С каждым днем все дольше тлеет, однообразно сквозит, погасая, сумрачно-малиновым светом в голых ветках терна вечерняя заря и все дольше задерживается после работы молчаливый хозяин самого грозного кабинета в здании Щучинского райкома, все чаще и полнее наливает он в стакан водки, которую ему прикупает ночной сторож, что давно перестало быть тайной. Выпив и вяло зажевав тем, что к концу дня остается в бумажном сверточке, он ложится на диван, пристраивает поудобнее голову на твердом валике, закрывает глаза и ждет, когда по телу медленно растечется живительное тепло, отпустит под сердцем и в прокуренных легких - главное, ради чего и наливается в стакан, - стихнет тревожное чувство, точнее, страх, который, словно давняя неизлечимая болезнь, медленно и неуклонно точит душевное здоровье. Дождавшись этого состояния, он поднимается, наливает еще, пьет, закусывает, но уже не ложится, начинает неспешно расхаживать по кабинету, думать. Иногда присаживается к столу под свет керосиновой семилинейки, много курит, вновь поднимается... Думает же он теперь об одном и том же...
Учтя плачевный результат сбора семян к посевной прошлого года, Казкрайком приказал округам, областям и приравненным к ним районам собирать семена на посевную 1932 года с первых чисел января и о ходе заготовок докладывать ежемесячно. На местах понимали, что в селах семена искать бессмысленно, того семфонда, что промерзал на районных складах, не хватит и на треть запланированной посевной площади.
Скуратов не раз ездил в Акмолинск, прояснял ситуацию среди окружкомовцев, советовался с хозяйственниками и понял, что от государства ждать помощи семенами нечего. О снижении посевного клина и заговаривать было опасно, и чтобы у районщиков об этом даже мысли не возникало, Край в том же январе разослал разверстки по сбору семфондов согласно утвержденным посевным площадям.
Убедившись, что Акмолинск ничем помочь не может, Скуратов составил обстоятельную докладную в Казкрайком - как руководитель самостоятельного района он имел такое право. Суть ее заключалась в следующем. В связи с недавним административно-территориальным делением в Сталинский район вошли земли упраздненного Азатского района, что, естественно, намного увеличило общий посевной клин. Бывшие руководители Азатского района вообще не занимались семфондом. О том, что азатчане издавна разводили только скот, часть которого обменивали на зерно в соседних районах, Скуратов предпочел умолчать. Вместо этого привел выкладки по соотношению увеличившейся площади и собранного им, Скуратовым, семенного зерна, - представил дело так, что если бы не безответственность азатских руководителей, не писал бы он эту докладную. Словом, обосновал ее таким образом, что не помочь семенами укрупненному Сталинскому району было бы со стороны Края просто неразумно. И в том, что такая помощь будет оказана, он не сомневался.
Время шло, ответа не было. Он телеграфировал в Алма-Ату, оттуда пришло подтверждение: да, его докладная получена, о принятом по ней решении его известят через Акмолинский окружком. Это показалось странным. Он понял: надо, пока не поздно, уходить с рискованной должности, иначе при таком раскладе дела не сносить ему головы. Поговорил об этом в округе. Там решительно отказали: район входит в прямое подчинение Краю и секретарь райкома - это не та должность, чтобы ему самому решать, когда ее нужно оставить. Стало ясно: надо ехать в Алма-Ату, идти на прием к Голощекину и лично объяснить сложившееся положение. Заодно напомнить, что это он, Скуратов, первым поддержал инициативу Края о встречном плане сдачи зерна государству в осень тридцатого, и более того: это он, Скуратов, уже по собственному почину, сдал сверх всего еще 100000 пудов зерна из небогатого урожая, первым подставил плечо голощекинскому призыву. Но чтобы ехать, нужно дождаться ответа на докладную. От того, какое придет решение, зависело очень многое. Ничего не оставалось, как ждать, а что может быть хуже долгого ожидания...
Он знал, что сотрудники и частые посетители слышат от него по утрам водочный запашок, и, как бы кичась своим бесстрашием, безнаказанностью, стал попивать и днем. Жена, которой он и раньше не открывал опасных тонкостей своей работы, напуганная нехорошими переменами в нем, безразличием к семье и раздражительностью, испытывала облегчение, когда он уходил из дому. И за каких-то полтора месяца сильно сдал Скуратов: исчезла щеголеватая выправка, под глазами набрякли водянистые мешки, по изжелта-бледному лицу пошли коричневые подпалины. В серых глазах, под холодным, долгим взглядом которых недавно тушевались боевитые низовики, теперь, прибыв на разговор к нему, они - кто с удивлением, кто со злорадством - замечали выражение тревожного беспокойства, какой-то тоски. Его распоряжения, походившие порой на воинские приказания, утрачивали прежнюю властную силу, вместе с ней исчезала боязливая исполнительность подчиненных, все чаще в общении с ним у них проскальзывали фамильярность, бесцеремонность.
Он сознавал свое неприглядное положение, особенно когда приходилось выслушивать развязную болтовню осмелевшего райкомовца или ловить на совещаниях понимающие ухмылки. У него достало бы сил покончить и с водочкой, и с ночным отшельничеством, а покончив - быстро поставить на место наглеющих сотрудников, и все-таки он продолжал удивлять окружающих жадностью к водке, к угрюмому ночному одиночеству. Мог, но не хотел. Он жил в таком изматывающем, день ото дня возраставшем ожидании; все остальное казалось мелким, суетным, не имеющим никакой ценности, а что может быть лучше водки в этом худшем из состояний и кто может быть более понятливым собеседником в его положении, нежели медведь с бадейкой меда в лапах на чернильном приборе. До конца установленного им самим срока оставалось совсем немного. Не придет ответ - он начнет действовать, и тогда сразу кончится и водочка, и это проклятое ожидание. И этот срок истек.
Но за два дня до намеченного отъезда в Алма-Ату пришло извещение от начальника Акмолинского ОГПУ Яковлева с требованием прибыть на сборы партработников. Скуратов решил было не ехать, как если бы не успел получить вызов, потом подумал, что встреча с главным гепеушником области может быть в чем-то полезной перед решающим разговором в Крае. Утренним поездом выехал из Щучинской и в двенадцатом часу дня вошел к Яковлеву в кабинет на втором этаже кирпичного здания, одного из немногих в глинобитно-саманной Акмоле. На правах давнего приятеля притворно сердито спросил, какого лешего чекист отрывает добрых людей от дела в весеннюю пору и где остановились остальные.
- Это ты у нас на поездах раскатываешься, - хмуро улыбнулся Яковлев, - другим по такой распутице из степи иначе как на ковре-самолете не выбраться. Коновалова раньше завтрашнего вечера ждать нечего.
- Значит, сборы послезавтра? - неприятно удивился Скуратов. - Зачем же ты дернул меня раньше времени? Вот уж некстати! Что хоть за повестка?
Яковлев помолчал, затем пустым, ровным голосом сообщил, что по приказу Краевого управления ОГПУ шестнадцать ответработников за провал в подготовке к посевной кампании привлекаются к партийной ответственности. Пятеро - из Акмолинского округа. В их числе - Скуратов. И ему, Яковлеву, надлежит доставить их в Петропавловск, где на выездной партколлегии будут рассмотрены их дела.
Скуратов окаменел на стуле...
В обязанности каждого областного управления ОГПУ входило ежемесячное составление оперативных сводок о политико-экономической обстановке на поднадзорной территории. Один экземпляр отправлялся в свое республиканское управление, другой, спецсвязью, в Москву. В подобную практику был заложен глубокий расчет. В массе донесений, отчетов, докладных, в ужасающем обилии частных писем от рядовых партийцев и высокопоставленных партийных работников, в различных челобитных от хозяйственников, которыми они засыпали наркоматы, было столько многословия, что порой с трудом постигалась сама суть изложенного. Иные руководители излагали свои просьбы и доводы с неуместным пафосом, лирическими отступлениями, экскурсами в прошлое - словно родичам письма писали. Крупные хозяйственники могли скрыть, исказить в своих интересах - что часто и делали - действительное положение дел в своих вотчинах. Областные и окружные управления ОГПУ врать Москве не смели, да и смысла не было. Ни само управление в целом, ни отдельный его сотрудник персонально не отвечали за конечный результат хозяйственно-экономических кампаний в области. Сотрудничество управлений ОГПУ с областными ведомствами сводилось к тому, что управленцы лишь контролировали работу хозяйственников, зорко следили бдительным чекистским оком за неукоснительным выполнением поступающих директив и правильностью проводимого курса партии. Но как только в результате экономических ошибок и просчетов усматривали - обычно по подсказке сверху - "искривление" этого курса, к расследованию приступали немедленно. Виновных привлекали к ответу через партийные структуры. Самое лучшее, о чем могли мечтать в таких случаях "вредители", - это быть исключенными из партии и лишиться должности, в большинстве случаев дело кончалось показательным судебным процессом и 58-й статьей. Чекистским сводкам - сухим, лаконичным, с точными цифрами, проверенными фактами - невозможно было не верить. В бесстрастной информации излагалась только правда. Не важно, приятная или неприятная, но - правда. В Москве доподлинно знали политическую и экономическую обстановку в любом районе страны. Или могли в любой момент выяснить.
Просьбы с мест о помощи хлебом и семенами вызывали в Москве раздражение. Меры к просителям принимались самые крутые. Посланцы ЦК с чрезвычайными правами выезжали в зерновые районы страны, откуда больше всего приходило просьб, где, ломая кремлевские расчеты, местные руководители не могли выжать из своих сел запланированного столицей зерна, вызывали их в штабные вагоны и на месте чинили скорую расправу - снимали с должностей, целыми организациями исключали из партии и отдавали под суд. Обвинения предъявлялись самые разные - неумелое руководство, повлекшее за собой крупные потери, преступное отношение к своим должностным обязанностям, к задачам, поставленным партией в сложное, переломное время, откровенное вредительство...
Москва выразила недовольство Казкрайкому за его неподготовленность к посевной 1932 года. Кремлевское раздражение совпало по времени с несколькими тревожными докладными, поступившими в Край, среди которых была и скуратовская. Прочитав их, Голощекин пришел в ярость. Бездельники! Паникеры! "Помогите", "обеспечьте", "дайте" - проще всего! Ты сумей у себя организовать, найти и взять! Мало того, что свои, алма-атинские "дзержинцы" регулярно отправляют "чернуху" в Москву, так и с мест наверняка туда же тайно гонят жалобы, сексотничают, а то с чего бы столь резкое и неожиданное московское недовольство!
Он собрал на совещание узкий круг работников, на котором потребовал покончить в республике со стукачеством, попрошайничеством и в назидание другим возбудить уголовные дела против этих шестнадцати христарадников. Тут произошла маленькая заминка. Если с партийным расследованием и последующим наказанием'все было просто и привычно, то с уголовным возникали серьезные сомнения. На осторожный вопрос начальника краевого ОГПУ: что же взять за основу в возбуждении уголовных дел, взбешенный Голощекин потряс перед ним собранными докладными - вот они, основания! Преступники сами их составили и подписались под своими вредительскими действиями.
Яковлев поразился, прочитав алма-атинское распоряжение, поразился настолько, что послал запрос для подтверждения: точно ли указаны фамилии и должности, нет ли где писарской ошибки - уж больно известные фамилии и грозные обвинения. Из Края подтвердили: все правильно, никаких ошибок. Степень вины и меру наказания обвиняемых будут определять Петропавловская прокуратура совместно с Петропавловским ОГПУ - там эти два органа гораздо квалифицированнее, нежели в Акмолинске, а ему, Яковлеву, надлежит оказать помощь следственной бригаде, которая уже выехала из Алма-Аты, в сборе необходимого материала.
В мрачных раздумьях об этом неожиданном, сложном и крайне неприятном для него деле слабо утешало то, что расследование и неизбежный суд над обвиняемыми состоится в Петропавловске - с глаз подальше. Дело, несомненно, выйдет громким, не хотелось, чтобы в нем звучало его имя, довольно того, что ему не избежать следственной мороки, не исключено даже, что придется давать какие-то показания на процессе. Он созвонился с петропавловскими чекистами и после того, как они, прибыв в Акмолу, собрали нужные бумаги, вызвал всех, кто попал в "черный" голощекинский список...
- У меня время есть, - тихо спросил Скуратов, - съездить в Алма-Ату? - и замер: от того, что он сейчас услышит, зависела уже его судьба. Чекист поднял к нему печальный взгляд, отрицательно покачал головой: через месяц после приказа об аресте обвиняемый тарабанит в двери казкрайкомовских кабинетов, доказывает свою невиновность - это стоило бы Яковлеву должности. Скуратов понял, что это конец.
- Ты знаешь, меня самого словно обухом по голове, ночь не спал, - заговорил чекист, чтобы, слыша его голос, застывший на венском стуле человек окончательно не впал в прострацию. - Но мне кажется, никакого суда не будет. Соберут вас, погрозят для острастки и перебросят в другие места...
Мертвыми глазами посетитель уставился в простенок, по одутловатому желтому лицу медленно разлилась пугающая голубизна.
- ...такими, как вы, людьми никому не позволят, даже Краю. Дела начнет рассматривать партколлегия, ей, сам знаешь, никто не указ, - продолжал говорить Яковлев, внимательно поглядывая на неподвижного человека, а у того вдруг птицей забилось пропавшее было сердце, он медленно расстегнул ворот гимнастерки и словно последним в жизни движением отер со лба испарину... сейчас бы полстакана спасительной водки...
- Веселенькое дельце, - наконец вымолвил он с кривой улыбочкой и достал платок. - Сколько, говоришь? Четверо? Так, так... Кто еще?
Яковлев назвал фамилии. Задержанный выслушал и опять затих, Чекист не мешал ему. Скуратову и всем остальным теперь крепко надо подумать, прежде чем ответить на самый простой вопрос... Яковлев вышел в приемную, распорядился принести чаю.
- Как же так, Митя? - участливо спросил он, возвращаясь за стол и с облегчением думая о том, что этого не придется отпаивать валерианкой, как случилось вчера вечером с Каширцевым. - Ты что, не понимал, к чему дело клонится? Не мог организовать себе перевод? - задавал он в третий раз за последние сутки одни и те же вопросы.
- Понадеялся... на порядочность, - прошептал Скуратов. - Откровенно сказать - не ожидал. Кого-кого, но чтобы и меня... - И снова замолк, но уже с какой-то мыслью в глазах. Он знал механику наказаний руководителей своего уровня, поэтому дальнейший ход событий довольно быстро выстроился в голове, о последствиях нетрудно было догадаться. Все зависело от статьи. - Суд местный или выездной? - Деталь в процессе немаловажная: местные не станут волочить на самые суровые пункты 58-й, от приезжих милости ждать нечего, отвесят не жалеючи.
- Свой, - уверенно сказал Яковлев в желании хоть этим ободрить давнего знакомого.
- Спасибо и на этом, - пробормотал Скуратов. Нехорошая голубизна сошла, глаза заблестели, как если бы эти полстакана были выпиты, и Яковлев совсем успокоился: приятно иметь дело с таким "подопечным", по-мужски держится. А посетитель вдруг злобно восхитился: - Но каков негодяй! Кого же топишь? Тех, кто, не жалея ни себя, ни людей, помог тебе выщелкнуться перед Москвой большим хлебом!
Яковлев опустил глаза.
- Там свои расчеты, своя политика, - сухо ответил он, недовольный тем, что в его присутствии задержанный позволяет себе подобные выпады в адрес первого лица в республике.
- Подлость это, а не политика! - полыхнуло серо-голубым огнем из-под припухлых век. - Помнишь прошлогодние сто тысяч? Не ты ли в этом кабинете мне в благодарность руку тряс, повышение чуть ли не в Москву обещал? Теперь эта сволочь откупается перед Москвой нашими головами, а я - троцкист, вредитель, как минимум три года тюрьмы обеспечено. А? Или больше?
- Ты, конечно, вправе и так думать, - холодно согласился Яковлев, но это - твое мнение, секретаря райкома. Окажись ты на его месте - ох, не знаю, Митя... - и многозначительно остановил себя.
- А твое какое? Ты чувствуешь, как он заметался? Нашими косточками себя огораживает, сволочь! С вашей помощью!
Яковлев с трудом сдержал себя. Можно понять состояние задержанного, но существуют же границы... Дежурный внес самовар, мисочку мелких сухариков. Чекист подождал, когда он выйдет, и сразу заговорил тоном, которым недвусмысленно напомнил подследственному, где, с кем и по какому поводу с ним разговаривают.
- Вот как? Ошибаешься... Наша обязанность - оказывать прежде всего помощь вам. У него под рукой свои помощники. Вот, рассылают, - он брезгливо приподнял за уголок какой-то исписанный лист, показал Скуратову. - Мы ли вам не помогали! Людей брали за одно лишнее слово, сажали за один косой взгляд в вашу сторону - работайте, товарищи, спокойно. Я все помню, Митя, не надо хватать меня за руку. Да, мы одобрили и поддержали твое предложение сдать еще сто тысяч пудов. Но мы не просчитывали конечные цифры и зерновые ресурсы твоего района. Извини, дорогой, не наша епархия. Ходить со щупом по селам, искать хлеб в ямах и становиться за складские весы я не собираюсь. Умно, дальновидно хозяйствовать - твоя прямая обязанность. Для того вы и существуете со своими раздутыми штатами. Не так ли? Если бы ты отказался поддержать встречный план, не сдал еще сверху, мы бы, не скрою, не одобрили тебя. Но! - Яковлев многозначительно приподнял палец, - согласились бы с тобой. Ты хозяин, последнее слово за тобой. Улавливаешь разницу? Да ты ее в то время отлично понимал!
- И что из этого?
- А то, что если бы ты не сдал, то сейчас я бы снова пожал твою руку - за предусмотрительность, за те сбереженные сто тысяч, которых за глаза хватило бы на сегодняшний сев.
- Поэтому за то, что я в самый трудный момент поддержал Край, помог, меня теперь в благодарность надо упечь за решетку? И в этом меня убеждает сам начальник окружного ОГПУ? - негромко рассуждал вслух подследственный, лицо которого вновь омыла голубизна. - Тогда я просто обязан сесть. С сердечной благодарностью за помощь.
Яковлев, исподлобья поглядывая, внимательно выслушал, усмехнулся.
- Митя, хочешь откровенно? А ведь вас и следует привлечь. Я тут, в связи с вашим делом, еще раз просмотрел документы по Сталинскому району, сопоставил, что он имел и что имеет. Так вот: Гнездилов и ты за три года превратили зажиточный район в голодный край. Это надо все же умудриться, тут надо крепко поработать! Ты сейчас скажешь, что работал под нашим руководством. Согласен. Под нашим политическим руководством. За это отвечу я. А вот за хозяйственный развал придется ответить тебе, поскольку твои районщики - сколько их у тебя? - в наше управление свою ежемесячную зарплату не перечисляли. Получали ее с сознанием хорошо поработавших людей, по заслуженному труду. Не так ли? Поверь, я глубоко тебе сочувствую, понимаю твое состояние, но мне будет гораздо обидней, если из-за вашей бесхозяйственности семнадцатой по счету головой на колу окажется моя. Прости за резкость, но это так. Ты, конечно, считаешь, что во всем действовал правильно и в наших советах не нуждался. Не счел нужным поставить в известность о своей докладной, узнал о ней из Края... Кстати, что ты там настрочил?
- То же самое, о чем уже четыре месяца без толку доказываю и прошу во всех ваших кабинетах! - звонко выкрикнул Скуратов, но тут же спохватился и понизил голос: - Навесили мне Азатский район - так обеспечьте, черт бы вас драл, хотя бы семенами! Помнится, и тебе не раз говорил, так что не надо про советы, ты эту докладную, не читавши, слово в слово знаешь. Что ты мне в феврале ответил? Не забегать вперед, выждать нужное время. Выждал... - желтую скуратовскую щеку передернуло тиком. - Ты не бойся, Костя, я у тебя ни помощи просить не стану, ни ссылаться на тебя, - с горечью продолжал задержанный. - Имени твоего не упомяну, пока не спросят. Сам за все отвечу. Но и ты не мелочись. О каком раздельном руководстве может идти речь! Да мы без вашего на то соизволения дышать не смеем, не то чтобы принять какое-то самостоятельное решение! Не будь вас, поверь, я бы нашел, чем и с кем сеяться...
- Вот что, Митя, - властно остановил его чекист, очевидно, решив, что все приличия прошлых приятельских отношений соблюдены и пора разговаривать по существу дела. - Ты мне одолжений не делай. Не нуждаюсь. Вам выгораживать меня не из чего. Ты - секретарь райкома партии и работал под руководством окружного комитета партии и Казкрайкома. Твою партийно-хозяйственную деятельность определяли областные и республиканские ведомства. Совместно с окрисполкомом. Не так ли? Назови мне хотя бы одно наше инициативное распоряжение экономического порядка. И я затрудняюсь. А вот за ходом вашей хозяйственной жизни мы следили, контролировали и строго спрашивали - ты, наверное, это хотел сказать? И впредь будем спрашивать. Такова наша служба, - холодно напомнил чекист, подумав, что все задержанные не только по-разному держатся, - у всех такие разные оправдания. - Это тебе-то мы мешали? Да ты как хотел крутил районом! Последний пример: обратился с важным документом в Край. Почему никого не поставил в известность? Не соизволил даже свое бюро собрать! Кроме самих себя вам винить некого. Помнишь раскулачивание? Мы определили примерную разнарядку по районам. Вы же так расстарались, перекрыв все цифры, что мы составы не успевали формировать, не хватало вагонов. Поступило распоряжение помогать скотозаготовителям. Нужное дело. Вы опять развернули такую кампанию, что за два года извели весь скот в районах. Расстарались! И вот так по всем позициям усердствуете. Не прими на свой счет, но, как говорят, заставь... Богу молиться... Ты же знаешь: государству всегда - мало. Оно постоянно будет требовать, поэтому надо вести свой счет, коли ты хозяин района. Я понимаю: рост, карьера, да все же иногда надо и о людях подумать, о том, что после себя оставишь...
Скуратов, казалось, уже не слушал его - сидел на изящном, гнутом стуле, скрестив руки и вольно закинув ногу на ногу, о чем-то, высоко вскинув брови, с тонкой усмешкой задумался - словно перед фотокамерой.
Самовар остывал на столе. Настенные часы густым тихим звоном медленно отсчитали двенадцать - как бы пробили последний срок. Так, видимо, понял и Скуратов.
- И когда? - спросил он, как только стих последний удар.
Яковлев молча поднялся, вышел, а когда через несколько минут вернулся, за ним следом в кабинет вошли двое мужчин. Один из них, помоложе, встал у двери, другой, постарше, подошел к сидящему на стуле, дружески спросил:
- Оружие с собой? - Но когда передал молодому завернутый в белую, с желтыми пятнами машинного масла, холстинку тяжелый ком нагана, который извлекли из дорожного баульчика, сказал уже строже: - Что ж, гражданин Скуратов, надо идти.