Не понимаю, как это произошло. Не знаю, каким образом из советчика я превратилась в советующуюся. Помнится только, что когда Нана познакомила меня с Нико, он был потерян абсолютно и не очень-то представлял себе, что он станет делать дальше.
У них в то время было что-то вроде романа. Я говорю «что-то вроде», ибо у Нана никогда не было настоящих романов, только что-то вроде. Она никак не могла отойти от переживаний, связанных со вторым своим разводом. А Нико, хотя и не женился после смерти жены, вечно влипал в самые невероятные истории.
Впрочем, влипание было для него даже не хобби, а жизненной необходимостью. Он рвался помочь всем. Только почему-то, в конце концов, помогать надо было ему самому. Как раз в такой момент его жизни нас и познакомила Нана.
Дом его, на фешенебельной улице Ипсиланду в Колонаки, был на тот момент полон неудавшимися гениями. Вот уже второй год жила в его роскошном особняке поэтесса Мари. Ее книга должна была вот-вот выйти в свет, но так никогда не и не вышла.
Гостил у Нико и милый друг Мари – композитор Рири. Его настоящее имя было Сосипатр Парафонос, что значит «не имеющий музыкального слуха», или «а мне слон на ухо наступил». Ему, по его собственным словам, надо было лишь немного доучиться, чтобы достичь высот Чайковского. И он действительно учился, изучая партитуры великого маэстро день и ночь. Он даже иногда сочинял что-то. Только это «что-то» всегда оказывалось куском из партитуры самого Чайковского.
Жил в доме также журналист Петкович, которого выгнали из газеты за безобразное поведение на работе. Жила там и медиум, зовущая себя Сивиллой. Ее настоящее имя утерялось со временем. И так никогда и не стало известно.
Последним в этой изысканной компании был сын Нико – шизофреник. Вся эта дружная компания ела, пила, одевалась, путешествовала,а так же звонила в Париж и Нью-Йорк за счет сердобольного Нико.
Кроме всей этой оравы, дома жили шесть разномастных собак да дюжина кошек, подобранных с мостовых Афин. Все они – и люди и животные – все время что-то хотели: говорили, мяукали, жаловались на судьбу, вырывали куски бифштекса прямо изо рта у Нико.
- Моя жизнь – сплошной кошмар, - говорил мне Петкович, - и оттого я пью не переставая. Своего отца я никогда не знал. Моя мать вышла замуж за богача. И ее муж с детьми думают, что я – ее любимый племянник. И разве справедливо, что ее законным детям досталось все – и роскошь и материнские ласки, а мне – ничего?
Говорить было нечего. Я молча кивала головой, не то соглашаясь, не то считая утраты бедного журналиста.
- Выпьем! - Предлагал мне тем временем Петкович, откупоривая дорогое виски.
- Я не пью, - отвечала я горестно.
- Это потому, что ты не ведаешь, что такое – быть несчастным. А мне надо заглушить боль, - и почему-то прикладывал руку к голове.
В эту минуту черная кошка грациозно вскочила ему на колени, словно желая его утешить. Петкович дернулся. Виски пролилось на его дорогой костюм.
- Брысь, паршивая! – зашипел он.
Кошка не сдвинулась с места. Только смотрела на него брезгливо зеленым немигающим взглядом. Тогда он стащил ее с себя, держа за шкирку. Когда он встал, в одной его руке болталась кошка, а в другой он нес стакан с виски.
Кошка беззвучно разевала рот, взывая о помощи, а виски лился на персидские ковры. Бормоча проклятия, Петкович нетвердой походкой пересек комнату, открыл дверь в коридор и вышвырнул туда и кошку и стакан.
- Я влип! Влип! – запуская пальцы в светлые кудри, говорил Нико. – Надо что-то с ними всеми делать!
- Почему бы тебе просто не выгнать их всех в шею? – посоветовала тогда я.
Советовать всегда легко, вы не замечали? Легко и весело сходят истины с губ и повисают в воздухе, как воздушные шары. Ибо кажутся слишком простыми и невесомыми, чтобы принять их во внимание. Вот и Нико взывал к помощи, но советам следовать не желал.
В короткий срок я, Нана и Нико стали неразлучными друзьями. Нам нравились одни и те же вещи. Мы бывали вместе везде: на вернисажах, театральных представлениях и концертах. Даже лето мы проводили вместе на Тиносе, где у всех троих были дома. Мы любили ужинать у Василиса в Ктикадосе, или у Роко в Волаксе. Часто звонили Матье в Каллони, чтобы он приготовил нам что-нибудь особенное.
Мне казалось, что и Нана и Нико нуждаются во мне. И это переполняло меня гордостью. Было, однако, нечто, вызывающее у меня недоумение. Что именно связывало их? Любовью там и не пахло. Трепета страсти не чувствовалось. Так что же это было?! Я не могла выдержать тьмы неведения.
- Ты с ним спишь? – спросила я как-то раз Нана.
- Иногда, - хихикнула она.
- Не понимаю…
- Что тут понимать? Нико умеет жалеть. Поможет тебе советом, и даже действием, если надо. Но жить с женщиной – выше его сил. У него столько своих проблем, что мне с тремя детьми нет места в его жизни!
- Что же будет?
- А что может быть? Каждый пойдет своей дорогой… когда-нибудь. А сейчас мне просто необходимо его участие. Наконец-то, кто-то заинтересовался мною. Тем, что я есть на самом деле, а не тем, что кому-то хочется во мне видеть. Понимаешь?
О, я прекрасно ее понимала. Это ли – не горе всех думающих женщин? Они знают, что способны перевернуть земной шар. Тогда как мужчина (муж? любовник?) хочет, чтобы пол в ванной комнате был чист, обед – горяч, а дети (свои или чужие) не путались у него под ногами.
И ему неинтересны твои стихи или твои фильмы – все то, что делает тебя независимой от него.
- Понимаю, - только и ответила я.
Холодный белый день белел за окном. Гнулись соцветия плюща под порывами Борея. Роняли свои последние листья букамвильи. Мы придвинулись поближе к огню камина.
- Так хочется, чтобы меня кто-нибудь полюбил, - прошептала Нана.
- Крак, - треснуло полено, обвиваясь огнем.
- Это уже перспектива из области фантастики, - промолвила я, взвешивая свои собственные возможности.
- И все-таки хочется, - упрямо повторила Нана.
Уныло шуршали шины машин по мостовой. Звенели мотоциклы, как назойливые мухи. Ветер налетал на стекла балконных дверей и играл крючками ставень.
Январь последнего года двадцатого века был холоден, дождлив и необычно удачлив. В отличии от предыдущего, бывшего для меня – цепью неудач, неуверенности в себе и какой-то странной нервозности, мешающей мне работать.
Измученная этими чувствами, я почувствовала необходимость в совете. Нико был поэтом. Известным и удачливым. И я дала ему прочесть мои рассказы, чтобы узнать мнение профессионала.
- У тебя, несомненно, есть талант, - говорил он мне неделю спустя. – Есть энергия текста, что так важно для писателя. И только одна вещь подкачивает – техника изложения.
- Техника изложения – это что? – спросила я, чувствуя себя совершенной идиоткой.
- Говоря обыденным языком – закрутка сюжета, – он был рад поделиться знаниями, помочь. - Ты Достоевского бы перечитала! Отличный мастер по закрутке сюжета!
Достоевский никогда не вызывал во мне положительных эмоций. И теперь, погрузившись в его странный мир, я опять почувствовала старую неприязнь. Но закрутчик сюжетов он был, в действительности, отличный! С этим я не могла не согласиться. Внимательно изучала я тексты, вникая в секреты писательского мастерства. Но когда настал час воплотить приобретенные знания на практике, я почувствовала, что не в силах этого сделать.
- Я чувствую себя беспомощной, - жаловалась я Нико по телефону, - не могу сосредоточиться. Все, что пишу, кажется мне ненужным. Язык, который я употребляю, похож на восточный ковер – спать приятно, а как взглянешь - пестрит в глазах от избытка узоров. И завернуть сюжет я не умею. Мне нравится выпалить все секреты читателю в лоб.
- Это хорошо, - заявил он. – Вижу, что ты выздоравливаешь.
- Выздоравливаю?! – вскричала я. – Да ты сошел с ума! Днем меня бьет озноб. Ночью мучает лихорадка. Я не сплю. Мысли точат меня изнутри.
- Это замечательно! – продолжал он пиликать на своей скрипке. – А ты заметила, что время от времени, ты увлекаешь читателя ненужными диалогами, не ведущими никуда?
- А не бросить ли мне это дело к чертовой бабушке? - Еле шевеля губами, пролепетала я. – Видно, писателя из меня не получится.
Он не отвечал.
- Может, мне недостает таланта?
Он молчал.
- Может, мне нечего сказать человечеству?
- Тебе кажется, что я стал бы тратить тогда на тебя время?! Стал бы делиться сокровенными мыслями?!
- Я только хотела…
- Продолжай работать! – рявкнул он.- Я желаю видеть результат!
Я закусила губу. Была неприятна сама мысль о том, что он может счесть меня слабой. Ибо слабой я не была. Но была я упрямой. Для себя я решила закрыть все счеты с сочинительством. Писать я больше не пыталась. Горячка стала понемногу спадать. Беспокойные сны сменились полным забытьем. Я успокоилась.
Каждый последующий день я чувствовала себя лучше. Однажды мне пришло в голову навести порядок в своем кабинете. Первым делом я взялась за свой письменный стол. Извлекла из ящиков исписанные листы, тетради, блокноты. И решила - выбросить все их содержимое, не разбирая. Но тут, взгляд мой упал на какую-то фразу. И усевшись тут же, на ковре возле стола, я принялась читать все подряд.
Три рассказа привели меня в восторг. И я отложила их справа от себя. Несколько рассказов требовали мусорной корзины. Некоторые, как я теперь ясно видела, требовали доработки, и я поместила их в папку. Написала на папке SOS и поднялась, чтобы выбросить собранный мусор.
В это время зазвонил телефон.
- Это я,- раздался голос Нана. – У Нико несчастье. Я заеду за тобой через полчаса.
- Хорошо, - сказала я в короткие гудки: она уже повесила трубку.
Одеваясь, я думала о нем. Знаменитый писатель и философ. На его счету - десятки книг. Член десятка обществ и организаций, он был продуктивен. Умел заработать деньги и умел их тратить, что одинаково трудно. Он родился в богатой семье выходцев из Константинополя. Получил блестящее образование сначала в школе Варвакио, а затем, на кафедре античной литературы в Афинском Университете. Однокурсники считали его везунчиком и злобно косились на розовый «Ламборгини», забирающий его обычно из школы.
Однако своей карьерой Нико был обязан себе одному. Блестящий ученик, он был склонен к анализу. Он любил читать, но не так, как это делают мечтатели: блаженно упиваясь образами, а анализируя прочитанное. Писать он начал рано. И его произведения были просты, понятны и зрелы. Все говорило в его пользу. Казалось, его ждала дорога, увитая лаврами.
Но Нико, в своем рвении помочь всем, запутывал свою личную жизнь. Ему было тридцать три, когда он встретил юную и прелестную шизофреничку. Женился на ней, ибо твердо решил, что она нуждается в его помощи. Но одной темной ночью Дора направила машину на скалы. Остов разорвало надвое. Нико был ранен. И только с Дорой решительно ничего не случилось. Напрасно родители умоляли Нико оставить ее.
- Она – просто несчастное существо, - говорил он. – Без меня она пропадет. Ее засадят в психушку. Немного любви и терпения – вот и все, что ей нужно.
- Любовь это отрада богов, - рассерженно отвечал ему отец, - а твой брак – это результат происков дьявола.
- Пусть так! Только я должен ей помочь!
В девяносто первом Теодора выбросилась с двадцатого этажа гостиницы «Хилтон» в Нью-Йорке. Но жизнь Нико не стала от этого лучше. Она уж постаралась оставить ему достойное наследство… вернее, наследника. Единственный сын Нико не поддавался воспитанию. Он не учил уроков. Не желал посещать школу. Жаловался на то, что везде и всюду его преследуют. Нико посылал его лечиться в лучшие клиники. Напрасно!
Когда мы с Нана приехали к Нико, он сидел над трупом сына. Его глаза были сухи.
- Я знал, что это когда-нибудь произойдет, - кивнул он на посиневшего сына. – Я всегда пытался помочь ему во всем. Может, это было моей ошибкой? Его мать выбросилась из окна. Он повесился. Наверное, они поняли, что я не в состоянии более помогать им.
- Что же ты теперь будешь делать? – спросила Нана.
- Закрою дом, - ответил он, как некоторые говорят: «закрою ресторан, он прогорел». – Уеду в Париж. Мне предложили кафедру античной литературы в Сорбонне.
У меня создалось впечатление, что к этому бегству он готовился долго и тщательно.
- Так хочется уйти от этих воспоминаний, начать новую жизнь!
Он смотрел на нас беспомощно, как заблудившийся ребенок.
- Я устал от этих людей, - и он кивнул головой в сторону стены, отделяющей нас от его гостей. – Они извели меня своей зависимостью. Пора уж им заняться самим своими проблемами.
И он, действительно, уехал в Париж и принял кафедру. Гости его исчезли. Никто и никогда о них больше не слышал. Прошло полгода. Нана открыла магазин с одеждой, как и грозилась. Встретила некого баскетболиста. И очень скоро они объявили о своей помолвке. Я, после долгой работы, наконец, приготовила сборник рассказов.
- Это надо печать, - говорил мне по телефону Нико. – На этот раз это зрелая, профессиональная работа. Я познакомлю тебя со своим издателем.
И я поехала в Париж. Я была готова к бою, была готова к славе. Свидание с издателем было назначено на вторник. Я задыхалась от волнения. И все время спрашивала Нико, как я должна предстать перед властителем писательских судеб.
- Собери волосы на затылке. Оставь лоб открытым. И пожалуйста! Пожалуйста, не одевай ни одного из твоих легкомысленных платьиц! Лучше купи строгий костюм. Будь вежливой и не умничай!
Так я и поступила. Купила неокрашенный льняной костюм. Собрала волосы на затылке. И взглянула в зеркало. Я стала похожа на закостеневшую старую деву. «Ничего себе зрелище, - пробормотала я своему отражению. – Просто ночной кошмар!» Удивительно, но редактору этот кошмар, похоже, понравился.
- В ваших рассказах, голубушка, мне нравятся две вещи: юмор и трезвый взгляд на жизнь, - сказал он мне.
Мне очень хотелось сумничать, но я испугалась Нико. Я скромно опустила глаза, и молча кивнула, как будто, соглашаясь с его мнением. Вы замечали, что мужчины не переваривают умных женщин? Я тоже не замечала… до того самого дня.
- Ну и дьявольский же у тебя ум! – призналась я Нико, когда мы встретились часом позже.
Он только хитро улыбнулся.
- Ну, рассказывай, как ты тут устроился!
- Работа мне нравится, - со смешком сказал он. (И сказать по чести, мне не понравился этот смех)- На днях купил старинный особняк. Его даже уже начали восстанавливать. Думаю устроить в нем приют для детей-беженцев из бывшего Советского Союза.
Он снова принялся за старое. Все было так хорошо, разве он мог не вляпаться?! Отговаривать его было делом пропащим. На этот раз я даже и не пыталась.
Мы встретились несколькими месяцами позже на Тиносе. Был теплый и благоухающий сентябрь. Мы сидели на веранде ресторана «Дросья», наблюдая, как красный остывающий диск солнца медленно падал в свинцовость соленой массы. Желтые зарева ходили по небу. Розовые облака собрались на горизонте.
И вдруг я услышала, как Нико говорит:
- Ты не представляешь себе, до какой степени меня утомили беженцы. Я уже не говорю о бешеных счетах… Думаю вернуться назад в Грецию.
- Это – самый лучший выход из положения, - согласилась я.
Впрочем, с Нико можно было только соглашаться.
- Ну, а как дело обстоит с твоей книгой? – внезапно спросил он.
Я положила перед ним новенький, пахнущий типографской краской томик.
- Спасибо, - сказала я, растроганная до слез. – Без тебя, вероятно, этой книги никогда бы и не было.
Он даже не взглянул на книгу, а развалившись в кресле, самодовольно улыбался. Он был похож на большого, красивого кота, только что съевшего рыбу, которую ты приготовил себе на обед. И тут совершенно сумасшедшая идея пронзила меня. Почему-то показалось, что он считает меня одной из своих «случаев». Одной из тех, кому он без толку помогал. Я пришла в неописуемый гнев.
- Чему это ты улыбаешься? – закричала я. – Воображаешь, что ты взял надо мной шефство? Ты думаешь, что ты – Аристотель рядом с Александром Великим? Или Господь наш Иисус, поучающий святого Петра?
И потому, что он только молчал и улыбался, улыбался и молчал, я приходила все в большее неистовство.
- Ты бы лучше собой занялся, вместо того, чтобы плакаться мне в жилетку! – посоветовала ему я.
- Вот наступил и твой черед! – мурлыкая от удовольствия, пропел он. – Теперь ты вот возомнила себя Богом.
- Монстр! – заорала я, готовая убить его.
- Не кричи! – строго сказал он. – Ты же видишь: я одинок, я несчастен, я нуждаюсь в совете!
Тут над нашими головами, цепляясь за ветки деревьев, взошла большая бледная луна, разливая белый, холодный свет. Зябко поведя плечами, женщины принялись натягивать на себя жакеты.
Даже море озябло. И луна с удивлением наблюдала, как по его свинцовой поверхности прошел ледяной озноб.
А свет все лился. Лился холод. Лилось одиночество.