ЯЛТА

               

…когда ребята разошлись, было уже что-то около двух часов ночи, я решил срезать путь домой, обогнул пирс и оказался на диком берегу. Хоть это место и входило в карту курортного рациона, но на деле сам пляж начинался километром выше, как и сопутствовавшие ему, словно полипы-приживалы кафе, рестораны, ночные дискотеки. Ночь, как это чаще всего бывает на юге, только начиналась: пекло спало, и улицы наполнились выпившими и счастливыми отдыхающими. Я слышал отсюда с берега далёкий гул их голосов, ритмы музыки, которые, по-обезьяньи переплетясь, в каждом заведении своя, а практически все южные кафе – открытого типа, бились –  эдакий курортный дух. Берег, по которому я шёл, был узкий, и со стороны города над ним нависала высокая метров в десять отвесная стена. Время от времени она выщербливалась оползнями, обнажая вековые прямоугольные валуны, оставшиеся от стоявшей здесь некогда крепости. Если песок разносило ветрами и смывало приливом, то многотонные камни оставались лежать неподвижно. Со временем их насобиралось довольно много, они поросли кустами, превратив и без того неприветливый берег в отталкивающе-небрежный.
 С Лимана подуло затхлым пронизывающим ветром, я заправил футболку в шорты и прибавил шаг. Как вдруг впереди показалось бледное, словно привидение пятно, оно стояло неподвижно и поблёскивало в свете луны. Когда я приблизился, пятно превратилось в маленькую девочку, она совершенно равнодушно смотрела на воду, обхватив локти и ёжась.
- Привет. – поздоровался я.
Она вздрогнула от неожиданности и даже слегка присела.
- Не пугайся. – я как можно более доброжелательно улыбнулся. – Ты случайно не видела…здесь женщина такая не проходила в сарафане и со шляпкой в руках?
Она отрицательно помотала головой.
- Да… - раздосадовался я. – Я маму ищу, она наверно к курортникам наверх пошла, а я с друзьями заболтался и… - я развёл руками.
- Я только пришла. – тоненьким неокрепшим ещё голоском прощебетала она. – Никто не проходил.
- Наверно, разминулись. – я снова улыбнулся.
Глядя на меня, она хихикнула.
- Что тебя так рассмешило? – решил я покрепче связать уже завязавшийся разговор.
- Так… - она задорно пожала плечиками. – У тебя волосы смешно торчат. Вот тут. – она пальцем показала мне на макушку.
Я стал приглаживать волосы, стараясь делать это как можно смешнее. Она рассмеялась, и тут же прикрыла рот ладошками, но я всё же успел разглядеть отсутствие нескольких передних зубов.
- А чего ты тут одна?..
- Я-я-я… - она забыла про зубы и теперь щеголяла широкими чёрными дырками в стройных рядах. – Я приезжая мы с мамой и папой пошли в ресторан там так музыка грохочет. – она округлила глаза. – Я морожено ела лимонад они с мамой вино пили мне надоело они целуются и танцуют а я тоже хотела, а папа сказал что я ещё маленькая чтобы взрослые танцы танцевать а я обиделась и пошла гулять. Гуляла-гуляла и сюда…пришла…
Я поднял с земли камень и с размаху ударил её в висок. Девочка сразу же повалилась, но не в бок, а как-то противоестественно вниз, как будто у неё подкосились ноги. Я ещё несколько раз ударил её камнем по голове, затем стянул трусики и засунул большой палец ей во влагалище. Труп оттащил к кустам и бросил в щель между валунами.
Через два дня я уже ехал в поезде обратно домой в Алма-Ату. Вагон плавно раскачивался, неся меня отдохнувшего и загоревшего. Каникулы подходили к концу, и пора было уже подумать о школе…
;
Осмотревшись, я нащупал спрятанный в голенище сапога нож и присел на одно колено. Провалившись в мох, хоть и протёртый, но толстый ждинс тут же намок, и я с наслаждением ощутил, как сок земли коснулся моей кожи: тёплый, кажущийся парным, вязкий… Примяв траву и пальцами утрамбовав мох, я пристроил лезвие, но вдруг заметил фиолетовые бусинки черники, как глаза из сказок они поблёскивали на солнце. Положив нож рядом, я по одной ягодке обобрал кустик и высыпал сладкие твёрдые кругляшки себе в рот жменею. Хрустнув, они стали таять. Я убил комара и снова, теперь уже окончательно взялся за нож. Аккуратно, под корень, вырезав семью лисичек и уложив их по росту в полупустое ведро, я внимательно осмотрел три квадратных метра, что попадали в моё поле зрения и, ничего не найдя, отправился глубже в лес.
Чистый, с мачтовыми соснами, он поражал и радовал; то и дело, я встречал огромные с человеческий рост муравейники, кривые рты нор, ложбины и тонущие в паутине глухие могильники, пестрящее сито земляники, бузины, волчьей ягоды; свежая и звенящая мгла ослепительного лесного духа, чистота и сухость насекомого мира… Я переступил через поваленную некогда ветром, ставшую от смерти чёрной сосну, протиснулся между торчащими, как шерсть на спине замученной током собаки ветвями и замер. Короткий порыв ветра принёс мне запах пота… женского… спрелого… а так же запах срезанных волнушек и шерстяного свитера. Взобравшись обратно на поваленный ствол, я ещё чутче принюхался и всмотрелся в лесной фарш в том направлении, которое, как дикому животному подсказывало мне моё обоняние. Голубая курточка и пёстрый, повязанный на голову платок мелькнули и тотчас замерли в десяти метрах от меня. Вдруг я посклизнулся, соскоблив сгнившую кору и обнажив чёрную мокрую древесину, и, ухватившись за ветви, на секунду подвис в невесомости, сердце забилось оглушительно, я забил ногами и, соскочив, на бегу закричал:
- Бабушка, стойте!!!
Она вздрогнула от неожиданности и повернула ко мне голову. Бескровное, белёсое лицо её втянулось.
- Бабушка, стойте. – уже дружелюбно, стараясь расположить, сказал я и остановился. Упершись руками в колени, я глотал огромными порциями воздух и, через силу старался улыбаться. – Ба-бушка. Ну что же вы делаете? – я всё ещё задыхался.
- А што, милой. – она застыла с только что срезанным грибом в руке.
- Как что!? – возмутился я и с силой выбил у неё из руки гриб. – Это ж отрава! А вы в рот тянете.
- Да, кака ж отрава, сынок? То ж апёнок обыкновенный. Я пенёк нашла, да и…
- Пенёк! – в сердцах повторил её интонацию я. – Что ж вы, восемьдесят лет прожили, что б вот так глупо помереть. Тёмные, телевизор, небось, не смотрите.
- Не смотрю, милый. А откуда ж его взять?
- То-то ж. – наставлял я. – Макромитцэты сейчас совсем не те, что раньше-то были! Кругом мутации, ложные виды, э-э-э… – я в сердцах махнул рукой.
Старушка так смутилась, что, казалось, вот-вот заплачет. Сухонький подбородок её затрясся, нос покраснел, веки прилили.
- Мир изменился! – не унимался я. – Да я как увидел, что вы чудовище это, этого убийцу. – я кивнул на лежавший во мху гриб. – В рот-то тянете, я чуть сам жизни не лишился, тут же к вам бросился.
- Да я ж не в рот, милой, я ж сляпая, поди, уж, совсем. Поглядеть яго ирода поближа-то собиралась, опёнка то этога.
- Вот и поглядели бы, он как брызнул бы в лицо, да в миг и убил бы!
- Ой-ё-ёй. – запричитала старуха и закачала головой.
- Вы идите, мать! Идите с богом, да будьте внимательнее впредь. А я их сейчас тальком присыплю, они и сгниют. Идите.
- Ой, спасибо тебе, сыночек. Господь не иначе тебя послал. Мне ж никак помирать нельзя. Мне ж за дедом доглядать нужно, одни мы. Я ж коли помру, так и он один останется. И никто и не придёт, мы жа в старом лесничем домике-то живём. От отца мне остался – лесником он был в Заболотье.
- Идите, мать. – сурово сказал я ей.
- Ой, пойду, соколик. Не буду тебе и мешать-то. Пойду, я, старая. Пойду. Спасибо тебе, добрая душа, благослови тебя Господь.
Старушка, что-то бубня себе под нос, исчезла за стеной кустарника и нырнула в овражек.
- Господь. – усмехнулся я, убедившись, что она ушла. – Это с тобой Господь, старая карга. А со мной сила ума.
Усевшись поудобнее, я с нескрываемым наслаждением обчистил пень, нарезав полную корзину молодых опят.
Ещё немного побродив по лесу, уже скорее для удовольствия, нежели ради наживы, я решил ехать домой и, примерно сориентировавшись по гулу шоссе, направился к выходу. Видимо, время уже приближалось к обеденному, и это хорошо было заметно по лесу: роса испарилась, а с ней и свежесть и радость… захмелевший от кислорода мозг стал менее чувственно воспринимать ставшие тоже менее острыми, нежели утром краски; солнце высушило, обесцветило и, казалось, вымотало лес, словно человека работа. Чем ближе к дороге я приближался, тем быстрее мне хотелось выйти из леса. Чтобы как-то отвлечься я вспомнил старушку из Заболотья. Мне подумалось, что после всего, что я ей наговорил, она теперь больше до конца своей жизни не притронется к грибам, и что ей в таком случае есть? Вряд ли они какую скотину держат или огород, максимум картошку…
Мои мысли оборвала непонятно откуда появившаяся женщина, тучная и с распущенными ухоженными волосами она словно бы материализовалась из воздуха. Покачивая лукошком и зажатым в кулаке ножом, она шла мне на встречу и не отрывала глаз от земли. Я вдруг, не помня себя, ускорил шаг и, противоестественно широко улыбаясь, уже практически бежал к ней. Видимо, услышав хруст, она посмотрела на меня, сначала инфантильно, полу подняв веки и тут же удивлённо, остановившись и, словно бы расправившись. Я на ходу выхватил из голенища нож и сорок семь раз, по количеству своих лет, ударил её в живот. Когда я закончил бить, она уже была мертва, брошенной телогрейкой она висела на мне, смешно отставив зад и прогнув поясницу – кровь и содержимое кишечника стекали на землю и мне на сапоги. Улыбка спала с моего лица, причиняя боль и судороги в лицевых мышцах. Я сбросил её тело с себя,  вытер о куртку сапоги, протёр рукоять ножа носовым платком. Уходя, я пересыпал её грибы в целлофановый пакет, который носил с собой на всякий случай, и забрал её нож.
Приехав домой, я закатил велосипед в подвал, а за обедом рассказал жене, как я ловко обхитрил невежественную старушку, и уже было собирался рассказать о той женщине с распущенными волосами, как вдруг она назвала меня психопатом. Я тут же растерялся, а дочь заплакала
- Что, так и назвала? – мама нарезала душистый, пахнущий корицей пирог.
- Да просто на полуслове оборвала – ты психопат, говорит.
- Вот животное.
- И причём тут психопат? – негодовал я.
- А ты, сынок, не ходи больше к этому дерьму – живи у меня. Комнату тебе отведём, я приберусь. – она узловатыми в золотых перстнях руками положила на блюдце кусок пирога. Расползающийся, тонущий в клубах пара кусок напомнил мне лес, и мне тут же захотелось завтрашнего рассвета, как женщину, как мужчину, как дочь…
- Мама, я завтра с утра в грибы поеду. У тебя найдётся, какой-нибудь велосипед. Не хочу возвращаться к этим психопаткам.
- А-ха-ха. – мама рассмеялась, и с плеча её соскользнул отворот махрового халата. – Пусть эти змеи сдохнут. – холодно отчеканила она. – А эта маленькая гниль, она что-нибудь тебе сказала?
- Она заплакала. – самодовольно сказал я и усадил маму себе на колено. – Дерьмовая проститутка…
Мы помолчали с минуту.
- А велосипед... – мама прервала паузу. – Велосипед мы посмотрим, от Анатоля должен был остаться. Только, может, тебе перебрать придётся… А ты лучше, Славочка, веников завтра нарежь, баньку затопим. А еда у меня есть.
Мне, конечно же, не хотелось переезжать к матери. За много лет проживания в городе, я успел попривыкнуть к благам цивилизации. А мама жила в деревне, не глухой и даже развитой: клуб, библиотека и даже своя площадка для брейк-данса. Но туалет с выгребной ямой, прибитый к стене рукомойник, вода из колодца, печь, слякоть на дворе в дождливую погоду – всё это бесконечно отталкивало. Но ещё больше отталкивали эти два выродка – жена и дочь. Одна до ненависти жирная и глупая, другая – с заячьей губой и вечной рыжей паршой на подбородке. Ненавижу их и себя вместе с ними. А у мамы я сам в себе, без них и без них.
Как рассвело, я выкатил старенький велосипед и поехал в лес. Велосипед, хоть и старый, поскрипывающий пружинами и местами сваренный в раме, но всё же быстробегущий. Топорик с обмотанной чёрной изолентой ручкой мерно покачивался на поясе, лезвие я заботливо укрыл резиной и зафиксировал жгутом, помня о том страшном случае, когда один местный мужичок отрубил себе пятку –  так же, как и я ехал на велосипеде, а топор то и упал... Я с радостью вдыхал, кажущийся мокрым воздух, что стекался с обступающего дорогу березняка, как будто влажную тряпку положил в рот, и сосёшь её, сосёшь, сосёшь, сосёшь, сосёшь… Мне тут же вспомнился мел, белые ладони дежурного по классу…
Свернув с большака, я увидел светящиеся красным вдали ворота КПП и будку дежурного. Одинокий, солдат сидел под окном с решёткой и быстро курил, спрятав сигарету в ладонь. Я решил въехать в лес, не дожидаясь, пока он меня запеленгует. Там, спрятав велосипед под куст и прикрыв ветками, я положил верёвку в карман куртки и пошёл в сторону полигона. «Опасная зона. Стреляют. Въезд и проход запрещён», подпрыгнув, я топором срубил эту табличку с дерева и через десять минут уже был на полигоне. Огромное, перекопанное траншеями поле, залитое потом и солнцем, пустое и, одновременно, усыпанное молодым березняком, словно кровью девственниц, белое с иссиня-коричневыми башнями танков-муляжей и искусственными препятствиями. Ослепительное, напоминающее пустыню пространство сразу же захватило меня. И я, проваливаясь в песок, стал ходить и заглядывать под кусты, деревья, ржавые покорёженные листы металла, не в состоянии сосредоточиться и решить, что собственно я ищу: грибы ли, животных ли, людей ли, истину ли – порванные и вывороченные чудовищной силой пороха корпусы от ракет повсюду белели алюминием. 
Через несколько часов я всё-таки заставил себя нарезать берёзовых веток на веники. Набралось, примерно, на два – один нормальный, другой худенький. Связать я решил их дома. И уже было собрался ехать обратно, как вдруг небо заволокло, синяя тень простынёй легла на израненное тело полигона, скучкованные, словно бы слипшиеся верхушки густого ельника вмиг посерели и выцвели. Начался тихий, напоминающий пыль дождь. Я накинул на голову капюшон и перетащил ветки под дерево. Земля всё мокла, раскрывалась, я присмотрелся, и мне показалось, что она дышит, присев я ещё внимательнее присмотрелся – рыжие муравьи, какие-то мошки, цветные, как провода у транзистора жучки – всё кишело, земля летела в разные стороны, она постепенно мокла и багровела. К своему удивлению, я заметил, что прямо у моих ног, упираясь всеми шестью лапками, увлечённо работает страшный убийца и «нечеловек» - шершень. Буквально врываясь в толщу песка, он разрывает её своими членами и, выбрасывая на поверхность с новой силой вгрызается вновь, а вот рыжий муравьишка, беспорядочно бегающий по замысловатой траектории, видимо, сам не заметив, вбежал шершню на спину, погрузился вместе с ним под землю и, вновь оказавшись на поверхности, благополучно засеменил дальше, капля соскользнула у меня с носа и упала шершню на спину, он затаился в норке. Я взял топор и, стараясь ни о чём не думать, раскрошил трухлявый, диаметром с руку пень, что торчал от норки шершня в полу метре. Не дожидаясь, когда закончится дождь, я поехал домой.
- Ну, веников нарезал и то хорошо. – мама радая встрече, снимала с меня мокрую куртку. – Вымок-то весь. Уж мог бы и переждать в лесу.
- Куда ждать, ма? Я два часа, как с полигона выехал, а дождь и не думает прекращаться. – я расправил руки, и мама, расстегнув пуговицы, сняла с меня рубаху. – Я бы там до вечера просидел. А ещё с дождём какая-то холодная слякоть подоспела, того и гляди, воспаление лёгких подхватишь.
- Ну, полно, полно причитать. Как у тебя тут ремень расстёгивается – никак не справлюсь.
Я расстегнул бляху и ширинку на джинсах. Мама сняла их сразу вместе с трусами и, выжидая, когда я подыму, сначала правую, затем левую ноги, стащила с меня мокрые носки, оставив абсолютно нагим.
- А теперь, быстро в баню. Только топить кончила. А то и впрямь захвораешь. – она обтёрла меня сухой простынёй и повесила её мне на плечо.
- Ой, мам. Я в туалет, сначала. Что-то с утра крутит, а всё не хотелось.
- Ну, вот незадача. -  она всплеснула руками. – Беги, только быстро. В простынь завернись, чтобы не продуло.
Уже в четырёх метрах от туалета стояла тухлая вонь, невзирая на довольно сильный дождь, огромные изумрудные мухи, окружённые мошкарой парили в воздухе. Повесив простынь на ветку вишни, я открыл дверь и, чтобы она не закрывалась, подпёр её палкой. Изогнувшись, я напрягся и, мочась,  вместе с газом выпустил длинную колбасу кала, подвиснув на собственном весе, она оборвалась и упала вглубь выгребной ямы. Послышался всплеск, и мелкие брызги кольнули бёдра. Я в отвращении наморщился и почувствовал, как лоб и постепенно всё тело стали покрываться испариной. Это тут же привлекло насекомых, которые стали сползаться, слетаться, спускаться по паутине ко мне. Вобрав ещё воздуха, я снова сократил пресс и с трудом пропихнул нездорово густую фекальную массу к сфинктеру, чувствуя, как он раскрывается, я с ужасом представлял, как это упадёт в яму, и меня снова обрызгает. Гул и жужжание у моей головы всё возрастали, кто-то пробежал под глазом и замер в височных волосах у уха.
- Ну что ты Славочка, скоро? – мама подошла к двери и опустила ведро с водой перед собой.
- С-счас. – кряхтел я. – Пдожди минуту. Я уже п-почти всё. У-ух. – кал оборвался и глухим стоном упал в жижу. Как я и предполагал, ягодицы тут же окатило смрадными брызгами. – Всё, всё, больше не могу. – я затыкая нос, буквально вывалился на улицу и стал отмахиваться от мух.
Мама зашла в кабинку, оторвала длинный кусок туалетной бумаги и, наклонив меня, стала вытирать анус, глубоко проникая в ещё не успевший закрыться вход и умело меняя смятый испачканный отрезок бумаги на чистый.
- Ну всё, быстро в баню, аж синий весь. – она шутливо хлопнула меня по ягодице.
Через четверть часа мы уже сидели в парилке и вдыхали аромат свежего сена в изобилии устланного на полках. Забросив ноги, я лёг затылком маме на колени и, с вдохновением вжавшись носом в седой полуголый лобок, глубоко втянул носом.
- Пахнет мятою и сеном… – на поэтический манер пропел я и, как мне показалось, ослепительно улыбнулся. – И черносливом. – удивился я, припав глубже в пах и ещё раз вдохнув. – Ей богу, черносливом.
- Ну что ты такое лицо делаешь? Славка, её богу, как мальчишка. – она потрепала мою слипшуюся в поту чёлку. – Да чернослив, да пахнет. Это мой женский секретик. – она сипло рассмеялась.
- Секретики-секретики. – прогнусавил я по-детски. – А у меня уже сто тринадцать секретиков насобиралось. Хочешь, расскажу?
- Конечно хочу. – встрепенулась она. – Ты ж сын мне – я должна знать все твои секретики, даже страшные. Слышишь, все до одного.
- Не наседай, ма. – я притворился желающим заплакать. – В общем, я как-то, ещё когда с этим дерьмом жил. – я кивнул в сторону своей городской квартиры. – Я как-то вышел днём на лестницу, вышел так, не спеша, спускаюсь, там хлам всякий под ноги попадается, то коляски, то горшки с цветами. Гляжу девчушка такая вся из себя. Ноги стройные, длинные в сандалиях таких бело-жёлтых и платьишке. Я к ней: «Как звать тебя, королевна?», а она так засмущается: «Лидия», значит, говорит.
- Ой, сына. – мама остановила меня рукой. – Пошли на воздух. Уж нагрелась, остынуть бы.
Мы вышли из предбанника и сели: я на перевёрнутое ведро, а она на траву, спиной откинувшись к срубу бани.
- Говорит, «Лидия я». И так улыбается, а зубы-то в шоколадных конфетах все вымазанные. И спустились мы с ней вместе во двор. Вижу, у неё в руке что-то зажато. Я хитростью выманил у неё кулачок, разжал и, что бы ты думала – стёклышко цветное там и камушки, и птичьи перья, а ещё состриженные ногти…
Я задумался.
- Ну, что ты замолчал? – спросила мама.
- Да-а…Я вот тут подумал. Второго дня женщину тут одну зарезал. А-а! Я ж тебе рассказывал. Это, когда эта мразь меня психопатом обозвала.
- Ну?
- И я вдруг подумал. А ведь она, эта убиенная, да простит меня Господь, ведь и она когда-то была маленькая,  и у неё ведь тоже могли быть вот такие ножки, и секретики она тоже могла закапывать. А, может, я зря её убил?
- Не говори ерунды, сынок. В жизни, как случайно ничего не бывает, так и за зря ничего. Убил – значит, так ей и поделом.
- А секретики?
- Ну, а это уж полный бред. Была она маленькой, не была – тебе-то откуда знать, ты что с ней в садик ходил? Помнится, ты говорил, что она словно бы из воздуха материализовалась. Вот тебе и подтверждение – без прошлого этот труп и без будущего. Всё только для тебя, мой дорогой. Вот помнится, бабушка мне ещё в детстве говорила. Помни Аннушка, никого акромя тебя на земле нету – миф это всё. Ты одна живёшь и всех вокруг выдумываешь. А, как доказательство, она предлагала закрыть глаза. Вот попробуй.
Я закрыл глаза.
- И правда! – искренне удивился я. – Действительно никого. Так, значит, и женщины той тоже не существовало?!
- А откуда ж ей взяться?
- А голоса? – я по-прежнему переживал новое откровение.
- Голоса… – мама почесалась под мышкой. – Голоса – твои воспоминания о своей фантазии. Вот хочешь, я спою тебе?
Я кивнул. Мама затянула старинную песню якутов.
Дослушав, я сказал:
- А ты можешь мне пососать? А я буду с закрытыми глазами. Неужели – это тоже будут воспоминания. – я ещё не закончил говорить, как почувствовал тёплый язык и плотность голых нёб. Они умело задвигались, вызвав во мне леденящий озноб. – Ну, всё, хватит-хватит, ма, я попытался оттолкнуть её и открыл глаза: мамы рядом не было, а член был обвит моими же собственными руками.
Потрясённый, я зашёл в предбанник. Мама уже налила по стакану водки и поднесла мне.
- Ну, что? Ёбнем на парок?
Мы выпили, занюхали лавровым листом и, не сговариваясь, пошли в парную.
- Так я что-то не поняла, о каком секретике ты говорил?
- Ну, девочка эта, Лидия, несла это всё: перья, камушки… закапывать. А потом накрыла цветным стёклышком и спрятала. И только она одна знала об этом секрете. Я тогда тоже, вышел поздно ночью, специально, чтобы никто не подсмотрел, и закопал. А потом ещё и ещё… закапывал. А, помню, убил воробья и тоже закопал его, как секрет. И того сто тринадцать уже насобиралось. А хочешь, я и у тебя во дворе закопаю?
- Хочешь, копай. – как-то без энтузиазма ответила она и поползла на приступку.
- А, ты так и не сказала – откуда ж, действительно, чернослив? – я последовал за ней.
- Чернослив? – мама наморщила лоб, но тут же облегчённо взмахнула руками. – А-а-а… я им влагалище стягиваю. Ввожу головку чернослива во влагалище и сижу часа три – оно кислотой-то и стягивает. Вот попробуй.
Мама, кряхтя, перевернулась на полке и подставила мне зад. Я медленно погрузил в неё палец и не почувствовал никакой разницы, но, чтобы не обижать, сказал восхищённо:
- Ну, мам, у школьницы пошире будет.
- Да будет тебе, у школьницы. Тут хоть бы, как у учительницы той школьницы, да и то бы, слава богу.
- Ну что ты, мам? Ты ещё о-го-го. – я вывернул ей клитор и, зажав меж двумя пальцами, потёр большим.
- Ой, ну что ты, Славка, не шали, аж захожуся вся. Потерпи, когда помоемся.
В эту ночь заснули мы рано, сытые, пьяные, опустошённые.
Это показалось мне смешным, но, невзирая на всю ненависть, через два дня я уже был дома. Жена демонстративно заперлась в спальной, дочь в туалете. Она молчала на мои вопросы и вообще делала вид, что покончила с собой. Жена стучала вязальными спицами. Просидев так до сумерек, я не выдержал и решил вернуться к матери. Быстро оделся и, не погасив в прихожей свет, вышел на лестницу. Двумя пролётами ниже, я буквально налетел на стоявшую у двери коляску. Она томилась в тусклом свете и, судя по её расположению на площадке, была оставлена едва ли на минуту. Не думая, я взял спящего в коляске малыша за горло и резко, чтобы не разбудить, задушил. На цыпочках я вернулся в квартиру и стал ждать. Часа через полтора приходил участковый с оперативником, спрашивали, не выходили ли мы из дома, не слышали ли чего, не видели… Скажу честно, я даже не ожидал, что такое маленькое горе произведёт такой резонанс: соседи ходили друг к другу в гости, как в молодости сидели на лестничной клетке, перезванивались… к полуночи в доме, кроме грудных детей, не осталось трезвых, а в два пятнадцать я кончил Валентине, соседке сверху, на халат, прямо у мусорного бака, едва ли ни слыша храп её мужа. В три ночи я лежал спиной к жирной спине жены и чувствовал её злость. Дочь спала на полу в прихожей.
Утром, не дожидаясь, пока все проснутся, я уехал в лес. Почему-то сегодня я не чувствовал его, не ждал его откровений, мне на столько не хотелось его грибов, что я демонстративно на ходу отшвырнул ведёрко в овраг. А, едва ступив на влажную траву, тут же бросился искать, кого бы убить.
Через час я уже лежал рядом с медленно коченеющей женщиной. Она совсем не была похожа на ту, что была позавчера, даже, наоборот: у неё была короткая под мальчика стрижка, не пробитые уши и удивительная ни на что не похожая куртка: выцветшая, цвета человеческой кожи, низкая, почти до колен, и с огромным розовым карманом на лонном сращении. Я стащил один рукав, вдел в него свою руку и прижался к ней. Сердце уже несколько минут не билось, я слышал, как тишина наполняет её тело, как панически мечется над нами её душа, как расправляются отливающие мышцы… Я взял её ушную раковину в рот и откусил, и вдруг мне вспомнилось, как когда-то, будучи ещё мальчиком лет двенадцати мы с отцом отправились по грибы, я точно так же тогда откусил мухомор и едва не проглотил. Уже сейчас я понимаю, что, то была умышленная, хоть и не осознанная попытка самоубийства. Отец тогда сильно потрепал меня, я даже плакал. Он тогда, видимо, решив наказать меня молчанием, шёл на расстоянии от меня. Я мог только угадывать его защитного цвета куртку, которая то появлялась в кустах, то исчезала, когда он наклонялся за очередным грибом. Устав выискивать его в зелени, я вышел на редколесье и вскоре оказался на полигоне.
- Да это же здесь. – я зажал себе рот ладонью.
Даже не верится, это было здесь, в километре от того места, на котором я сейчас лежу. Я с ужасом представил себя двенадцатилетним, потом шестидесятилетним, потом тем, кем я являюсь сейчас – сорока семи летним. И меня окатило холодным потом – мне одинаково страшно стало осознавать, что я буду где-то там тем шестидесятилетним мужчиной, и то, что я им не буду. Болезнь ли, автокатастрофа – не знаю, что может унести мою жизнь отсюда; смерть, пустота, бездна, шестидесятилетний старик… всё одинаково страшно. В животе у женщины тихонько заскрипело и будто бы лопнуло. Я вспомнил, как ступил тогда на песчаную, поросшую редкой травой почву полигона, с низкими, до трёх метров молодыми соснами и звенящим на ветру тощим березняком. Уже тогда там стояли ржавые макеты машин для убийств, тлело на ветру какое-то рваное полотнище. Прочесав березняк, и ничего не найдя, я пошёл на просвет и оказался у широкой, развороченной тяжёлой техникой дороги, в пятнадцати метрах передо мной лежал человек, в закинутой на лицо крылатке, свободно раскинув ноги, он спал, рядом стояло ведёрко, на груди лежал раскрытый перочинный нож. Я неслышно подбежал, всадил ему этот нож в грудь и скрылся в ельнике. Уже спиной я слышал страшный хрип и лязг отброшенного пустого ведра…
Я пересыпал собранные женщиной грибы к себе и пошёл домой, решив больше не ходить в этот лес, нагоняющий в меня, как погонщик скот неприятные воспоминания и гнетущие мысли.
- Сынок, у меня вести, даже не знаю с каким знаком. – мама встретила меня буквально под крестом, что рос у входа в дерёвню. – Ой, у тебя кровь на джемпере. – она застегнула мне куртку под воротник.
- Зарезал тут одну, вот, грибы забрал. – я показал маме ведро.
- О, боровички, подосиновички, видать, и в мужиках переборливая была. А такие счастья в жизни не находять, вот как я с твоим папашей. Ой! – она перекрестилась и взяла меня под руку. – Я ж не сказала. Повестка ещё вчера с вечера пришла, а я утром, как Дуньку на луг повела, так и увидела. Так мол и так, такое-то ГУВД, такого-то района, во столько-то… Ну, я, значит, заволновалась, не стала дожидаться, побежала. Прибегаю, значит, а там очередь, ну я прикинулась ветераном войны, говорю, ранения у меня и ещё что-то набрехала, ну они тупорылые уши развесели: «Проходите, бабушка», говорят. Я и пошла…
- Здравствуйте, баба Лида.
Я только и успел, что заметить широкое розовое в зубах лицо поздоровавшейся девушки, как оно тут же превратилось в каштановый затылок с туго стянутой косой. Молочный в зелёный горошек сарафан тесно облегал мощные бёдра.
- Здравствуй, заинька. – с запозданием ответила мама и проследила за моим взглядом.
Я на секунду снова увидел лицо в зубах.
- Что, нравится? – мама заговорщески улыбнулась.
- Угу. – я кивнул.
- Хорошая девочка. Кстати, ещё целка. Хочешь, вечером приведу?
- Приведи. – я всё ещё смотрел ей вслед: тяжёлой, мощной, пахнущей потом и кровью, кроватью… – А, что там в ГУВД? Ты недорассказала.
- А! Папаню нашега откопали.
- Да? – я аж остановился от неожиданности. – Во, дают. Это ж сколько лет прошло?
- Да уж, почитай, тридцать, ну не меньше, тебе тогда семнадцатый шёл.
- Ага. – я открыл калитку, и пропустил маму во двор. – Странно, я метра на три, а то и четыре тогда яму вырыл, да ещё и в овражке. Там сам чёрт не нашёл бы.
- Так вот, как раз чёрт-то твой, кстати, и нашёл. Течением подводным в том месте подмывало, подмывало и размыло. А детвора какая-то и обнаружила. Ой, гляди, кости! – мама стала довольно умело пародировать мальчишек, которые, якобы, нашли останки моего отца. – Ага. А может это от человека? Да ты что? Смотри, какие большие. Может собака или лось…
- Всё, мама, хватит, не смешно. – я оборвал её. – Я надеюсь, ты отказалась от этого хлама?
- Ты знаешь, Славочка, побоялась. Подумала, как бы капать не стали: что, да как. А так похороним, вроде даже и скорбим, и, глядишь, обойдётся.
- Пожалуй, верно. Но одну кость я себе оставлю, бедренную. Буду собаку ей бить.
- А-а-аха-ха. – рассмеялась мама. – Эта падаль и так уж чуть ходит, сука твоего не выдерживает, а ты – костью.
- Ничего, нового кобеля заведём, повыносливее. А этого я по осени в котле сожгу.
- Ой, сына. - всплеснула руками мать и присела снимать мне сапоги. – Ты  б не тащил его на работу – как бы не погнали. Сейчас знаешь, как с работой туго.
- Да-а... – я отмахнулся. – Кто там заметит. То своя собака была, её кинулись искать, и нашли. А то – моя, что хочу, то  делаю.
- Ой, сынок-сынок. – она закачала головой.
Мама напомнила мне о недавней истории, случившейся на работе. Работаю я кочегаром, котлы для отопления грею, на дровах. И как-то прибил паленом пса нашего сторожевого, хотел тогда ещё и сторожа, а потом разыграть, дескать, напали, всё погромили и убежали. Да передумал тогда, поленился. А пса этого в печи и зажарил. А он до утра истлеть не успел, а сменщик и обнаружил. Дёрнули тогда меня из дому: так, мол, и так, зачем собаку изжог? Предъявили мне этого ублюдка, а на нём только мясо обгорело, почти целый. Ну, я посмеялся и говорю, что, мол, издох, падла, я его и кремировал. Ну, разумеется, никто пса вскрывать не стал, да на голову пробитую никто внимания не обратил. Сказали, чтоб я такой ***ни больше не творил, а не то уволят. На этом, собственно всё и закончилось. Хотя, по правде сказать, я ещё двух котов после того поизжёг. Только теперь по-умному поступил: выпотрошил, из потрохов, кстати, потом пирожков напёк, и всю бригаду угостил, включая сменщика, а в уже выпотрошенное тело набил еловых дров с промасленными тряпками, а череп и крупные кости раздробил.
- Ты, ма, лучше не кори меня, а пососи, пока я не помылся.
- Хочешь по-грязненькому. – она беззубо улыбнулась. – А Элька твоя, небось, упиралась. Это у ней характер такой, змеючий. – Она заголила головку, и запахло створоженной мочевиной. Пососав сначала яички, она слизала языком мочевину и, громко чавкая, задвигала подбородком.
- Не напоминай. Мне… - млея, я распустил гульку, и пальцами прижал мочку уха, седые волосы каскадом рассыпались по острым маминым плечам.
- У-у-ах-х! О-м-м!!!
- Кончил, кончил, мой славный. Как сладко кончил. Ты мой молодец. – мама слизывала душистую сперму у меня с живота и с яичек. Руки её подрагивали.
- Когда…отца…хоронить…будем. – сглатывая и часто дыша, я растянулся на широкой лавке.
Мама неопределённо пожала плечами:
- Как отдадут.
На следующий день я решил не идти в лес, а съездить в город на пляж. Собрал вещи, побрил лобок, подмышки, причесался, взял денег на автобус.
Людный и кажущийся живым пляж встретил меня безучастно. Я аккуратно, чтобы не наступить на копошащихся под ногами детей пробрался ближе к воде, расстелил полотенце, снял одежду и подошёл к воде. Я знал, что моё тело красиво, подтянуто, ягодицы и бёдра покрыты равномерным загаром, я регулярно принимаю солнечные ванны, дома – на балконе, у мамы – во дворе, яички идеально выбриты, ану…
- Эй, ты! – поток моих мыслей внезапно оборвал грубый оклик. Я полу обернулся. – Ты, охуел что ли совсем? С голой жопой! Дети кругом.
Встретив мой прямой, как боль взгляд, говоривший, несколько стушевался. Полный, в фиолетовых плавках, со свиными чертами лица мужчина сидел, облокотившись на одну руку, в другой он держал арбузную дольку. Рядом на широком одеяле, находясь в постоянном движении, резвились девочка и мальчик, примерно одного детского возраста. По правую руку от мужчины пустовало довольно внушительное место с подсыхавшим круглым пятном. Я предположил, что здесь была его спутница, габаритами значительно превышавшая его.
Я развернулся, и с гордостью представил ему свой красивый член и плоский живот, и уже было открыл рот, чтобы унизить перед всем пляжем этого выродка, как вдруг рядом со мной возник атлетического вида человек, тоже обнажённый. Он тут же подошёл к толстяку и молча стал его душить. Я с наслаждением наблюдал, как сокращаются мышцы у него на лопатках, как напряглись косые и большая ягодичная, как покачивается тяжёлая мошонка под чисто выбритым анусом.
Когда он разжал хватку, толстяк, уже посиневший лицом, со свистом втянул воздух. Арбузная доля в его руке развалилась на пять частей. Мужчина подошёл ко мне, протянул руку, и я обомлел. На широкой покрытой седым пухом груди красовался рубец, явно операционный, он бугрился по краям и имел лёгкую ложбинку от трубки.
- Вячеслав. – не переставал улыбаться он.
- С-слава. – заикнулся я от волнения.
- Давайте пересядем ко мне, там свободней и меньше хамов.
Я взял свои вещи, причём, когда я это делал, то нарочито широко расставлял ноги, чтобы оскорбить толстяка видом раскрытого ануса.  А у Вячеслава и вправду оказалось уютнее: слегка пологий склон, позволявший сидеть, не напрягаясь, приятное соседство и ароматный бриз с недалёкой дамбы.
- Сам бог послал мне вас. – старался понравиться я. – Даже не знаю, что бы я де…
- Перестаньте. Вы, как я вижу, уважаете спорт, даже, осмелюсь предположить, увлекаетесь единоборствами. У меня на таких людей глаз настроен. – он приятно мягко рассмеялся. – Вы бы этого жирюгу в раз уделали. – и снова рассмеялся.
Я тоже засмеялся в такт ему.
- А пойдёмте, поплаваем. – Вячеслав заглянул мне в глаза.
- Пойдёмте. – кивнул я, и мы встали.
На вид Вячеславу казалось что-то около шестидесяти, но внимательному взгляду, способному проанализировать платизму, острота суставов, блеск кожи на лице и кистях, шея, подсказывали семьдесят, а то и восемьдесят. Богатырского телосложения, осанистый, он ловко играл икрами и чувствовал, что нравится, нравится мне, нравится окружающим, и даже толстяк, несомненно, эякулировал себе в плавки, когда тот его душил.
- А я уже раз десятый за сегодня купаюсь. – он повернул ко мне голову, и его лицо предстало в настолько новом для меня ракурсе, что я даже растерялся, таким неузнаваемым и чужим показалось оно мне. Но, как только он улыбнулся, я успокоился. – А вы, я вижу, только пришли – пот на вас прелый. – и он снова рассмеялся.
В воде он сразу стал трогать меня за член и почти полностью погрузил два пальца, указательный и безымянный мне в анус. Я чувствовал его сильные руки и не понимал себя. Вышли из воды мы раскрасневшиеся и возбуждённые. Видимо, это заметили молодые парни, что сидели в нескольких метрах от нас: они стали перешёптываться.
Теперь я понимал, что могу не только рассматривать его шрам, но даже спросить. Но спрашивать я не торопился – он сам должен рассказать мне об этом.
- Мама, ты представляешь. – я взволнованно помогал ей развешивать во дворе бельё. – Я сегодня встретил человека со шрамом.
- С каким шрамом? – удивилась она.
- Так вот я и сам хочу знать с каким. А пока я только это могу тебе сказать. А ещё то, что он, скорее всего, пидарас.
Мама прыснула со смеха, и, успокоившись, добавила:
- Во нехресть. И где ж ты того содомита повстречал?
- На пляже.
Она снова вспрыснула.
- Ты чего? – не понял её реакцию я.
- Да, так. – сквозь смех говорила она. – Никогда этих варваров живьём не видала. А как он выглядит?
- Статный такой, седой, спортивный.
- А не красится?
- Мам, ну ты что? Он же на пляже. Может дома и красится… Хотя, вряд ли. Видный такой мужик.
- Так может ты того, попутал, и не пидар он вовсе. Пидары должны накрашенные ходить, худенькие такие, жеманные. А ты говоришь мужи…
- Ну, что ты такое говоришь, он меня за член трогал.
- У-х-м-а-а-а! – мама взялась за живот и рассмеялась. Глядя на неё, рассмеялся и я.
- Ну, ничего, я его голубка говном завтра накормлю, а потом… – я приложил палец себе ко рту. –  Но сначала мне нужно кое-что выяснить.
- Ой. – мама перестала смеяться и теперь утирала слёзы влажной простынёю. – А ты, сынок, привёл бы его в деревню, посмотреть. А потом бы мужикам нашим и отдали бы.
Тут уже не выдержал я и схватился за живот.
Как это чаще всего и бывает, насмеявшись с утра, к вечеру мы плакали: у мамы разыгралась мигрень, а я, обгорев на пляже, маялся ожогом. И всё это свалилось аккурат, когда подоспело тесто, и высохли, разложенные на газетке, на печи кусочки кала. Стеная и корчась, мы с мамой налепили пирожков, застелили фарша, положили сухой кал, покрошили красного перца для запаха. Потом я много мастурбировал, чтобы спермы хватило на каждый пирожок. Раскорячившись над столом, я размазывал семя по раскрытым заделам, блестя смазанной сметаной спиной и стараясь не упасть. Ближе к ночи пирожки были готовы.
- Ты ж смотри, только сам в беспамятстве не съешь. – направляла меня мама, затягивая галстук.
- Да не съем, мама. – сердился я. – Мы договорились. Он будет меня угощать, а я его. Он любит готовить, и обещал что-то экзотическое. Не выспался, стра-а-а-ах. – я протяжно, не прикрываясь, зевнул.
- Цветы купишь на остановке у рынка, там дешевле. – не унималась мама. – Дай-ка я тебя побрызгаю. А я сегодня мужикам нашим скажу – пусть готовятся. – она достала флакончик «Лакоста» и обильно меня омыла. – И не разрешай ему, чёрту этому, содомиту, за член себя трогать, а то запудрит мозги и, чего не доброго, и тебя в педерасты обратит.
- Не волнуйся мама, не обратит. – усмехнулся я её наивности. – А член. Я сегодня чуть поссал, от вчерашних готовок, ой, как болит.
- Зато посрал неплохо. – мать тихонько в рот засмеялась.
- Да, ма, ты кончай с этими сырыми яйцами. Меня и сейчас крутит. Боюсь, как бы не осрамиться.
- А раз был случай. – увлечённый рассказом, Вячеслав поглаживал мне коленку. – Поехал я в один городок к другу, ну как к другу, к приятелю.
Я сидел сконфуженный и подавленный, то, чего я так опасался всю дорогу по пути к нему, случилось. Нет, я не стал пидором, я просто за последние сорок минут пять раз побывал в туалете. И, что самое отвратительное, этот извращенец, Вячеслав, подслушивал, я не только слышал его жаркое дыхание под дверью, но и видел сквозь щель, его тень.
– Представь, познакомились с ним случайно, на стрельбах. – продолжал он бархатным голосом. – Я тогда в воинской части служил. Договорились встретиться на гражданке в воскресенье. Я приготовился, привёл себя в порядок. Должен сказать, что я тогда сильно им увлёкся, да и сложно было им не увлечься, молодой, умный, мистик… Ну да ладно, в общем, приехал я к нему, встретились на вокзале. А такая жара была, а я два часа в электричке ягодицы мял. И, только мы встретились, я нашёл бочку с квасом и взял по стакану. Но он отказался, и мне пришлось выпить одному. И, главное, ведь, когда пил почувствовал, что-то не то с этим квасом, то ли кислинкой отдаёт, то ли тухлостью какой. А идти до Серёжи, ой, я не сказал, его Серёженькой звали, Серёженька Ежов, как наркома у Сталина, когда-то. А ты знаешь, Славочка, что его, Ежова, и великого русского писателя Исаака Бабеля в одной могиле похоронили, и ещё к ним жену Ежёва подкинули, которая ещё раньше была любовницей Бабеля, видишь, как всё переплетено. А вдобавок ко всему, всё это сотворили по приказу Сталина, который, в свою очередь, был влюблён в эту женщину. Вот так вот, дорогой Славочка – история распорядилась сплочить этих людей, бывших при жизни лютыми врагами, уложив в одну могилу. Всё-всё, ровным счётом всё в этой жизни переплетается, влияет, сношается, если хочешь, друг с другом, мешает и, одновременно помогает жить, убивает и даёт сил, чтобы подняться. И ты знаешь, я тоже хочу быть похоронен так: справа враг, слева любимый человек, и я между ними – чистый, молодой, мёртвый… Эх, милый, как бы хотелось мне вернуться в те далёкие годы и пройти мимо той злополучной бочки с квасом, не заметить её, обойти… я жизнь прожил, Слава, а не встретил больше такого человека, как он, не-встре-тил. Но, ты знаешь, парадокс, казалось, понёс утрату, не смог из-за недоразумения сложить свою жизнь с любимым человеком, но, словно бы в награду, получил… дар, да, дар, это можно и так назвать. Ведь мир чувственного, телесного не менее богат, нежели мир духовный, нужно только найти в себе силы, чтобы познать его. Мир плоти, мир страсти, мир наслаждения. И я, э-э-э…получил дар познания мира плоти таки-и-им, как бы тебе сказать, путём конфуза, как бы приоткрыл себе двери, а если б был поумнее, то и Серёженьку тогда не потерял.
- Так, что же всё-таки случилось, Слав? – я приспустил лямку его платья и водил пальцем по шраму.
- А! Ты будешь смеяться, милый. По пути к нему, я почувствовал. Ну, как бы это тебе описать. Это даже не взрыв, ты знаешь, никогда со мною ни до этого, ни после, не бывало. Я просто понял, что если сейчас же не сниму штаны, то насру в них. В долю секунды, ничего не объясняя Сергею, я несусь к первой же попавшейся калитке, а там была, не взирая на город, деревенская местность, знаешь, так часто бывает, и почему-то, как правило, в близи вокзалов. Открываю калитку, благо она была не заперта, и бегу по двору, и ты знаешь, каким-то другим зрением вижу, как за мной бежит Серёжа, взволнованный и, мне даже показалось, какой-то оскорблённый. Увидев в глубине сада туалет, я кинулся к нему, рванул на себя ручку – заперто, я ещё рванул – не отпускает, ты представляешь, это я тебе вот так рассказываю долго, а там всё длилось доли секунды. Рванул, как в сказке, в третий раз – дверь поддалась, вижу, сидит на очке мужик, со спущенными штанами и газетой прикрывается. И тут я, уже почти теряя от боли сознание, снимаю штаны и прямо тут, перед взглядом ошарашенного мужика и изумлённого и одновременно смущённого Серёжи, валю кучу. И, ты не поверишь, Слава, какое блаженство я испытал, я тысячу раз кончил, сперма, казалось, стала разливаться обжигающей лавой по моему организму, так сладко стало мне, что даже сделалось страшно, не станет ли моё сердце. Я тогда в первый раз по настоящему почувствовал себя женщиной, это замещение, вытеснение, называй, как хочешь, одной личности другой произошло именно в эту секунду перед сидевшим в туалете деревенским колхозником и мистиком и умницей Серёжей. Сознание вернулось ко мне много позже, когда мы уже подходили к дому Серёжи, он вёл меня под руку и первое, что я почувствовал, это был смрад фекалий и то, как липко моим бёдрам там, под джинсами. Это было омерзительно. Конечно, дома у Серёжи, я постирал штаны, сам принял ванну, он старался держаться непосредственно, даже шутил, но… всё было испорчено и, в принципе кончено, во всяком случае, так думал я. И. – он грустно засмеялся. – И Бабель, лёжа под пятью метрами земли между врагом и любимой женщиной. Эх…Да-а-а. Серёжа. Ты так и остался на всегда для меня девственницей. – он закурил тонкую мятную сигарету и пошёл на кухню, видимо, за пепельницей.
Как и наставляла меня мама, цветы я купил на остановке, вишнёвого бархата розы. Встретил Вячеслав меня радушно, нарядный, непривычно взволнованный, в вечернем платье, китайских тапочках и при макияже, седые волосы скрывал смоляной парик «Клеопатра». Я вручил ему цветы и пакет с пирожками. Он поцеловал меня в щёку и провёл в просторный, изящно убранный зал, усадил к столу, включил музыку, что-то из диско восьмидесятых. Мы съели по одному блюду, выпили шампанского, он танцевал для меня, показывал фокусы с картами. И вот тогда я почувствовал, что вечер неминуемо будет испорчен.
После этого он стал много рассказывать о фекалиях, о своих ректальных переживаниях, которые он тщательнейшим образом отслеживал, о начале своей женщины, в частности о Серёже, он часто ещё в течение вечера упоминал это имя. Мне даже показалось, что это для него что-то вроде тотема, фетиша, спрятанного от мамы вибратора.
Когда стемнело, он зажёг малиновый фонарь с драконами и золотой тесьмой, стал вслух зачитывать мне Маяковского. Но это плохо у него получалось. Мы уже изрядно захмелели, и теперь лежали в кровати, обессиленные, он от воспоминаний, я от того ректального конфуза, который, безусловно, он сам же мне и подстроил. Я медленно дрочил ему член, он лежал на спине, выставив из-под платья острые коленки.
- Мне очень с тобой хорошо. – говорил одними губами он. – Мне кажется, что мы уже очень давно знаем друг друга, будто мы даже влияем друг на друга.
- Угу. – я устало качнул головой.
- У тебя очень нежные руки. А кем ты работаешь?
- Кочегаром. – без эмоций ответил я.
- Да? – приподнял голову он. – Я тоже несколько лет работал кочегаром.
- Ты ж говорил, военным был.
- Был. – как будто о ком-то другом сказал он. – Да, конфуз вмешался.
Я устало засмеялся и поморщился от боли в анусе:
- Всё тот конфуз тебе жизни не давал?
- Да не-е… – он сократил плечо, чтобы отмахнуться, но передумал. – Это так, до глупости смешно. Пошёл как-то в грибы. Давно это было, уже после Сергея. И, ты знаешь, как чёрт дёрнул, не успел ещё ничего насобирать, как вдруг почувствовал страшную усталость, да так в сон потянуло, что я и решил прикорнуть. А я тогда на полигон пошёл за грибами, а там почва такая песчаная, быстро прогревается, трава реденькая, а я ещё, аккурат возле тропы такой широкой оказался, её танки, да ЗИЛ-ы учебные разъездили. Вот и прилёг я у обочины, на лицо капюшон набросил, чтоб солнце не мешало, голову на ухаб пристроил, и, как-то машинально, что ли, ножик на грудь себе положил. И надо же такому случиться, на него и напоролся. Так и не понял, как это произошло, только помню, просыпаюсь на боку, грудь онемела, вдохнуть не могу, глаза открываю – нож по самую рукоять из груди торчит. Видать, на бок повернулся, да как-то так неудачно, что он и врезался в меня. Лёгкое тогда проткнул, ещё как-то мышцу очень неудачно потом сшили, в общем, вообще, чуть ли не инвалидом остался. В армии тогда сказали, что если мне и оставаться, то только складом каким заведовать или в столовой. Ну, в общем, я обиделся на них, психанул, да на вольные хлеба и подался. Где я только ни побывал, Слава!: и Сингапур, и Гибралтар и Гавайи – всюду бывал. А потом всё-таки вернулся в Алма-Ату, устроился кочегаром, поработал, а потом… потом, ну в общем потом несчастная любовь и я сбежал от неё сюда.
- Постой. – у меня от волнения аж во рту пересохло. – Ты сказал в Алма-Ату?
- В Алма-Ату. Я оттуда родом. – Вячеслав жестом дал понять мне, чтобы я продолжал ласкать его член.
- А-а… рана, ну, на нож т-ты где напоролся?
- В Алма-Ате. Я ж там и службу проходил и… Да что тебя так взволновало, ты что тоже бывал в Алма-Ате?
- Нет. – обречённо сказал я. – Я за всю жизнь дальше этого города не отъезжал.
Вячеслав засопел, и его сперма густой тёплой соплёй поползла мне по пальцам. Прощаясь, мы договорились, что завтра он придёт ко мне в деревню.
- Но, с одним условием. – я как мог уклонялся от его настырных губ. – Ты будешь одет, как сегодня: платье, парик, только, может менее нарядно.
- А-а. А местные? Как я в таком виде? – он поднял край юбки.
- Да они не заметят. А если припудришься. У тебя вообще странное лицо, и мужественное и одновременно очень женственное. А тем более ты будешь идти со мной. Не бойся.
Мы поцеловались, и я вышел.
Невзирая на поздний час, мама поджидала меня.
- Ну, как? – прямо с порога спросила она меня.
- Всё хорошо. – ответил я и плюхнулся на лавку.
- Ну, что? Он всё-таки этот, пидор?
- Угу. – я подставил маме ногу, чтобы ей удобней было снять ботинок.
- А что? Что вы делали? – лезла почти в самое лицо она.
- Разговаривали, целовались, я ему подрочил.
- Оё-ёй. – запричитала она. – Так и до греха, Славочка, недалеко. Ну, ничего, я старосте сказала, что он завтра к тебе придёт. Уж наши мужики его встретят… содомита этого.
- Уже сказала? – я привстал, мама стащила с меня брюки.
- Как ты ушёл, сразу и сказала.
- А как же вы его узнаете?
- А. Не знаю. – мама почесала переносицу. – Я сказала, такой, высокий, на бабу похожий, напомаженный.
Я сдержал улыбку и серьёзно продолжал:
- Ну, ты почти верно описала. Только я вам решил задачу облегчить: он будет в женском платье, в парике и вообще будет мало чем отличаться от женщины.
- Ой, я завтра же, с петухами. – она усмехнулась получившемуся каламбуру. –  Старосте ориентировку-то и передам, дескать, как баба будет одет. Ох, и всыплют они этому извращенцу, мало не покажется.
- Да уж, я думаю. – я одел свежую пижаму. – Пойду-ка я мать во двор…
- До ветру? – она опустилась на край кровати.
- Не… собаку посеку.
Я выбрал сук погибче и вышел.
На следующее утро я снова поехал в город и довольно быстро нашёл там подходящую женщину. Высокая, мужеподобная, она даже внешне походила на Вячеслава. Я приметил её в мясной лавке, она сильными, кажущимися квадратными руками ощупывала свежие куски мяса и, не стесняясь, торговалась. Выбрав удобный момент, я возник перед ней, сногсшибательно улыбнулся и сказал:
- Вы прекрасны, я слежу за вами уже около получаса.
Через двадцать минут, мы, уже занимались сексом в её тесной однокомнатной квартирке. Я быстро кончил и, сославшись на клаустрофобию, предложил ей пойти ко мне. Она оделась понаряднее, и мы вышли.
- Вона, кажись, идут.
- Ага.
- Вона, гнида городская педерастическая.
- Этый? Да точна он.
- Он, пидар, чмо.
Гул вокруг нас нарастал. Серые, похожие на близнецов люди, кто по-шакальи бочком, кто с вызовом в развалку, стали подтягиваться к нам. В толпе мелькнули татуировки и звякнула цепь.
Я незаметно отстал от своей спутницы, несколько растерявшейся от внезапного внимания.
Уходил я дворами, спиной видя, как первый подошедший без слов ударил её сапогом в лицо, потом сразу четверо стали избивать её кулаками и цепями, уже лежащую на спине, кто-то взмахивал глушителем. Вдруг молчание оборвалось и толпа, вдохнув, заорала что-то нечленораздельное.
- Привет. – я поцеловал Вячеслава в рот.
- Привет… – удивился он. – Я не ожидал тебя сейчас. Мы ж договорились ближе к обеду.
- Я пройду? – я шагнул в прихожую.
- Конечно, что-то я растерялся. Отвык от людей… - он странно двигал своими мощными плечами, словно оправдывался.
Мы прошли в зал. Тот оставался практически не тронутым со времени нашего вчерашнего застолья. Неряшливо распахнутая, но богатая и пахнущая ванилью кровать, шкурки апельсина на ковре, принесённые мной недоеденные пирожки, золотые клипсы, которые он снял по моей просьбе, перед тем, как мы легли, серебряная  с распятьем пепельница…
- Можно, я у тебя поживу? – испугавшись собственной наглости, я уже было хотел начать оправдываться, как Вячеслав, вдруг радостно обнял меня, прижал к себе и стал осыпать поцелуями…
А уже вечером я гонял с соседскими мальчишками мяч, потом катался с «чёрной» горы на санках, играл в снежки, пускал бумажные кораблики по первым так похожим на кровь талым ручейкам, ел спелую, пропахшую июльской ночью черешню, терпкую ежевику, ходил колотить груши, а потом, с головой закопавшись в опавшие листья, мы рассказывали друг другу страшилки, когда совсем стемнело, купались в парном Лимане и курили… а когда ребята разошлись, я спустился к пирсу. Бесцельно пройдясь по ещё не успевшим остыть доскам и проводив глазами тонущий в разноцветных огнях прогулочный катер, я спрыгнул на берег. Если пирс, как, собственно, и прилегавшие к нему постройки: ресторан, танцплощадка, несколько кафе, широкая вымощенная булыжником дорога, окаймлённая утопавшими в зелени одноэтажными с мансардами домами, были залиты электрическим светом, где-то ярче, где-то более рассеянно, то пляж, находился как бы на отшибе, хоть и недалеко, но всё же в стороне от курортного богатства, призванного делать ночную жизнь отдыхающего яркой. Пирс оказался несколько выше, чем я ожидал, и приземление на колючую гальку причинило боль. Ночь ещё только началась, а по местным меркам это происходило, когда стрелка часов пересечёт отметку 2 на циферблате, но в низине, да ещё и рядом с вечно сырыми сваями было уже ощутимо свежо. С Лимана потянуло разложившимися водорослями и холодом. Ещё несколько часов назад, лёжа среди потных багровых тел и изнывая от пекла, я мечтал оказаться в подобном месте, но то было несколько часов назад, а сейчас… Сейчас я поглубже заправил футболку в шорты, сгруппировался и быстрым шагом направился вдоль косы, мысленно уже перелезая через забор и кладя голову на податливую уютную подушку. Но вдруг я с ходу налетел на что-то мягкое и юркое. Глаза ещё не успели привыкнуть к темноте и я, решив, что это собака, на всякий случай, отскочил в сторону. И только тогда, когда это что-то «ойкнуло», я смог сопоставить чувства от столкновения со звуком: мягкое, тёплое, податливое и, как я уже сказал, юркое, и тонкий, почти бархатный «ой»…
 Это была девочка.
Зрение стало понемногу настраиваться, и я разглядел бледненький крохотный силуэт, он стоял лицом ко мне, всё ещё держа руки перед собой, ладошками вперёд, словно обороняясь. Я заметил, что от ладошек и переливающегося бирюзой платья отражается свет фонарей с пристани. Оказывается я отошёл всего на несколько шагов от места своего приземления, просто, задумавшись о домашнем уюте, мне показалось, что иду я уже давно.
- Прости… я не заметил… тебя. – сказал я.
- А я слышу, идёт кто-то… – несколько растерянно ответил ангельский похожий на звук фарфорового колокольчика голос.   
Странно, подумал я тогда, я ещё её не вижу, а уже чувствую симпатию, уже собрал в себе образ, из силуэта, светящихся ладоней, крохотного платья, чудного голоса… Мысленно я уже даже видел её правильное лицо, неразвитую фигуру, прикрывающие лопатки волосы.
- Ты не ударилась?.. Ну, в смысле, я на тебя так налетел… не ушиб я… тебя?.. – мне как можно быстрее хотелось разрушить ту напряжённую атмосферу, которая стояла между нами. Словно бы закрыть глаза и перепрыгнуть её. Я уже понимал, что всего лишь через несколько вот таких перекрёстных фраз всё наладится, станет гармонично. Вот она уже опустила руки и разжала пружину позвоночника, вот приподняла прилипший к шее подбородок, отпустила мягкий поролон шлёпанец, осталось только разговаривать, разговаривать и разговаривать. Пока всё не выровняется. Не пройдёт тот первый, самый волнительный, но и самый скрипучий этап в отношениях, своего рода притирка, поиски общих тем, обоюдные сомнения, догадки…
- Не… - скорее помотала головой, нежели ответила она.
Уже сейчас, вспоминая и анализируя, я даже более уверен в том, что ответил тогда за неё я.
- Прости, я не видел тебя… тут темно… а-а…
- А ты попробуй на море смотреть, а сам… разговаривать. – перебила она.
Я удивился, но всё же последовал её желанию и уставился в чёрную марину.
- Только это не море…а Лиман.
Она хмыкнула, дескать «ну и пусть, хоть бы и Лиман».
- А я… шёл, с причала спрыгнул. – я махнул рукой в сторону пирса. – И… пошёл… домой, я у родственников тут живу.
Она молчала.
- А… как тебя зовут?.. – я встал спиной к воде, чтобы она могла рассмотреть мой силуэт и сделать свои выводы.
 Не скажу, что бы я старался понравиться ей, нет, но мне было важно, чтобы она увидела моё довольно развитое для тринадцати лет тело, мускулистые руки, слегка растрепавшуюся за день причёску, взрослые часы на руке…
Тут она со звуком блуждающим между сипом и свистом набрала в грудь воздух и почти скороговоркой, словно бы, стоя у доски отвечала урок, выпалила:
- Вероника Землева приехали с мамой и папой из Хабаровска отдыхать у тёти Веры снимаем комнату, – и, запнувшись, зачем-то добавила. – Мы сегодня дыни ели…
Я аж вздрогнул тогда. Не от неожиданности, нет. Мне вдруг показалось, что этот свист, эта, такая детская, по сути, привычка набирать полные лёгкие воздуха, как всё равно перед тем, как заплакать, полные-полные, чтобы потом разреветься во всю мощь, вдруг сразу многое мне открыла. Как умилила меня тогда эта её природная непосредственность, даже в чём-то, как мне показалось, граничащая с идиотизмом, но не тем, которым болеют, а другим, тем идиотизмом, с которым просто тяжело существовать, с таким «достоевским» идиотизмом, открытым, подвижным, замкнутым в среде…
- Вероника? – слегка покровительственно с насмешкой произнёс я и приблизился к ней. – Очень приятно, Вероника, а я Антон.
Я протянул ей руку и зачем-то кивнул. Она в первую секунду растерялась, затем одними пальцами пожала мне ладонь и выдохнула. Да-да, выдохнула. Она, оказывается, не успела за то время что тараторила выпустить весь воздух и всё то время, пока я кривлялся, что-то из себя изображая, не вдыхала. Пальцы оказались холодными и лёгкими, словно пластмассовые, я и почувствовал их только по тому холоду, с которым они коснулись. Теперь я мог видеть её. Похоже, что та так не любимая мной фаза притирки постепенно проходит, плавно перетекая в фазу знакомства. На вид Веронике можно было дать не больше десяти, миниатюрная и неразвитая, она мало чем отличалась от сложившегося в моём сознании идеального образа, разве что она представлялась мне повыше; густые тёмные волосы плавно спадали на острые плечи, широкоскулое лицо, рельефные губы, торчащие в разные стороны ресницы… Она смотрела на меня, как-то виновато, снизу вверх, и, опустив подбородок, словно что-то знала про меня, но боялась сказать, и если и боялась, то не боли, не расправы, а боялась… обидеть.
- Тебе не холодно? – я как умел приветливо улыбнулся.
 Приятное и, в то же время, жалящее чувство накрывало меня, я понимал, что влюбляюсь, что начинаю зависеть, что любуюсь, и в то же время понимаю, что всё то, что я себе нафантазировал за те четыре минуты, которые мы знакомы, так же надумано, нарезано, сбито, как… ну вот, как этот сраный! пирс, с которого я спрыгнул; он так же, как и мой образ, как живая Вероника был сколочен, собран с практической целью – чтобы к нему приставали корабли… чтобы на него что-нибудь сгружать… чтобы людям было удобно… А эта девочка, Вероника, даже имя у неё острое, как собственно и плечи, да и чего далеко ходить, как галька на которую я сегодня спрыгнул… острое, всё в этой истории острое, ранящее, жалящее, всё… кроме моей любви, построенной моей природой с конкретной практической целью; нужно, нужно любить, это крик, зов, наконец… Но, почему, когда я сегодня ступил на эти ещё тепленькие плотно подогнанные друг под друга досочки причала, глянув на тот мираж-пароход, застывший в синем тумане горизонта   
            …почему в эту секунду я подумал о смерти…
- Не-е-т… - тоже улыбнулась она и смешно поёжилась.
- Как же не холодно, ты дрожишь… вся, и мурашки…
- Ну, м-может… чуть-чуть.
Она говорила и не переставала смотреть мне в лицо. Её большие, будто нарисованные глаза словно бы отдыхали во мне. Но… ни она ими отдыхала, а я, я чувствовал, что они карие, что солёные, что они гораздо тяжелее её пальцев и гораздо теплее, я чувствовал их собой.
- А-а… зачем ты тут стоишь?
- Йя-я-я… - она первый раз за время, которое я её видел, изменила выражение лица: скривив губы на подобие завернувшегося вентеля и собрав под глазами мешочки. Затем тем же завораживающим звуком всосала воздух, причём было явно видно, что тараторить она больше в отношениях со мной не собирается, и, делая жеманные паузы, продолжила: - Мы с мамой с папой в ресторан ходили… а мне… там надоело. Шум, пьяные кругом, душно… Там «ЯЛТА». – она махнула рукой на кусты, что виднелись на верху крутой песчаной стены, что самой высокой своей частью начиналась от пирса и по нисходящей тянулась вдоль берега постепенно переходя просто в груду камней. Вообще этот пляж и так называемая курортная зона располагались на территории разваленной крепости. В некоторых местах части крепости: башни, стены, полузасыпанный ров – сохранились, а в остальных, как, например, эта стена вдоль пляжа вросла в современный мир, став выполнять сугубо практические функции. – Они совсем про меня забыли…то целуются, то танцуют… они очень любят друг друга…
Когда она это сказала, лицо её просветлело, и мне даже сделалось неуютно за свои дёрганные и, в сущности, поверхностные чувства.
- А-а… так ты просто вышла отдохнуть от этого ресторанного шума. – я понимающе закивал. – Ясно…
- А ты, куда так бежал? – вдруг неожиданно, как снег на голову спросила она. 
Я даже присел от изумления. Дело в том, что в своих чувствах я хоть и находился вдвоём, ну, вместе с ней, но всё-таки она в них занимала, я бы так сказал, одновременно и главную роль, как раздражитель, но одновременно и второстепенную, как бы ведомую… мною за мной. А тут она словно бы разрушила планы, которых я не строил, она проявила инициативу, как будто бы не она живёт в моих мыслях, а я в её, как будто бы не я вижу её, а она меня…
Я начал хаотично придумывать, что соврать. А то, что было нужно именно соврать, я уже знал чётко. Мне нужно было начинать претворяться, начинать себя рисовать таким, чтобы не напугать её, не отвернуть, уже вовсю идёт стадия знакомства…
- Я… маму ищу. – выдавили мои губы, быстрее, нежели я сам успел понять, что сказал. Даже я скорее сначала сказал, затем услышал, что сказал, а уж потом только понял. – Ты тут давно?
- Не… только спустилась. – она снова махнула рукой, но уже куда-то в сторону противоположную пирсу.
- И… не видела?.. такая женщина, э-э-э… высокая, в сарафане… б-босиком, да она босиком уходила…
Говоря и одновременно слушая себя, я стал замечать, что плаваю, заговариваюсь, что вот-вот и вырвется в неё что-нибудь лишнее… Тогда я наклонился, нащупал на земле камень и ударил Веронику в висок. Она сразу же повалилась, но не в сторону, а как-то противоестественно, вниз, как будто у неё подкосились ноги. Я присел и уже лежачую её ещё несколько раз ударил камнем по голове. Затем стянул трусики и засунул во влагалище большой палец. Труп оттащил к кустам и бросил в щель между огромными валунами, которых в изобилие было разбросано у подножия стены.

- Через два дня я уже ехал домой в Алма-Ату. Поезд, покачиваясь, нёс меня отдохнувшего и загоревшего. Каникулы подходили к концу, и пора уже  было подумать о школьных хлопотах…
- А зачем ты представился Антоном? – спросил Вячеслав.
Шёл 2013 год.








;