвенел и отлетел Свете под ноги. Сначала на полок упало дымящееся ружьё, затем из темноты показался Рудольф. Он падал медленно, головой вперёд, почти плавно, словно находясь в невесомости; его ноги безучастно сгибались в коленях под собственным весом, глаза с замершими плоскими зрачками были выпучены, из раскинутого рта вместе с куском языка наружу вырывалась толстая струя багровой крови и дым. Преодолев, таким образом, два полка, он стукнулся лбом о первый и, развернув приготовленную к ужину посуду, мёртвым грузом рухнул рядом с сыном. Последней в этой истории упала запрокинутая по инерции рука, она на секунду задержалась в воздухе и, так же  плавно, как её хозяин, опустилась на мокрый от воды и крови кафельный пол. С минуту никто не мог произнести слова, таким сильным было потрясение. Самоубийство всегда подкрадывается так незаметно. Ведь, как любят говорить в сводках: «ни что не предвещало беды». Лесов отвернулся, обезображенное лицо друга его пугало. Соломон заметил это и накрыл голову покойного пластиковой тарелкой. Андрей так и стоял с вытянутыми по швам руками, как будто в руках ещё оставались свиные ноги, и пытался что-то сказать, но язык, судя по всему, не слушался, и поэтому у него получалось лишь дрожать губой и пытаться искусственно заплакать. Так и подмывало сказать ему: «Сядь, Андрей. Два», и указать обветренной рукой опытной учительницы на его место за партой.
    - Ничего, ничего, бывает, ребята… и не такое бывает, - суетился возле них Соломон. Похоже на него одного происшедшее не произвело разрушительного действия.
    - Вот помню у нас на мельнице, - продолжал он, присаживаясь перед Лесовым на колени, – У нас на… м-мн, - взял губами его испуганную головку. – Мн-ц-ц, мц, - провёл языком вдоль уздечки. – У нас на мельнице и не такое бывало… – он сейчас очень напоминал добросовестную домохозяйку-хлопотушку, которая только что узнала о визите неожиданных гостей, и которой в непомерно сжатые сроки необходимо сервировать стол и успеть приготовить такое лицо, на котором отчётливо бы прочитывалось примерно следующее: «да что вы, ей богу, я очень рада, мне это ничего не стоило, я как раз на стол накрывала». Но это будет потом, а пока полчаса кропотливого и сосредоточенного труда и ни одного лишнего слова, а то волшебства не получится. Соломон энергично задвигал головой. Лесов, похоже, начал потихоньку приходить в себя, глаза оживились, он осмотрелся, взял стоящего неподалёку Андрея за локоть и подтянул к себе.
   - Ну, Андрей. Очнись, - он легонько, по-дружески, шлёпнул его по щеке. Андрей испуганно посмотрел на него выпученными глазами и, мучительно кривляя губы, словно подбирая слова, дрожащим голосом выдавил:
   - Я член, товарищ ясли. Иго-гггггооо!!! –  и так по сучьи заржал, что Лесову тут же захотелось забрать его на загородную резиденцию в сауну, на недельку, а Соломон так заработал языком, что Лесов испугался и на всякий случай положил властную руку ему на кучерявую голову. Необъяснимая нега закрутилась детской каруселью у него в сплетении. Послышались энергичные шлепки веником, похоже, «новый член» произвёл впечатление и на Адольфа. Porn-ая начала постепенно набирать рабочий ритм. Раздались свист, взрывы и шипение. Праздник родился и повзрослел в одну секунду. А в следующую секунду начался по-настоящему. Самоубийство, как ему и положено, заставило омертвевшую машину завестись, провернуть закисшие механизмы, всколыхнуть загустевшее масло, скрипнуть сросшимися шестерёнками и… тронуться.
    - Салютуй! Салютуй!!! – заревел Лесов и сбивчиво заработал бёдрами. – Я. Я… я е-ебусь!!! Лань мне, член, лань в ясли!!! Загоняй сука! – похоже, он находился на грани пропасти.
   - Получилось, получилось, Товарищ Лесов. Я, кажется, выхожу из стресса, – Андрей с восхищением смотрел на Соломона и танцевал индийский танец. - Боже как хорошо!!!  Я выхожу из стресса и вхожу в лесополосу!!! Я хочу писать, рисовать, убивать, я хочу лань… – Удары веника становились всё громче и ниже, казалось, от их низов сотрясаются перепонки, да что перепонки – вся porn-ая тряслась, как одержимая бесом старуха. Генрих без остановки лил воду в печь, себе на голову, пищал, поливал всех вокруг… Отто со Светой свистели. Снаряды рвались. Потолок наполнялся мокрым бордовым паром. Из головы Рудольфа на пол хлестала кровь… Мгновение остановилось и превратилось в вечность.
    - Лянь!!! Фарш. Я скязал лья-а-ань!!! – Лесов уже даже не орал, он визжал. Андрей, не переставая танцевать, заполз под полок и выволок за рога упиравшегося мальчика-лань наружу.
    - Служи! Служи!!! – кричал он и хлестал его по мохнатой мордочке. Затем дал ему под дых и кинул под ноги Лесову.
    - Всё заткнулись! Заткнулись!!! – взревел Лесов. – Тишина!!! – последняя буква пропала в сорвавшемся на немоту голосе. – Тишина я сказал! – porn-ая замерла. - Всё сегодня для меня! Только для меня. У кого есть дочери? Поднимите члены, – он обвёл безумными  глазами присутствующих. Член поднял только Света. – Сколько ей?
   - Взрослая, товарищ ясли, уж третий годок пошёл.
   - Глубокий минет умеет делать?
  - Умеет, товарищ ясли.
  - Иди, покажешь. – скомандовал он. Света проворно соскочил с полка и сел на колени рядом с Соломоном.
     - Дай, Соломка, - Света выхватил обслюнявленный член у Соломона изо рта и взял его до самого основания, так глубоко, что лобковые волосы попали в нос, и он чихнул, еле успев вытолкнуть его обратно.
   - Пойдёт, - уверенно произнёс Лесов. - Все сюда. Я сказал все!!! Лань вперёд, Света встань передо мной… к лицу. Ближе. Я хочу чувствовать твоё дыхание – от тебя всегда пахнет йогуртом. Так. Вы трое на пол! – Соломон, Отто и Карл сели перед ним полукругом, кто на колени, кто на корточки. Они были сильно перепачканы, особенно нижние конечности и кисти. Густая лужа крови из головы Рудольфа расползлась уже по всему полу porn-ой и, казалось, заполнила собой все щели. Создавалось впечатление, что Рудольф сделал всё для того, чтобы люди, что так хаотично боролись со свалившемся на них горем, чувствовали себя комфортно. Генрих перестал подбрасывать и встал в двух метрах перед Лесовым в охранную позу, с поднятой вверх кривой кочергой и широко расставленными ногами. Андрей с Адольфом тащили ломавшегося лань к яслям. Они вцепились ему в рога и, то и дело, окунали мордой в кровь. Адольф выглядел в высшей степени эффектно: будучи sado-Адольф, он так разошёлся с веником, что начисто стесал себе спину, его порванная кожа беспомощными лоскутками болталась вдоль позвоночника, кровь струилась по ногам и капала в густую лужу на полу. Лужа была на редкость противоречивая, начиная с формы и заканчивая содержанием. Вид сверху: сдавленная восьмёрка: две мёртвые туши родственников, лежавшие рядом, образовывали нижнюю дыру, агонирующий Лесов, и борющаяся с его стрессом компания – другую. Эти дыры-островки мирно обтекала алая кровь в которой отчётливо отражались белоснежно-голубые горы, с одной стороны, и белоснежно огненные камни из печи, с другой.
     - ВРОТ! – промычал Лесов. Генрих начал упорядоченно лупить присутствующих по головам. От ударов кочерга немного расправилась, и в стороны полетели кровавые брызги, как будто сразу из сотни шприцев в разные стороны забрызгали выпившие медсёстры пункта приёма донорской крови. Послышались шмякающие звуки железо-мясо, железо-кость и гудение резонирующей кочерги.
    - Света, говно с ушами! И вы! Имбицилы навозные! Все! Одновременно! представили дочку Светы! голую!!! с белоснежной лентой «выпускник»! и цветастым ранцем! в Самой! Неприличной! Позе! Быстро!!! – и Лесов разъярённо поцеловал Свету в раскрытый рот. Все судорожно начали представлять девочку. У Отто получилась пухленькая брюнетка в лифчике и без трусов, она стояла на ранце стёртыми коленками и, развратно раскрыв рот, облизывала ярко накрашенные губы, руки у неё были молитвенно вытянуты перед собой, ладони сложены лодочкой с круглым отверстием; у Соломона образовалась стройная, слегка костлявая нимфетка, она лежала на спине, неумело раскинув ноги с головой на ранце, её лобок был гладко выбрит, и на Соломона смотрела почти детская бордово-коричневая опухоль; Андрей, как ни старался представить девочку, ни чего не смог с собой поделать – одни мальчики на уме, ребёнок у него выходил хоть и с косичками, завязями грудей, расстёгнутым на груди платьишком, и даже, как приличная девочка, лежавшим на спине с разведёнными  ногами, но, как он ни старался, между гладеньких изящных девичьих ножек всякий раз проступал кожаный крючок члена; Адольф, видимо из-за содранной спины, уложил девочку на живот и слегка приподнял ей попку, обнажив для зрителя ещё не сильно изуродованный многолетней дефекацией анус, одна особенность выделяла девочку Адольфа из всех остальных девочек – у неё на шее красовалась туго затянутая колючая проволока; Карл, из-за природной благородности, увидел, пожалуй, самую красивую девочку из всех, она сидела на корточках, смоляные кудри облипали не сформировавшееся ещё тело, отсутствовавшие груди и серый, не тронутый лезвием, лобок, портфель стоял рядом, между ног её текла жёлтая струя; Генрих увидел бледное и почти прозрачное создание, оно стояло за решёткой, с лысой головой, абсолютно голое, с длинными кудрями на лобке и татуировкой на предплечье 7013 и, лукаво подмигивая, сосала указательный палец, ещё ему привиделись бревенчатые стены, костры, лохмотья и обгоревший труп собачки.

                Шкала прогрессии (+3)  Вечная боль

    -  Лесов схватил лань за плечи и окровавленной мордой прижал к груди, с таким отчаянием, как будто старушку мать, которую никогда больше не увидит. Он зажмурился, представил всех девочек сразу и кончил Соломону в рот. В это мгновение не зрячий Генрих, без разбору размахивавший кочергой, как будёновский конник саблей в пылу сражения, заехал ему окровавленной железкой по лицу, рассёк губу и свернул нос. Повисла пустая тишина. Похоже, вместе с яичками Лесова, устало лежащими на бёдрах, расслабилась и вся компания.
- Ну что ж я виноват, - спокойно, одними губами, сказал Лесов, подумав, и расслабил руки. - Всё справедливо, – по его лицу медленно поползла струйка свежей крови.

                Шкала прогрессии (+4)  Откровение

    - И тут Андрея замкнуло. – Петя поменялся в лице. – Человек ведь не железка, если сильно надавить, сломается, хотя и для железки свой сопромат найдётся.   
    - Товарищ ясли! Да что же это такое делается!? – Андрей подскочил как ужаленный. - Я же верюющий! Иго-гоооо!!! В Иисуса верую! Я привык говорить о том, о чём молчат монахи… даже перед Богом. Игг-гг!  ПРОРУБЬПРОРУБЬ вся страна сегодня должна быть в проруби! – он замахал руками, словно собрался взлететь. - А мы… А ты?.. Жиду сосать даёшь! Его за этим что ли Моисей по пустыне пол жизни водил!? А!? Я тебя спрашиваю!? – Лесов и ответить ничего не успел, как Андрей, сбив с ног Генриха, кинулся целовать раскалённую дверцу топки с криком: «Смирение! Смирение! Святейшество!». На ходу покосился на лежащую без движения свинью и Рудольфа с дырой на затылке. «Мощи…» только успел выдохнуть он и припал к топке.  Губы тут же прилипли к раскалённой пластине и закоптили, нос сплющился. Лесов быстро пришёл в себя и закричал:
       - Ну же, Карл, Света… мальчики, сделайте же, что ни будь! Он убьёт себя. – Карл среагировал первым и оттащил Андрея за волосы.
    - Пасхоед, прорубник, постник, суботоработник, алкаш, невежда, приспособленец-идолопоклонник! – в желании угодить Лесову скрипел зубами он, глядя в изуродованное лицо Андрея. Тут лань, движимый необъяснимыми даже себе самому мотивами, сдвинул шелковистые бровки к переносице, топнул копытцем и, вырвавшись из обмякших объятий Лесова, поскакал к Андрею, с лесным рёвом он, заехав Карлу круглыми рогами в живот, набросился на Андрея. Тот упал. Мальчик-лань растоптал его лицо копытами в кашу.
    - Тпру! Стоять! –  Лесов, не дожидаясь худшего, поднял с земли булыжник и запустил в лань. Камень попал ему в голову. Лань без сознания упал на скользкий пол, лязгнув напоследок копытами в воздухе.

                Шкала прогрессии (+5)  Триединость

   - Через двадцать минут все уже сидели на полках и с аппетитом поедали Альфреда. Его раскрытая туша коричневым корытом красовалась на полу, неумело выделенная грудина и сварившийся заживо органокомплекс лежали рядом. Рудольфа, чтобы он не портил аппетит, оттащили в угол и уложили лицом к печи. Соломон свободно развалился во всю длину полка и положил голову Лесову на бедро. Он чувствовал себя героем. Все были сплошь в ссадинах, синяках и рваных ранах, но довольны и в чём-то даже счастливы. Адольфу на спину накинули простынь, которая быстро налилась кровью и походила теперь на пассивный инструмент тореадора.
    - А чем ты, Ваня, сейчас занимаешься, - спросил Лесов Адольфа и опустил поджаренную шкурку себе в рот. Адольф густо покраснел, почесал кончик носа жирным пальцем, облизал его. Он уже открыл рот, чтобы соврать, да отец его опередил:
    - Ад… Ваня машинами сейчас увлёкся. Крутится постоянно возле грузовиков, что-то мастерит…
    - Мастерит… - Лесов покосился на долговязого парня. – А, на сколько посадочных мест… мастеришь, Ваня? – Адольф улыбнулся краешками губ:
   - Пока на тридцать, но… в проекте на пятьдесят, ну а дальше…
   - Дальше никак – яйца мешают. Да, Иван? Кстати! Чуть не забыл, - Лесов с нескрываемой иронией посмотрел на, подвисшего, словно старый компьютер, Андрея. Лицо его теперь напоминало широко раскрытый рот на приёме у стоматолога. – Что это ты за ***ню там городил: товарищ ясли… иго-го, прорубь?  - сделал многозначительную паузу. – А? Андрюш. Я уж грешным делом, подумал, что ты того… тронулся. А потом догадался, что ты, таким изощрённым способом просто выполняешь мой не озвученный приказ по выведению вверенного нам существа из обос-кризис-трения пограничного состояния. Молодец, боец, можно сказать… своей шкурой… вывел.
   - Да, товарищ ясли, - без каких либо эмоций ответил Андрей. Отсутствие эмоций и, более-менее, вразумительного ответа обуславливалось тем, что Андрей только что запихнул себе в уши около килограмма мяса и просто физически не слышал вопроса. Лесов подозрительно посмотрел на него и, выдержав паузу, продолжил слушать Адольфа.
   - …не совсем так, мой Лесов, мы в «ИД-4» не сидим сложа руки, - Адольф вцепился резцами в голубой хрящ. – В-в-се эти передвижные камеры, - оторвал хрящ и проглотил, запил пивом. - Выхлопные газы… это всё, конечно, сегодня, но уже и… вчера, - он посмотрел в глаза внимательно его слушавшего Лесова. - Мы сей час рождаем новое чудовище, сильное и безжалостное, преданное нашей идее, призванное окончательно решить еврейский вопрос в Европе.
   - И как же его зовут, это чудовище?
  - Мы дали ему имя «Циклон-Б», - в полголоса сказал Адольф, наклонившись к самому уху Лесова. Этот газ способен в день превращать в кал  по десять тысяч «Ю».
   - Да-а… Порадовал. ****ец «юдашкиным». Как говорится, из земли пришёл в землю и уйдёшь.
   - !!! - Адольф причмокнул.
   - Вань, а когда?
   - Завтра, товарищ Лесов, всё завтра. Вам отрезать?! – Адольф ловко спрыгнул на пол с ножом в руке и разбойничьи блеснул глазами. Вот именно за такие мгновения и любили Адольфа, и ценили Адольфа, и уважали Адольфа, и… ждали … Адольфа. Лесов довольно улыбнулся и тут же скорчился от боли, из разбитой губы снова полилась кровь.
    - Отрежь, Ванечка, окажи любезность.
   - Вам, помясистей или покостистей, товарищ Лесов?
   - Посвинистей, Ваня. Шучу. – парировал Лесов. Вокруг засмеялись.
    - Где попрожаристее, сынок. Иосиф любит, где попрожаристее, - сказал учтиво Карл.
    - Створка печи отворилась, послышался далёкий гул перестукивающихся на ветру колокольчиков. – казалось, Петя стал приходить в себя, речь его сделалась лёгкой и повествовательной. – И из печи на полок ступил индус. Индус был в высшей степени худой, смуглый, на голове огромная белоснежная чалма, на поясе небольшая повязка, на длинной шее коралловые бусы, губы густо накрашены алой помадой, на щеке красовалась искусственная, как у Мерлин Монро, мушка, накладные ресницы делали его похожим на школьницу из провинции. По выражению его лица было понятно, что пришелец не видит происходящего вокруг него в реальности. Скорее всего, он просто вышел из своего дома, где-нибудь в Бомбее, подумал «Куда бы сходить?» и побрёл по пустынной, поливаемой безжалостным Солнцем, улочке и не заметил… как забрёл в porn-ую. Он еле заметно брёл по пару, отрешённо глядя себе под ноги, и нёс тяжёлую думу. Наверное, дорога была пыльная, потому что он периодически делал такое незамысловатое движение, как будто пинал валявшийся перед собой гвоздик. Люди перестали жевать и уставились на него. Лесов даже приподнял руку, чтобы дотронуться до индуса, но поостерегся и ограничился наблюдением. Когда пришелец показался из печи, а в том, что он просто всем показался, не было сомнения, в porn-ой зазвучала космическая индийская мантра «Sri Devyashtottarashatanamavalih». Сто восемь имен Богини, что пребывает во всех существах. – пояснил Петя. –  Музыка как будто вырастала из еле уловимого гула колокольчиков и шёпота ветра, листвы и дорожной пыли. Божественные звуки ситара проникали в самые далёкие уголки души, освещали её метастазы и рога, словно тысячи прожекторов, и заставляли их вплетаться в волосы, испуганно перерождаясь в вечную кашу лягушачьего состояния.  Все присутствовавшие застыли исполненные блаженства. Индус, глядя разукрашенными глазами в вечность, ступал по воздуху и прекрасным бесполым голосом пел:
    У-умм манноё яи намаха.
    У-умм сагасрамун яи намаха.
     У-умм начьян-начьян яи намаха.
    У-умм чанндра мандала яи намаха.
    У-умм чья на морт яи намаха. - он, словно чайка на сильном ветру, повис над океаном porn-ой, и, слегка покачиваясь и вздыхая, пел. Андрей, наверное, из-за врождённой тупости, бросил в индуса куском свинины; кусок пролетел насквозь, не заметив гостя, и шлёпнулся в таз с кипятком. Топка была открыта, и на стенах, вместо ставшего уже таким родным альпийского пейзажа, появились знакомые всем виды: утопающие в дыму руины домов, полыхающие церкви, коптящие деревни, марширующие люди без лиц, разрушенные колокольни, взорванные купола, смотрящие в небо закопченные печные трубы сгоревших домов… Во всём этом вареве, словно ангелы, проносились истребители и несущиеся в атаку танки, проплывали искажённые неминуемой смертью гримасы солдат, вспыхивали штабеля ссохшихся трупов и облезлые кирпичные стены…
   - Откуда эта кровь?
   - Может давление…
    - Все смотрели на стену, затаив дыхание. – Петя выдержал паузу. – Все, кроме Генриха, он в своей привычной позе сидел возле таза и вяло глодал кость. Вдруг в левом углу появилось огромное пятно, оно не имело чётких очертаний и напоминало грозовую тучу с отлично читаемыми колбасообразными ногами. Туча двигалась навстречу индусу, и постепенно в свете прожектора из её размытых контуров возник слон. Слон был огромный, в натуральную величину, может быть даже больше, но смотрелся он как-то чудно, будто он находился далеко за горизонтом, и в то же время, близко-близко, можно было даже ощутить его жаркое дыхание на своём лице. Он шёл, медленно переваливаясь с ноги на ногу. Полки содрогались как от землетрясения. Но, что странно, его шаги-толчки божественно попадали в музыку, принесённую индусом, они рождали многотонный бас, превращающий музыку природы в космической красоты ритм-секс-медитацию. Лесов заметил это, и на глазах его блеснули слёзы. На покрытой накидкой голове слона, сидел Папа Римский, вместо лица у него была открытая книга, её пустые страницы резвились на ветру и ослепительно сверкали в закатном солнце разрушенного Берлина. Слон шёл своей разрушительной поступью по развалинам, он, как танк гусеницами, месил мёртвых бойцов, спящих в воронках и на противотанковых заграждениях, догорающие в лесах самолёты, прячущихся в подвалах разрушенных многоэтажек детей, собаку с раздавленной лапой, на которую рухнула балка, горящее бомбоубежище, рожающую в луже медсестру...  и они, хрустя и истошно воя под его ступнями, превращались в вишнёвый сад в белых цветах и облаке голодных пчёл. Слон прошёл через всю por-илку и только тогда, когда он начал пропадать своей передней частью, все заметили, что у папы и слона общий хвост: чёрный, невероятно мясистый, с седыми вкраплениями жёсткой щетины, местами стёртой и образующей проплешины; Он был мокрый и скользкий, как только что вылупившаяся змея. Зад слона покрывала длинная мантия Папы, она тоже была влажная, и набухшим бордово-алым платком облегала слоновьи вертела. При внимательном анализе становилось очевидно, что Папа и слон срастались хвостом, как корнем, словно Папа-слон – земля, а хвост – ствол дерева, всю свою земную жизнь смотрящего в Космос, хвост с шуршанием, различимым даже сквозь монотонный скрип ситара и пение индуса, всем своим массивным телом тянулся за слоном и конца ему видно не было, он еле заметно шевелился, было видно, что Папе тяжело им двигать, а то, что им  шевелил именно он, не было сомнений.   
    У-умм чанндра мандала яи намаха.
    У-умм чья на морт яи намаха. – индус продолжал петь и уже практически добрёл до середины porn-ой, когда слон исчез, оставив после себя звенящий на все птичьи голоса, неземной красоты вишнёвый сад. Хотя, если присмотреться, то в скрюченных стволах, торчащих, как вспышка, кустах и мечущихся птицах можно было узнать бывшие заграждения, солдат и самолёты. Похоже, ничего не поменял слон, кроме картинки. Хвост по-прежнему мерзко полз по небесно воздушной зелени сада, раздвигая своей колючей щетиной её шёлковые травы с беззаботными насекомыми и тревожными грызунами.
   - Смотри, - сказал Лесов пересохшими губами, толкнул Андрея в плечо и кивнул головой в сторону Генриха. С Генрихом происходили какие-то метаморфозы: он встал, расправил плечи, несколько раз открыл рот, и, словно подавившись, дёрнулся всем телом, подался вперёд, выпучил свои выжженные глаза, со стороны он напоминал кота вдохнувшего комок шерсти, он наклонился ниже, издал неприятный отхаркивающий звук, глубоко вдохнул, ещё раз, уже беззвучно отхаркнул, и тут, откуда ни возьмись, на его лице оказалась чёрная, размером с голубя, холодная муха. Свете, который сидел рядом, было хорошо видно, что она выползла изо рта Генриха, другая в это время лениво выглядывала между выбитых зубов. Муха вяло, будто в зимнем забытьи ползала по лицу Генриха, точнее по голове в целом. Она была так огромна, что, казалось, Генрих даже прогнулся под её тяжестью. Он слабо бил её ладонью, явно не понимая, что с ним происходит, и отрыгивал вторую.
    - Нужно сказать ему, - неуверенно произнёс Лесов. Андрей подумал немного, заворожено глядя на мучения Генриха, и ответил:
    - Мне кажется, Иосиф, нужно оставить всё как есть… Понимаешь. - поморщился. - ****ь! Говорить больно, - он осторожно потрогал начинающее подсыхать лицо. – Понимаешь, такие простые слова, как «Генрих на тебе муха», может, и не убьют его, но здесь они, как минимум, не корректны. –  В это время третья муха уже вышла и сразу перебралась на затылок, слегка затиснувшись на первую. Со стороны Генрих выглядел, как худое жёлтое тело, у которого вместо головы колючий, неравномерный, сухой и жужжащий ком. Он копошился у него на голове и, казалось, ругался сам с собой.
    - Троица, твою мать! – Лесов с досадой сплюнул сквозь стиснутые зубы.
    - Не смей! – Андрей стукнул кулаком по полку.
    - За что мне это.
    - Уйди из меня, индус. – сказал Генрих, сбалансировав свой новый груз, и перестал бить себя по мухам. Голос у Генриха был редкий, такой запоминается сразу и на всю жизнь, его можно описать тремя словами: пожилой пёс, пустой колодец и комната пыток. Лесов аж привстал от удивления. Сколько знал он Генриха, столько же ровно не слышал от него хоть более-менее разумного слова, ну или почти столько же, всё-таки перед тем, как Лесов отрезал ему язык, Генрих что-то успел ему сказать.
   - Чур! индус. Уйди из моей жизни, - гавкнул Генрих и бессвязно замахал перед собой руками, мухи на его голове встревожено зажужжали.
    - Мама, скажи ему.
        У-умм манноё яи намаха.
        У-умм сагасрамун яи намаха.
        У-умм начьян-начьян яи намаха.
   - М-м-м! – Генрих схватился за жужжащую голову и истерично запищал. – Да будет благоприятна ему песнь моя!!!!!!!!! Буду веселиться о Господе!!!!!      
       У-умм сагасрамун яи намаха.
       У-умм начьян-начьян яи намаха. – музыка заиграла громче, а невозмутимый индус, пхнув очередной гвоздик, продолжал петь и брести по улочке. Он уже почти дошёл до двери, и поэтому слова Генриха проходили сквозь его спину, как снежинки сквозь зиму.
    - Уйди из моей жизни… - Генрих явно устал, он уже еле держался на ногах. Во время этих, казалось, последних в его жизни слов, Генрих отцепил первую попавшуюся ему муху и метнул ею в индуса, как камнем. Но муха не долетела до назначенной цели и по кривой траектории со звуком, напоминающим оброненный букет роз в фольге, упала на полок. Адольф тут же отпихнул её ногой и прижался к отцу.       
    У-умм… - затянул индус. Генриха аж подбросило, он схватился за другую муху и так сильно за неё потянул, что та угрожающе зашипела, но так и не разжала лапок.
  …сагасрамун яи намаха.
   - Богом кляну! Прекрати!
     У-умм на…
  - Сла-а-авте Господа-а…
  …чьян-начьян яи намаха.
  - …призывайте имя его-о-о…
    У-умм чанндра ма…
  - Возвещайте в наро…
 …ндала яи намаха.
…дах имя его-о-о-о. – Генрих пел чудовищно. Наверное, если бы индус его услышал, он бы его побил. Дополняло картину настоящее побоище, которое Генрих, на свою голову, развязал на голове с мухами. Они жутко шипели и жужжали, брызгали ему в цепкие руки какой-то обжигающей мутной жижей и даже предприняли попытку забраться обратно в рот, но Генрих мужественно прикрывал его руками.
   - Горе тому, кто го… - пел уже почти лёжа Генрих.
   - У-умм чья на м…
    - … ворит дереву: «встань!» и…
    -…орт яи намаха.
    - …бессловесному ка…
   - У-умм чанндра ма…
   -… мню: «пробуди-и-ись!» - Генрих в истерике схватил кочергу и начал бить себя по голове. Он избивал себя до тех пор, пока не повалился без сознания.
    - …ндала яи намаха.

                Точка начала Божества

  - Дойдя до дверей, индус-видение превратился в змею и выполз в предбанник, оставив после себя тонкую полоску света из дверной щели на грязной стене парной. Изображение из топки заморгало, сначала медленно, сбивчиво, как будто собралось выключиться, потом всё быстрее, быстрее, в итоге превратилось в паузу, в постоянную паузу. Сад пропал, галлюцинация вернулась, жирные пальцы снова потянулись к лицу…
    - Я Адольф?..
                Катарсис (-3)
   
- Парная пуста, двери раскрыты настежь. В глубине, хоть и освещённого прожектором, но всё же мрачного помещения работает человек в тельняшке, закатанных до колен трико, резиновых сланцах и с налобным фонариком на голове. Фонарь вычерчивает перед ним галогенно-фиолетовый круг метр на метр. В руках мужчины швабра с намотанной на неё тряпкой, между колен у него зажат резиновый шланг, из которого несильным напором хлещет вода. Полки лоснятся от жира, спермы, детских поллюций, месячных воображаемых девочек, свиных слёз, размазанного повсюду кала и  солёного мужского пота. Мужчина в тельняшке – банщик. Он здесь убирает. Широкими привычными движениями он сгребает шваброй с полков, утопающие в крови кости, куски сала, чьи-то зубы… Трупы он уже оттащил в предбанник и даже успел пригласить собак. Нелегко ему здесь работается… одному. Из молчаливого предбанника доносятся чавкающие и рассекающие звуки, кто-то довольно урчит и поскуливает, когти суетливо скребутся о кафельный пол. Разобравшись со шваброй, он берёт шланг, увеличивает «барашкой»  напор и смывает нечистоты на пол. Они мутными ручьями стекают под ноги. Банщик снова берёт швабру и, ловко изогнувшись, выталкивает эти ручьи наружу, прямо собакам под лапы. Но собаки не злятся, они довольны, они молятся на него Каждый Божий День. Банщик стоит в дверях и смотрит в предбанник. Это, залитое небесным светом, ещё более бесконечное пространство, нежели парная. То, что где-то там, в глубине ослепительного света находятся души, краны и тазики, можно только знать, потому что разглядеть их в этом сиянии не возможно. Перед банщиком такой же ослепительный-белоснежный кафельный пол, на нём в прозрачной кровянистой воде лежат практически съеденные тела отца и сына. Пол настолько белоснежный, что кровь, стекающая с разорванных тел, напоминает клубничный йогурт, так сильно исходящее из его кафеля сияние. Рядом в непринужденных позах валяются абсолютно разномастные псы, все исключительно разные. От огромного белого размером с гориллу и мордой, как табурет, монстра из детских страхов, до смешного бесцветного побитого молью «тузика». Прямо удивляешься, неужели это всё псы. Неужели все они одной матери и одного отца. Псы довольно отрыгивают, тяжело дышат, вывесив свои тоже такие разные языки,  и чешутся. Кого из-за кого съели, сына ли из-за отца, или отца из-за сына, сейчас уже установить невозможно. Да и нужно ли? Нужно ли, ворошить то, за что тебя уже съели. Банщик глядел в эти уверенные и уставшие от переедания, бездонные, как небо в беззвёздную ночь, собачьи глаза, плюшевые морды, с размазанной по ним кровью или помадой, тяжёлые лапы с острыми, как жала, когтями и думал: «Простите меня трупы. Я не хотел… это не я. Я искуплю. Простите меня трупы. Я не хотел… это не я. Я искуплю. Простите меня трупы. Я не хотел… это не я. Я искуплю. Простите меня трупы. Я не хотел… это не я. Я искуплю. Простите меня трупы. Я не хотел… это не я…» Банщик, не выпуская швабру из рук, плетётся назад в парилку. Ему предстоит ритуал. Ритуал долгий и мучительный. Но он знает, что только из-за этого ритуала он здесь и работает, только этим унизительным ритуалом он и живёт… В углу у него приготовлена груда костей. Они уже заждались и теперь жадно заглядывают ему в глаза своими любопытными хрящами. Сейчас он будет искупать, он, конечно, не Иисус Христос, и он это прекрасно знает, да и способ искупления у него отнюдь не библейский, но… это лучше чем ничего. Банщик раскладывает кости на полке, сортирует их на острые и тупые – опасные для нежного мужского организма и наоборот полезные и желанные. Берёт огромную бедренную кость, идеально обглоданную, почти отполированную безумными зубами и едва тронутыми фиолетово-белыми хрящами с висящими на них кусками сырого мяса. Банщик сдавил руками горячую кость и по телу его пробежал озноб. Он тут же упал лицом в жирный полок и до хруста сдавил зубами деревянный выступ. Собаки тут же, как по команде, с любопытством засунули свои морды в porn-ую. «Выгоните собак. Выгоните собак. Выгоните собак. Выгоните собак…»  Ему было стыдно искупать при них. Но собаки не уходили. Банщик продолжил. Непослушной рукой двумя движениями стянул с себя спортивное трико с трусами, оголив гадкий, бледно-смелый зад, гладкий и похожий на студень, вдоль бороздки торчали жёсткие рыжие волосы. Немного постояв в таком положении, он дождался, пока кровь прильёт ему в голову и, покосившись на псов, крадучись, будто воруя, поднёс  руку себе к горлу и плотно обхватил его чуть выше кадыка.
    - Ма… ам. Ма… с-с-су-ука. Сука!!! –  грязно ругаясь и истекая слюной, он задыхался и драл себя в жопу костью, как самая последняя мама-мама. Извиваясь, он густо месил говно, и его мозг кончал ему в голову килограммами спермы, заставляя его искупать и забывать, что он всего лишь ничтожный, никому не нужный мама-мама банщик и, что завтра на работу, и что завтра к начальнику, и что завтра стыдностыдностыдно, и что завтра… женский день, и что завтра 8МАРТА женский день, и что завтра не будет в этом гуманном мире места ему и его кости… с таким куском мяса! С таким куском!!! И нет, нет ему места среди этих розовых, красных, голубых цветов и открыток, этой глянцевой помады, этих хлопушек! Хлопушек! Хлопушек! Этих поздравительных ритуальных поцелуев, единственных в год поцелуев, когда не мы, мужчины, кончаем женщинам в рот, а наоборот, женщины кончают нам. Он продолжал ласкать себя костью и отвратительно по-бабьи стонать. Ведь завтра 8МАРТА и сегодня можно немного постонать, покончать, покричать, порезать… Но возбуждение спало, живот расслабился, анус обвис и напоминал дедушкину зимнюю шапку и кроме раздражения ничего уже не испытывал. Банщик вынул испачканную калом кость, поднялся с колен и посмотрел перед собой, как ничтожество, бесконечное… парное… ничтожество. «Искупил, трупы. Искупил, собаки. Искупил, мама-мама. Искупил, Космос. Искупил, Адольф».

                Катарсис (-1)

 - «…нужно прибраться, нужно обязательно прибраться, Боже, как болит анус, обязательно-обязательно нужно прибраться: расставить тазики, протопить, как следует, во-о-от, это сюда поставить… это – сюда, проветрить обязательно, они такие капризные, та-ак, таз сюда, веники замочил…у-уф, швабры продезинфицировал, принести можжевельника… веточку, полки помыть хлоркой, что-то тряпка плохо ходит, истлела совсем… нужно будет заменить, и… карликов не забыть позвать, собак завтра на вечер пригласил…ну вот, пожалуй, и всё… да! чуть не забыл!.. главное! дерьма побольше… принести, ведь завтра… женский день…»
               
                Катарсис (0)

 -Да-а, давно так голова не болела. –  Адольф Гитлер с огромным усилием открыл глаза. Его лицо пепельного оттенка, блестящее от испарины, болезненно выглядывало из-под пледа. Из носа у него текла кровь.
   - Ну, что уже полегче, котик,-  заботливо спросила Ева и потёрла платком у него под носом.
   - Да, кажется, твоя таблетка всё же подействовала. Прости, что я тебе нагрубил… - Адольф выдержал долгую паузу. - Мне привиделась катастрофа… - он беспомощно, словно умирающий от неизлечимой болезни ребёнок, посмотрел на жену.
    - Завтра твой праздник, дорогая. В твой день хотелось бы выглядеть достойно…

   - Ах! – закричал, словно родился Петя, и тут же втянул полные лёгкие воздуха. – Что это было? – он провёл ладонью по лбу – ладонь оказалась в крови. – Что это? – он испуганно рассматривал испачканную кисть.
- Так бывает. – побледневший с дрожащими губами Сергей сидел перед ним на коленях в позе молящегося. – Я читал… - он с трудом проговаривал слоги. – У Луки…Когда Христос последний раз…молился…так…было…
- Ты запомнил? Я рассказывал.
Сергей, не моргая, на него смотрел, будто удерживая слово.
- Мне нужен конец – это наше будущее. Что там? – схватил его за плечи Петя.
- Там…Гитлер. – одними губами произнёс Сергей после долгой паузы.

Через час они уже лежали на берегу речки, и разговор вели не принуждённо, словно ничего и не произошло.
- Ты знаешь, чувствую себя, Серёжа, припревосходно. Так, словно долго вынашивал плод и вот, наконец, родил. Организм обновляется, всё перестраивается, у меня даже цветовосприятие стало другим и… запахи… – он глубоко затянулся густым летним воздухом. – Наверное, именно так себя чувствует художник, закончив тяжёлый, но очень значимый для него труд.
- А почему именно художник? – на лице Сергея тоже сияла улыбка.
- Да так, к слову, можно и музыкант, и поэт, не важно…
- А можно и писатель? А? Петь? Ты ещё не передумал опубликовать свой труд?
- Я концовку не помню. Ой! Сиди тихо – овод. – изогнувшись, Петя размозжил невнимательного овода, пристроившегося у Серёжи между лопаток. – Ну вот, вымазался. – сам себе сказал Петя и резкими широкими движениями вытер ладонь о траву.
- В конце – катарсис. – как-то туманно произнёс Сергей. – Я точно помню.
- Этого мало… - на выдохе ответил Петя и, оттолкнувшись от земли, встал. – Пошли лучше искупаемся – водица, я думаю, что надо. Ох, и отсидел я себе ногу.
- Давай потру. – Сергей щипками и поглаживаниями стал растирать ему бедро. – Ну что, лучше?
- Угу. – кряхтя и отдуваясь, Петя подставил ногу ближе.
- То-то же.
-  Ну, всё – хватит. Уже лучше. Спасибо тебе, любимый. Вставай – пойдём в воду. – он протянул Сергею руку и помог подняться.
 - Петя, а что-то я так и не понял – почему рассказ называется «Сруб»? – обняв за талию и аккуратно ступая по неровному берегу, спросил Сергей.
- Да потому что он о нас с тобой. – не задумываясь ответил Петя и ослепительно улыбнулся.
В этот день они больше не взялись за топоры.

 Когда на следующее утро они встретились у развилки, у обоих вместо усов было по белому пятну. Выглядели они глупо, но счастливо. С трудом дождавшись, когда открытая местность скроется за лесом, они судорожно поцеловались. Солнце уже выглянуло из-за горизонта, окрасив красным острые края растений и мутно растекаясь по остывшей за ночь дороге.
- Твоя видела, что ты усы сбрил? – Сергей, весело щурясь, потрогал белое пятнышко под носом.
- Не…Я сегодня, как сбрил, так из дома и выскочил. Честно говоря, боюсь. Объяснения боюсь. Врать, знаешь, тяжело, а для правды я ещё не созрел. Как подумаю…
- Да-а-а…и у меня такие же, ну почти такие же чувства. Я, понимаешь, не самого объяснения боюсь. – не взирая на серьёзный тон, Сергей улыбался. – Я обидеть её боюсь, больно ей боюсь сделать. Как всё равно иголкой уколоть – она очень иголок боится.
- Чего это? – удивился Петя.
- Да ей в молодости какая то бабка рассказала…Ха, ты только вдумайся: той бабки поди уж и след простыл, уж померла поди, старая клюшка, а жену мою, как в девках напугала, так я всю с ней совместную жизнь сам себе носки штопаю.
- А что ей, это, бабка-то?..
- Да глупость несусветную, аж смешно, ей богу. Я уж ей и объяснял, и доказывал – ни в какую. В общем, сказала она ей, что какая-то её родственница от того померла, что на иголку села, а та, значит, по венам да артериям блуждала, да в сердце то и впилась. Понимаешь, какая петрушка.
- Действительно…А я забыл, ты чего про иголку то вспомнил?
- А-а, я, это, жену свою…колоть не хочу, хочу как-то выждать, что ли, подготовить что ли, попробовать превратить эту нашу с тобой иголку, ну хотя бы в нитку.
- Ага, а жену в ушко от иголки. – Петя рассмеялся.
- А ты не смейся, я конечно не волшебник, но, если всё грамотно построить, разыграть, так сказать, как по нотам, то эта иголка, то бишь с ушком, то бишь моя жена должна в идеале нашей же с тобой ниткой сшить наш же с тобой союз, и ещё и поблагодарить, что мы подарили ей возможность почувствовать себя стальной, калёной, спасительной…
- Эка ты махнул. – повысил голос Петя. – Ты, дружок, утопист. С женщинами такие трюки не проходят – они, э-э-э…что-то вроде русского человека перед европейцем. Как там поговорка гласит. Э-э-э…дай бог памяти…Что-то вроде: на каждую твою хитрость она, то бишь женщина, то бишь твоя жена, ответит своей безграничной глупостью, или дикостью, не помню точно, но принцип остаётся тот же. В общем, лучше не пытайся даже.
- Так и что же ты, о мудрец, предлагаешь делать? – Сергей довольно с хитринкой на него покосился.
- Мудрец предлагает сдаться. – по-прежнему улыбался Петя. – Ведь любовь, если она конечно настоящая, она ведь как храбрость – города берёт. Я не спорю: тяжело будет, и больно, и даже не исключаю – страшно. Но…этого, к сожалению, нам, да как собственно и всем по-настоящему влюблённым не миновать. Но-о... – Петя набрал полные лёгкие воздуха. – Первый шаг сделан, друг мой, и назад, как говорится дороги нет. Казалось бы мелочь. Усы. Но каждая мелочь – часть большого, как песчинка – часть огромного бархана. Сбрив эти треклятые усы, мы как бы зафиксировали свой переход от первой ступени общественного развития – дикости, ко второй. И теперь, если верить Моргану и Энгельсу, у нас варварство.
- С чем я нас и поздравляю. – рассмеялся Сергей.
- Как ты думаешь, справимся мы с ним во-о-он до того дерева?
- С варварством? Нет, определённо нет. – Сергей сделал серьёзное лицо и замотал головой. – Но я точно знаю, где варварство в нас закончит своё существование.
- Где?
- В срубе. – Сергей томно понизил и без того гортанный голос. – На ящике с инструментами.       Мы постелем ветошь.         Я упру тебя в стену.     Ты оттопыришь попку.         Я полижу тебе дырочку, помассирую карман желаний. 
Введу свой клинок.        Сначала неглубоко.     Медленно.       Потом на всю глубину и резко и сильно.       Штыковыми. Штыковыми. Варварство завизжит дурным голосом и сгинет.  Сгинет навсегда…
Петя с силой сдавил ему руку, словно моля замолчать.
- Т-твой г-голос…он сводит меня с ума. У меня стоит. Потрогай. Стоит…
Сергей потрогал его член через штаны.
- Ха, гляди. – Петя отпустил руку. – Так заговорились, что и не заметили, как пришли.
- Действительно… - Сергей взвесил взглядом знакомый до боли забор. –А-а где-то здесь тогда эту девчушку-то встретили…По-моему здесь, вдоль репейника она ковыляла.

                Ш.П. (+3) Вечная боль

- Не ковыляла, а шла. – Петя с укоризной на него посмотрел. – Это неуважительно по отношению к ней.
Сергей встал как вкопанный. На лице его вспыхнула гримаса давно копившегося гнева с оттенком отвращения.
- Мы же уже обсуждали эту тему, Петя! – неожиданно резко прокричал он. Петя отшатнулся. – Мы же уже говорили, и, если я не ошибаюсь! А я не ошибаюсь! Применительно к этой шмаре, к этой малолетней шкуре, наиболее приемлемое определение её движению, причём, как в прямом смысле – по тропинке, так и в переносном – по жизни, так вот в этом случае наиболее приемлемо будет слово – ковыляла, а ещё неплохо бы подошло – тянулась, тащила свой поношенный зад, переставляла ноги, шевелила поршнями, загрязняла окружающую сре…
- Замолчи!!! Немедленно замолчи! – Петя, что было сил, сдавил себе уши и зажмурился. Казалось, что малейший звук, просочившийся через его плотно стиснутые пальчики или картинка – через туго сжатые веки, способны убить его. – Замолчи…я тебя умоляю! во имя самого святого, что у нас есть, во имя нашей любви. Прошу тебя замолчи, Серёжа.
Сергей, словно пьяный, раскачивался из стороны в сторону, нижняя губа его дрожала. Он протянул руку к Пете, но на полпути вернул её обратно:
- Но это правда. – обречённо произнёс он.
Петя, не разжимая рук, конвульсивно помотал головой.
- Это правда…Петенька.
- Чёрт! Чёртчёртчёрт… – Петя беспомощно затопал ногами по пыльной дороге. – Ты, т-ты…нет, послушай, ты только выслушай и не перебивай. – он судорожно вцепился себе в подбородок. – Я-я-я…нет, ну, прежде всего, Сергей, я не прав. Я признаю – я неправ. Но, даже если я неправ, то это не мешает ей быть… девственницей. А теперь, э-э-э, вот, ты неправ. Теперь, чтобы наш разговор мог всё-таки к чему-нибудь конструктивному привести, ты должен признать, что ты неправ.
- Но Петя, при всём уважении, при всей моей любви, как, как же я могу быть не прав, если я прав?! – сухожилия на его кулаках хрустнули. – У меня в голове не компьютер, я к таким комбинациям не готов: я неправ, если я прав. Другое дело, я признаю, что ты неправ. А-а, предполагая её девственность, ты становишься просто в корне неправ. Да ты, ты зайди сейчас в школу! класс этак в десятый! и поинтересуйся, что такое девственность, что это за зверь такой чудной, из какой эпохи. Так тебе не ответят! Не потому что не знают! а потому что забыли уже! за-а-были!!! – Сергей в сердцах потряс над головой кулаком.
- Она шла. – упрямо, не разлепив губ, процедил Петя.
Сергей уронил натянутую руку, та беспомощно повисла вдоль талии. Помолчав с минуту, он едва заметно улыбнулся и примирительным тоном произнёс:
- Ну ладно, дурында ты моя, она шла. Шла-шла и нас…нашла.
Он приблизился к сжавшемуся, словно ёж Пете и осторожно его обнял:
 – Не нужно, Петенька, нам с тобой ругаться. Жизнь…она так коротка. – глубоко вздохнул он. Петя едва заметно всхлипнул. – Так коротка. А мы с тобой так поздно нашли друг друга…Так давай же ценить это, ценить наш союз, наш тандем, нашу любовь…Пускай она шла, лишь бы тебе, моё солнышко, было хорошо.
- О-она п-п-плелас-сь… - срываясь на плач, прогнусавил Петя и затрясся. – Лиш-шь б-бы т-теб-бе…бы…бы…
- Ну, тихо, тихо, мой маленький, всё позади… Мы больше никогда не будем ссориться. Ведь, правда? Никогда?
- У-хх-у-у…– утирая рукавом нос и глаза, кивал Петя.
- Вот и славно, вот и чудно…Ну, что, всё? Успокоился? Вот и славно.
- Я…прост-т-о… - Петя по-собачьи смотрел Сергею в лицо и всхлипывал.

                Ш.П. (+4)  Начало конца
 
- Ну, всё, всё, хватит, утирай слезинки и… нет, не пойдём, у меня идея. – Сергей радостно схватил его за рубаху. – Я придумал! Слушай. А-а… А вот ответь мне Петя на один вопрос: а что мы, Петенька, будем делать сразу, как придём?.. – он заговорщески прищурился.
- Мы… - Петя, по-прежнему утопая в слезах, засветился в улыбке. – Мы-ы-ы будем заниматься любовью,  заниматься любовью…
- А потом? – всё сильнее растягивал лицо в улыбку Сергей.
- Заниматься любовью, заниматься любовью, заниматься любовью, заниматься любовью, заниматься лю…
- Стой! Стой… - Сергей, словно бы теряя сознание, припал к Пете и зажал ему рот ладонью. – Стой, мой ненасытный…Мы будем заниматься любовью, но мы разыграем, э-э-э…игру. Мы сыграем в себя и…её. – он скосил лукавый взгляд на место, на котором они тогда повстречали девочку. – В тебя, в меня и…в неё.
Петя непонимающе моргал.
- Не въехал? У, ты мой глупыш. – Сергей шутливо потягал его за кончик носа. – Мы представим, что я это мы, а ты это та девушка, которую мы тогда встретили. Мы всё разыграем, ну прям, как спектакль, только без зрителей. А потом, я приглашу тебя, у-у, её, к нам в сруб и там…
- Мы будем заниматься любовью? – потянулся к нему Петя.
- Да, именно этим мы там и займёмся, но… – Сергей сделал строгое лицо. – Она ещё об этом не знает, понял?!
Петя радостно закивал.
- Ну, иди вон за тот куст и, не спеша, иди по направлению…э-э-э, ну, в общем, иди, пока не встретишь меня, у-ум, нас, – и развернулся.
- Постой. – вдруг посерел лицом Петя, и так и не решившись схватить его за рукав, застыл с протянутой рукой. – У-у м-меня нехорошее предчувствие.
- Что с тобой!? – раздражённо спросил Сергей.
- М-мне не легко…это говорить…но-о…мне кажется, что не я тебе нужен на самом деле, я не главный для тебя, для вас, я-а-а…я что-то вроде тритагониста в вашем с ней спектакле,
- Что ты несёшь, - растерялся Сергей. – Ка…
 - Признайся, вы ведь используете меня? – он старался поймать взгляд Сергея.
- Ты. Самый. Близкий. Мне. Человек. – чеканил, себе в ворот Сергей. – Я. Тебя. Люблю! Что ты хочешь!? Чтобы я сына тебе в жертву принёс, что ли?! Или дочь. Что ты мучишь меня, Петя-я-я-я!?
- Прости, прости меня! – Петя бросился ему на шею, стал осыпать поцелуями. – Я дурак, я дурак. – захлёбывался он. – Какой же я дурак, что не вижу твоей любви. Прости меня, во имя нашей любви, прости-и-и-и!
- Ну, успокойся, успокойся…Всё хорошо. – Сергей ответил глубоким поцелуем. – Успокойся. Не иначе дух Индра вселился в тебя. Это он злодей всё разворошил на твоём заднем дворике, не иначе он. Я не прощаю тебя, так как ты ни в чём не виноват. Ну вот. Вытирай сопельки и иди за угол, как уговорились, а там всё и решится.
Петя тут же сорвался и побежал к кустам, но вдруг снова, шумно затормозив, обернулся:
- Сергей! – крикнул он. – А как меня зовут?
- Света. – не раздумывая ответил Сергей, быстро шагавший назад к повороту. – И больше не оборачивайся, а то превратишься в соляной столп.
- А-а. – Петя побежал дальше.

                Ш.П. (+5)  Поедание Альфреда 
 
  - Ага, то, ы, таго шуфлей нет, рубероиду – нет! – Сергей не спеша брёл по дороге и негромко разговаривал сам с собой, то своим голосом, то Петиным. - Ага. А я это захажу к ей в подсобку, нах. Ага. Это, ы, дай, говорю, бля, песку на…это…стяжку. Ага. То. А она, это, гы, бери…это… ключ и это в складу смотри. Ага. Нах. А я…
   - Ой. – насколько тонко на сколько это было возможно пискнул выскочивший из-за угла Петя. 
     - Тпр-р-ру… – Сергей взвесил его плотоядным взглядом и, изогнувшись, пропустил, скрючившегося и заинтригованного, справа от себя.
     - Тш-ш-ш! Ха! – заржал, словно племенной жеребец Сергей. И тут же снова заржал, теперь ещё и прихрюкивая. - Ты чё?! – не понимая, спросил сам у себя Сергей и боязливо покосился на раздвигавшего кусты Петю. – Ну, пошли. – уже скорее для себя скомандовал он и уже было продолжил путь, но вдруг остановился и окликнул Петю:
 - Девушка!
Петя вздрогнул и обернулся. Он уже почти ушёл в кусты, и теперь из густых зарослей торчала лишь его испуганное лицо.
- Вы…м-мне?.. – недоверчиво проблеял он.
- Тебе, тебе. – Сергей сощурил своё красивое загорелое лицо от внезапно прорвавшегося сквозь толщу крон луча и слегка склонил голову.
Петя зашуршал листьями, но по-прежнему оставался в кустах.
- Э-э-э, с вами всё в порядке? – Сергей наклонил голову на другой бок. – Может, вам нужна помощь? Не бойтесь, мы не обидим. Правда, Петя? – он сменил голос и ответил девушке за Петю. – Угу. Вы не бойтесь, девушка.
Петя стал потихоньку выползать из кустов. Сергей подошёл к нему и протянул руку:
- Сергей. – деликатно одними пальцами пожал кисть он. Затем ещё раз протянул руку. – Пётр. Очень приятно. – рукопожатие оказалось более простецкое.
- Света. – практически беззвучно произнёс Петя и тут же откашлявшись уже увереннее добавил:  –  Светлана. А-а, как вас…по отчествам… – он потупил глаза и залился румянцем.
- Х-х. По отчеству… - усмехнулся Сергей, явно не ожидая такого вопроса. – Я Сергей Владимирович, а это, мой товарищ Пётр, э-э-э… Алексеевич. Ну что ж, вот и второй раз познакомились. Не многовато ли знакомств, для трёхминутного разговора? – он снова взвесил Петю взглядом желания. Петя заметил это и отступил ближе к кустам. – А что вы, Светлана, простите, делали в кустах? Может, мы с другом зря вас побеспокоили, может, у вас там дела какие были?
- Ну что вы, Сергей Владимирович…
- Просто – Сергей, я ещё не настолько стар…
- Простите, Серёжа, я…просто хотела сократить путь, да и ещё-ё-ё… хотела по пути нарвать букет для бабушки, а для дедушки насобирать горстку земляники – э-э-э… он очень её уважает.
- Так вот… - Сергей стал заметно нервничать. – Я ещё не настолько стар, чтобы мне выкать, или по отчеству меня склонять. Я, знаешь ли, Светочка. – он подошёл к Пете и попытался взять его под руку, но тот ловко вывернулся и вышел на дорогу. – Я… - Сергей выразил во взгляде вопрос: «что ты творишь!?». – Я, знаете ли – мужчина в полном рассвете сил. Вот иду к себе на дачу, там скоро дом будет, э-э-э…иду, знаете с другом….та-а-ам выпить водочки, отдохнуть, позагорать, тут недалеко пруд есть прекрасный. Хотя, что я рассказываю, вы ведь и сами, наверное, знаете, частенько, хе-хе, небось, здесь бываете? Приезжаете, небось, с компани…
- Я тут недалеко в деревне у бабушки с дедушкой живу, на летние каникулы приехала. А с утра в церковь ходила. – Петя махнул рукой в сторону леса. – У нас в деревне, знаете, церковь-то сгорела – молния попала, так я в другую деревню хожу. Там, кстати, брат нашего батюшки служит, да я заодно и за старушкой одной приглядываю, там воды наносить, дров наколоть, в доме прибраться. Вот и сегодня её навестила, потом в церкву сходила –  помолилась, ой! Знаете, как молитва освежает!? Божечки! Вы просто не представляете, какой восторг! Какая благодать! А где пруд, я действительно знаю, после службы я сходила туда, окунулась, пока никого нет, и теперь вот домой спешу, буду химию зубрить, на следующий год в институт собираюсь, очень хочу в будущем большим учёным стать, и-и-и что-то среднее между химией и медициной и-и-и…религией, ну, в общем, чтобы людям во всём мире помогать, создать какую-нибудь очень важную для людей вак…
- Ну что ж… цугцванг . – обречённо промолвил Сергей, не дав закончить, и тут же страшно посерел лицом.
- Я защищаюсь. – вышел из образа Петя. – Помнишь, как ты тогда в срубе. Знаешь, как больно мне было? Но я понял и в чём-то даже оправдал те…
- А у меня там лужайка! – агрессивно перебил его Сергей. – Такая гладенькая. –  аж заскрипел зубами он от злобы. – Хоть в гольф играй, и водка такая холодная с колбаской, а-а, а друг мой может на гитаре с бацать и много анекдотов знает. – он схватил Петю под руку и почти силой потащил того в сторону дачи.
- Сергей Владимирович, что вы делаете? – уже без эмоций, осознавая и порицая себя за то, что сам накалил ситуацию, говорил Петя.
- Ни чё, Светка, не бзди, тебе понравится. Ща, нахуй, бухнём, позагораем, мы парни смирные не обидим, а потом ещё и на такси до самого дома довезём. Правда, Петруха. Так точно, всё будет, ****ый в рот, чики-пики, Светик, побухаем, я песен много всяких знаю…
Минут десять они шли молча – Сергей сердитый, Петя – самобичующйся.
- Ну вот, Светка, это моя хвазенда. Ха. Правда, пока в проекте, но ничего, щас отдохнём! – он смачно ухватил Петю за задницу и, хлопнув, подтолкнул того к срубу.
Этот хлопок, словно пощёчина, как будто разбудил Петю, он вдруг резко вспомнил о своей чести, о церкви, о том, как отчаянно он молил бога, чтобы никто не подсматривал за ним, когда он купался в пруду, про милых староверов Авдотью  и Порфирия – дедушку с бабушкой, про сгоревшую церкву, про человечество…
- Что вы себе позволяете!? – пискнул он. – Сергей Владимирович, Пётр Алексеевич, я согласилась составить вам компанию, только лишь из-за неудобства вам отказать! только лишь из-за чувства косвенной вины перед вами за то, что по неосторожности дала вам надежду! что…что, в силу своей неуверенности в себе и  низкой самооценки, что собственно одно и то же, я очень стесняюсь отказывать! а точнее ценю внимание, оказанное мне! и не могу им пренебречь, но я не давала по…
- Полезай в сруб!!! – Сергей побледнел, и, казалось, вот-вот взорвётся.
- Но… - пискнул Петя, но, встретив тяжёлый Серёжин взгляд, словно пленник, поплёлся к срубу.
Зайдя в сруб вслед за Петей, Сергей привалил дверь и стал молча разбирать пакет с едой. Разложив всё на газете, он откупорил лежавшую уже второй день без дела водку и налил в пластмассовый стакан.
- Ну чё, Свет. – он через силу улыбался. – Ёбнем!? – протянул Пете стакан. Тот, словно загипнотизированный выпил. Сергей следил за этим с напряжением. – Ну, вот, молодец. – он снова наполнил стакан. – Давай. Между первой и второй промежуток небольшой. Давай, Светка, ёбни ещё за то, что б было. – Петя выпил. – И третью-трапезную, сразу, чтоб не стыла, а потом Петька тебе анекдот расскажет. Да, Светка, пей. – уже Петиным голосом добавил Сергей. – Я щас тоже ёбну и анекдот расскажу. – Сергей тем временем подсел вплотную, обнял за талию и вроде как ненароком просунул руку Пете в трусы. Спиртное начало действовать, и Петя заметил руку только тогда, когда та уже добралась до промежности.
- Сергей Вла…Сергей! – он подскочил с места, оттолкнув Сергея. – Что вы делаете?! За кого вы меня…
- Да что ты жмёшься!? Чего ты целку корчишь!? – Сергей вскочил с пола и схватил Петю за подбородок. – Что ты тут из себя корчишь!? Попила?! Пожрала?! Теперь поебёмся. Пора и честь знать.
- Что. Что вы несёте!? – не унимался Петя, стараясь вырваться из цепких рук.
- Это что ты несёшь, шлюшка малолетняя!! Церковь, земляника… Да ты, вафля позорная, небось все выходные с ***в не слазила где-нибудь здесь неподалёку! а? Как тебе мой дедуктивный метод?! Вон, коленки содраны!
- Я когда из пруда вылезала… - сорвался на плач Петя.
- Язык красный как вишня, губы отсосанные.
- Это…аллергия…на пыль, в церкви много…
- Заткнись, шлюха, а не то я тебе язык отрублю!!! – Сергей, словно обезумевший пёс, вслепую пошарил по траве, нащупал голенище и замахнулся. – Сымай портки!!! – проревел он. – Сымай!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Петя стал трясущимися руками расшнуровывать ботинки.
- Всё сымай!!! – задыхался в безумии Сергей.
Петя стащил рубаху, расстегнул на джинсах ремень, но вдруг повалился на траву и словно загнанный зверь вжался в угол, поджав ноги и сдавив бляху в посиневшем кулачке.
- Дяденьки… - простонал он. – Я девушка, н-нельзя мне, меня з-замуж н-не возьму-у-у-уу-ут. – слёзы хлынули у него из глаз.
- Сымай, а то зарублю! – прохрипел Сергей. – Лучше снимай, «девушка». – Сергей передразнил Свету Петиным голосом. – Снимай, а то я его знаю, он не шутит…
- Ы!ыры.ыррры. – бился в слезах Петя, крепче сжимая в кулаке ремень.
Сергей сделал шаг и замахнулся топором.
- На!!!!!! Жри!!! – выплюнул Петя. – Жри!!! Ублюдок! – он в одно движение стащил с себя штаны с бельём и раскинул ноги, выставив напоказ слежавшиеся яички и член.

                Т

Размахнувшись, Сергей опустил топор, словно выдохнул; тело Пети захрустело, раскрылось, жаркая женская кровь отравленной лавой заструилась по ногам по траве по животу, топор всё быстрее опускался и взлетал, всё чаще его окровавленная головка мелькала в солнечных иглах, наполняя воздух и орошая стены смрадом и срамом, грехом и расплатой, преступлением и наказанием, Каином и Авелем… Сергей работал топором умело, как будто бы перед ним лежала ни Света, ни Петя, ни Марина, ни Оля, ни Катя, ни Полина, ни Лена, ни Вероника, ни Валя, ни Жанна, ни Таня, ни Вера, ни Алла, а очередное звено для сруба, сруба для будущего дома, дома, в котором ему придётся жить, жить счастливо, богато,

               
               


                ГРИБНИК

И вроде день обещает быть ясным, и даже атмосферное давление в норме, а бывший дирижёр Сопатко Роман Ильич в который раз переложил руку на то место на одеяле, что  казалось мягче. В полудрёме, в предрассветной дымке, в мистике тесного, не смотря на позднее лето, пропахшего сыростью жилища, уже чудится ему, что рука распухла, покрылась испариной, что, будто бы соком почка весенняя налилась она гноем и разгорелась, и пальцы окаменели, вздулись, загудели...
- О-омммм… – немо простонал он и снова переложил руку.
- Ну, что ты, Роман Ильич, стонешь-то так страшно?
- Руку… дёргает. – отдуваясь, как после пробежки отвечал он. – И будильник тикает так… страшно, что мерещится мне всякое… Вы не тревожьтесь, Любовь Константиновна, спите. Я постараюсь сдерживаться…
Но жена уже храпела.
- О-оммм. – снова провыл Роман Ильич и сдвинул больную руку ближе к паху. Ему вдруг показалось, что чем дальше от головы будет источник боли, тем легче она будет, словно бы отдаляясь. Сразу вспомнился  ему полувековой давности пароход «Байкал», и почудился запах застоявшейся тины и далёкое позвякивание якорной цепи о сваи пирса. Роман Ильич погрузился в воспоминания и на минуту выпал из оков боли. Туман, озноб, живой тогда ещё Константинополь, гул рожка, созывавшего рабочих на смену, аромат свеженачищенных туфель, гуталин, гуталин и ещё раз… гуталин. Он, Роман Ильич, подающий надежды музыкант, уезжает в Ленинград. На этой мысли он вздрогнул.
- Санкт Петербург… Санкт Петербург…Так…лучше…будет. – пробормотал он и снова провалился.
Осенний Санкт Петербург. Роман Ильич скорее бежит, нежели уезжает. Четыре тридцать утра, в чемодане только самое необходимое: бритва, будильник, Пастернак, и сменная пара белья. Ничего особенного не было, ни стрельбы, ни писем с угрозами покончить с собой, ни даже слёз расставания… Он сбежал от неё тайно и – навсегда – как лава, безжалостно погребающая под своим смертоносным телом тысячи спящих людей, похоронил он тогда, и на века, в себе боль свою о ней, горечь, страх и тяжёлую, словно неизлечимо больной, любовь. Как наяву видел сейчас Роман Ильич удаляющийся, постепенно растворяющийся в туманном смоге острый и, почему-то совершенно не южный берег. Эля…Элечка…
- Полвека прошло. А-а-а!!! – Роман Ильич, сам не заметил, как вскочил с постели и оказался на полу. Руку ещё четыре раза дёрнуло и начало проворачивать.
- Рома… Роман. – Любовь Константиновна тут же оказалась подле него и, как святыню прижала лёгкую, словно пушинка изуродованную кисть мужа к губам.
- Как ножами… словно. – плаксиво, будто бы изумлённо жаловался он и округлял от боли красные глаза.
- Сейчас мазью помажем, а завтра же к доктору. Слышишь меня? К доктору.
- Но почему? – сокрушался Роман Ильич. И тут же сам себе отвечал: - За грехи твои Сопатко рука твоя заходится. Как и ей небось не лежится сейчас в земле, неприкаянная ворочается сейчас в сгнившем платье, костьми стучит… Мне кажется, Люба, я видел её сегодня во сне. – он поднял дрожащие влажные глаза жене на встречу. – Я никогда себе не прощу её грех.
- Полно. – насколько могла сдерживать раздражение холодно оборвала она его и выдавила на кисть горку прозрачного геля. – И бинта, как назло нет. Сейчас полотенцем замотаю, будешь так сидеть.
- Нет. – помотал мокрой от пота головой Роман Ильич. – Я в лес пойду…Может… грибов нарежу…плохо мне…
- Ненавижу. – прожевала Любовь Константиновна жестокое слово и, швырнув на пол коробку с гелем, выйдя в переднюю, с грохотом захлопнула за собой дверь.
Как можно скоро, стараясь уйти быстрее, чем жена вернётся из уборной, Роман Ильич, левой рукой натянул брюки, сорочку; сапоги и лёгкую телогрейку он рассчитал одеть на веранде…
Через минуту он уже стоял по ту сторону калитки и левой рукой, помогая себе зубами, перевязывал ставшую потихоньку отпускать кисть. У ног стояло пластмассовое десятилитровое ведро, на дне, занимая практически весь диаметр, лежало «воронье перо» - дорогой охотничий нож с чёрным матовым лезвием и лёгкой, но чрезвычайно прочной ручкой. Кое-как справившись с рукой, Роман Ильич бегло осмотрел свою, так схожую с его фамилией клумбу-рабатку, его гордость и даже увлечение, и быстрым шагом направился к лесу.
Вдохнув глубокое лиственное амбре, моментально опьянев  и ступив некрепким шагом на влажно раздвигавшийся под сапогом мох, коснувшись здоровой рукой коростного тела берёзы, почувствовав себя единственно живым среди этого кладбища, Роман Ильич моментально успокоился. Предстоящий день, так безобразно зачинавшийся, тут же представился ему большим и солнечным. Сразу вспомнилось ему, как забирал из роддома дочь, сначала показавшуюся ему омерзительной и похожей на крысёнка, и выросшей впоследствии в прекрасную невероятно красивую женщину. День, великий, проживаемый им одним день! Как храм Христа Спасителя контражур в небе, он теперь лежал перед его ногами, распластанный, величественный, кишащий…и даже жена, так неумело продемонстрировавшая утром ему свою ревность, такую несвойственную женщинам – ревность к прошлому, не казалась теперь такой жалкой и никчемной.
Незаметно его мысли оказались в том отрезке временного пространства, когда он повредил руку. Повредил серьёзно и непоправимо. И теперь, уже не в силу возраста, а по инвалидности, мог называть себя бывшим музыкантом. Произошло это два года назад, глупо, непредсказуемо и даже в чём-то каверзно. В тот день двадцать второго июля Роман Ильич решил порадовать жену и привезти ей из города чего-нибудь вкусненького. А любимым лакомством для неё была печень трески, невесть какой деликатес, но, чтобы отыскать её тогда, Роману Ильичу пришлось заглянуть не в один продуктовый. Косвенно именно эта злополучная треска, и то, что на поиски её пришлось затратить время, и стало причиной несчастья. Но то косвенно, а на самом деле Роман Ильич просто в тысячный раз убедился, что такие человеческие качества как чистота, забота, доброта, порядочность и уважение, наконец, сейчас не то что не в ходу, но даже наказуемы. Он с некоторым оттенком тошноты, вспомнил то своё состояние желания сделать приятное, желание порадовать, проявить любовь. Ходя по магазинам, он опоздал на электричку, и был вынужден дожидаться следующей…
Сощурившись, Роман Ильич развёл сапогом траву, и ему, словно в награду за тяжёлое утро улыбнулся молоденький, кажущийся хрустящим подосиновик. Грузно присев на колено, он срезал гриб «пером» и положил в пустое ведро. Настроение его всё улучшалось.
И в тот день настроение было превосходное. Люди радовали глаз, чистые, убранные, вокзал, свежевыкрашенные стены, ясная не беспокоящая погода… И даже обидное опоздание не казалось тогда таким обидным. А дома жена, обед из всего свежего, со своей грядки, так сказать, чай с травами, вечером пахнущая тиной и живой рыбой речка, прогулка с Валентином Сёмгиным, отставным военным, но всё же интересным и порой непредсказуемым человеком, сон на веранде под треск кузнечиков, а перед сном что-нибудь из классики – Бунин, Гумилев, Базен… С этими мыслями Роман Ильич на автомате поднялся в электричку и занял свободное купе. И ровно на таком же автомате и в похожих, но уже более детальных мыслях, две остановки спустя Роман Ильич почувствовал, что падает. Онемевшая вмиг рука, на которую он опирался  вдруг подкосилась, и он в долю секунды словно бы со стороны увидел себя лежащим на полу с залитой кровью рукой… Словно жаром обдало его в тот момент.
 Такие подробные мысли не входили в планы Романа Ильича сейчас, и он с настороженностью прислушался к искалеченной кисти.
И тут же, и снова, будто бы божий посланец за страдания, на пути возник великолепный проросший за эту ночь молодой гриб. Срезав его, Роман Ильич отправился дальше, пообещав себе больше не вспоминать этот неприятный инцидент. Но уже через несколько минут снова вернулся к давно ушедшим событиям и, словно на киноплёнке проявились перед его глазами кадры. Неудобные и гнетущие кадры. Вот его забирает скорая прямо с вокзала какой-то затерявшейся в лесах станции, вот ужасная рваная рана наружной стороны кисти, вот укол, который Роман Ильич только видел – не ощущал, вот покрытый испариной лоб хирурга.
Пассажиры перемотали тогда ему руку, как и сейчас, полотенцем, только тогда оно было вафельным. Они же и помогли врачам спустить ослабевшего Романа Ильича на перрон. Уже в скорой, он постарался вспомнить, как всё произошло, и того, по чьей вине он сегодняшний вечер будет вынужден провести не так, как мечталось. Но в памяти всплывали лишь короткие отрывки: вот он чувствует, как резко онемела кисть, вот широкая без головы бесполая спина плывёт по проходу, вот Роман Ильич уже падает, но боль ещё не дошла, в узловатых кулаках на левом плече «спины» зажат огромный замызганный мешок, из него, как дерево из травы торчит лезвие ножа. Какой нелепой тогда показалась эта ситуация Роману Ильичу. Ему даже сделалось стыдно, за то, что с ним так случилось, словно бы в издёвку. Куда почётнее было травмироваться, например, спасая ребёнка из пожара или, пускай даже, просто попав в аварию. Были мысли, что это даже он виноват, а не та таинственная спина, скорее всего, принадлежавшая какому-нибудь бомжу или бомжихе, который столько всего напихал в свой мешок, что нож, чьё ржавое лезвие и увидел Роман Ильич, прорвался наружу и повредил ему руку.
И вот результат – Роман Ильич инвалид. А бомж, видимо, так ничего и не заметивший, пошёл по составу дальше.
- Дха-а-а. – грустно протянул Роман Ильич и свернул с тропинки к овражкам.
Там обычно любят толпиться лисички. В предвкушении Роман Ильич даже прибавил шагу. Лес всё раскрывался перед ним, милый и сердцу и душе. Крохотными берёзовыми листочками, твёрдыми дубовыми, мхами и корой, такой ароматной, что воздух казался осязаемым. Он представлялся сейчас Роману Ильичу прекрасной юной девушкой с копной соломенных волос, едва проснувшейся, не убранной и оттого непосредственной. У Романа Ильича в уголках глаз проступили слёзы умиления, но вдруг он замер. Так словно бы врезался в стену. Трясущейся рукой извлёк он из внутреннего кармана футляр с очками, ртом открыл его и тут же, не пряча футляра, нацепил их на нос.
– Ч-чёрт! – в сердцах выругался он – стёкла оказались в жирных пальцах.
 Так же дёргано он протёр стёкла носовым платком и теперь уже по-настоящему остолбенел. В нескольких шагах от него вниз лицом лежала девушка. Розовый топ едва прикрывал спину, белые в дневном свете ягодицы выпачканы фекалиями, хлопчатобумажные трусы запутались у лодыжек, босоножки глядели в разные стороны, густые каштановые волосы слиплись от засохшей крови. Когда самообладание вернулось, Роман Ильич осмотрелся и к своему удивлению увидел в просветах деревьев, метрах в двадцати, свою рабатку: видимо, задумавшись, он сделал петлю.
Присев у изголовья, он аккуратно, словно стараясь не разбудить, приподнял голову девочки за волосы. Голова показалась Роману Ильичу непомерно тяжёлой. Он всмотрелся в застывшее гримасой лицо девочки. Из-за рыжих муравьёв, что плотным слоем облепили его, нельзя было разобрать черт, но и так было видно, что девочка очень юна, от силы тринадцать-четырнадцать лет. Забыв о больной руке, Роман Ильич поддел ею девочку за плечо и перевалил на спину. Красивый плоский живот и густой выстриженный по линии бикини лобок венчали анатомически выпиравшие передние ости и стройные невероятно костлявые ноги с выдающимися посиневшими коленными суставами. Роман Ильич склонился к лобку и только сейчас ощутил сладковатый запах кала. Ему вдруг вспомнилось, что пока девочка лежала лицом вниз ягодицы её и бёдра были измазаны чем-то коричневым, слабо напоминающим грязь. В догадке Роман Ильич глянул у неё под ногами. В полу метре от ступней, в примятой траве лежала светло коричневая размазанная так, словно бы кто-то в неё сел, куча. Роман Ильич зачем-то потянул к куче руку, но практически в сантиметре от неё, одёрнул, посмотрел на просвет между кустами: его рабатка, крыша дома, дорога. Картинка для него стала постепенно проясняться. Было очевидно, что девочка шла по дороге и спряталась в кусты, чтобы испражниться, думал он. Но что произошло потом? Роман Ильич почесал затылок и, недолго думая, потянулся к ведру.
Достав нож, он первым делом соскоблил им с лица девочки муравьёв и, на треть вогнав клинок под надбровные дуги, коротким круговым движением вырезал сначала один глаз, затем второй. Оба с веками. Затем обрезал волосы «под мальчика» и, прижав мёртвую голову к груди, внимательно осмотрел гематому на виске, срезал её вместе с частью лоскута и височной мышцей, поковырял концом лезвия кровавый срез. Так и есть, височная кость треснута. Пошарив по траве ладонью, он почти сразу же наткнулся на булыжник – тот был в крови. Осмотрев булыжник, Роман Ильич размахнулся и ударил им девочку в лицо. Брызнув, оно расползлось, нижняя челюсть отвисла. Недолго думая, он вспорол топ и так же, как гематому, срезал обе груди, положил их к грибам в ведро. Затем рассёк кожу на груди от кадыка к животу и двумя косыми линиями рассёк брюшину по линии диафрагмы влево и вправо, встретившись на лонном сращении, он, сепарируя, словно сворачивая ковровую дорожку, снял брюшину, обнажив кишечник и маточные трубы. Поступив так же с грудным отделом, он положил оба куска в ведро. Так и не справившись с грудиной, Роман Ильич вырвал кишечник и распорол его, и тут же об этом пожалел: воздух наполнился ароматом забродившего первородного кала и протухшей крови…
Вечером этого же дня, Роман Ильич закопал то, что вырезал на болоте недалеко от деревни Парашино.




                Сруб – исчезновение дна