Глава 3 Талейран и Директория

1

В исторической последовательности европейские события первых пятнадцати лет девятнадцатого века названы эпохой наполеоновских войн. Создание империи Наполеона, блистательные его победы в Ульме, под Аустерлицем, у Йены и Фридлянда есть видимая, возвышающаяся над поверхностью часть айсберга. Под темной водой покоятся предпосылки и причины. Создавал их Талейран, один из умнейших людей своего времени. Если бы он посвятил себя наукам или искусству, его гений сиял бы нам во всем величии, но он предпочел политику, материю по природе своей сопряженную со скрытностью, с тайной. На нескольких страницах я постараюсь эскизно начертать непротиворечивую версию Талейрана, правильно прочитав круги на воде, оставленные для нас этим человеком. Итак.
Шарль Морис де Талейран-Перигор появился на свет 2-го февраля 1754 в семье знатных, но к тому времени несколько обедневших аристократов. Матери и отцу, вовлеченных в бурную пестроту придворной жизни, не было дела до двух малюток – Шарля и его старшего брата. Ими занималась нянька – женщина грубая и не всегда трезвая. Нравы, царившие в предместьях Парижа, отличались библейской простотой. Медицина туда редко заглядывала, зато часто посещала предместья детская смертность. Умер там его братик, как считал Талейран, исключительно из-за родительского пренебрежения судьбой своих детей и недостаточности содержания. А четырехлетний Шарль, упав с высокого комода, на который его взгромоздила нянька, дабы крошка не путалась под ногами, сломал правую ногу. Вызванный доктор вправил перелом, но нога неправильно срослась, и на всю жизнь он остался хромой.
Возможно Шарль не пережил бы нежный возраст, но в его судьбу вмешалась прабабка по отцовской линии, графиня Франсуаза де Рошешуар, внучка железного Кольбера, который столетие до рождения Шарля хитростью и усердием содержал финансы Людовика XIV в удовлетворительном состоянии. Может от Кольбера унаследовал Талейран изворотливый ум? Графиня Рошешуар забрала мальчика в свой замок Шале под Бордо. Впервые Шарль узнал, что есть любовь и внимание.
Четыре безоблачных года провел Шарль в сельской тиши поместья Шале, окруженный заботами прабабки и восхищением ее древних приживалок. Всего четыре года, а на пятом году родители призвали восьмилетнего Шарля в Париж.

Старый камердинер родителей встретил мальчика на станции дилижансов и, не заезжая в отчий дом, на почтовой карете отвез его в колледж д'Аркур. Перенесение из теплой атмосферы Шале в безвоздушные сферы д'Аркура, где царили бездушие и холод, где всякая шалость строго наказывалась, а прилежание скупо поощрялось, было для ребенка подобно удару молнии. В довершении несчастий родители не приняли его, соблюдя, впрочем, внешние приличия. «Мне было восемь лет, но отцовский глаз еще ни разу не останавливался на мне. Мне сказали, – и я этому поверил, – о каких-то повелительных обстоятельствах, вызвавших такое поспешное решение: я последовал своей дорогой». «Раз в неделю аббат Гарди сопровождал меня к моим родителям, где я обедал. По выходе из-за стола мы возвращались в коллеж, выслушивая регулярно одни и те же слова: “Будьте послушны, мой сын, чтобы господин аббат был вами доволен”.».
Так минуло еще четыре года. В двенадцатилетнем возрасте Шарль заболел оспой. Дети, больные оспой должны были покидать колледж. Наставник известил родителей и за Шарлем прислали слуг, которые отвезли его, но не к родителям, а к нанятой сиделке, госпоже Лерон. Лежа в жарко натопленной темной, защищенной двойными шторами от проникновения света, Шарль впервые задумался о своем положении. «Мне было двенадцать лет; во время выздоровления я задумался над своим положением. Малый интерес, проявленный к моей болезни, поступление в коллеж без свидания с родителями и некоторые другие печальные воспоминания оскорбляли мое сердце. Я чувствовал себя одиноким, без поддержки, всегда предоставленным самому себе...». На этих словах старый князь Талейран обрывает поток горячих дум юного Шарля, не называя причину своих несчастий. Назовем за него. Шарль Даниель Талейран князь Шале, граф Перигор и Гриньоль, маркиз Экседей, барон де Тревиль и де Марей не есть его отец. Дело обычное в высшем свете. Наш герой сам прижил несколько внебрачных детей. Самый известный его бастард – художник Делакруа. Быть может я ошибаюсь, и редкое равнодушие старшего Талейрана к младшему лежит в другой плоскости? В его характере, в его неспособности к отцовским чувствам. Нет. Шарль имел двух младших братьев – Бозон и Аршамбо. Они жили в родительском доме, пользуясь любовью отца. К тому же Даниель Талейран служил в Версале воспитателем дофина, а к наследнику престола мизантропа не подпустили бы.
Вывод о неотцовстве Даниеля легко извлекается из мемуара Талейрана. Имя его настоящего отца не извлекается так просто. «Уважение к Людовику XV было тогда во всей своей силе; первые лица в государстве вкладывали еще всю свою гордость в послушание; они не представляли себе иной власти, иного блеска, чем исходивших от короля.
    Королеву почитали, но в ее добродетелях было что-то печальное, что мешало увлекаться ею. Ей не хватало той внешней прелести, благодаря которой красота Людовика XV составляла гордость нации. Отсюда проистекала та снисходительная справедливость, с которой отдавали должное королеве, жалея ее и вместе с тем прощая королю его склонность к г-же Помпадур. Г-н Пентьевр, супруга маршала Дюра, г-жа Марсан, г-жа Люйнь, г-жа Перигор, герцогиня Флери, г-н Сурш, г-жа Виллар, г-н Таванн, г-жа д'Эстиссак, конечно, охали, но опасались еще в то время разглашать своим осуждением семейный секрет, известный каждому, которого никто не смел отрицать, но влияние которого надеялись ослабить замалчиванием и таким поведением, как будто он никому неизвестен». О чем это пишет князь Талейран в самом начале своих записок. Представьте себе, о любовных увлечениях короля Людовика XV Возлюбленного. Эти увлечения являлись существенной составляющей жизни Версаля. Да что нам скромничать, вокруг них всё крутилось и все крутились. Партия соревновались в искусстве подсунуть королю возлюбленную, дабы через нее влиять на назначения. Честолюбие и тщеславие тогда считались добродетелями. Важный пост давал возможность раскрыться добродетелям. Экономика, война и дипломатия – это вторично. Первична должность, на какой можно вершить экономику, войну и дипломатию.
В пятидесятые годы, между романом с маркизой де Помпадур и любовью к графине Дюбарри, Людовик Возлюбленный был особенно активен. Почти десять лет двор жил без официальной фаворитки, и за эти годы в Оленьем Парке, где Возлюбленный в образе капитана Лещинского предавался страсти, побывали многие претендентки на эту высокую должность, много развесистых рогов король наставил своим подданным. На годы наивысшей половой активности короля приходятся рождения Шарля Талейрана и его безымянного старшего брата.
Это даже неважно, был ли король отцом Талейрана. Это могло быть. В горячем бреду юный Шарль, должно быть, нашел причину своих бед, низвергнул с пьедестала Даниеля, не желавшего быть отцом, и водрузил на отцовский пьедестал короля. Несколько дней болезни оспой оставили глубокий след на его жизни.
Вскоре версия неродного отца получила солидное подтверждение. По окончанию колледжа родители настояли на духовной карьере Шарля. Следовательно, права наследования переходили к младшим братьям. Обычно в семьях аристократов священником становился третий сын. Первый мог делать светскую карьеру и вообще, как наследник, мог заниматься всем, чем хотел. Второго определяли по военной части, на долю третьего доставалась служение вере. Мать объяснила Шарлю, – Даниель не стал с ним разговаривать, – что, поскольку он хромой, воинская карьера для него исключена. Остается духовная. На горький вопрос Шарля, как же начет светской карьеры, мать пожала плечами и недовольно сказала, что решение окончательное и обжалованию не подлежит. Почтовая карета забрала Шарля из Аркура и отвезла его в Реймс, главное архиепископство Франции, в котором коадъютором служил его дядя по материнской линии. Мы больше не будем возвращаться к проблеме отца Талейрана, но прежде чем покинуть тему родителей цитата из мемуара:
«Перед своим отъездом я не был у родителей, и я укажу здесь раз навсегда и надеюсь больше об этом никогда не вспоминать, что я являюсь, может быть, единственным человеком знатного происхождения, принадлежащим к многочисленной и почитаемой семье, который за всю свою жизнь не испытал даже в течение одной недели сладостного чувства пребывания под родительским кровом».
Год пребывания в Реймсе доказали твердость родительского решения и сломили мятежный дух Шарля, не желавшего следовать духовной карьере. Он дал отвести себя в семинарию св. Сульпиция. Три года он провел в семинарии, ни с кем не сближаясь, проводя свободное время за книгами, описывающие различные восстания, перевороты и революции. Окончилась семинария принятием сана. На этой церемонии никто из его семьи не присутствовал. Явился только дядя, который все эти годы опекал и поддерживал его. Он же в следующем 1775 году сделал так, чтобы племянник участвовал в коронации Людовика XVI, проходившей по старой традиции в Реймсе. Со жгучей завистью смотрел Шарль Талейран на своего счастливого брата. И никто на коронации не догадывался, какая важная персона стоит в самом темном углу огромного собора, внимательно за всем наблюдая, никто не догадывался о кровном родстве скромного священника и виновника торжества.
 «...все было полно почитания, все было преисполнено любви, все было празднеством! Никогда весна столь блестящая не предшествовала такой бурной осени, такой зловещей зиме», – написал князь Талейран про коронацию Людовика XVI.
В 1776 году Талейран продолжил обучение в Сорбонне. Через два года он, защитив диссертацию по теологии, получил докторскую лицензию. В следующем 1779 году Талейран стал генеральным викарием Реймса, а год спустя оказался в Париже в должности генерального агента духовенства при правительстве. Корона время от времени, когда из-за войн или других катаклизмов с финансами становилась худо, пыталась заставить церковь исполнять феодальные обязательства на общих основаниях. В 1674 году правительство приняло декларацию, по которой притязание духовенства на полное освобождение от всех феодальных обязанностей признавалось отвергнутым и незаконным. С тех пор всем собраниям духовенства удавалось под разными предлогами получать постановления об отсрочках, которые, «не разрешая вопроса по существу, приостанавливали исполнение закона 1674 года».
Защита имущественных интересов церкви от посягательств короны с этого времени стала заботой Талейрана. Изворотливый ум Шарля нашел, как тогда казалось, решение, могущее разрешить вековой спор. Он взялся доказать, что церковь не имеет собственности, подлежащей налогообложению. Генеральный агент Талейран написал меморию, доказывающую, что хотя все изъятия, которыми пользовалось духовенство, дарованы щедростью короля, но основываются они на общем законодательстве королевства, которое одинаково оберегает права всех сословий и собственность всех граждан. До 1700 года – писал Талейран – церковь не владела никакой собственностью, кроме десятины и аллодиальных владений или же имуществ, дарованных ей в качестве безусловного дара со стороны короны. Но так как феодальные обязанности не возлагались ни на десятину, ни на аллодиальные или дарованные церкви имущества, то из этого заключалось, что имущество духовенства должно быть изъято из всех феодальных обязательств.
Профессиональные обязанности отнимали немного времени, и в силу этого обстоятельства Талейран стал завсегдатаем салонов. В неформальной обстановке салонов, в приятной беседе у камина или за карточным столом часто решались политические вопросы или делались высокие назначения. Теневая политика салонов порой оказывалась сильнее официально-кабинетной. В этот жизненный отрезок Талейран познакомился со многими влиятельными людьми тогдашней Франции и подружился с такими же как и он молодыми людьми, мечтавшими о большой карьере. Знакомство с Нарбоном переросло в дружбу. В это время Талейран близко сошелся с Мирабо (по слухам внебрачный сын  Людовика XV), Дюпоном и Фуше.
Оставив столичные развлечения и интриги, лето 1783 года Талейран провел в глуши Реймса. Однажды, прогуливаясь по окрестностям, он встретил трех заблудившихся англичан. Он благородно предложил им пристанище в доме его дяди. Одним из англичан был Вильям Питт-младший. Шесть недель молодые люди прожили под одной крышей.
Талейран познакомился и постарался стать полезным герцогу Луи Филиппу Орлеанскому, который во время революции взял себе многозначительный псевдоним Эгалите (равенство). Герцог в то время увлекался модным во всей Европе масонством. В Париже он основал масонскую ложу, и Талейран был принят в ее члены. Эта ложа, «общество тридцати», в 1790 году трансформировалась в британский клуб, а уже сторонники английской конституционной монархии, постепенно левея и вытесняя старых членов, превратились в якобинцев – мотор революции.
Времена меняются и плох тот, кто не меняется вместе с ними. Все восьмидесятые годы страна жила в условиях растущего дефицита. Два обстоятельства способствовали тому: торговый договор с Англией и любовь королевы к драгоценностям. Конечно, одна «мадам дефицит» со всей ее тягой к бриллиантам не могла нанести смертельный удар французским финансам, но, как символ загнивания монархии, австриячка вполне годилась для очернения старой ветви Бурбонов, в частности и института абсолютной монархии, в целом. Дальше следовало только поставить вопрос о замене абсолютной монархии на конституционную. Для этого Филиппу понадобились и масонская ложа, и собрание Генеральных штатов, и конституционное собрание.
Времена менялись, а Талейран едва успел вскочить на подножку отходящего дилижанса перемен. В 1788 году он предпринял отчаянные усилия по получению епископства. Первая попытка провалилась, король не утвердил его назначение. В начале следующего года освободилось место епископа Отёна. И снова король не утвердил Талейрана. Только с третьей попытки Людовик согласился, и то с большой неохотой, с кандидатурой князя Талейрана. Тотчас новый епископ выехал в Отён. Ровно 30 дней продолжалось его епископство. Ровно столько, чтобы нужные люди подготовили паству к выбором и чтобы провести их. Перед светлым воскресеньем христовым, когда вся паства готовилась к празднику, их епископ, уже депутат Генеральных штатов от второго сословия по отёнскому церковному округу, уехал и больше никогда не показывался на глаза своих прихожан.
В собрании сословий Талейран вместе с Мирабо занимались сначала финансовыми, а потом церковными вопросами. Причем, в паре Талейран – Мирабо первый был генератором идей, тогда как второй блистал красноречием, озвучивая идеи в национальном собрании. В августе Мирабо с трибуны осудил королевскую лотерею, как антиморальное средство оздоровление финансов, а Талейран предложил национальный заем в размере 18 миллионов фунтов. Однако конкуренция в финансовых вопросах была слишком велика, чтобы выйти на первые роли. Талейран предложил Мирабо заняться теми вопросами, в которых Талейран имел безусловное преимущество – собственностью церкви.
Лишение собственности, чему римско-католическая церковь успешно противилась века, друзья скромно назвали реформированием церкви. После месяца дебатов собрание приняло программу национализации церкви в редакции Талейрана. Ему же собрание поручило контролировать национализацию. Национализация церковных богатств принесла Талейрану первый большой капитал – полмиллиона франков. Несколько позже Талейран сам взошел на высокую трибуну. По его предложению собрание приняло резолюцию, по которой католичество не являлась больше государственной религией.
Кроме церковных вопросов, Талейран участвовал в работе комиссии по подготовке конституции. Его вклад в хартию прав человека – статья VI, провозгласившая равенство перед законом всех людей, без сословного и имущественного различия.
Заседание национального собрания и парламентское красноречие на его трибуне, законы и резолюции, памфлеты и статьи в газетах были видимые миру кулисы набирающей силы революции, а за ними проходила непримиримая борьба группировок за власть. В политическом раскладе четко вырисовывались три силы: королевская партия, левые из третьего сословия, и между ними монархисты – конституционщики, возглавляемые Филиппом Эгалите. Талейран примкнул к центристам. Предположительно, он рассчитывал, в случае победы Филиппа, на портфель министра юстиции или министра финансов. Королевская партия обвиняла герцога и его сторонников в том, что они хотят сместить короля и создать в стране конституционную монархию с герцогом Орлеанским на троне.
Несмотря на явную, всем известную принадлежность Талейрана к группе герцога, формально ни королевская партия, ни революционеры из третьего сословия не могли ни в чем его упрекнуть, ибо он не оставлял письменных свидетельств своей связи с Филиппом, что само собой говорит о его крайней осторожности. Впрочем, один прокол Талейран все же допустил. Он имел неосторожность написать королю два письма, в которых выражал личную преданность монарху и предлагал Людовику распоряжаться его персоной, как тот сочтет нужным. Существование этих писем в сейфе короля заставили Талейрана бежать из страны. Но послужили ему хорошим уроком – нигде и никогда никаких письменных свидетельств.
Однако эмиграция случилась в 1792 году, а 30-го сентября 1791 года национальное собрание стало частью бурной французской истории. Несколько месяцев ранее Робеспьер выступил с инициативой, что ни один депутат национального собрания не имеет права быть избранным в законодательное собрание. За два года  заседаний и прений депутаты так возненавидели друг друга, что предложение получило требуемое количество голосов, хотя для многих оно означало если не конец политической карьеры, то  заметное понижение статуса.
Уже зная, что он не будет депутатом нового парламента, Талейран заранее подыскивал себе поле деятельности. В начале 1791 года Талейран сложил с себя полномочия епископа Отёна и почти сразу был избран членом департамента Сены. В феврале – марте, по инерции, Талейран предпринял еще одну антицерковную акцию. Он посвятил в сан епископов трех священников, посвятил почти силой, против воли посвящаемых. Дело в том, что, сложив с себя полномочия епископа, он не имел права это делать. Папа пригрозил ему отлучением от церкви, если подобные вольности будут повторяться. Этим актом церковная книга была прочитана и закрыта. Религия исчерпала себя. Спекуляциями на церковных вопросах настоящего положения не добиться – это Талейран понимал очень хорошо. Потому он отказался от предложенного поста епископа Парижа. В это время Талейран предпринял титанические усилия, чтобы получить портфель министра финансов. Тогда-то он и написал злополучные письма королю. Неблагодарный король не оценил преданность графа Перигора и решительно воспротивился его назначению.
В рамках поисков места под солнцем летом Талейран предложил доживающему последние недели национальному собранию основать академию и принять программу всеобщего начального образования. Предложение было встречено с большой радостью. Парламент голосовал почти единогласно. Но и наука и образование были слишком мелки для него.
К какому же делу применить свой гений? Внешняя политика Шарлю показалась занятием достойнее других. На этой ниве зреют колосья, заполненные золотыми дукатами, фунтами и долларами, только не ленись собирать. Летом 1791 года Талейран приобрел первый опыт в большой политике. За посредничество в переговорах между Испанией и Францией Талейран от благодарного испанского правительства получил сто тысяч американских долларов (500000 фунтов). Они пришлись очень кстати, поскольку за прошедший год, со времени получения денег от церкви, Шарль сильно поиздержался. Он оплатил долги, подарил мадам де Фло достойные ее драгоценности, а добрую половину примерно за месяц спустил за карточным столом. Были, конечно, и выигрыши, но потери порой достигали 100000 франков (10-12 тысяч фунтов) за ночь. В конце 91-го он несколько поправил своё шаткое финансовое положение, поучаствовав на вторых ролях, в переговорах между Россией и Турцией. Наконец Талейран нашел свое место; он твердо решил стать дипломатом, но не просто дипломатом, а министром внешних сношений. С нового 1792 года он налаживает контакты, ищет влиятельные знакомства в министерстве иностранных дел, дружит с послами. Нужным людям Талейран охотно и много проигрывал. Светские разговоры в салонах, мужские беседы за картами дали результат – в январе его послали с дипломатической миссией в Лондон.
Официально Талейран должен был попытаться склонить английское правительство к принятию десятичной системы исчисления. В начале 90-х годов и левые, и центристы герцога Орлеанского смотрели на Англию как на пример для подражания, как на старшего брата. Все конфликты и недоразумения между странами остались в прошлом, для полного счастья не хватало только единой системы исчисления. На самом деле Талейрану было поручено определить позицию Англии в случае войны на континенте с Австрией или Пруссией. С неудачного бегства короля отношения Франции как-то не заладились австрийской и прусской монархиями. Французское правительство опасалось, что эти страны начнут военные действия. Чтобы упредить врага законодательное собрание и правительство склонялись первыми начать агрессию, назвав ее революционной войной. «Революционный народ непобедим!», – вещал жирондист Бриссо с трибуны законодательного собрания. «Весь французский народ должен подняться и взяться за оружие!», – вторил ему якобинец Робеспьер.
Три месяца находился Талейран в Лондоне и уже добился там определенных успехов; английское правительство подписала пакт о нейтралитете. Переговоры по десятичной системе шли не так успешно, но все же кабинет не отказывался категорически.
В апреле революционная Франция объявила австрийской монархии войну, разумеется революционную. Новый министр иностранных дел вызвал Талейрана в Париж за новыми инструкциями в связи с новой политической ситуацией. В мае решением законодательного собрания народная армия вторглась в австрийские Нидерланды, неся революцию в Европу на своих штыках. И была больно бита. Такого конфуза не мог предвидеть ни один революционер из пестрой толпы жирондистов, монтаньяров и якобинцев. Подвергнуть сомнению принцип революционного права, означало политическое забвение, стало быть, в поражении непобедимой революционной армии повинны другие причины. В левом лагере произошла грызня. «Предательство» – хором взвыли якобинцы. Предателей обожествленного народа уже традиционно стали искать в Тюильри, и, представьте себе, довольно быстро нашли.
 Ширилась революционная истерия, похлещи, чем в 1789 году. «Отечество в опасности», – обратились к национальным чувствам французов вожди, забыв о революционных лозунгах. В июне вожди призвали народ вооружиться и стать лагерем вокруг Парижа, так их напугал австрийский отпор. И в июне подзуженные адвокатами санкюлоты наведались в королевский дворец. Король надел революционный красный колпак и был тем спасен, получив одобрительное похлопывания по плечу какого-то пекаря. Но следующий штурм дворца в августе похоронил тысячелетнюю монархию. Королевство стало республикой.
Талейран же, получив инструкции и насмотревшись на парижский нездоровый ажиотаж, в июле снова приехал в Лондон. Пробыл он там недолго. Через две недели его вызвали в Париж. И он имел несчастье приехать, как раз к захвату Тюильри и низложению королевской власти. Шарль от досады кусал локти. Надо же так попасться. Все аристократы, предчувствуя недоброе, бежали из страны, как крысы с тонущего корабля, а он только приехал. Король арестован, якобинцы, несомненно, обыщут весь замок, в поисках доказательств предательства короля, иначе зачем бы его арестовывать. Неравен час, найдут его письма и тогда конец. Не спасут никакие знакомства. Эти тихие, пекущиеся о благе народа адвокаты из третьего сословия как-то незаметно для всех и, вероятно, для самих себя трансформировались в алчущих крови чудовищ. Бежать, бежать пока не поздно!
Легче сказать, чем сделать. Талейран попросил лично министра иностранных дел отправить его в Лондон, и министр ему отказал. «Какие веса, право, какие меры, когда не знаешь, будешь ли завтра жив!». Шарль решил выехать за границу как частное лицо, но встретил огромные трудности при получении иностранного паспорта. За время ожидания паспорта революция показала себя во всей свое могучей смертоносной силе. Слетели головы с плеч многих аристократов, и Талейран подозревал, что это только начало. Прошли выборы в новый парламент, позднее названный Конвентом. Он сильно полевел и стал убийственно однородным. Правое крыло и центр исчезли, растворились в массе сумасшедших слуг народа.
Шарлю помог Дантон. 7-го сентября Талейран получил паспорт и в тот же день уехал из Парижа, на время предоставив Францию своей судьбе.
Талейран не зря опасался за свою жизнь. Не прошло и двух месяцев по его отъезду, как были обнаружены злополучные письма к королю. Вот когда Дантон пожалел о том, что поторопился. Князя Талейрана Конвент включил в списки иностранцев, поставив его вне закона, а это означало, что любой француз в любом месте мог его убить и не понести никого наказания от французской Фемиды.
Почти два года Шарль прожил в Англии. Жил он очень скромно; в постоянной, унизительной нужде. Аристократическая эмиграция его не приняла, помня его вольное обращение с церковью. Новая эмиграция, бежавшие от знакомства с гильотиной термидорианцы, не хотели знаться с аристократом князем Талейраном.
В свободное от длительных одиноких прогулок и раздумий время, он правил роман мадам де Сталь, и этим окончательно покорил ее сердце. Политикой он почти не занимался, разве что составил проект захвата Тулона английским флотом и установления на территории Южной Франции конституционной монархии Бурбонов. «Возможно использовать британский десант в Тулоне и дальше по средствам пропаганды установить в Провансе конституционную монархию», – писал Талейран в конце 1792 года. Этот проект в виде докладной записки он через своих друзей подал в кабинет. Правительство никак не отреагировало на записку Талейрана, в том смысле, что его по ее поводу не беспокоили. Но спустя пять месяцев британский флот действительно захватил Тулон. Когда же тулонская операция, во многом из-за удачных действий капитана Боунапарте, провалилась (декабрь 1793 года), Питт попросил Талейрана уехать из Англии (январь 1794года).
«Я не имел намерения долго оставаться в Англии. Хотя номинально я был поставлен во Франции вне закона, я не хотел причислить себя к категории эмигрантов, к которой я не принадлежал. Но английский министр думал проявить свое рвение к общему делу, удовлетворив сначала известное чувство вражды к эмиграции, и поэтому, воспользовавшись законом об иностранцах [Закон об иностранцах (Alien-Bill) был проведен в 1793 году лордом Гренвилем; он отдавал французских эмигрантов под надзор полиции и разрешал высылать их из Англии. В январе 1794 года закон был применен к Талейрану], которого он добился от парламента, он дал мне предписание в двадцать четыре часа покинуть Англию. Если бы я последовал своему первому побуждению, я бы немедленно выехал, но чувство достоинства заставило меня протестовать против несправедливого преследования. Поэтому я обращался последовательно к Дундасу, Питту, к самому королю; когда мои ходатайства были отвергнуты, я вынужден был подчиниться и сел на судно, которое должно было раньше других отплыть в Американские Соединенные Штаты».
Затяжной внутренний кризис в Америке приобрел форму меланхолии. От психических недугов его вылечило путешествие вглубь страны, совершенное вместе с его помощником Бомецем и голландцем по имени Гайдекопер.
«Во время путешествия я испытывал ощущение, навсегда запомнившееся мне. Когда имеешь деятельный ум и с тревогой ожидаешь вестей с родины, не так-то легко попусту терять время. Причины переживаемых при этом волнений не лежат только вовне. Заблудиться в дремучем лесу, где нет дороги, очутиться там среди ночи верхом на лошади, звать друг друга, чтобы убедиться, что вы не разошлись со спутником,– все это переживания, которые трудно описать, потому что ко всякому малейшему событию примешивается, род веселости, вызываемой собственным положением. Когда я кричал: “N.., вы здесь?” и он мне отвечал: “О, бог мой, да, я здесь, ваше высокопреосвященство”, я не мог не смеяться над положением, в котором мы очутились. Это жалобное “О, бог мой, да” и это “ваше высокопреосвященство”, относящееся к сану отёнского епископа, заставляли меня смеяться. Однажды в глубине Коннектикута мы остановились после очень долгой ходьбы в доме, в котором нам согласились дать ночлег и даже ужин. Там имелось несколько больше съестных припасов, чем бывает обычно в американском доме. Приютившая нас семья состояла из старца, женщины приблизительно пятидесяти лет, двух взрослых молодых людей и молодой девушки. Нам подали копченую рыбу, ветчину, картофель, крепкое пиво и водку. Очень скоро пиво и водка оживили разговор. Оба молодых человека, несколько возбужденные вином, говорили о своем отъезде: они отправлялись на несколько недель охотиться на бобров и так живо и интересно об этом рассказывали, что после того, как мы выпили несколько рюмок водки, у меня, Бомеца и Гейдекопера явилось страстное желание присоединиться к ним. Нам представлялся новый способ провести или затратить несколько недель. В ответ на каждый задаваемый нами вопрос нас заставляли пить. От этого длинного вечера мне запомнилось лишь, что мех бобра хорош только поздней осенью, что его убивают в засаде, что ему протягивают приманку на пике, что на его берлогу нападают во время мороза, что тогда он прячется под водой, но так как он не может долго там оставаться, то подходит, чтобы подышать, к отверстиям, пробиваемым во льду, и тогда его хватают за ногу. Вся эта маленькая война заинтересовала нас настолько, что Бомец, более страстный охотник или более жизнерадостный человек, чем другие, предложил этим господам принять нас в свое маленькое предприятие. Они согласились. И вот мы оказались завербованы в общество охотников Коннектикута. Окончательно условившись, все кое-как нашли свои кровати. Наступило утро; действие водки уступило сну; нам стало казаться, что груз, который приходилось брать с собой, слишком тяжел. Я полагаю, что съестные припасы весили в самом деле около сорока фунтов; нам сказали, что провести два месяца в лесах или болотах — это долгий срок, и мы стали отказываться от данного накануне обещания. Несколько долларов, оставленных нами в этом доме, освободили нас от данного нами слова, и мы продолжали наш путь, или вернее, наше путешествие, несколько пристыженные тем, что мы наделали накануне».
Талейран вернулся в Филадельфию полон сил и желание что-то добиться, но только не в политике. Коммерция отныне его призвание. Сам воздух молодой Америки был пропитан предпринимательством.
Со стартовым капиталом проблем не возникло. Шарль написал Жермене, и вскоре получил вексель гамбургского банка. Спекуляция земельными участками как нельзя лучше отвечала нынешнему его настроению. Она сочетала в себе длительные полюбившиеся ему путешествия по дикой природе и короткие набеги в очаги цивилизации. За год трудной работы он удвоил капитал. Это позволило ему сполна заплатить Неккеру оговоренные проценты и купить корабль. Талейран хотел заняться заморской торговлей. В 1794 году он стал свидетелем возвращения первой американской экспедиции, побывавшей в Бенгалии; судовладельцы получили громадные прибыли, и на следующий год четырнадцать американских судов вышли из разных портов, направляясь в Индию, чтобы соперничать с английской компанией за богатые прибыли.
«Судно уже приняло груз, принадлежавший нескольким крупным филадельфийским фирмам и голландским капиталистам, и я был готов к отплытию, когда получил декрет Конвента, разрешавший мне вернуться во Францию. Надо было воспользоваться им или навеки проститься с Францией».
Талейран выбрал второе, а в Бенгалию вместо него поехал бедный Бомец, где он заболел и умер. Экспедиция оказалась неудачной, но это уже не имело значение; Талейран возвращался в мир. Возвращался, под завязку наполненный идеями и планами.
В июле 1796 года Талейран сошел на берег в гамбургском порту. Он не торопился в Париж, как это сделал три года спустя Бонапарт, вернувшись из Египта. О нет! Прежде чем брать зверя, следует хорошо изучить его. Месяц он просидел в Гамбурге, две недели в Амстердаме и еще две недели в Брюсселе. 30-го сентября Талейран приехал в Париж.

2

Одиночество эмиграции располагает к размышлениям, тщательному анализу причин и поиску нестандартного решения. Все четыре года проведенные вне Франции Талейран обдумывал одну проблему – как захватить власть.
Страна уже сем лет болела революцией. Время от времени случались обострения болезни, и тогда происходила смена правящей команды. Государственные кризисы не были вызваны естественным ходом развития общества. Напротив, они являлись результатом воли, глупости, неосмотрительности отдельных людей; словом, они являлись деянием рук человека. Это исходный пункт раздумий Талейрана.
Коль так, коль кризис, по крайней мере в его начальной фазе, подвластен воле человека, его можно создать и до известной степени управлять им. Талейран подверг анализу кризис 1792 года и пришел к выводу, что клика Робеспьера и Дантона пришла к власти в результате поражения французских войск в австрийской Голландии и угрозы иностранной интервенции. Вывод сам по себе очевиден, он лежит на поверхности. Далеко не очевидно следствие из вывода: ситуация 1792 года вовсе не уникальна, ее можно повторить.
Общий итог – для захвата власти нужна проигранная война. Это необходимое условие, но недостаточное. Чтобы военные поражения принесли желаемые плоды нужна свободная демократическая пресса, которая камня на камне не оставит от правительства, не способного защитить свой народ от иностранных полчищ. Проигранные сражения и пропаганда по отдельности достаточно безобидны, но их соединение дает взрывоопасную смесь, они создают революционную ситуацию.
Однако не так-то просто заставить ополчиться монархическую Европу против Франции. Нужны веские убедительные причины. Австрия, Пруссия, немецкие государства развязали войну с революционной Францией (Австрия в год приезда Талейрана все еще воевала)  из-за гонений на королевскую семью. Конечно, имелись и причины меркантильного характера, но в основе враждебности монархов этих стран лежала, сначала угроза жизни королевской фамилии, а потом казнь короля, королевы и смерь их малолетнего сына. Якобинцы попрали священный принцип абсолютизма  – неприкосновенность жизни и власти монарха. И владетельные князья Европы поднялись на борьбу, боясь распространения революционной заразы, спасая, по сути, собственные жизни.
В 1796 году убийство члена королевской фамилии, точнее – его казнь французским государством, казалась Талейрану неперспективной. Во-первых, во Франции не было сколь-либо значительного принца. Во-вторых, вызванная королевскими казнями антифранцузская коалиция выдыхалась и новой смертью её не оживить. Потому Талейран с самого начала отказался от казни, как военного повода. Казнь он использует в 1804 году для вызова к жизни третьей коалиции.
Шарль обратил свой взор на хорошо ему знакомую Англию. Британия имела древние традиции казней собственных монархов, и гильотинирование французских самодержцев потому не могли по-настоящему взволновать истеблишмент, сколько бы лондонский кабинет внешне не выказывал возмущение. Соображения, по коим Англия воевала с Францией, были совсем другого рода чем, скажем, у Австрии или Пруссии. Это был конфликт интересов, а интересы находились в колониях. Собственно Англия находилась в состоянии войны с Францией, и войне этой не было видно конца. Но проходила она слишком вяло и не могла вызвать кризис на берегах Сены. Как заставить Англию воевать в полную силу – вот главный вопрос?
Сделать это можно двумя способами – нападением на метрополию или на ее колонии. Причем на колонии предпочтительней, а из всех колоний наиболее уязвимая и, в то же время, наиболее ценная была Индия, которая после потери США претендовала на роль центра британской колониальной империи. Угроза французской интервенции заставит Англию раскошелиться и привлечь к участию в предприятии Австрию, Пруссию, Россию, возможно Швецию и возможно некоторые немецкие и итальянские государства. Примерно так.
Второй вывод, сделанный Талейраном в Америке, – осуществление проекта возможно только находясь на посту министра иностранных дел и закулисно способствуя Англии создавать военный союз. Любая другая должность во всей Франции не давала такой возможности. Принципиальное решение было найдено. Оставалось за малым – осуществить его.
Осмотревшись в Париже, возобновив знакомства с теми, кто остался жив после ужасов робеспьеровщины, Талейран начал действовать через верную подругу мадам де Сталь, вхожую во все кабинеты. В это время серьезно заболел и уехал лечиться в Голландию министр иностранных дел Шарль Делакруа. Это был тот шанс, который ни в коем случае нельзя было упускать.
Наконец-то Жермене представился случай исполнить достойную ее талантов миссию. Не осталось в Париже влиятельного человека, которому неукротимая Жермена не прожужжала бы все уши о том, какое будет благо для Франции, если благороднейший и умнейший Талейран займет пост министра, хотя бы на время болезни Делакруа. Салонные усилия мадам де Сталь закончились тем, что Баррас согласился встретиться с Талейраном по поводу его назначения на министерский пост.
Беседа с глазу на глаз завершилась полным удовлетворением сторон. Директора очень заинтересовал свежий взгляд кандидата в начальники внешней политики, как на источник дохода. Выйдя от Барраса и сев в карету, где его ждал знакомый, Шарль всю обратную дорогу восклицал, в забытье следуя своей мысли: «Огромное состояние! Огромное состояние!». Современники соотносили, а вслед за ними и историки соотносят, эти слова – а они были искренние, ибо прорвались в крайнем волнении – к тем огромны взяткам, которые Талейран получал на протяжении всей своей карьеры. Я же думаю, что в эту минуту пред мысленным взором князя Талейрана находилась не вульгарная куча денег, а королевство Франция и он в пурпурной мантии.
18-го июня 1797 года Талейран был назначен министром иностранных дел Франции. Жермена торжествовала. Для князя же это только первый шаг на его трудном пути к трону. Изрядно покопавшись в бумагах Делакруа – в этом ему сильно поспособствовала Виктория Делакруа (Виктория Делакруа стала любовницей Талейрана. В апреле следующего года от этой связи родился мальчик, будущий знаменитый художник Эжен Делакруа. Хотя выздоровевший муж Виктории признал Эжена, но отцовство Талейрана ни у кого в Париже не вызывало сомнения. Во время Июльской монархии Эжен получал в достатке государственные заказы. Тому способствовал его отец – Шарль Талейран), жена больного, бывшего министра – Шарль обнаружил записку Мегаллона, словно скроенную под планы Талейрана. «Как нельзя кстати», – воскликнул пораженный Талейран.
Всего через две недели после получения министерского портфеля в Национальном институте министр Талейран прочитал доклад о возможности и необходимости завоевания английских колоний в Индии. Первый этап предприятия – захват Египта.
«В Париже был организован национальный институт наук и искусств; одного устройства этого института достаточно, чтобы судить о духе, царствовавшем во Франции. Его подразделили на четыре разряда; разряд физических наук стоял на первом месте, разряд политических и нравственных наук занимал только второстепенное место. Меня назначили в моем отсутствии членом этого разряда. Чтобы исполнить свой долг академика, я прочел на двух открытых собраниях, отделенных коротким промежутком времени, два доклада, которые обратили на себя внимание.
Темой первого из них служила Северная Америка, а потребность Франции в колониях – темой второго».
Через двадцать дней этот доклад, оформленный в аналитическую записку с конкретными выкладками, цифрами  и планом мероприятий, министр положил на стол заседаний Директории. В ней Талейран обозначил потенциальных союзников Франции в Индии, чего не было и не могло быть в плане Мегаллона. В друзья Франции он определил индийских князей, недовольных английской экспансией, прежде всего, гражданина султана Типу.

Отвлечемся ненадолго от биографии Талейрана, коротко глянем на субконтинент.
В английском Регулирующем акте от 1774 года прямо говорилось, что завоевание новых территорий в Индии отвечает национальным интересам Англии. Это же закон определял полномочия Ост-Индийской компании. На завоеванных территориях компания решала гражданские и налоговые вопросы. Номинально она считалась коммерческим предприятием и управлялась наблюдательным советом, на деле же вся полнота власти была сосредоточена в руках контрольного совета, в котором два поста занимали министры правящего кабинета, чье членство, по рекомендации правительства, определялось непосредственно короной. Всесильный контрольный совет во главе с Дундасом, имевший полномочия государственного секретаря по Индии, следил даже за корреспонденцией дирекции компании с её филиалами. Наблюдательный совет имел лишь рекомендательные функции.
Практическое руководство компанией осуществлял генерал-губернатор Индии. Но если прежний генерал-губернатор, Гастингс, отвечал перед директорами компании и её наблюдательным советом, ощущая при этом затруднения в проведении политики государства, ибо должен был считаться с коммерческими интересами компании, то, с эскалацией конфликта между Францией и Англией, в основе которого лежал индийский вопрос, новый генерал-губернатор, Корнуоллис, был независим от компании и отвечал только перед правительством. Создание колониальной империи требовало от Англии новых форм управления, ибо легко завоевать, но трудно удержать. Попытки их внедрения проводились ещё при Питте-старшем.
Дело начатое Гастингсом продолжили Питт-младший и Дундас. Они назначали на ведущие административные посты таких способных людей как Веллеслей, могущих завершить создание индийской колониальной системы. Ядром этой системы стала Бенгалия. Ее ещё в 80-х годах завоевал Клайв. Бенгалия явилась примером по новому организованной колониальной провинции. Хотя и здесь самоуправление не практиковалось, но существовала автократическая бюрократия, заботящаяся об эффективном управлении для нужд Ост-Индийской компании. Новая система управления постепенно распространялась на весь Индостан. Пожалуй главным пунктом этой системы стала политика договоров и субсидий, которую уже начали применять Клайв и Гастингс. Смысл этой политики был таков, местным князьям гарантировалась сохранность их территорий и осуществлялись значительные ежегодные денежные выплаты. Князья выполняли внутреннее управление своими землями. За англичанами оставалась фискальная политика и эксплуатация природных богатств страны. Кроме того, англичане организовывали, обучали и вооружали индийские военные отряды, а английские офицеры командовали этими отрядами.
Ведущее место в завоевании Индии англичане отводили Хайдарабаду, который угрожал с юга Майсуру под управлением неспокойного султана Типу, а с севера и с запада сдерживал воинственные маратхские государства. Отношение между внутренними княжествами находилось в состоянии шаткого равновесия. Малейшее потрясение могло вызвать лавину вооруженных конфликтов и, в конце концов, привести к всеобщей междоусобной войне.

Талейран в аналитической записке убедительно показал, что небольшое французское войско, проникнув в Индию через Египет и Сирию, станет тем фактором, который ввергнет субконтинент в междоусобицу и, как следствие, положит конец английскому владычеству в Индии. 

3

Директория на заседании 23-го июля 1797 года не проявила большого интереса к идее нападения на индийские владения, потому что как раз в эти дни в Лилле стартовали англо-французские мирные переговоры.
Переговоры с треском провалились, не в последнюю очередь благодаря усилиям Талейрана. На лилльских переговорах новый министр продемонстрировал новый подход к дипломатии. Он сумел и вредные его планам переговоры закрыть, и получить за это с англичан много тысяч фунтов. По настоянию Талейрана Лагард, глава французской делегации, продал за 25000 фунтов лорду Малмсбери, руководителю английской делегации, переписку французского министерства иностранных дел с испанцами и голландцами. Учитывая перспективу новых затрат, Малмсбери писал Питту: «Я вас прошу подготовить фонд, из которого я мог бы черпать средства, так как я недостаточно богат, чтобы авансировать эти суммы из моего кармана и ждать выплаты, возможно, два или три года».
Только провалились переговоры в Лилле, как подоспело обострение перманентной революции, вошедшее в историю под именем кризис 18-го фрюктидора (4-е сентября 1797 года). Три ведущих директора – Баррас, Ребелль и Ларевельер-Лепо –  подняли тревогу по поводу уже набухшего «монархического» мятежа. Утром 18-го фрюктидора войска парижского гарнизона под командой генерала Ожеро, которого генерал Бонапарт откомандировал из Итальянской армии, окружили Тюильри и Люксембургский дворец. Директора Бартелеми арестовали в постели, директор Карно успел бежать, арестовали 53 депутатов «правого» толка обоих советов и среди них генерал Пишегрю, председатель совета пятисот. Арестованных, без суда и следствия, сослали в Кайенну –  традиционное место ссылки политических противников актуального режима. Та же участь постигла редакторов 42 газет.
Из кризиса 18-го фрюктидора Талейран извлек вывод: наиболее опасной фигурой для его планов является генерал Бонапарт и потому необходимо на время переворота удалить его из Франции, а лучше – из Европы.

Воистину правительству не приходилось скучать. Только ликвидировали попытку правого переворота, как наметилась опасность слева. По конституции III года максимум до жерминаля (апреля) должна произойти ротация трети депутатов национального парламента. В 1797 году вместо 250 по конституции голосовалось 437 мандатов (298 в совет 500 и 139 в совет Старейшин). Аресты 18-го фрюктидора и лишения полномочий депутатов, заподозренных в причастности к заговору, освободили 87 дополнительных депутатских мест.
Правительство пробовала все способы воздействия на избирателей. Прежде всего, в подконтрольных исполнительной власти газетах развернулась травля кандидатов в депутаты монархического толка. Обвинения в скрытом роялизме тех или иных кандидатов и компрометирующие материалы на них печатались едва ли не каждый день и, надо сказать, находили живой отклик в читательской массе. Одновременно, для устранения опасности слева, Директория упорядочила процедуру закрытия различных революционных клубов, а несколько позже определила процедуру закрытия газет, как правого, так и левого толка.
Таким образом, Директория выживала путем отсечения правого и левого крыла парламента, всячески стараясь в обеих палатах увеличить «болото». У правительства, ежедневно занятого проблемой выживания, просто руки не доходили колониальных завоеваний.
Однако Талейран не опускал рук. Семь месяцев он добивался осуществления своего колониального проекта. Семь месяцев настойчивый министр убеждал директоров всех вместе и каждого в отдельности, уговаривал генерала Бонапарта возглавить проект и… прорыв произошел в феврале.
В середине февраля 1798 года состоялись выборы в совет 500. Вопреки всем ухищрениям правительства, большая часть избранных депутатов придерживалась левых взглядов. Двухлетний террор клики Робеспьера, казалось, ничему не научил Францию. Страна опять клонилась влево. Террор, впрочем, не коснулся рядовых избирателей. Гильотина Робеспьера пожирала аристократию и братьев по духу – жирондистов и монтаньяров. Директория сама обеспечила успех левых радикалов. Давно Франция не имела правительства столь настойчивого в обогащении, которое на фоне революционной бедности Конвента выглядело особенно отвратительно. Взяточничество, казнокрадство и финансовые аферы достигли невиданного размаха. Левые шли на выборы под лозунгом борьбы с продажным, погрязшим в финансовых махинациях правительством и этот лозунг принес им несомненный успех.
Правящую верхушку чрезвычайно обеспокоили результаты выборов.  Якобинское большинство вполне могло похоронить Директорию, как политический институт. Чтобы выжить, надо было срочно что-то предпринять. А что может быть лучше ревизии выборов? Прикормленные правительством депутаты  совета Старейшин потребовали детальной проверки выборов, дабы избежать «ужасов якобинской диктатуры». Исполнительная власть с готовностью откликнулась на призыв депутатов. Совет Старейшин принял резолюцию не признавать новых депутатских мандатов до окончания проверки. Уговорить совет 500 было намного сложнее. В марте – апреле Директория в нижнюю палату парламента неоднократно посылала обращения, которые содержали выпады против «анархистов» и откровенные запугивания повторением робеспьеровщины. Одновременно шла закулисная обработка каждого депутата. Кропотливая работа правительства сполна окупилась. Несмотря на бурные и продолжительные дебаты, совет 500 признал выборы по семи округам недействительными.
Маневры исполнительной власти в палатах парламента были хороши лишь до известной степени. Обывателя они никак не затрагивали. Необходима была акция, которая к следующим выборам поднимет престиж правительства. Маленькая победоносная война – нет лучше средства, чтобы завоевать сердца простых французов. Победы вызывают естественную гордость за державу, а правительству обыватель в свете побед прощает маленькие шалости. Проблема состояла в том, что в феврале 1798 года Франция жила в мире почти со всем миром. Только Англия оспаривала лидерство Франции. 5-го марта 1798 года все предпосылки и причины, все мотивы и устремления сошлись в одной точке. Египет.
Получением согласия Директории на египетский поход и получением согласия Бонапарта возглавить этот поход Талейрана выполнил свою «программу-минимум». Генерал, правда, привнес свою лепту, настояв на одновременных ударах по Индии и по Британии, но от этого план только выиграл. Пусть будет ещё и атака на острова. Талейрану было важно, чтобы начался колониальный поход, который должен встревожить Англию и предпринять ответные адекватные действия.
В следующем месяце Талейран сделал следующий шаг. В апреле Талейран в разговоре с прусским послом «случайно» выболтал правительственную тайну; он рассказал послу, куда и когда отправляется армия Бонапарта. Естественно, посол известил письмом своего короля о содержании этой беседы. Дошла ли весточка до англичан через прусаков, или сработал другой канал передачи информации, но приход эскадры Нельсона к Тулону точно к дате отплытия армии Бонапарта доказывает, что весточка дошла по назначению.
Кстати, о другом канале, о любовнице министра мадам Гранд, которую парижская полиция считала английской шпионкой. Перед первой реставрацией, когда император Наполеон уже отрекся, граф Прованский еще не стал королем Людовиком XVII, а Талейран занимал пост председателя временного правительства, из государственных архивов бесследно исчезли все документы, касающиеся мадам Гранд, позже ставшей мадам Талейран. Исчезло изъятое  при аресте свидетельство о рождении, свидетельство о задержании и протоколы допросов.

4

Ноэль-Катрин Верле родилась в 1761 году в окруженном французскими владениями датском анклаве Индии. Её отец был французским дворянином, зарабатывающий на жизнь службой в королевской армии. В 15 лет Катрин Верле вышла замуж за английского чиновника Георга Гранда. Вскоре после свадьбы молодая семья переехала в Калькутту. Через год у миссис Гранд появился любовник – богатый плейбой сэр Филип Фрэнсис. Измена открылась, явившись причиной распада семьи Грандов. В 1778 году сэр Филип вернулся в Лондон. Вместе с ним в Англию приехала и Катрин. Но там она долго не задержалась. В 1783 году её след находят Париже. В Пале-Рояле она оплатила счет на сумму 4816 фунтов за драгоценности королевского ювелира. В этот год она не очень богата, но располагает определенными средствами, позволяющими вести светский образ жизни. Несколько позже Катрин сняла большой дом на улице де Артуа. Её содержателем в это время, среди прочих, был банкир Вальдек де Лессар, который в 1791 году стал министром иностранных дел Франции. Лессар как раз в тогда несколько раз встречался с Талейраном по поводу его предстоящей поездке в Лондон. Нет доказательств, что Талейран при подготовке поездки в Англию познакомился с Катрин Гранд, но это вполне вероятно.
Якобинская диктатура вынудила миссис Гран спешно покинуть Париж, настолько спешно, что пришлось оставить на разграбления плебса золотую и серебреную посуду, меха, картины и библиотеку, словом все нажитое за годы страды на ниве элитной проституции. Удалось вывести лишь насколько сотен луидоров, зашитых в нижние юбки. В Лондоне ей не понравилось. После Парижа английские мужчины казались слишком скупы, а дамы слишком желчны и ревнивы.
С падением бесноватого Робеспьера аристократы, не включенные Конвентом по тем или иным причинам в списки эмигрантов, потянулись обратно во Францию. И Катрин собралась в Париж. То обстоятельство, что её имя стояло в списках нежелательных для Франции особ не смутило авантюрную душу Катрин. Чтобы уладить это дельце, ей всего-то требовалось познакомиться с каким-нибудь достаточно влиятельным республиканцем. Задача не такая уж сложная при её красоте и обилии прочих достоинств. И действительно, все вышло так, как она планировала. Хотя во Франции она была арестована полицией, но в отличие от своего спутника господина Спинолы (с ним Катрин приехала в Париж), которого выслали обратно, Катрин могла остаться под крылом влиятельного и галантного якобинца. Но полиция взяла подозрительную англичанку на заметку. Подозрительную настолько, что её арестовали второй раз. На этот раз по подозрению в шпионаже в пользу Англии. Но ещё до ареста произошла встреча Катрин с Талейраном, встреча закончилась тем, что несколько лет спустя миссис Гранд стала мадам Талейран.
Секретарь Талейрана англичанин Колмах в своей книге «Тайны жизни князя Талейрана» поведал нам об этой встрече:
«Однажды вечером в октябре или в ноябре 1797 году Талейран, министр директориального правительства, вернулся к себе домой после крайне неудачной партии в вист и хотел сразу же лечь спать. Но ему сообщили, что уже довольно долго его ожидает какая-то дама с очень серьезным делом; у неё есть письмо от Монтрона. Талейран был в плохом расположении духа, но он не хотел обидеть Монтрона. Он зашел в гостиную, где ждала его дама. Все что он увидел, было длинное манто с капюшоном, в которое была укутана посетительница. Он заметил кончики позолоченных сандалий и пену позолоченной вуали, которая была заметна из-под манто. Посетительница в ожидании уснула на кушетке у горящего камина. Шум шагов разбудил её. Она вздрогнула, проснувшись, и поднялась. Капюшон открылся, плащ  скользнул с её плеч: цветок распустился. Свежая и покрасневшая ото сна, как дикая роза, подсвеченная сзади огнем затухающего камина. Талейран был пленен. Что бы незнакомка ни попросила в тот момент, он заранее согласен сказать да и аминь.
Зачем она пришла и что хочет ему сообщить? Она была сильно взволнована, и волнение шло ей. Монтрон ей сказал, что Бонапарт захватит Англию, что банки будут разорены, и она потеряет всё свое состояние, но что есть один рыцарь по имени Талейран и что он, если ему броситься в ноги, сможет всё уладить. Талейрану стало ясно, что красотка это подарок посланный ему Монтроном. Он улыбнулся и успокоил её. Она не должна темной ночью идти обратно по опасным улицам. Талейран предложил ей остаться, незнакомка не отказалась. Она осталась в доме Талейрана. Там она была пока время и смерть не выселили её, как делает время и смерть со всеми в этом мире».
Существует другая, менее романтичная версия, согласно которой Катрин пришла к Талейрану не от Монтрона, а от маркизы де Талон и искала она у министра не утешения, а защиты от приставаний назойливой полиции.
В январе 1798 году полиция сообщила Директории о задержании некой мадам Гранд. При аресте у неё были изъяты письма к известному виконту Ламберти, роялисту, находящемуся  в Англии. Очень вероятно, делался вывод в полицейском сообщении, что арестованная является агентом вражеской Англии. Не было обвинения страшней, чем обвинение в шпионаже в пользу главного врага Франции. В этих письмах подозреваемая упоминает важную персону директориального правительства под оперативным псевдонимом «Коротконогий» (В результате детской травмы правая нога Талейрана была несколько короче левой), на которую она возлагает большие надежды. «Этот, – писала она, – кажется, займет высокий пост (имеется в виду, что Талейран должен быть выбран директором) в противовес Волшебнику (директор Мерлен) и его клике». Директоры идентифицировали «Коротконогого» как Талейрана, который и без того был уже под подозрением. Недруги Талейрана в правительстве могли обвинить министра в шпионаже.
Но не тут-то было. Галантный «Коротконогий» написал могучему Баррасу:
 «Гражданин директор, мадам Гранд арестована как заговорщица. Трудно представить себе более не способную к этому особу, особу, которая во всем мире была бы дальше от какой-нибудь аферы, чем она. Она лишь красивая индианка, неприспособленнейшая из всех женщин, которые мне встречались. Я прошу Вас заняться её делом. Я уверен, что не найдется в чем её упрекнуть и что вскоре это дело будет закрыто. Мне очень жаль, что из-за этого поднялся такой большой шум. Я люблю её и свидетельствую Вам, как мужчина мужчине, что никогда она в своей жизни не вмешивалась ни в какие аферы и даже не в состоянии в них вмешиваться. Она действительна индианка, а Вы знаете, как далеко держатся такие женщины от интриг. Приветствие и единство. (23 марта 1798 г.)».
Миссис Гранд была отпущена, а Талейран, к неудовольствию некоторых директоров, не был арестован и казнен, как это могло случиться при Робеспьере. И на этот раз он вышел сухим из воды. Помог ему в этом Баррас, которому и перепадала приличная доля от взяток.
Следует добавить, что в 1802 году между Талейраном и мадам Гранд был заключен гражданский брак. Этого свет совсем не понял. Любовь любовью... бывает, но женится-то зачем? Тем более по уверениям многих женщин (а они знали, о чем говорят) Талейран вообще не был способен на чувство.

Однако вернемся к Талейрану и его плану. Бонапарт благодаря своей счастливой звезде и шторму избежал роковой встречи с английским флотом. Французская армия благополучно переплыла Средиземное море и высадилась в Египте. Главное достигнуто – Бонапарта не было во Франции, а англичане, осознав серьезность опасности, вступили в дело. Везде где только возможно получить союзников, английская дипломатия проявляла активность. Талейран им не мешал. Невмешательство Талейрана и дипломатические устремления англичан требовали определенной координации действий, требовалось связующие звено. Этим связующим звеном в буквальном смысле стала Катрин Гранд, жившая у министра и находящаяся сейчас под защитой префекта парижской полиции. Самого же Талейрана прикрывал купленный с потрохами Баррас.
По скромным подсчетам за два года пребывания на министерское посту Талейран получил взятки от иностранных дипломатов, в основном английских, на сумму 13,5 миллионов франков, тогда как на его счетах в гамбургских и английских банках находилось «всего» 3 миллиона. Часть денег пошла на осуществления его плана, но большая часть осела в карманах директоров, из которых Баррас получил больше всех. Усилиями Талейрана и Директории страна буквально шла с молотка. Вклад троицы Талейран – Баррас – Фуше в создание второй антифранцузской коалиции не меньший чем суммарный вклад всего дипломатического корпуса Англии.
Прежде чем отправиться на таинственный Восток и заработать там вместе со славой нездоровую желтизну лица, Бонапарт взял у министра обещание, поехать в Константинополь полномочным послом. Собственно это являлось непременным условием, при котором генерал согласился участвовать в предприятии. Талейран должен был выехать в начале мая, еще перед Бонапартом. Но в начале мая министр расхворался. Перед самым отъездом Бонапарт заехал к министру и нашел его в постели, обложенным подушками. Разумеется, в таком состоянии о немедленном отъезде нечего было и думать. Слабым, дрожащим голосом Талейран поклялся поехать в Турцию сразу, как станет хоть немного лучше. Несколько дней спустя, а точнее – когда из Тулона пришла весть об отплытии флота, министру стало лучше да настолько, что он смог вернуться к выполнению своих обязанностей. Дабы лично урегулировать кризис с правительством США, ни в конце мая, ни в начале июня Талейран не выезжал из Парижа. Казалось бы, проще пареной репы – не можешь поехать сам, пошли кого-нибудь другого. Талейран же ограничился тем, что приготовил конверт с загадочной надписью «господину Х».
Внутри конверта находилась инструкция еще неизвестному послу в Константинополь. В полном соответствии с директивами  правительства и договоренностями с Бонапартом послу предписывалось убедить султана, что захват его провинции не враждебная, направленная против него акция, а как раз напротив – акт дружбы и пример добрых межгосударственных отношений. Он должен объяснить турецкому правительству, что в Египет французов погнало только лишь желание освободить султана от его заклятых врагов – мамелюков и англичан.
В действительности инструкция эта предназначалась не послу, а была написана исключительно для успокоения граждан директоров. Они иногда вспоминали о существовании армии Бонапарта и требовали от министра решительных действий. Талейран отвечал, что вопрос не забыт, всё находится под контролем, вот и инструкция послу уже готова. Сам же он не имеет никакой возможности ехать, в силу того обстоятельства, что Англия затевает интригу с монархической коалицией. И он, как гражданин и патриот не может в это сложное время оставить министерство без руководства.
Версии освобождения Порты от недругов, придерживался и Бонапарт в своих посланиях султану и турецким сановникам в Сирии. В начале египетской кампании генерал искренне верил, что Талейран вскоре прибудет в Константинополь, иначе зачем бы министр тратил столько времени и сил, уговаривая его возглавить египетскую экспедицию. С Мальты генерал послал в Тулон, в распоряжение Талейрана, один из своих самых быстроходных фрегатов. По расчетам Бонапарта к моменту прибытия корабля Талейран должен уже находиться в Тулоне. Корабль в дороге перехватили  англичане, но прибудь он благополучно, капитан вряд ли б дождался Талейрана, ибо последнее, чего желал министр – это плыть в Константинополь.
Пикантность ситуации заключалась в том, что в Константинополе, ключевом пункте всей французской внешней политики, посла вообще не было, ни плохого, ни хорошего. В начале 1798 года французский посол умер буквально на посту и временно, до прибытия Талейрана, обязанности посла исполнял переводчик посольства Руффин, которого Талейран приказом по министерству назначил поверенным в делах. Суть, конечно, не в названии, а в том, что Руффин не имел никакого влияния ни на Диван, ни на Великого Визиря, ни на султана. Не могло быть и речи о том, чтобы он мог на равных  конкурировать с английским послом Ричардом Смитом, который обладал полномочиями и солидными денежными средствами, предназначенные для привлечения Турции на сторону коалиции, или с русского послом Тамары. Знал ли Талейран, что Руффин, в силу своего положения, просто не способен что-либо добиться в пользу Франции? Разумеется знал, и лучше чем кто-либо другой.
Руффин делал то, что он в состоянии был делать в его малоприятном положении – он боялся. Талейран в послании от 10-го мая, т.е. ещё до того как Бонапарт отправился из Тулона, утешал поверенного на своеобразный лад:
«Я понимаю сколь неловко и деликатно Ваше положение в Порте, – писал министр Руффину, внушая тому мужество. – Не бойтесь Семи Башен . Оттоманская Порта сейчас находится в процессе распада и практика сажания на кол не столь часта и не столь ужасна как в прошлом. Во всяком случае, Вы можете быть уверены, что республика отомстит, если Вам будет суждено умереть».
Ответ поверенного на это оптимистическое послание министра неизвестен.
Уже в конце лета – начале осени, Бонапарт начал подозревать что-то неладное, постепенно начал осознавать, что где-то произошел сбой и что-то пошло не так, как планировалось. Он слал письма во Францию правительству и в Константинополь Талейрану. Отправка почты на родину, в Константинополь или Сирию стоило Бонапарту корабля со всей командой и вооружением. Цена огромная, учитывая, что после Абукира французский флот стал очень маленьким. Трудно было решиться на отправку корреспонденции, тем не менее, Бонапарт за год пребывания в Египте отослал полтора – два десятка посланий. Ни один корабль не вернулся назад. Все они были взяты на абордаж англичанами.

 «Я не знаю, находится ли Талейран в Константинополе. Вы должны отправить туда посла. Это очень важно. Талейран должен сдержать свое слово и отправиться в Константинополь», – читал Талейран в своём министерстве адресованную правительству депешу Бонапарта от 19-го августа 1798 года.
Как Талейран и боялся,  назначение посла  в Турцию оказалось делом крайне сложным и многотрудным. То один кандидат смертельно  заболел, то второй умер, то возникли трудности с отправкой посольства морем в связи с разгромом французского флота, то находилась ещё какая-нибудь, не менее весомая причина. Талейрана тянул время, давая Англии возможность создать широкую антифранцузскую коалицию. Наконец в последних числах августа министр нашел подходящую кандидатуру. Им оказался Дескорше, который уже исполнял обязанности посла в Константинополе с 1793 по 1795 годы и хорошо разбиравшийся, по общему мнению, в тонкостях отношений на Востоке.
2-го сентября, с опозданием больше чем на три месяца, что в данных условиях равнозначно провалу миссии, Дескорше получил приказ министерства собираться в дорогу. Итак, приказ издан, Директоры прибывают в уверенности, что посол не сегодня-завтра, пусть с некоторым опозданием, всё же отправиться в дорогу. Но не тут то было. Посол нуждается в инструкциях (та первая не в счет; политическое положение сильно изменилось и, в соответствии с изменениями, предписания должны быть откорректированы), необходимы богатые подарки султану и турецким сановникам. Ни то, ни другое ещё не готово. Наконец посол нуждается в помощниках. Как всегда неожиданно, выяснилось, что штат посольства не готов и требуется ещё некоторое время для его комплектации.
Еще сорок дней продолжалась возня с составлением инструкций и комплектованием штата. Но все имеет свойство заканчиваться. 12-го октября посол уже собирался выезжать, но тут, экая незадача, к величайшему огорчению министра и облегчению Дескорше, который как никто другой знал все прелести пребывания в Турции, пришло сообщение об аресте Руффина и заключения его в ту самую тюрьму Семи Башен, о которой Талейран дружески предупреждал поверенного ещё весной. Вот и не верь после этого в пророчества. Отправка посла отложилась на неопределенное время, а со вступлением Турции в войну против Франции, посольский вопрос вообще отсох. Ведь не умалишенный же, право, министр, посылать посольство на верную гибель. Хватит мученика Руффина.

Назначение посла в Константинополь не являлся исключением из правил, но являлся обычной практикой министерства иностранных дел Франции 1798 года. Проволочки с дипломатическими назначениями или назначения заведомо некомпетентных людей стали обыкновенным делам. В некоторых случаях Талейран поступал хитрее. Он доверял представлять страну людям сведущим и уважаемым во Франции, но членам Конвента, несущим коллективную ответственность за казнь короля. Был ли шанс у этих людей добиться хоть какого-нибудь успеха при дворах монархов? Если и был, то чисто гипотетический.
Лето и осень 1798 года стали месяцами, когда англичане создавали военный союз против Франции. Талейран же делал всё от него зависящее, чтобы французская дипломатия не могла вмешаться в этот процесс. Насколько агрессивно и успешно действовали в Константинополе, Петербурге, Вене, Берлине и Неаполе английские дипломаты, настолько же пассивно и безуспешно там действовали их французские коллеги. В результате усилий английского дипломатического корпуса коллективно и министра иностранных дел Франции персонально на свет явилось их совместное детище – вторая антифранцузская коалиции.
Был ли министр английским шпионом, как его не раз называли в французских газетах в 1798-99 годах? В определенном смысле, да. Но это часть правды. На каком-то этапе цели английского кабинета и Талейрана случайно совпали. Однако Талейран, помогая Лондону и находясь на его содержании, вел свою игру. Он действовал согласно своему плану, в котором антифранцузская коалиция и война Франции против всей Европы были необходимыми цепи событий, которая должна привести Шарля на трон.

5


Осенью 1798 года, когда антифранцузская коалиция приобрела очевидные очертания, у Талейрана начались неприятности с прессой. Ему не удалось отсидеться за спинами погрязших в коррупции директоров, сохраняя белоснежность риз. Их забрызгал грязью некто Антонелли, маркиз до революции, член революционного трибунала во время ее, а в 1798 году бургомистр Орли. Нападки левой прессы стали для Талейрана пренеприятным сюрпризом, тем более неприятным, что он, предчувствуя неладное, постарался замести следы.
В середине лета 1798 года, в то время, когда от колониального предприятия ни один человек во Франции, кроме Талейрана, не ожидал ничего плохого, в «Gazette nationale et Moniteur universell» появилась статья Талейрана под псевдонимом. Автор писал, что, в противоположность сложившемуся мнению, идея египетской экспедиции принадлежит вовсе не министру иностранных дел, а Мегаллону. Инициатором же похода, утверждал автор, также является не Талейран, как многие неверно считают, а сам Бонапарт, вообразивший себя отчего-то Александром Македонским, и решивший почему-то повторить его легендарный поход в Индию. Он же и возглавил этот поход, чтобы осуществить эту, прямо скажем, бредовую идею.
В октябре Париж праздновал удачную высадку армии Бонапарта и захват Александрии, а в ноябре пришло известие о абукирской катастрофе. Через месяц ещё одно печальное известие – Турция выступила на стороне Англии. Дальше плохие новости сыпались как из рога изобилия.
Во многих статьях Антонелли обвинял Талейрана в дворянском происхождении, в том, что министр был епископом, а таинство причастия, как известно, остается навсегда. Он писал, что Талейран находится на жаловании у англичан, пьет австрийский токай из имперских погребов, который прислал его лучший друг Питт. Постепенно газеты привели общественное мнение к знаменателю, что, будучи инициатором экспедиции, Талейран делает всё, чтобы она потерпела поражения. Зимой 1799 года газеты выходили под такими заголовками: «Дьявол посетил Директорию», «Экспедицию приговорили к смерти». Каждую ночь на стенах домов появлялись плакаты против «дьявола». Талейрана даже обвинили в том, что он намерен провести реставрацию, и это было весьма близко к правде.
Пресса откопала связь Талейрана с мадам Гранд. «Думается, что в этот момент она разделяет положения эмигранта-епископа как любовница и султанша», – писали газеты. И даже: «Мы осмеливаемся утверждать следующие; мы нашли ключ к домашним причинам наших несчастий».
Компания достигла состояния кипения, когда Директория передала Талейрану портфель морского министра.
«Мы повторяем этот человек, который собирается всех нас погубить, есть великий шарлатан всё знающий, ничему не учась». И далее: «Этот человек ведет себя как англофил и убийца отечества в полном смысле этого слова. Разрушение Франции началось с флота и конституции... Нужно быть слабоумным, чтобы не увидеть, что этот подлый и опустившийся интриган занял пост министра с единственной целью уничтожить республику».  «Наш министр есть англо-эмигрант, предатель и убийца своей страны».
Отрешившись от эмоций, зададимся вопросом: зачем понадобилось Талейрану взваливать на свои плечи дополнительный груз морского министерства? Неужели ему не хватало забот с министерством иностранных дел?

6

С некоторых пор, а именно – с лета 1798 года, англичане заперли французам море, применяя тактику блокады портов.
Отдельные малые посудины французского военного флота промышляли в открытом море пиратством, гоняясь за английскими транспортниками. Это обстоятельство заставило Ост- и Вест-Индийские компании отправлять грузы караванами под защитой боевых кораблей. Но в основном республиканский флот бесцельно простаивал в портах, блокированных английскими линейными кораблями. Блокада – занятие дорогое для бюджета и муторное для моряков, но правительство, напуганное присутствием французов в Египте, другого выхода не видело.
Нельзя сказать, что французское правительство, отправив экспедицию в Египет, совсем забыло о ее существовании. Следующая стадия колониального предприятия предусматривала подкрепление восточной армии. В Тулоне ожидала отправки вторая часть армии Бонапарта. В 1798 году ее не получилось отправить в связи с уничтожением части французского флота при Абукире, той части, которая предназначалась для сопровождения транспортных судов с батальонами восточной армии на бортах. Однако усиления египетской армии стояло на повестке дня Директории.
Морской министр Брюи получил задания Директории подготовить экспедицию в Африку. При его непосредственном и весьма деятельном участии в Бресте во второй половине осени 1798 года и всей зимы 1799 года шла подготовка флота. К началу марта 1799 года министру удалось сосредоточить в этом порту 24 линейных кораблей, 8 фрегатов и 17 корветов. Собрать такой флот очень непростая задача, принимая во внимания блокаду всех значимых портов. Как признания заслуг в подготовке экспедиции, 13-го марта правительство присвоило Брюи звание вице-адмирала, а тремя неделями позже он получил адмиральские отличия.
Директория придавала морской экспедиции огромное значение. Руководство экспедицией правительство поручило непосредственно министру, а на время отсутствия Брюи обязанности морского министра любезно согласился исполнять отважный Талейран, взяв в каждую руку по министерскому портфелю.

Брест – этот, пожалуй, наиболее важный военный порт Франции, требовал пристального внимания английского адмиралтейства. Оттуда не раз отправлялись военные экспедиции в Ирландию и Англию. Блокада Бреста являлась первостепенной задачей северного флота. Весной 1799 года блокадный флот насчитывал не менее 51 боевых кораблей, из которых две трети всегда находились на боевом дежурстве. Значительная часть блокадного флота (16 линейных кораблей) под началом вице-адмирала Худа (лорд Бридпорт) была сосредоточена напротив Бреста.
20-го апреля французский флот в Бресте был готов выйти в открытое море. Согласно утвержденному правительством плану, флот сначала должен идти в Италию. Оттуда, взяв на борт 4000 солдат (все, что осталось от прошлогодних 30000; батальонами восточной армии усилили дунайскую и итальянскую армии) для войск Бонапарта, флот должен сопровождать транспортные суда с провиантом и боезапасом для Мальты, Корфу и Александрии.
21-го апреля Брюи предпринял попытку выйти в море. Из-за неблагоприятного ветра и демонстративного намерения англичан атаковать противника, Брюи приказал вернуться под защиту артиллерии Бреста. Следующую попытку адмирал готовил тщательней, и она оказалась успешной. Рано утром 26-го апреля, когда было еще темно, французские корабли с потушенными огнями вышли из порта и незамеченными, как полагал Брюи, ушли в открытое море. Но паруса последнего линейного корабля уже уходящей за горизонт колонны французской колоны заметили на английском фрегате. Капитан фрегата немедленно сигнализировал об этом командующему эскадрой. Бридпорт поспешил к Бресту, и, не обнаружив там неприятеля, на всех парусах двинулся к берегам Ирландии.
Произошло самое худшее, что мог представить себе вице-адмирал. Он, боевой офицер с безупречной биографией, упустил вражеский флот с десантом на борту, который, возможно, направился в мятежную Ирландию. Бридпорт имел основания считать, что цель французов Ирландия. Несколькими днями ранее англичане взяли на абордаж французский корвет, везший письма для ирландских сепаратистов. Из этих писем следовало, что вскоре повстанцам следует ожидать французский десант. Как потом выяснилось, это была приманка. Брюи намеренно подставил англичанам корвет. Как ни стар был трюк, но он сработал.
Бридпорт прибыл к берегам Ирландии так быстро, как он мог. Одновременно с маршем на Ирландию он выслал быстроходные фрегаты к контр-адмиралу Кейту, блокирующему Кадис, и командующему средиземноморским флотом адмиралу Джервису с сообщением: французский флот ушел из Бреста, где он ходит неизвестно, но на всякий случай следует приготовиться к встрече «гостей».
Почти весь май эскадра Бридпорта курсировала вдоль побережья, охраняя Ирландию от несуществующей опасности. Весь месяц английский вице-адмирал не смел отойти от острова, несмотря на то, что за это время многие капитаны прибывших с юга торговых кораблей рассказывали о следующем на юг французском военном флоте. Только 1-го июня Бридпорт решился оставить берега Англии и то только потому, что пришла замена. Его сменила русская военная эскадра. 1-го июня 12 из 16 линейных кораблей Бридпорта направились на юг на усиление средиземноморского флота.
Между тем, 4-го мая флот Брюи приблизился к  Кадису. 14 линкорами и 4 фрегатами порт блокировал контр-адмирал Кейт. Он сторожил испанскую эскадру адмирала Маззарредо. За пару дней до прихода французов к Кейту пришел фрегат от Бридпорта. Таким образом, он был предупрежден о возможном появлении неприятеля в районе его оперативных действий.

Положение Кейта было сложным. При согласованных действиях французов и испанцев следовало либо принимать сражение при большом преимуществе противника, либо уйти, давая возможность неприятельским эскадрам объединиться. Кейт предпочел второй вариант. Он отвел эскадру в Гибралтар.
Брюи не стал заходить в порт. Проходя мимо, он ограничился тем, что послал корвет к испанскому адмиралу с предложением совместных действий. Из-за плохой погоды и неблагоприятного ветра корвет смог причалить в Кадисе с многочасовым, против ожиданий Брюи, опозданием. Пока капитан корвета передал Маззарредо послание Брюи, пока первый соображал, как ему поступить, французы уже ушли далеко, и Маззарредо не стал их догонять всей эскадрой.
До прихода флота Брюи английские военно-морские силы в Средиземном море располагались следующим образом: эскадра контр-адмирала Кейта с 14 линейными кораблями, как уже говорилась, блокировала Кадис; на Минорке стояли четыре линейных корабля эскадры сэра Джона Докворта; Неаполь блокировала эскадра командора сэра Джона Трубриджа, состоящая также из четырех линкоров. В Палермо Нельсон утешал королевскую чету. При нем состоял его флагман, великолепный линкор «Виктория». Оставшиеся три линкора его эскадры под началом командора сэра Александра Балла были заняты осадой Мальты. Наконец у берегов Египта и Сирии курсировала эскадра командора Сиднея Смита. Как и прочие три эскадры главные ее ударные силы состояли из четырех линейных кораблей. Общее руководство флотом адмиралтейство доверило адмиралу Джервису (лорд Сент-Винсент).
Суммарное количество английских больших военных кораблей значительно превышала силу французского флота. 30 английских против 24 французских линейных кораблей. Но английские линейные корабли и фрегаты должны были покрывать все море от Гибралтара до Сирии, тогда как французы могли сосредоточиться там, где им вздумается, и, естественно, в месте сосредоточения получить численный перевес. С другой стороны, реши адмиралтейство уничтожить противника силами средиземноморского флота, следовало разблокировать Мальту и Неаполь, дать свободу действий остатком флота армии Бонапарта, позволить испанцам поступать по своему усмотрению – словом потерять все, что было завоевано долгим и упорным трудом. В этом состояла английская проблема.

Сам факт нахождения  сильного французского флота в Средиземном море создавал серьезную угрозу Англии. Он грозил в корне поменять расстановку сил в регионе и, как следствие, мог привести к изменению геополитического положения. Англия могла лишиться морского превосходства, а вместе с исчезновением превосходства на средиземноморье могли отпасть некоторые союзники. В первую очередь Турция, дружба с которой держался исключительно на исключительном положении флота. Утонет английское морское господство – пойдет ко дну и англо-турецкий союз. Ввиду вероятности одновременных ударов армии Бонапарта из Египта (в начале мая это уже произошло; наступление Бонапарта в Сирии достигло апогея при осаде крепости Акр) и сил французского флота, султан вряд ли бы стал так усердно помогать англичанам. При угрозе потери страны никакие субсидии не смогли бы убедить турецкое руководство и дальше оказывать сопротивление французам. Священная война турок против французов может легко обернуться в не менее священную войну против англичан. С Турции рукой подать до Индии. Это означает, что план Бонапарта вновь становится реализуемым, по крайней мере, реализуемым в отношении Индии. Словом, от того как будет вести себя Брюи зависит безопасность Англии, от того насколько будут активны или пассивны французский и испанский флоты зависела глобальная ситуация в Европе.
Над головой Британии собирались грозовые тучи, вот-вот грозящие разразиться катастрофой. Но прежде чем ударили молнии, прежде чем разразилась буря, тучи эти взял и разогнал Талейран.
Добиться поражений французских армий на внешних фронтах было возможно только в условиях войны против республики антифранцузской монархической коалиции, залогом которой являлось английское господство на Средиземном море. Дальше по схеме: клеймящая правительство пресса – революционная ситуация – путч. Одним словом, флот Брюи на марше в Египет или на Мальту грозил поломать схему Талейрана. И единственная возможность оставить схему революции в силе – это сделать флот Брюи смирным и неопасным. Это сделал Талейран в ипостаси морского министра.
6-го мая Брюи, находящийся с флотом уже в Средиземном море и следующий, согласно утвержденному плану, курсом на Италию, получил приказ нового морского министра идти в Тулон и там ожидать дальнейших распоряжений. Утром 6-го мая этот приказ адмиралу доставил посыльный корвет, а несколько часов спустя в море повстречался второй корвет с таким же приказом. Оба они (возможно и больше) были высланы из Тулона с разницей в полусуток.
Французский флот, не потеряв ни одного корабля, 7-го мая достиг Тулона. Через шесть дней в Тулон, как согласие Маззарредо совместно воевать, прибыла испанская эскадра в составе 36 малых кораблей. Это было меньше, чем рассчитывал Брюи. Ни одного линейного корабля испанцы не прислали.
Правительству и общественности (нам он ни слова не сказал о своем руководстве морским министерством) Талейран объяснял свой приказ тем, что со времени выхода флота из Бреста обстановка так кардинально изменилась, что потребовалось отказаться от операции. Он объяснял, что невозможно забрать подкрепление и боеприпасы из Италии, вследствие того, что Неаполь и Рим уже находились во вражеских руках. Но так ли это?
8-го апреля Директория, ввиду угрозы на севере Италии от австро-русских войск, приказала командующему французскими войсками в южной Италии оставить Неаполь и двигаться на север. Этот приказ был издан задолго до выхода Брюи из Бреста (26-го апреля). С тех пор до начала мая никаких серьезных изменений на итальянском фронте не произошло и, уж конечно, не произошло ничего такого, что вынуждало отказаться от проведения морской операции.
10-го мая войска Макдональда ушли из Неаполя, но город еще долго оставался в руках французского гарнизона и местных республиканцев. Город пал лишь в середине июня. Талейран же издал приказ идти флоту в Тулон не позднее 1-го или 2-го мая, то есть всего через неделю после выхода флота из Бреста. За эту неделю обстановка не только кардинально не поменялась, но она не изменилась вообще. К тому же, в силу прерванного сообщения между южной Италией и Парижем, Талейран не знал, да и не мог знать об обстоятельствах нахождения французских войск в этом регионе.
До конца мая французский флот простоял без дела в Тулоне. Лишь 26-го мая по приказу Талейрана флот отправился в Савону, а затем должен был идти в Геную с заданием доставить находящимся там войскам подкрепление и боеприпасы. Генуя в мае 1799 года не была блокирована, и не имелось необходимости снабжать её морем. Подкрепление и боеприпасы можно было доставить и по суше. Но вообще не использовать флот Талейрану не мог в силу его наличия, вот он и придумал бессмысленную с военной точки зрения операцию. Но даже до Генуи флот не дошел.
4-го июня флот пришел в Савону. До Генуи было рукой подать, каких-то сорок морских миль, несколько часов хода. Однако в Савоне Брюи уже ожидал приказ морского министра: не  идти на Геную, а разворачиваться и следовать в Испанию, в Картахену, якобы для соединения с испанским флотом. Брюи послушно выполнил и эту команду. По приходу в испанский порт выяснилось (наверняка не без участия Талейрана, теперь уже как министра иностранных дел), что испанское правительство в связи с ее собственными национальными интересами не имеет намерений принимать участие в совместной морской экспедиции. Более того, адмирал Маззарредо получил приказ своего правительства вернуться в Кадис. Брюи, имеющий указания Талейрана оставаться в западной части Средиземного моря, взялся сопровождать Маззарредо в надежде, что если им по пути встретится английский флот, он сможет принудить испанцев к совместной битве.
Объединенный  флот (41 линейных кораблей и множество малых судов) был в ту пору самым большим военно-морским соединением. Английское морское превосходство в средиземноморье в эти месяцы было не более чем миф, держащийся только стараниями Талейрана.
В конце июня франко-испанский флот отправился в Кадис. По пути флот, конечно же, не встретил англичан. 11-го июля корабли пришли в Кадис. Там французского командующего ждало новое указание Талейрана – возвращаться в Брест. Круг замкнулся. Это было последнее деяние Талейрана на посту морского министра. 13-го июля он подал в отставку со всех постов. Испанское правительство обязало Маззарредо сопровождать французский флот в Брест. 8-го августа франко-испанский флот пришел в Брест. 104 дня продолжалось плаванье флота вдоль французского и испанского побережья, плавание, благодаря участию Талейрана, столь же бессмысленное сколь и безрезультатное. Флот возвратился так ни разу не побывав в деле, но и (это Талейран ставил себе в заслугу) не потеряв ни одного корабля. Весь пар ушел в свисток.

Ну а что же англичане? Как они реагировали на угрозу уничтожения морского превосходства в Средиземном море? Действия английского флота в регионе не менее любопытны, чем действия флота французского.
12-го мая эскадра контр-адмирала Кейта вышла из Гибралтара, куда она, оставив блокаду Кадиса, предусмотрительно удалилась во избежание встречи с флотом Брюи. 20-го мая Кейт соединился с эскадрой Докворта, стоявшей ранее у Минорки. Вместе с пришедшими из Англии двумя линейными кораблями под командой Кейта находилось 20 линейных кораблей против 24 стоявших в Тулоне французских. Как видно силы Кейта были не много меньше, чем противостоящие ему французские военно-морские силы. Несмотря на крайнюю опасность для Англии, вызванную присутствием французского флота, ни Сен-Винсент, ни Кейт не попытались устранить эту опасность. Возможностей завязать бой с французами имелось больше чем достаточно, однако английские адмиралы ни разу не сделали попытку атаковать французов ни в походе, ни в порту.
Если год назад Нельсон с воодушевлением искал битвы, то нынче Сен-Винсент и Кейт всеми силами избегали сражения. Англичане не препятствовали перемещениям французского флота, ограничившись лишь наблюдением за ним. Почему? Почему англичане не пытались уничтожить французский флот? Ведь опасность была не меньше а, пожалуй, больше, чем в прошлом году. Исходя из военной необходимости, англичане должны были уничтожить вражеский флот или в Тулоне или по пути из Тулона в Савону или, в крайнем случае, по дороге из Савоны в Картахену хотя бы с целью недопущения объединения неприятеля. Англичане же не только не сделали попытку атаковать французов до объединения и дали флотам объединиться, но со своей стороны не усилили свой флот за счет разблокирования Неаполя, Мальты и Александрии.
 Действия английских флотоводцев, точнее сказать, действия английского правительства и адмиралтейства, учитывая, что действия военачальников лишь до известной степени самостоятельны и независимы, нелогичны ни с военной, ни с политической точек зрения. Но они вполне логичны, если рассматривать поведение «неприятельских» флотов как согласованные действия английского адмиралтейства и Талейрана. В самом деле, к чему англичанам рисковать флотом, который, несомненно еще понадобится в будущем, если знать наперед, что французы ничего не предпримут. Сен-Винсент имел инструкции адмиралтейства не ввязываться в драку до тех пор, пока неприятель остается в прибрежных водах Франции и Испании, пока французский или франко-испанский флот не обозначил движение на юг или на юго-восток. Задачей эскадры Кейта являлось наблюдением за поведением французского флота. Он мог приступить к активным боевым действиям только в том случае если действия неприятеля выйдут за рамки определенной схемы. Поведение неприятельских флотов осталось в рамках схемы. В результате произошло то, что произошло. Брюи вместе с Маззарредо благополучно пришли в Брест, а англичане, как и прежде, господствовали в Средиземном море.
Интересно отметить, что командование пасшей французов эскадрой было поручено не Нельсону, победителю битвы при Абукире, а Кейту, который славился педантизмом в выполнении предписаний начальства. Нельсон же в адмиралтействе слыл за талантливого, смелого, находчивого, способного выиграть сражение флотоводца, однако его дипломатические способности и умение стратегически мыслить оценивались ниже среднего уровня. А его поведение в Неаполе и отношения с леди Гамильтон говорило, что он, при определенных обстоятельствах, может нарушить предписания руководства. Он был хорош для битв, но плох для задач предписанных наблюдающей за французским флотом эскадры. Другими словами, по мнению адмиралтейства сражений не должно было быть.
После окончания средиземноморской операции в адмиралтействе последовали кадровые перестановки, показывающие какую роль сыграл тот или иной флотоводец. Бридпорт за то, что позволил французскому флоту уйти из Бреста, был уволен с поста командующего северным флотом. Его место занял адмирал Сен-Винсент. Для него это было явное повышение по службе, поскольку охрана родных берегов от вероятного десантирования французов являлась главной задачей адмиралтейства. Еще через полтора года Сен-Винсент стал первым лордом адмиралтейства – должность больше политическая, нежели военная. Старина Кейт тоже получил вкусную конфету. Ему было присвоено звание вице-адмирала (Кейт надел эполеты  вице-адмирала много раньше Нельсона) и он занял место Сен-Винсента.
Главный герой английского успеха, Талейран, остался без официальных наград кабинета. Впрочем, три миллиона фунтов на его счетах в лондонском и гамбургском банках могли служить достаточной компенсацией непризнания его заслуг перед Англией.

7

Кроме газетной перепалки с Антонелли, являвшимся рупором якобинцев, Талейран вынужден был отвлекаться на вялотекущий судебный процесс против Жерри. В конце октября 1797 года министр полиции в ведомство Талейрана послал двух людей с сопроводительной характеристикой: «Известны своим крепким характером и возможно использовать их, как секретных агентов в Италии». Один из них был «генерал» Росигнол, а второй двадцатипятилетний Жерри, которого в текущем году уволили из армии в чине полковника за трусость. Талейран сердечно принял посетителей и после завтрака предложил им места в римском посольстве. Рим тогда был ещё свободен от французского присутствия. Его завоевал в феврале 1798 года генерал Бертье.
Итак, Рим являлся независимым государством, а Талейран готов был назначить туда дипломатами первых попавшихся проходимцев больше похожих на авантюристов чем на дипломатов, как будто во всей Франции больше не нашлось достойных кандидатов. Росигнол отказался, Жерри согласился. Сейчас же он был направлен в кассу, где получил аванс в размере 2400 фунтов и предписание – как можно скорей отправиться в Рим. Деньги Жерри взял, но в министерстве больше не появился. Может запил или загулял. Неизвестно. Пять месяцев спустя дело получило огласку в прессе. Директория потребовало у министра объяснений обстоятельств этого случая. Но вот беда, Талейран не мог припомнить имя своего несостоявшегося посла. Беда для министра ещё состояла в том, что он, вопреки обычной осторожности в подобных делах и тщательного соблюдения формальной стороны, позабыл взять у Жерри письменное согласия на выполнения обязанностей дипломата, то есть не взял у Жерри заявление на работу, а деньги уже выплатил.
Директория поручила полиции найти и арестовать потерявшегося дипломата. 5-го апреля 1798 года Жерри был найден, арестован и вскоре предстал перед судом. Но суду нечего было предъявить Жерри в обвинения. Тот объяснил, что Талейран не предоставил ему ни паспорт, ни инструкции, а деньги он готов хоть сейчас вернуть назад. 8-го апреля Жерри отпустили на свободу. Но на этом история не кончилась, а только началась. Жерри, оплачиваемый кем-то из врагов Талейрана, коих было не счесть, подал на министра в суд, обвинив его в том, что его, честного человека и порядочного гражданина, из-за Талейрана арестовали и продержали в темнице целых три дня.

8

В мае 1799 года произошла генеральная репетиция 18-го брюмера.
20-го мая 1799 года избранная треть парламентариев получила депутатские мандаты. Первое заседание – первая атака на исполнительную власть. Новый парламент поднял вопрос о свободе прессы. Левые депутаты горячо выступали за то, чтобы пресса получила такую же свободу, какой она обладала до кризиса 18-го фрюктидора. Правительство уступило нажиму парламента, и это первая победа стала прелюдией к настоящим схваткам. 5-го июня на повестку дня был поставлен вопрос об эффективности действий правительства, коему парламент доверил управление страной после разгрома правой оппозиции 18-го фрюктидора. Парламент принял резолюцию, обязывающую Директорию в декадный срок подготовить и предоставить законодательному собранию план мероприятий по оздоровлению финансов, по преодолению последствий военных поражений и по предотвращению таковых в будущем. В это же день были созданы военная и финансовая комиссии, которые немедленно приступили к работе.
Миновала декада. Опять был день второй ее – дуоди. 15-го июня на повестке дня совета 500 стоял отчет правительства. В ожидании посланцев из Тюильри, совет заслушал выступления председателей созданных 5-го июня комиссий и обсудил их работу. Ближе к вечеру в души депутатов закралось сомнение, постепенно перерастающие в уверенность – Директория не собирается перед ними держать ответ. И в самом деле, от правительства так никто и не явился. Совет 500 в целом и каждый депутат в отдельности чувствовали себя оскорбленными и униженными. Исполнительная власть просто игнорирует их решения. Поздним вечером возбужденные праведным негодованием депутаты разошлись по домам, а утром грянула буря. Зал, пропустив стадию медленного просыпания, неистовствовал. Разгоряченные показным небрежением депутаты совета 500 почти единогласно постановили не покидать зал заседаний до тех пор, пока правительство не предоставит отчет. Уполномоченные совета 500 сообщили правительству и совету Старейшин о своем решении. Верхняя палата парламента поддержала коллег, приняв такую же резолюцию. Так вышел наружу кризис отношений между правительством и парламентом, между исполнительной и законодательной властью.
Спустя всего несколько часов сидячей забастовки, правительства прислало формальный ответ: директоры и министры заняты подготовкой отчета, и в течение двух ближайших дней депутаты получат исчерпывающие разъяснения. Несколько раз за свою недолгую историю директориальное правительство насилием заставляло парламент принимать угодные ему решения, несколько раз исполнительная власть лишала большие группы депутатов их мандатов и даже производила аресты парламентариев. Так было 18-го фрюктидора при опасности правого переворота, так было год назад при опасности левого заговора. Наступила очередь парламента. Неудачи на внешних фронтах давали левому большинству замечательную возможность осложнить жизнь директоров, а при удачном стечении обстоятельств вообще поменять всех на более покладистых, подчиненных законодательной власти.
Оба совета не поверили правительству, оставив без внимания его просьбу о двухдневной отсрочке. Значительно возросшие числом после последних выборов якобинцы задавали тон заседаний. И они усмотрели в действиях правительства пренебрежение к законодательному собранию, в котором, что греха таить, Директория не раз была замечена. Депутаты не разошлись. Бессрочное заседание советов продолжилось. Уже поздно вечером один из левых депутатов выступил с сенсационным заявлением. Ссылаясь на 136 статью конституции III года, согласно которой директором или министром не мог быть выбран человек, менее года до момента выборов являвшимся депутатом одного из советов, выступивший заявил, что прошлогодние выборы директора Трельяра были незаконны и посему недействительны. Это заявление стало поворотным пунктом конфликта. Если левому большинству удастся убрать одного директора, заменив его на своего ставленника, то они существенно укрепят свои позиции в правительстве. Смена правительства может, в свою очередь, де-факто привести к левому перевороту, к возвращению якобинцев во власть. Решение об объявление незаконности избрания Трельяра при первом же голосовании в совете 500 набрало необходимое количество голосов. Совет Старейшин утвердил решение совета 500 (по конституции III года республики совет 500 мог обсуждать вопрос, но не мог выносить окончательное решение, совет Старейшин же, наоборот, не мог обсуждать вопрос, но мог утвердить или отвергнуть решения совета 500; пройдя утверждение в совете Старейшин, решение парламента приобретало силу закона). На этом заседание было закрыто, и депутаты разошлись и разъехались на экипажах по домам; поспать несколько часов. Некоторые особо крепкие парламентарии взывали к коллегам не изменять своему, данному утром слову, не покидать зал заседания. Но большинству казалось, что отставка Трельяра вполне достойная замена ночному бдению в креслах неизвестно зачем.

Трельяр был вынужден оставить свой пост и покинуть зал заседаний директоров. 17-го июня в парламент пришел отчет правительства. Он касался лишь внутриполитического состояния страны и не содержал анализ внешнего положения Франции, ровно, как и не содержал ответ на вопрос – каким образом правительство собирается выбираться из этой, мягко говоря, неприятной ситуации, в которой оказалась Франция по вине Директории. Руководимая «незаменим» Талейраном французская дипломатия позволила и даже способствовала Англии в создании антифранцузской коалиции. Как следствие, поражения в Италии, Швейцарии и Южной Германии. Как следствие, непрекращающиеся вылазки роялистов в Бретани и Вандеи. Как следствие, запертая армия Бонапарта в Египте. Предоставь Директория такой отчет, парламент мог поднять вопрос о недееспособности правительства и полной его отставки.

Впрочем, радикальная смена правительства могла привести к усугублению внешнеполитического положения республики. Неразберихой переходного периода могли воспользоваться враги Франции – Англия и Австрия. В этом случае спор между парламентом и правительством потерял бы свою актуальность. Якобинская фракция, понимая, что на переправе коней надо менять очень осторожно, избрала путь постепенной замены директоров. 17-го июня совет 500, заслушав отчет Директории и отметив его неудовлетворительность, без дебатов по отчету перешел к следующему вопросу повестки дня, выборам нового директора.
Как и месяц назад, когда парламент выбрал Сийеса, большинство голосов в совете 500 получил генерал Лефевр, но, как и прошлый раз, его прокатили в совете Старейшин. Там он набрал только лишь 16 голосов из 198. Директором стал  Гойе, республиканец, занимавший в Конвенте пост министра юстиции. Гойе набрал в совете 500 второе после  Лефевра количество голосов, но в совете Старейшин он получил большинство.

На заседании следующего дня, парламент вернулся к обсуждению вчерашнего отчета правительства. Ситуация в верхах в эти дни напоминала политическое положение перед 18-го фрюктидора. Но, если 18 фрюктидора V года республики Директория обвиняла парламент, то теперь в роли прокурора выступало законодательное собрание. Первым взял слово депутат Бертран. Он сурово осудил Директорию в продолжающейся и, главное, неудачной войне, закончив свое выступлением призывом к директорам уйти в отставку. Начало было положено. Левые через Бертрана определили свои требования. Следующий оратор сосредоточился на критике двух директоров – Мерлена и Ларевельера-Лепо. Бертран предложил создать парламентскую комиссию. Комиссия, в задачу которой входило выработка требований к Директории, без промедления была выбрана. В числе 11 её членов был избран Люсьен Бонапарт.
В этот же день совет 500 принял призыв к Директории. В нём говорилось о вольном обращении правительства с законом от 19-го фрюктидора V года (5-го сентября 1797 года) и о неоднократных случаях насилия исполнительной власти по отношению к законодателям. Без труда совет Старейшин принял это обращения в виде закона.
«Любой руководитель, любой человек, который подвергает опасности жизнь или свободу законодательного собрания или отдельных его членов или отдаст приказ, ведущий к этому, объявляется вне закона», – говорилось в нём. Этим законом парламент старался защитить себя от произвола исполнительной власти. На протяжении всех десяти лет революции парламент являлся не только местом борьбы политических партий, но местом где свершалось насилие. Депутатская деятельность стала едва ли не самым опасным занятием в революционной Франции, не менее опасная, чем профессия военного во время боевых действий.
Одновременно закон о неприкосновенности депутатов решал и узко-политические задачи текущего момента. Он был направлен против Мерлена и Ларевельера-Лепо, которые принимали активное участие в событиях 18-го фрюктидора и в лишении депутатов полномочий в 1798 году. Разумеется, принятый закон, как и любой другой, не имел обратной силы, то есть на основании этого закона Мерлина и Ларевельера-Лепо нельзя было в чем-либо обвинить, но в качестве морального давления, дабы добиться добровольной отставки директоров, он вполне годился.
Совет 500 избрал и направил своих представителей для личных переговоров с обоими директорами. Посланники парламента явились в Тюильри не с пустыми руками. Они располагали многими документами, доказывающие взяточничество и коррупцию Мерлена и Ларевельера-Лепо. Но не это главное. Пусть первый бросит камень – кто не грешен в Директории. Парламентарии заручились поддержкой остальных трех директоров: активной Сийеса, ибо он стоял за кулисами кризиса; пассивной Барраса, дабы ему остаться в кресле; и молчаливо послушной вчера избранного Гойе. Словом, оба директора согласились исполнить рекомендации парламента.
Вечером в советах было объявлено о согласии Мерлена и Ларевельера-Лепо уйти в отставку. Без промедления началась процедура выборов новых директоров. На другой день, 19-го июня, состоялись выборы директора взамен Мерлена . В третий раз подряд большинство голосов в совете 500 набрала кандидатура генерала Лефевра, но совет Старейшин назвал директором Роже-Дюко. Избрание директором удивил Дюко более чем кого-либо другого. Дюко являлся фигурой заметной, но далеко не главной. Он был членом революционного Конвента и без внутреннего сомнения голосовал за смертную казнь короля. Потом он некоторое время был президентом якобинского клуба, переняв эстафету у Робеспьера и Дантона, впрочем, не идентифицировав себя с ними. После 13-го вандемьера Дюко избрали в совет Старейшин. Ко времени выборов Дюко состоял в должности председателя криминального суда столичного департамента. Вначале Дюко был близок к Гойе, но несколько позже перешел под влияние Сийеса.
Заседание парламента следующего дня было посвящено выбором замены Ларевельера-Лепо. Совет Старейшин назвал новым директором генерала Мулена опять в расхождении с мнением совета 500, в котором и на этот раз большинство голосов получил генерал Лефевр. Мулен занимал должность командующего английской армией и во время выборов находился в Париже, где обсуждал в правительстве и военном министерстве вопросы, касающиеся подчиненной ему армии. Это был средний генерал и, в отличие от Лефевра, без каких-либо выдающихся способностей.

9

Июньское противостояние ветвей власти в исторической традиции принято называть кризисом 30-го прериаля. В этой же исторической традиции 30-е прериаля не трактуется, как государственный переворот, ибо все произошедшее изменения в верхах политической власти укладывалось в рамки конституции III года республики. Якобинское большинство в парламенте для достижения своих целей не использовало какого-либо необычного средства, и не изменило принципы государственного устройства Франции. Тем не менее, 30-е прериаля явилось не чем иным, как попыткой якобинцев перетянуть на себя всегда короткое одеяло власти.
Страна уже десять лет жила в условиях перманентной революционной ситуации, обострение которой приводило к переворотам. Дважды, в 1792 и 1795 годах, происходили кардинальные изменения, по сути революции. Уже при директориальном режиме было два правых заговора и два левых. За четыре года нахождения у власти четыре кризиса.
Неопределенность в верхних этажах власти порождала среди чиновников, обитателей средних и нижних этажей, ощущение временности служебного бытия, а коль так, следует воровать, пока есть такая возможность. Это усиливало коррупцию госаппарата и взяточничество на всех уровнях.
«Директория ничего не хочет слышать. Директоры только читают газеты, злятся и обсуждают газетные статьи, – писал в мемуарах тогдашний министр финансов Роберт Линге. – В одиннадцать начинается заседание, продолжающиеся до 5:30 или до 6 часов вечера. Министры приходят в назначенное для них время и всегда принимаются по одному, несмотря на то, что должны быть приняты вместе. С каждым из них директоры говорят о газетах, жалобах и обвинениях против частных лиц. Директорам едва хватает времени между этими обсуждениями заслушать отчет министра и его предложения о своей работе. После заседания начинался ужин. За столом всегда собиралось очень много людей. Пили и ели до глубокой ночи. С утра директора снова читали газеты, чтобы во время своих до смерти скучных заседаний было о чем друг с другом поговорить».
Привыкшие к частым изменениям власти, парижане не обеспокоились почти полной сменой состава Директории. Со скрытой радостью народ наблюдал как приносящие стране лишь голод и разорение власть имущие грызут друг друга.
За изменениями в Директории последовала замена некоторых министров. Талейран передал свой пост  Рейнару – республиканцу и дипломату, находящемуся в это время с миссией в Тоскане. Вплоть до приезда Рейнара Талейран продолжал исполнять обязанности министра иностранных дел. Военным министром вместо Милета был назначен Бернадотт. Наконец, министр полиции Дувал был заменен на Думалара и несколько позже последнего сменил Фуше, назначенный на должность министра полиции по протекции Талейрана.
После того как советы очистили Директорию от коррумпированных чиновников и исполнительная власть, поджав хвост, вернулась к идеалам революции, парламент приступил к текущим вопросам. До летних каникул оставалось всего несколько дней, и 28-го июня парламент, в связи с потерей времени на решения кадровых вопросов, решил продлить работу на неопределенное время. В конце июня и в июле были приняты ряд законов, направленные на повышения обороноспособности страны и укрепления финансов.
На заседании 28-го июня парламент принял постановление: для стабилизации крайне расстроенных финансов сделать заем из имущих классов в размере 100 миллионов франков. Дважды пытались во Франции осуществить подобные мероприятия. В 1793 году Конвент принял постановление о займе из имущих классов  миллиарда франков, и второй раз в 1795 году вышло постановление правительства о займе, тоже из имущих, 600 миллионов франков. Оба раза благие начинания удачно проваливались. И сейчас закон о займе был яростно атакован с многих сторон (разумеется, недовольство исходило от имущих, к которым, к слову, принадлежали все депутаты). Закон отозвали на доработку и, пройдя через специально созданную комиссию, 6-го августа был окончательно принят. По этому закону каждый, кто платит основной налог больше чем 300 франков в год, должен дополнительно платить в казну в виде займа. С ростом выплат основного налога величина займа повышалась.
Второй, вызвавший всеобщее возмущение закон, был так называемый «закон заложников». По этому закону каждый, кто показал приверженность к монархии или принял участие в непризнанных государством религиозных службах, должен быть арестован. Закон позволял арестовать не только родственников эмигрантов, но и всех персон, подозрительных власти. Кроме того, граждане департамента, в котором убили чиновника или солдата должны выплатить 6000 франков в казну, 5000 франков вдове погибшего и по 3000 на каждого ребенка. Закон о заложниках создавал весомые предпосылки для новой волны левого террора, создавал его юридическую базу. Он стал тем самым бронепоездом, который до поры до времени стоит на запасном пути. С приходом к власти Бонапарта этот бронепоезд, к сожалению некоторых пламенных революционеров, пришлось сдать до срока в утиль.
По закону о заложниках к врагам государства  якобинское большинство парламента отнесло не только своих традиционных врагов, монархистов, но и все духовенство, ибо религия рассматривалась левыми, как конкурирующая идеология. На протяжении всех революционных лет мятущиеся внуки Великих Гуманистов высоко держали зажженный факел Науки и Просвещения, призванный осветить самые дальние закоулки душ сограждан и изгнать оттуда мрак невежества и идолопоклонничества. На протяжении всех революционных лет церковь последовательно лишали всех привилегий, часто решая за ее счет текущие финансовые задачи.
Освобождение от уплаты налогов – главная привилегия, которой католическая церковь пользовалась со времен Капетингов – революция лишала церковь долго и трудно. Потом пошло легче. В восьмидесятые годы Талейран граф Перигор, ставший в 1780 году полновластным комиссаром французской католической церкви по финансовым вопросам, отстоял налоговую привилегию от нападок короны, желавшей за счет церкви разрешить острейший финансовый кризис.  А несколько лет спустя именно Талейран, став депутатом Конституционного собрания от второго сословия по Отенскому церковному округу, чьим епископом он был утвержден королем за месяц до выборов, провел первую серьезную атаку на церковь. Также при самом деятельном участии Талейрана Национальное Собрание приняло ряд постановлений, направленных против духовенства. Согласно одному из них священники должны были принять клятву верности государства. Талейран и Сийес, также избранный от духовного сословия, в числе первых приняли эту клятву.
Конвент продолжил политику Национального Собрания по устранения влияния церкви на общество. Чтобы со временем окончательно убрать религию из повседневной жизни, Конвент учредил новый церковный порядок. Неделя заменялась декадой. Воскресенье отменялось. Вместо него выходным объявлялся последний день декады. Кроме того, для замены религиозных праздников были учреждены множество гражданских праздников – национальных и философских. День взятия Бастилии (14-го июля) стал днем основания Республики. В революционном календаре значились праздник казни короля, праздник молодежи, праздник родителей, день урожая и тому подобная чепуха. Население пассивно сопротивлялось нововведениям. Не в последнюю очередь сопротивление обуславливалось тем, что, несмотря на обилие республиканских праздников, по новому календарю количество выходных дней в году сократилось примерно на четверть. Причиняющие головную боль парижским выдумщикам сопротивление граждан состояло в том, что они по-прежнему отдыхали по воскресеньям. В некоторых департаментах нашли гениальное решение, отдыхая и по старому, и по новому календарю – лучшая возможность разрешить спор между «госпожой неделей и гражданкой декадой».
Законами от 19-го фрюктидора (5-го сентября 1797 года) Директория продолжила политику предшественников по отношению к церкви. Как и в 1789 году всех священнослужителей обязали принять присягу «вечной ненависти монархизму и анархизму, верности и преданности республики и конституции III года...». Под давлением угроз и обстоятельств многие священники приняли присягу. Даже папа, понимая в каких условиях существует французское католичество, не осудил детей своих. Присягнувших священников оставляли в покое, и только тех, кто, проявляя твердость в вере, отказывался дать «бесовскую» клятву, преследовали вплоть до выдворения из страны. С VI года республики до 18-го брюмера VIII года правительство насильно выслало из страны 1657 священников, а с присоединением Бельгии число репрессированных подскочило до 8235. Такое увеличение высланных при относительно небольшом территориальном приросте и незначительном приросте населения связано с тем, что старые департаменты уже восемь лет существовали при постоянном давлении государства на церковь. Многие твердые в вере священники, или «твердолобые», как их называли сами республиканцы, к VI году в нескольких эмиграционных волнах уже покинули страну, тогда как бельгийская церковь сразу, в один день попала в жесткие условия существования французской церкви.
Использовались и другие средства отучения от церкви душ прихожан. Так, например, по решению центрального управления по делам церкви, учрежденного Директорией 13-го октября 1798 года, 15 парижских церквей потеряли свои названия. Нотр-Дам стал называться «дворцом мудрости», церковь Сан-Роше переименовали во «дворец гениев» и т.д..
10

Однако мы отвлеклись. Вернемся в текущий политический момент лета 1799 года.
Различными уловками министру удалось почти год оттягивать заседание суда, но всё же 12-го июля 1799 года суд состоялся. Жерри судьи признали жертвой, а Талейрана назначили виновным. Суд приговорил его к денежному штрафу в размере 100000 франков. Обвинитель просил судью о тюремном заключении, но суд ограничься штрафом. Сама по себе история с Жерри – незначительный эпизод. Обычные политические склоки, где все средства хороши, но две особенности этого происшествия хочется отметить. Во-первых, случай с Жерри ещё раз показывает, что дипломатический корпус при Талейране формировался по принципу – чем хуже дипломат, тем лучше. И второе время проведения суда – 12-е июля. Это означает, что не позже чем 11-го июля Талейран отказался от дальнейшего проведения плана захвата власти. По-видимому, переворот был назначен где-то между 18-м июня и 11-м июля. Скорей всего на последние числа июня или на самое начало июля.
Кризис 30-го прериаля (18-го июня), приведший к смене трех директоров (если учесть, что Сийеса выбрали месяцем ранее, то из старой Директории оставался один Баррас), конечно, сильно осложнил проведение переворота. И второе, левые газетной шумихой создали Талейрану антипопулярность, которая, захвати он власть, могла привести к гражданской войне, с кровью, с предательством соратников, с гильотиной в финале. В таких пьесах Талейран не хотел играть заглавную роль.
Подготовка революции была свернута на решающем этапе, исполнители и помощники временно отпущены по домам. Революция, о которой так долго мечтал Талейран, не свершилась. Но то, что революция не состоялась, ничего не меняет. Она готовилась.
На следующий день после заседания суда по делу Жерри Талейран подал в Директорию прошения об отставки со всех постов. Через неделю, 20-го июля, правительство приняло отставку. На должность министра иностранных дел был назначен  руководитель одного из отделов министерства Рейнар, находящийся в это время с дипломатической миссией в Италии. До прибытия Рейнара Талейран продолжал исполнять прежние обязанности. Рейнар был честен, предан республики и неподкупен. Он обладал теми качествами, которые отсутствовали у Талейрана, но зато Рейнар был лишен многих достоинств, коими владел в избытке бывший министр. Последним деянием Талейрана на посту министра иностранных дел явилось назначение по его предложению на пост министра полиции Фуше. 30-го июля, в день, когда Талейран сдал свой пост, Фуше приступил к выполнению обязанностей министра полиции.

Поль Баррас, обиженный Бонапартом и Талейраном, в мемуарах злобно клевещет на Шарля Талейрана, приписывая ему стремление продать план реставрации монархии. Якобы, в августе произошла тайная встреча графа Артуа и князя Талейрана. Якобы, они не сошлись в цене.
Талейран начал переговоры с вопроса: в случае реставрации Бурбонов с его помощью, может ли он, епископ Отенский, рассчитывать на герцогство во Франции, пэрство в Англии и полное прощение церковью. Будущий король ответил, что Талейран может рассчитывать на графство Перигор при условии прощения его церковью. Это было почти что ничего. За сим переговоры закончились, не успев начаться. Следующим потенциальным покупателем был Орлеанский дом. Но герцог Орлеанский ничего не хотел слышать о политике. Уже в сентябре Талейран попытался продать свой план Гогенцоллерам. Через своего друга прусского посла Талейран послал срочную депешу в Берлин с предложение о переговорах. Предмет переговоров - занятия Гогенцоллерам французского трона. В Берлине были столь смущены этим неожиданным и экстравагантным предложением, что не нашлись что ответить. Так и осталось предложение Талейрана без ответа. Но покупатель всё же нашелся. Им оказался несмотря ни на что уцелевший Бонапарт.
Грехов у Талейрана и без этого хватает, так что не станем придавать большое значение воспоминаниям Барраса.
И в заключении главы цитата  из мемуара Талейрана. Он посчитал возможным обмолвиться о своей отставке, но обмолвился Талейран с присущим ему изяществом, смешав в одну неопрятную кучу  эпохи и обстоятельства.
«С Директорией произошло то, что всегда происходит с деспотами. Пока никто не мог устоять против армий, которыми она располагала, ее ненавидели, но боялись. Когда ее армии были разбиты, ее начали презирать. На нее стали нападать в газетах, памфлетах, наконец, – всюду. Не пощадили, конечно, и ее министров, что дало мне долгожданный случай покинуть мой пост. Я понял, что, занимая его, я очень мало могу противодействовать злу, и что только в дальнейшем можно будет принести действительную пользу.
Мысль об уходе, которую я уже давно лелеял, заставила меня принять одну меру. Я доверил свои намерения генералу Бонапарту перед его отправлением в Египет. Он одобрил побудительные причины моего ухода в отставку и с удовольствием согласился просить для меня у Директории посольство в Константинополь, если бы представилась возможность вести переговоры с Турцией, или же разрешения отправиться к нему в Каир, где можно было ждать начала переговоров с представителями Оттоманской Порты. Получив после отставки это разрешение, я удалился в деревню близ Парижа, ожидая развития событий.
Видные демагоги, с некоторых пор снова поднявшие голову, волновались и грозили новым царством террора. Но свержение Директории должно было исходить не из клубов, опять открытых ими и закрытых Фуше, когда он это счел нужным; оно исходило от самой Директории».