То, что я еврейка, я узнала случайно в пятилетнем возрасте в 1942 году в Алма-Ате. Мы жили тогда в общежитии Казахской Горной академии. Мне было скучно. А рядом жили две девочки-близнецы, Женя и Мила, дочки профессора Лайнера, тоже из Москвы. Мне хотелось играть с ними, а им и без меня было хорошо; к тому же они были года на полтора старше и считали меня малявкой. Так вот, один раз, обиженная на сестер, я заплакала, а вахтер тетя Лена, моя тезка, которой я очень нравилась, увидела мои слезы.
– Ты чего плачешь, Ленок? Кто обидел?
– Да вот лайнеровские девочки не хотят со мной играть!
– Вот жиденята! – сказала беззлобно тетя Лена, – скажи, что я им сейчас задам!
Я побежала к сестрам, крича на весь двор: «Жиденята, сейчас тетя Лена вам задаст!» На мой крик из окна выглянула жена профессора Бричкина, Александра Михайловна, тоже еврейка. Ее удивлению не было границ. Она побежала к моей бабушке, та скорее забрала меня домой и объяснила, что такое национальность, что означает обидное слово «жид», кто такие евреи, и наконец, что вся моя семья, и я в том числе, тоже евреи, и что этим можно и нужно гордиться, как и любому человеку своей национальностью. Я, конечно, была поражена и запомнила слова бабушки на всю жизнь.
Надо сказать, что у моей бабушки не было ярко выраженной еврейской внешности. Она была из семьи обрусевших евреев. Ее дочери не знали идиш, только бабушка понимала и читала. В доме не звучала еврейская речь. Я слышала от бабушки иногда отдельные непонятные слова, но не знала, что это по-еврейски. Дома не отмечались еврейские праздники. Правда в пятницу, когда наступали сумерки, бабушка брала старинную книгу в красивом переплете, как-то по особенному заламывала руки и читала тихо-тихо. Слов я разобрать не могла. Но когда однажды во время такого чтения я обратилась к бабушке с просьбой объяснить мне, что она делает, она сильно меня шлепнула. Оказалось, что бабушка молилась Богу, и в это время ей нельзя было мешать. Молилась бабушка и в те дни, когда я болела. Как сейчас помню: я лежу с температурой на своем сундуке-кровати, а бабушка у стола читает ту странную книгу и просит Бога помочь мне. Я понимаю теперь, что бабушка была святой женщиной. Бог шел ей навстречу.
Очень хорошо помню я, как отмечали мы русские праздники. Никаких религиозной подоплеки в этом, конечно, не было, но чисто внешние проявления мы очень любили: пекли куличи на пасху, блины на масленицу. Моя мама еще девочкой была просто мастерицей печь блины, ее даже приглашали русские соседи ставить тесто. А Новый год с елкой был моим самым любимым праздником.
В 1943 году мы вернулись из эвакуации в Москву, в свою старую комнату в Большом Каретном переулке, недалеко от Центрального рынка. Бабушка по десять раз на дню бегала туда, то за молоком, то за зеленью. И как раз на рынке часто кто-нибудь ругал евреев за все трудности жизни. Бабушка считала своим долгом заступиться за свой народ. «Постой, бабка, – обычно перебивал ее оппонент, – у тебя, что ли, зять еврей, что ты их так защищаешь?» «Да, – говорила бабушка, – еврей!» И это была чистая правда.
В 1958 году я вышла замуж. Мой свекор, Александр Родионович Косякин, был русским, а свекровь еврейкой. У них в доме никогда не обсуждались межнациональные проблемы в присутствии детей. И мы с мужем в нашей семье не говорили об этом в присутствии своих детей. Поэтому я была огорошена, когда моя семилетняя дочка, придя как-то из школы, рассказала мне о школьном уроке, посвященном дружбе народов. Учительница Лидия Михайловна сказала детям, что люди разных национальностей отличаются друг от друга даже внешне. И вот в классе есть смугленькие девочки с черными волосами, и они наверняка не русские. Например, Лена Хачикян – армянка? Смутившаяся девочка подтвердила этот факт. А Лена Волкова? Ты тоже не русская? «Нет, я русская, русская!» – сопротивлялась девочка (ее мама была еврейка). «А у кого родители разных национальностей?»
– Мама, я должна была встать? – и дочь серьезно посмотрела на меня.
– Ну, а ты встала? – в свою очередь спросила я.
– Нет.
– Ну и правильно сделала, – ответила я.
Через несколько лет дочь с удивлением увидела, что на одной из страниц классного журнала, там где был полный список учеников с адресами и телефонами, около каждой фамилии была указана национальность.
После рассказа дочери я поняла, что настала моя очередь осветить среди своих детей национальный вопрос. Тем более, что и мой младший сынок, уже тогда очень начитанный, сказал однажды по какому-то поводу: «Мы, православные...».
Через двадцать лет мне пришлось говорить на эту тему уже с внуком Леней. Он воспринял известие о своей национальности очень смешно, как в анекдоте. Я встретила его из школы. Ему тогда было десять лет, и он учился в четвертом классе. Не помню, о чем зашла речь, но я упомянула, что я еврейка. «Как?! – вскричал изумленный внук, – Значит, и я евреец?» Я засмеялась. Леня был ужасно огорчен, когда узнал, что не только я, бабушка, но и все другие его родственники, даже папа, евреи. Разве можно жить в Росии и быть евреем? Он еще больше удивился, когда узнал, что и его друзья Лева, Аркаша, Стасик – тоже евреи. «Боже, везде одни евреи!» – закричал Леня. Было очень смешно.
Чаще было обидно. Обидно было в течение двух лет, в 1993 и в 1994 году, из окон электрички читать написанное жирной черной краской на заборе где-то в Люберцах: «Жиды вон из России!» Противен был не только сам лозунг, но и тот факт, что никто из местных властей и не подумал его убрать в течение двух лет.
Обидно было, что из-за того, что я еврейка, меня не допустили к сдаче экзаменов в аспирантуру в 1967 году в Институте авиационной технологии, где я тогда работала. Не то чтобы меня не приняли, не прошла по конкурсу, а просто не приняли документы. Ничего не изменилось и через десять лет, когда пытался подать документы в аспирантуру МАИ мой будущий зять.
Да мало ли было обид «по национальному признаку»... Но я научилась, превозмогая обиды, бороться. И наверное, это было правильно. Не могу сказать, что бороться приходилось часто. Но начало было положено в 1946 году, когда мне было девять лет. Я вышла погулять во двор с моим двоюродным братиком Илюшей, которого я очень любила. У него на лице, не в пример мне, была написана его национальная принадлежность. Соседский восьмилетний Вовка довольно беззлобно сказал: «Жиденок вышел погулять». Я ударила его в ухо в тот самый момент, когда он заканчивал свою фразу. С ревом он побежал домой.
Вечером к нам в квартиру пришел его отец, инженер-железнодорожник. Его встретил мой дядя, отец Илюши, который только что пришел со службы. Сосед пожаловался на меня: «Ваша племянница – хулиганка! Избила моего сына!» Дядя опешил. Он же знал, что я тихая и трусливая девочка. «Как она могла ударить мальчика! Вы ошиблись. Мы сейчас ее спросим». «Да» – честно сказала я. И объяснила причину своего поступка. «Ну что же, – сказал дядя, – побить, конечно, надо было вас, а не вашего сына. Но вы проведите с ним соответствующую работу, вы же член партии».
Летом 1951 года мы жили с бабушкой вдвоем на даче в Кратово. Мама сняла нам с ней комнатку с террасой на втором этаже. Дача была большая, хозяева сдали все комнаты и даже сарайчик. Среди дачников кроме нас было еще две-три еврейских семьи. Однажды они пошли погулять, довольно большой группой: двое мужчин, три женщины и четверо детей. Бабушка отпустила с ними и меня. Неожиданно из-за поворота нам навстречу выехали два взрослых парня на велосипедах. Видимо, мы загородили им дорогу, и один велосипедист возьми да и скажи: «Ну-ка, жиды, посторонитесь!» Он не знал, что в этой группе «жидов» была я, четырнадцатилетняя пигалица. Взрослые мужчины и женщины тут же, схватив детей, прижались к забору. Я выступила вперед, схватила руль велосипеда обидчика и развернула его в канаву. От неожиданности парень вместе с велосипедом слетел в кювет. Я зажмурилась. Парень вылез из канавы и сказал: «Какая-то сумасшедшая девчонка!» На что второй, помогая ему встать, заметил: «А ты чего прицепился? Видишь, люди гуляют, взял бы да и объехал». «Эх, вы, а еще взрослые! Испугались двух парней! Нас же было вон сколько!» – я заплакала с досады и ушла домой. «Ваша Лена – совершенно ненормальная девочка!» – говорили потом моей бабушке перепуганные соседи. Не надо думать, что я была такая храбрая. Я была редкая трусиха, но я не могла терпеть, когда обижали мой народ.
Я училась в женской 187-й школе. У нас в классе были девочки-еврейки: Софа Шнеерсон, Фрида Колтун, Алла Мамлина и другие. Никаких проявлений антисемитизма в нашем классе не было. Никаких. И вот идет исторический 1953 год. Урок Советской конституции. Ведет урок директор школы, Анна Ивановна Афиногенова. Она рассказывает нам о «деле врачей». В классе гробовая тишина. Ловлю себя на том, что не могу поднять глаза на учительницу. Вижу, многие другие тоже опустили головы. А Анна Ивановна в экстазе: «Вот пример настоящего патриотизма! Простая русская женщина сумела распознать за личиной крупных профессоров-врачей (евреев! – так и чувствовалось, что она хотела именно это сказать, но не могла) врагов народа! Ей дали орден Ленина». Этот урок навсегда остался в моей памяти.
За несколько недель до этого сообщения я проходила медицинские консультации в институтах нейрохирургии и эндокринологии по направлению из районной детской поликлиники. В течение двух дней меня принимали те самые врачи, которые сейчас проходили по этому «делу». Мне запомнился профессор Арендт – директор института нейрохирургии. Симпатичный, добрый человек. Сколько людей молились на него! И он – враг? Была я на приеме и у профессора Шерешевского, директора института эндокринологии, который также теперь считался «врагом».
Анна Ивановна говорила и говорила, а мне впервые стало так страшно... Урок окончился. Выходить из класса не хотелось. Через несколько минут мы услышали какой-то шум в коридоре. Бегали преподаватели, всех школьниц загнали по классам. А несколько позже мы узнали, что в одном седьмом классе избивали девочку-еврейку. Заперли дверь и избивали. Девочки в женской школе...
«Процесс врачей» запомнился мне еще и потому, что он, хотя и косвенно, явился причиной смерти зятя моей бабушки, мужа ее родной сестры Зинаиды, Михаила Цейтлина. Он в чине полковника работал военврачом в поликлинике МВД. За несколько дней до публикации в «Правде» он, как обычно, утром пошел на работу, но уже через час вернулся домой. Его жена испугалась: «Миша, ты что, заболел?» Дядя Миша, находясь в полной прострации, ответил: «Зина, я больше не работаю, я уволился...» – «???» – «Вызывает меня наш генерал, ты ведь знаешь, как он всегда ко мне хорошо относился, и говорит – Михаил Наумович, садитесь и пишите заявление об увольнении по собственному желанию. И вот я без работы». Изумленные супруги не знали, что и подумать. А через несколько дней утром тетя Зина с дочерью услышали какой-то грохот в спальне, вбежали в комнату и увидели на полу дядю Мишу, у которого случился удар. По радио как раз передавали сообщение о «деле врачей». По-видимому дядя Миша понял, от какой беды пытался его спасти генерал. Потрясение было так велико, что вскоре он умер.
Моя свекровь спустя многие годы рассказывала мне, что знала, чем должно было закончиться это дело. Она работала тогда в Госплане РСФСР и слышала, что по окончании процесса всех «лиц еврейской национальности» предполагаглось депортировать на Север. Построенные с этой целью бараки уже ждали своих жильцов. В нашей семье об этом тогда не знали, но весь ужас происходящего хорошо понимали.
Шли годы. В 1959 году я заканчивала Институт цветметзолота имени Калинина, а за год до этого вышла замуж и взяла «русскую» фамилию мужа – Косякина. Училась я очень хорошо, получала именную стипендию. И вот подошло распределение. Меня вызвал к себе заведующий кафедрой профессор Илья Израильевич Новиков и рассказал, что в Институт металлургии Академии наук, в лабораторию членкора Ивана Августовича Одинга требуется молодой специалист-металловед, знакомый с основами электронной микроскопии. На кафедре я одна работала на электронном микроскопе и электронографе. Я затаила дыхание. Попасть в Академию наук, да еще к ученому с мировым именем казалось мне несбыточной мечтой. «Но вас, Лена, туда не возьмут, – охладил мою радость профессор, – вы же еврейка. Отдел кадров, есть там такой Иван Иванович, не пропустит. Да... Как бы вам помочь? Давайте так: я позвоню этому Ивану Ивановичу и скажу – есть у нас на кафедре дипломница с красным дипломом по вашему профилю, Косякина Елена... Как ваше отчество? Соломоновна? Не годится! Скажем, Семеновна, а? И посмотрим. А ваша, Лена, задача – понравиться Одингу. Давайте рискнем».
Вечером дома, стоя перед зеркалом, мы с бабушкой гадали: могу я понравиться членкору Одингу, или нет. «Сомнительно, – сказала бабушка, – очень молодо, скорее по-детски, выглядишь». Действительно, рост полтора метра, испуганная физиономия, ничего себе научный сотрудник! «Я поняла, что надо сделать, чтобы ты выглядела посолидней, – сказала бабушка, – одень шляпку!» «Да, но войдя в лабораторию, шляпку придется снять!» «Да, не годится... Ну, что будет, то и будет».
Утром, робея до поглупения, я приехала в Академию наук. Мне навстречу поднялся из-за стола высокий элегантный седой мужчина. Он пожал мне руку, предложил сесть, очень доброжелательно расспрашивал о теме моего диплома и наконец сказал: «Пойдемте, Елена Семеновна, я покажу вам наш электронный микроскоп и расскажу о проблемах, которые нам с вами предстоит решать». Я сразу успокоилась. Я была счастлива, что почему-то понравилась Одингу. После беседы Иван Августович позвонил тому самому Ивану Ивановичу и сказал, что молодой специалист Елена Семеновна Косякина его вполне устраивает и что он просит подготовить на меня заявку в Президиум Академии наук. Потом он внимательно посмотрел на меня, пригласил к себе своего зама и попросил того приехать к нам в институт на распределение, чтобы подтвердить, если понадобится, его согласие.
В назначенное время я вошла в кабинет, где сидели члены комиссии по распределению и представители организаций, отбирающие себе выпускников. «Красный диплом, именная стипендиатка, Косякина Елена Соломоновна! – торжественно провозгласил секретарь комиссии. – Направляется в Институт металлургии АН СССР. Согласие Президиума Академии и член-корреспондента Одинга имеется». И тут среди полной тишины аудитории раздался голос начальника отдела кадров ИМЕТа. «Черт возьми!» – сказал Иван Иванович. Он понял, что его, стреляного воробья, провели. Так я стала сотрудником Академии наук.