Казарма и поэзия
1. Северный Кавказ
Конец встречам с А-сой положил мой уход в армию. В декабре 1960 г. моя годовая отсрочка по зрению кончилась, и меня призвали на военную службу. Первый год моей службы прошел в предгорьях Северного Кавказа, в Кабардино-Балкарии. Там сохранялась первозданная дикая природа. В долине, в т.ч. и на территории нашей части, сверкала порожистая речка с быстрыми шумящими потоками воды, каменистые тропы в урочищах змеились серпантином, и в обочинах вдоль них терпко пахло какими-то дурманящими травами, иногда выше человеческого роста, с острыми запахами, чем-то вроде дикого укропа, кензы, перечной мяты. На корявых низкорослых, с искрученными, извилистыми стволами деревьях висели грецкие орехи с еще зеленой кожурой, встречались кусты мушмалы, напоминавшей маленькие консервированные яблочки – ранетки, зеленые холмы снизу доверху утопали в зарослях дикой малины. Это были сказочные места, но они начинались лишь за забором, окружавшим территорию нашей части.
Я служил в военном строительном отряде, в так называемом «стройбате». И когда приходилось идти на место работы, отстоявшее от части в нескольких километрах, а очень часто мы шли на очередную смену не большим строем, а группой в несколько человек, а то и вдвоем, или даже в «гордом одиночестве», то было впечатление необыкновенной свободы и первобытной поэзии. В те абсолютно мирные времена, мы даже и подумать не могли о существовании какой-либо опасности, разве только от диких зверей, кабанов и прочих (хотя они из-за развернувшейся стройки вряд ли обитали в этих местах), да и то лишь в ночное время, когда иногда приходилось ходить на работу в ночную смену пешком, если грузовики, развозившие нас, по каким-либо причинам задерживались. Тем более, что располагались мы в протяженной закрытой зоне, где лишь очень редко можно было встретить каких-нибудь горских пастухов с небольшими отарами овец, каким-то образом, забредших на эту территорию. Здесь, и позднее, после переезда в калужские леса, я пристрастился к пейзажной лирике. Городской пейзаж уступил место пейзажу классическому. Мне жизненно необходимо было открыть пространство, и я открыл его в предгорьях Северного Кавказа, куда я попал на первом году своей службы. Его горные долины впервые дали мне буквально сферическое ощущение простора, пространства, воздушных далей и чувство высоты, чувство бесконечности.
И жизнь, как даль,
В которой без конца грустишь…
Часто, когда день склонялся к вечеру, казалось, что ты паришь в воздухе, восходя к медленно темнеющему небу…
Кавказ
Голос птицы отбивает такт Вселенной.
И долины в сумеречном звоне
Тихо-тихо потянулись к небу.
Вся страна притихла опускаясь,
Поднимая меня к самым звездам.
Потом наступала ночь и, теперь уже казалось, что «Горы украли небо», что «Горы – это черные развалины и пирамиды древнего Египта».
Кавказская белая ночь.
Страна горных миражей, не гор.
И тишина пророческого неба
В вышитых серебряных крестах.
И грузовик в ночи, что с гор несется птицей,
И, словно обретая крылья, парит
Над вымершею лунною равниной.
А по утрам, вновь видишь «горы, тающие в утренних размывах».
Иной раз выглянешь из орешника на склоне, над обрывом. И вдруг в лицо пахнут такие древние дали. А ты Мефистофелем глядишь на подвластную твоим глазам долину и синий амфитеатр далеких гор.
Зачастую Кавказ напоминал мне в моем художественном воображении идиллическую страну «Аркадию», будто сошедшую с классических полотен буколических художников, или, к примеру, Пуссена. И вот я гляжу вдаль. Передо мной расстилаются коврово-пышные зеленые холмы. Кажется, вот–вот появятся на них пасущиеся стада овец на райских, на «аркадских», лугах, ангелоподобные, хорошенькие пастушки с дудками или флейтами, миловидные пастушки. А ведь историческая Аркадия, располагавшаяся на территории Пелопоннеса и бывшая частью воинственного древне-греческого государства «Спарты» – тоже горный край, но совсем не идиллический, а скорее суровый. В другой раз я наблюдал, как огромный рыжий орел взмывал и падал далеко внизу в кольце горной долины, словно гигантская белка металась по склонам гор. Так из отдельных наблюдений рождались отрывки какого-то еще неясного мне стихотворения.
Страна Аркадия в зеленом малахите,
Где растеклись покоем берега
И тишина из облака в зените,
И по лугам змеится (петляет) вдаль река.
. . .
Над краем всем, охваченным смятеньем,
Метался потревоженный орел.
Закончил я его уже гораздо позже, после окончания военной службы, когда стал студентом истфака Московского университета.
Страна Аркадия в зеленом малахите,
Где растеклись покоем берега
И тишина из облака в зените,
И по лугам змеится вдаль река.
Долины терпкой свежестью налиты,
Страна забвенья… Но издалека
Уже поют спартанские гоплиты
Победные пэаны для врага.
И над горами рога звук проснулся,
И всколыхнулись мирные стада,
И дым пожарищ клубами взметнулся,
И в битвах не сдавались города.
И закипели по стране сраженья
В кольце долин и на уступах гор.
Над краем всем, охваченным смятеньем,
Метался потревоженный орел.
Аркадия – идиллия – из грима,
Из грезы сотворенная страна.
Как живописцы лгут непоправимо,
Аркадскими пейзажами маня.
Историки, ловите их с поличным,
Высмеивая, муча и кляня.
Да здравствует Аркадия – античность,
Жестоких битв, язычества страна.
В армии, особых друзей у меня не было, но отношения с большинством ребят нашей роты были нормальные. В то время «дедовщина» не получила такого расцвета, как сегодня. Единственное, конечно, что прочно врезалось в мою память – это то, что еще при въезде на территорию нашей части, куда нас призывников привезли на грузовиках покрытых тентом, в которых мы сидели рядами на досках, «старички» (т.е. старослужащие), а служили тогда три года, атаковали нас, примериваясь к нашему гражданскому барахлу. Я, еще стоя в грузовике, благоразумно во время скинул с себя какой-то полушубок с подстежкой, в котором приехал (призыв был в декабре 1960 г. – М.Г.), кто-то из старослужащих его подхватил и этим все обошлось.
В казармах, представлявших собой, длинные, собранные из щитовых блоков, бараки, мы после работы были большей частью предоставлены сами себе. Строительные отряды не относились к кадровым частям и особой муштрой не отличались. Нам не докучали строевой подготовкой, и за исключением периода карантина и начального периода, когда нас заставили немного побегать взводами неспешной рысью по окружающим войсковую часть возвышенностям, нами особенно никто не занимался. Требовали только работы. Поэтому свободного времени, вечерами, было не мало. Иногда показывали кино прямо на воздухе, на площадке, расставляя скамьи. В нашей роте, наряду с выходцами из Средней Азии, а также чувашами, мордвой, татарами и др. было значительное число москвичей. Поэтому в ходу было чтение книг, которыми обменивались друг с другом. Кроме того, в части была небольшая библиотека. Много писали писем, проникнутых, особенно на первом году службы, ностальгией по оставленному дому. Но, прежде всего, упорно, с тоской ждали писем оттуда, с большой земли, из другого мира, с другой планеты. Чтобы, пока их читаешь и пишешь ответ, слетать на них, как на крыльях, хотя бы на несколько минут, в оставленное прошлое, в ушедшее детство и юность, в оставленный дом.
Я бродил по бесконечной казарме,
То и дело подходил к дневальному
И спрашивал: «Нет еще писем?».
Писем не было…
Наконец, Васька Липин вручил мне
Целый веер голубых конвертов,
Вылинявших словно солдатские гимнастерки.
И на каждом было написано: Мне.
Письма зашумели Москвою,
Словно молодые деревья,
А в казарму ворвался
Свежий гул вечернего города.
Письма были грустные
И полны вечернего очарования
Московских улиц:
Голубая ткань воздуха
(Словно из сказок),
Подсвеченная розовой дымкой витрин,
Огней и рекламных объявлений,
И молодые лица, и молодая зелень –
Все, словно из страны снов,
Где все волшебно, как в детстве…
Я очнулся, ведь письма
Всегда кончаются.
Я опять среди бесконечной казармы.
А в стороне от меня
Письма всё шумели Москвою.
Это были в казармах сравнительно мирные занятия. Но случалось, после работы, то в одном, то в другом конце «бесконечной» казармы вспыхивали драки, обычно вечером или даже ночью, почти всегда неожиданно и непонятно по какой причине.
Мне будет не хватать, наверно,
В тиши дивана и настольной лампы
Казарм, оставшихся без света,
Где дикие песни носились
О проститутке Софье, о пьяной Парамелле,
Где молча вспыхивали драки,
Короткие, как удар ножа,
И безысходность сдавливала душу.
Наиболее близко я сошелся в этот свой северокавказский период военной службы с Юрием Абдуль-ым, очень талантливым художником - самоучкой, кроме того, профессиональным краснодеревщиком, как он о себе говорил. Это был небольшого роста, крепкий и ладный, очень порывистый, напористый и эмоциональный татарин – москвич, с подвижным лицом, живыми, выразительными, теплыми глазами, говоривший красивым мужским баритоном. Судя по всему, большой любитель женщин, о приключениях с которыми он не уставал рассказывать. Хотя он неплохо устроился в части, работая плакатистом, и имел свое отдельное помещение, видно было, что он очень тяготился службой. Кончилось дело тем, что он искалечил себе палец руки и его комиссовали. Я частенько наведывался в его каптерку, и он мне показывал свои, очень поэтические, лирические рисунки. У меня сохранилась даже фотография одного из эскизов, где волосы девушки, охватывающие силуэт возлюбленного, как-то незаметно переходят в долгую сельскую дорогу, уводящую вдаль среди полей сельского пейзажа. Мы часто уходили, пользуясь его свободой передвижения, за пределы территории части «на пленер», где он устанавливал этюдник и рисовал, всматриваясь в окружающий пейзаж, а я в это время корпел над стихами.
Ю. Абдуль-ву
Стоит в зеленой тишине
И пишет даль.
Ушел в нее.
Сейчас он где-то далеко…
А здесь
Поляна в сумеречном звоне,
Его зеленый силуэт
И в тишине открывшаяся даль.
После таких занятий искусством и литературой мы валились в душистую пахучую траву, рассказывали друг другу всякие истории (чаще, конечно, он, так как обладал гораздо большим житейским опытом), или просто смотрели в небо.
Что проще радости такой:
Раскинуть руки по траве,
Дышать нагретой синевой,
Что оказалась на земле
И в большем счастья не искать,
Лежать, не ведая часов
И небо, улыбаясь, брать
Без размышления, без слов.
Когда он уезжал из части, я дал ему адрес А-сы, о которой много ему рассказывал, и которая видимо сильно заинтересовала его. В Москве он действительно познакомился с А-сой и, наверное, сблизился с ней. Он умел очаровывать женщин своим темпераментом, бархатистым мягким голосом и артистизмом своей, несомненно, художественной натуры. Много позже, когда я уже пришел из армии и поступил в университет, я попросил его быть одним из свидетелей при моем бракосочетании. Он пришел. После этого мы как-то потеряли из виду друг друга и больше уже не встречались.