Благословенные восьмидесятые. Отгремела Московская Олимпиада, разъехались гости. Далекий зауральский район. Автобаза готовится к уборке урожая. Многие водители выгнали своих железных коней за территорию ремзоны, расположились на травке. Кто меняет масло в двигателе, кто проверяет тормоза, кто прилаживает к щелям в бортах полоски транспортерной ленты, чтобы избежать ненужных при перевозке потерь зерна. Руководство смотрит сквозь пальцы на многочисленные нарушения. Мест в боксах не хватает, а технику нужно подготовить, чтобы убрать зерно, как вещают райкомовские агитаторы «быстро и без потерь». А это в свою очередь сулит некоторые блага в виде премий, грамот и, если очень повезет, талончиков на внеочередное приобретение по госцене вожделенных «Жигулей».
Неподалеку останавливается новый «Москвич», как тот, из «Бриллиантовой руки». Из машины выходит Петр Чайковский. Но не Ильич, а Иванович и к знаменитому композитору ни каким боком не относящийся. Петр Иванович – водитель этой же автобазы. Своего «Зилка» он подготовил вчера и этот последний выходной использовал для поездки в Курган, где купил внукам школьные принадлежности и кое-что еще, о чем пока никто не догадывается.
Его заметили.
- А Иваныч, привет! Соври чего-нибудь, а то настроение что-то не очень.
Петр Иванович известный шутник и балагур. На его незлобивые розыгрыши частенько попадаются коллеги. Но сейчас он серьезен:
- Некогда, ребята. К куму спешу.
- А чего к нему спешить? Куда он денется, кум твой?
- Кум никуда не денется, - соглашается Петр Иванович, - а арбузы уедут.
- Какие арбузы?
- Сладкие, - усмехается Петр Иванович, - поворот на Маршихе знаете?
- Ну, знаем, - ответил за всех молодой и горячий Леха Пичугин.
Тот участок дороги знали все. Дорога там идет под уклон, затем делает резкий поворот. И знаки там стоят предупреждающие, и скорость ограничена до черепашьей. Только кто там что соблюдает. Вот и заваливаются там периодически на бок, причем в основном транзитники.
- Фура с арбузами на бок легла.
- А ты откуда знаешь?
- От тещи еду, - его престарелая теща жила в Маршихе, и это знали все, - а тот чудак на букву «м» в Омск ехал. Вот и приехал. Арбузов там тьма, по дороге раскатились. Пока разгрузит, пока кран найдет, потом обратно все загрузить надо. Я вот помог малость, он арбузами рассчитался.
- Брешешь!
- Собака брешет, - Петр Иванович равнодушно пожал плечами и распахнул багажник.
Шофера обступили машину, завистливо глядя на внушительную – никак не меньше десяти – изумрудно-полосатую кучу.
- Сам алый сахарный, кафтан зеленый, бархатный, - продемонстрировал знание детских загадок Серега Клестов – отец дочек-близняшек, - слушай, Леха, - твой «Зил» уже готов. Сгоняем!
Ему хотелось порадовать жену и дочек редким здесь деликатесом. Арбузы в район завозились раза два-три за сезон. Раскупались они быстро и так же быстро съедались. Арбузы можно было купить только в Кургане. А кто ж тебя туда отпустит во время уборки. Поэтому упускать такой шанс не хотелось.
- Там сейчас местных, что саранчи, налетело, - подлил масла в огонь Петр Иванович, - быстро управятся. То-то я к куму тороплюсь.
Но его уже не слушали. В кузов запрыгнуло человек пятнадцать, и машина, набирая скорость, понеслась к Маршихе.
Петр Иванович долго смотрел вслед, хитро ухмыляясь.
«Двадцать пять километров туда, столько же обратно. Минут через сорок вернутся».
Он съездил домой, приехал назад. Минут пять спустя, подкатил «Зил». Мужики вернулись раздосадованные: никаких арбузов, естественно, они не нашли.
- На фига ты так, - накинулись они на Петра Ивановича, - полста километров, как с куста, за просто так.
- Мужики, - усмехнулся Петр Иванович, - не валите с больной головы на здоровую. Вы просили соврать? Просили. Я соврал? Соврал. Я вас силком гнал в Маршиху? Нет. Угощайтесь лучше.
Он указал на поляну, где на газетке на больших блюдах красовались три арбуза порезанных на ломти.
- Да, ладно, - засмеялся Лёха, - сами лоханулись! Налетай, братва.
Арбузы были сладкие и сочные, куски исчезали быстро.
- Ловко у тебя получается, - Серега сплюнул семечки в траву, - врешь так, что тебе верить хочется. Вроде и обманул, а не обидно. Отчего это, а?
- Шутить я люблю, - кивнул Петр Иванович, - без шуток жить скучно. Хотя иной раз так пошутят, не дай Бог.
- А что? Были прецеденты? – это Ванька Сорокин. Он умный шибко, заочно учится на механика, старается в разговоре блеснуть словечками вроде прецедент, аргумент и прочими такими же.
- Были.
- Расскажи, Иваныч. Работать все равно уже не будем.
- Хорошо. Слушайте. Вот ты спрашиваешь, как я шучу, что никому не обидно? Зла я ни на кого не держу, поэтому и шутки у меня не злые, не обидные. А есть такие шутники-клеветники, от их «шуток» жизни ломаются, судьбы коверкаются.
Было это лет тридцать тому. Я только курсы окончил, молодой был, холостой. Техника какая была? «Зисы» в основном. Ломались часто. Ремонтировались тут же. Кузня была, наждак, да станок токарный – вот и вся рембаза. Столовой не было. Обедал тем, что с собой принес. Это вам сейчас котлета – не котлета, гуляш – не гуляш. А тогда летом мяса-то и не ели. До осени, до морозов, когда свою живность забивать начинали. А летом что? Кто ломоть хлеба с молоком в водочной бутылке, газеткой заткнутой. Кто огурец-редиску с огорода, кто пару яиц вареных.
Работал тогда у нас Андрей Бородин. Женился он только что. Антониной жену звали. Красивая девка была, Антонина эта. Так вот ему только одному она обед из дома приносила. То картошечки намнет с салом, то вареников налепит, то лапшу куриную сварганит. Любили они шибко друг друга. Сядут в сторонке, Андрюха ест, а Тонька с него глаз не сводит. Потом воркуют о чем-то, что твои голубки. Радовались мы, глядя на них. Редко такую любовь встретишь. Тонька, правда, ревнивая шибко была, но Андрюха повода не давал.
Был у нас тогда кузнец дядя Паша Глухих. Вон Савелий должен помнить. Дядя Паша-то и любил над Андрюхой подшутить.
- Ты, Андрюха, - говорит, бывало, - ночью Тоньку как следует… отлюби, она тебя в благодарность оладями накормит.
Андрей, обычно, не отвечал, в сторону отходил.
А назавтра, случайно, или как на обед Тонька приносит кастрюльку с оладями, да миску сметаны.
- Молодец, - хохочет дядя Паша, - усвоил науку.
Весь гараж от смеха на пол валится. Андрюха краснеет, а Тонька недоумевает:
- Чего ржете, жеребцы? Оладей не видели?
А мы того тошней закатываемся.
Или еще вот бывало. Тот же дядя Паша подмигивает Андрею и шепчет, вроде тихо, но слышат все:
- Слышь, Андрюха, сходи к моей старухе вечерком. Любит она это дело. Я-то ее давно не трогаю, а ты молодой, сильный. Уважь старуху, она не только оладей, пельменей налепит. Заодно и я поем. Люблю я пельмешки!
Андрюха вставал и шел прочь, а дядя Паша кричал вслед:
- Куда ты, Андрюха! Я же сказал вечером. Сейчас ее дома нету!
Стены гаража тряслись от хохота.
Это все присказка, сейчас сказка начнется.
Окромя прочих работал у нас тогда Гришка Баранов. Хреновый мужичишко был, злой, завистливый. Никого не любил. Себя только, да деньги. Жаба его давила, что у Андрюхи любовь такая, а он со своей бабой, как кошка с собакой грызется.
Как-то Антонина запоздала с обедом. Все уже заканчивают, а ее все нет. Андрюха испереживался весь. Смотрим – идёт. У Андрюхи улыбка до ушей, навстречу кинулся. А Гришка возьми, да вякни:
- Андрюха! Которая твоя жена-то? Одна пришла накормила, другая идет.
Тонька тормознулась, будто на стенку налетела:
- А, так тут кормят тебя! Вот и вали туда, где кормят, домой не приходи!
Развернулась, и назад. Андрюха за ней:
- Тоня, Тонечка, врет он все, никого не было, - и за руку ее хватает.
А та развернулась, да как хрясь его со всей силы по щеке, и ходу. Стоит Андрюха: одна щека пунцовая от пощечины, вторая от стыда. А кому не позорно будет, когда его баба при всем мужском коллективе по морде бьёт. Сжал Андрюха кулаки и на Гришку попер:
- Сука ты! Сволочь! Вырву язык твой поганый, - и в глаз ему. Разняли их, не допустили до кровопролития. Хотя глаз у Гришки закрылся.
- Нехорошо ты сказал Гришка, - это его дядя Паша урезонивает, - пошто Андрюху оболгал?
- А неча ему на людях сюсюкаться. Того гляди цалаваться учнут.
- Ну и пусть. Тебе-то что?
- А неча, - уперся Гришка.
А мне-то тоже жалко Андрюху стало.
- Иди, - говорю, - поешь, у меня пара яиц осталась, да молоко со стакан.
Тот только рукой махнул: дескать, до еды ли теперь.
Но помирились они. На другой день опять за руки держались, да ворковали в уголке.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Ремонт потихоньку заканчивали, разъезжались. Остались Андрюха, Гришка, да я. Да и то Андрюху через час сдернули и велели в деляну ехать: для городской бани срочно дрова понадобились.
Антонина, как обычно обед принесла. Я тогда куда-то отлучался. Вернулся, смотрю, Антонина в другую сторону чешет.
- Куда это она? - недоумеваю.
- Я ей сказал, что Андрюха с Лизаветой из райпо в лес поехал. Вот она и поперла, - Гришка заржал.
- Зачем ты соврал? Он же один поехал.
- А пусть пробежится, сало свое растрясет.
А надо сказать, что Тонька полненькая была. Не толстая, а, именно, полненькая, плавная вся. Не в пример Гришкиной Зойке, худой как моя жизнь. Про Лизавету слух шел, мол, не отказывает она мужикам. Знал бы я, чем это обернется, догнал бы Тоньку и не пустил бы ее в лес, костьми бы лег, а не пустил. До сих пор корю себя, что не сделал этого.
Встретились они в худом месте. Дорога там меж двух пригорков идет: двум машинам не разъехаться. Дождалась Тонька, когда Андрюха назад поедет, и легла поперек дороги. Никуда, мол, не денешься, застукаю тебя с полюбовницей.
Андрей и на сигнал давил, и на тормоз, и объехать пытался. Не получилось. Так и переехал свою Тоню. Остановился, подбежал,
- Что ж ты наделала, Тонечка? Зачем ты?
А у той кровь на губах пузырится:
- С Лизкой ты в лес поехал, - еле выговорила и сознание потеряла.
Хватает ее Андрюха и в кабину запихивает, сам за руль и в город погнал. Одной рукой руль держит, другой Антонину. А та, как кукла тряпичная валится. Очнется на секунду, скажет:
- Больно мне Андрюшенька, - и снова сознание теряет.
Гонит Андрей, торопится:
- Не умирай только, слышишь, милая. Потерпи, не умирай, пожалуйста.
Плачет, а слезы вытереть нечем – руки заняты.
Как ни торопился, а не успел. Умерла Тоня.
Почернел лицом Андрюха, закаменел словно. А через три дня запылала ночью изба Гришки. Выскочил он в чем мать родила, бегает орет: «Помогите! Спасите!» Только никто не шелохнулся. Пожарка приехала – не допустили ее к огню. Сгорела изба.
Участковый подошел к Гришке и говорит:
- Уезжал бы ты отсюда. Жить тебе здесь люди не дадут. Убивать тебя будут – отвернусь.
Уехал Гришка, куда, не знаю. А что с Андрюхой, спрашиваешь? Пить он начал крепко. А через месяц на машине разбился. Экспертиза была, сказали, тормоза подвели. А я думаю, сам он себе аварию устроил. Без Антонины жить не смог. Ну, да Бог ему судья. Вот такие бывают, брат ты мой, шутки нехорошие. Слово, оно и убить может. Ну, бывай. Пойду я. Старуха велела воды в баню натаскать. Слушаться друг друга надо. И верить друг другу. Тогда и мир в семье будет.