Кафе было маленькое, элегантное и очень светлое. Его окна выглядывали на море. Был полдень, и люди суетливо бегали по магазинам в поисках чего–нибудь дорогого и экстравагантного. Люди очень респектабельные. Ибо только таковые могут позволить себе роскошь заниматься покупками в разгаре рабочего дня. Люди очень респектабельные и глубоко осознающие свою респектабельность.
Одна я, пожалуй, не чувствовала себя респектабельной. Я думала о незаконченном рассказе и пыталась выявить хоть одну ясную мысль в тёмной массе сознания. Тщетно. Назойливо светило солнце, освещая лишь верхнюю часть мыслей. Их нижняя часть пустила корни в бездонную черноту.
– Вы кого–нибудь ждёте?
– Да, – машинально отозвалась я, не в силах переключиться.
Что я делаю не так? Чем отличаюсь от всех остальных человеческих осыбей?
Некоторые собирают марки, иные – бриллианты или собачьи поводки. Я всю жизнь собираю истории. Честное слово, ничего не могу с собой поделать, видя сколько колоритных личностей ходят вокруг, которые так и просятся на бумагу!
Впрочем, я особенно не жду подобных просьб и изымаю истории у ничего не подозревающих мирных граждан. Странным на мой взгляд является другое.
Жертвы приходят сами. И сами рассказывают историю своей жизни… Единственно, чего они не делают – это преображение болтовни в литературное произведение. Это делаю я. И чаще всего – без их на то позволения. Часто они даже не ведают, что попали в мои рассказы.
– Я спрашиваю, вы кого–нибудь ждёте? – повторила она, усаживаясь за мой столик. Мои глаза невольно перенеслись на говорящую. Боже! Кто она? Женщина? Девочка? Её ангельская головка была приклеена к карликовому телу, а ноги сжимал железный скелет.
– Подругу, – выдавила я из себя. – Я жду подругу.
– А кто она? Чем занимается?
Я и сама была бы не прочь узнать, чем занимается теперь Нана. В прошлом году она преподавала химию в лицее. В позапрошлом – работала в научно–исследовательском институте. А в этом, вдруг решила открыть магазин женской одежды. И когда я спросила её, что она понимает в одежде, Нана, кажется, даже обиделась и спросила:
«А разве нужно понимать?»
– В одном я уверена, – объяснила я ангельскому личику, – а именно в том, что она – мать троих детей.
И я заставила себя взглянуть ей прямо в глаза. Она кивнула. Мне было трудно поверить, что она действительно поняла.
– А вы чем занимаетесь? – деловито продолжала она свой странный допрос.
– Я писатель. Пишу рассказы, – застенчиво ответила я.
Почему я всегда боюсь признаться в этом? Все гордятся своей профессией. Все, кроме меня. Почему–то считается, что мы, писатели – просто бездельники, протираем кресла до дыр, а результатов – никаких. Впрочем, малютка, с которой я говорила, кажется, так вовсе не думала. Я даже боюсь, что она меня и не слушала вовсе. А была занята разрешением какой–то важной проблемы.
– Я хочу стать актрисой, – сказала она, глядя мне в глаза необычайно живыми и умными глазами. – Вы думаете, я не смогу?
– Ты сможешь, – не очень уверенно проговорила я, отводя глаза от её порхающих в нервном танце рук.
– Хочу стать актрисой, а работаю продавщицей. Продаю пирожки на улице, – продолжала она. – А по вечерам посещаю театральный кружок. А ещё я принимаю участие в гонках.
– В гонках? – повторила я.
Когда мне нечего сказать, а говорить надо, я прибегаю к этой неудачной уловке. Я сама понимаю, что это звучит по–идиотски. Но ничего другого придумать не могу. Ах, почему Нана опаздывает? Я ещё раз взглянула на часы. Половина первого.
– Да, гонки в инвалидных колясках – это так занятно! Скорость – необычайная встряска нервов.
– Я люблю покой.
– Вы часто приезжаете сюда, на Тинос?
– Вообще–то я здесь живу.
– А я, знаете ли, решила шикнуть. Конечно, я приехала, чтобы поклониться Богородице. Но и о покупках тоже забывать не стоит.
– О покупках?!
А, понимаю! Малышка слишком увлекается телевизором!
– Всегда только продавать – занятие пренеприятное. Я бы хотела приезжать сюда чаще, смотреть на нарядных людей, встречаться с богатыми.
– Ты что, считаешь меня богатой? – я была в полной растерянности.
– Но для того, чтобы жить на таком дорогом острове, необходимо быть богатым. Разве нет?
– Я не совсем понимаю, почему ты считаешь нас богатыми.
– А отчего вы живете здесь?
– Не знаю, право, что и сказать…
– Вот соберу много денег и тоже поселюсь здесь, – сказала она.
Почему вдруг так заболело сердце? Опустив руку под стол, я сняла с пальца дорогое кольцо. Мне стало вдруг стыдно. За это кольцо. За ухоженные руки. За мой утренний льняной костюм.
– А вы где работаете?
– Дома, – сказала я, заливаясь краской.
Хотелось сказать ей что–нибудь тёплое, задушевное. Но слова не шли с языка. Я испугалась, что она воспримет их как фальшь и оскорбится. Пока я искала нужные слова, она, вдруг, собрала свои костыли. Вскочила со стула, да так внезапно, что я испугалась, как бы она не упала. Не попрощавшись, она исчезла так же внезапно, как и появилась.
Я смотрела ей вслед. Я была одна. Назойливо светило солнце.
– А вот и я!
И на стол упала толстая, зачитанная книга. А на рядом стоящий стул уже садилась Нана.
– Одно фраппе, пожалуйста, – сказала она к подошедшему гарсону. – А что у вас есть из сладкого? Кадаифи? Замечательно. Ты возьмёшь? А я возьму.
Гарсон ещё не успел отойти, а она уже рассказывала, захлёбываясь:
– Кажется, я влюблена. Ему пятьдесят два. Красавец. Блондин. Поэт. Вот, смотри!
И всучила мне тот самый толстый том.
Во–первых, я не поняла ни слова из того, что она говорила. (А если сказать честно, никогда не понимала). Во–вторых, поэзия вот уже много лет оставляла меня совершенно безразличной. Но она была моей подругой, и мне было неудобно оставлять её слова без внимания. И я притворилась, что поглощена чтением.
Сентиментальность мешает мне жить. Мне кажется, сентиментальность похожа на нарядный ночной горшок, надетый на голову, с целью защитить себя от холода в морозную февральскую ночь.
– Ты, конечно, узнаёшь имя? Он ужасно знаменит! – говорила Нана. – Я читала ему сегодня свои стихи. Он никак не мог понять, почему я не печатаюсь. Но моя мама запрещает мне писать. Считает это потерей времени. Ты только представь себе, что она скажет о книге! Он считает, что в них что–то есть.
– В них?!
– В моих стихах, – объяснила она. Щёки её как–то подозрительно горели. – Мы немного выпили…
– Да ты, дорогая моя, пьяна!
– Немного, – призналась она. – Только я хотела бы поговорить совсем о другом. Помнишь историю с самоубийством Теодоры Котчани?
– Немного, – повторила я ее слова.
– То было в девяносто первом. Ты тогда работала в «Ежедневной», ну а Нико писал в её приложении. Ты должна его помнить!
– Кого это – его?
– Я с тобой уже целый час говорю о Нико. Так вот, Дора была его женой.
– Скажи–ка, Нана, – почувствовала я нужду выплеснуть наружу некую мысль, колючкой застрявшую в складках моего мозга, – ты когда–нибудь хотела нечто до боли?
Она недоумённо подняла на меня глаза.
– Ну не знаю,… Пожалуй, хотела бы иметь столько денег, чтобы иметь возможность делать подарки всем…
– А ты? – спросила я гарсона, принёсшего нам наше кофе. – Ты мечтал о чём–нибудь до боли?
– Мне бы открыть собственное кафе, уж я бы развернулся, – сказал он и мечтательно улыбнулся.
– А ты тоже считаешь, что клиенты вашего кафе – люди богатые?
– Разве существует кто–нибудь, кто думает иначе?
– Да. Я так думаю, – обиделась я.
Он позволил себе улыбнуться.
– Хорошо, голубчик, – сухо отрезала я. – Сколько мы вам должны?
И заплатила. Нана, глупо улыбаясь, пила свой кофе. Я тоже отпила из своей чашки. Горячая жидкость полилась в пустой желудок, обжигая его чувствительные стенки. Надо было что–то сказать, и я произнесла.
– Что поделывает твой муж?
– Который? – хихикнула она.
– Последний.
– Ушёл. И учти, это уже в пятый раз. Мама снова уговаривает принять его обратно. Только к чему это? В последний раз он ушёл, даже не объяснив почему. Я, помню, была в ванной комнате, стирала. Он только и сказал: «Я ухожу»…
Словом, Нана думала, что он собирается в гости. И спросила его:
– Когда вернёшься?
– А я не вернусь.
– Как хочешь, – обречённо отозвалась она.
И подумала, что на днях он всё равно вернётся, чтобы забрать вещи. Вот тогда они и поговорят. Он, однако, не вернулся. Дней через десять она решила сложить его вещи и отослать с кем–нибудь к его тётке. Но его стенной шкаф был пуст. «Значит, – подумала она, – собирался он заранее и выносил вещи тайком».
Лишь поздно вечером, когда дети, наконец, были накормлены и уложены, когда посуда была вымыта и бельё заложено в стиральную машину, она погрузилась в грустные мысли.
Когда он ушёл в первый раз, он признался, что ревнует. Он обвинял её в том, что своего первого мужа она любила больше, чем любит его. И что её первенец ей дороже, чем близнецы, прижитые от него. Было все: скандалы, сцены и даже драка…
– А помнишь, каким он был поначалу? Тихонький, как мышка, – говорила мне Нана, – Во всём со мной соглашался. Кто бы подумал, что он способен на нецивилизованные поступки?!
– Я знала. И предупреждала, и просила, чтобы ты ни в коем случае не рожала бы от него.
Она сделала вид, что не слышит.
– А сейчас он плачет и просится назад. Будет, говорит, спать на коврике у моей кровати. Однако мне никак не забыть тех слов, что он бросил мне в лицо, уходя в третий раз. Сначала я не придала им большого значения. Но как–то ночью они внезапно всплыли из памяти, и раскалённым железом жгут сердце. «Ты изуродовала мне жизнь!» – сказал он и хлопнул дверью.
– Ты психиатру его показать не пыталась? – спросила я.
– Как–то не пришло в голову. Я устала разбираться в тонкостях его любви ко мне. Сейчас только хочется, чтобы человек, с которым я связываю так или иначе, свою судьбу, понимал меня. И мне кажется, что Нико меня понимает.
Она мечтательно закрыла глаза. И тут я услышала нечто…
Вообще–то, в какой–то момент мне показалось, что она бредит от чрезвычайной дозы спиртного. Но она продолжала с пафосом:
«Любовь надо беречь;
Она не выносит семейных склок,
Униженного достоинства,
И финансовых разногласий.
Любовь надо беречь.
Потому, что она –
Как цветок на асфальте:
Нежный и трепещущий от ветра».
Она смотрела на меня с ожиданием. Мне, наверное, полагалось прийти в восторг. Но я почему–то была не в состоянии этого сделать. Вместо этого я спросила:
– Что это?
– Стихи. Его стихи.
– А!!! – сказала я. – Стихи!
И потом, совершенно неожиданно, услышала, как губы мои произносят:
– Послушай, а может, ты относишься к своим мужчинам с чрезвычайным энтузиазмом?
Нана удивлённо подняла на меня стальные глаза. Я согласна…Согласна, что несколько странно излагаю свои мысли. Но когда люди вот так вот вылупливают на меня глаза в недоумении, мне начинает казаться, что я говорю на иностранном языке.
И тогда я понимаю, что надо было бы найти некую формулу перевода моих мыслей на простой человеческий язык. Но не могу!
– Дело в том, что быть влюблённой, для меня, это способ существования, – наконец, произнесла Нана. – А мужчина, мой мужчина, нужен мне как воздух. Если его нет, я не живу.
Потом ещё подумала и добавила:
– Всё с ними обоими складывалось так прекрасно до свадьбы. Мне казалось, что они оба любили меня: и мой первый и мой второй муж. Любили и понимали так же хорошо, как понимаю их я. Ад начинался уже после свадьбы. И я никак не могла понять, чем он каждый раз вызван.
Толпы людей на набережной поредели. Потеряв своих блестящих клиентов, улица вдруг потеряла свой шик. Мне даже показалось, что я слышу её сонный зевок. Приближалось время сиесты. Всё погружалось в тяжёлый сон. Одно лишь солнце светило назойливо.