Гудулов проснулся со страшного бодуна, проснулся – выкарабкался из чёрного провала, выскользнул из пустоты, с трещащей головой и пересохшим горлом. Прохаркался, перевалившись на бок:
- Нхи-нааах!..
В квартире пусто. Ни шороха, ни вздоха.
- Ни-нааа!.. Нин!..
Поднялся. Сунул ноги в тапки. Пошёл на кухню, попил воды – она впиталась неощутимо, как в песок.
- Что ж было-то? - сипло спросил себя Гудулов, силясь вспомнить вчерашний вечер. И ночь.
На столе увидел бумажку с буквами. Прочёл:
«Я тебя ненавижу. Ты просто животное. Жестокая, подлая мразь».
Хорошие новости. Ушла, значит. Тихонько собралась, пока он спал, и умотала.
- Что ж было-то? - снова спросил себя Гудулов; желудок скрутило судорогой панического стыда, сердце ощетинилось иглами, как напуганный ёж – закололо сразу везде: во всём проспиртованном ливере, между рёбер, в плече и под лопаткой – везде!
И вроде бы, чего паниковать-то? Ну, ушла – подумаешь! Да пусть даже и насовсем!.. Ну, натворил чего-то эдакого, напаскудил – но не убил же никого. И всё же Гудулову стало жутко – не переносил он стыда и боялся его больше всего в жизни. Самолюбив был до одури. А это «ненавижу… животное… мразь…» - это ж как молотком по самому дорогому. По самолюбию, по самоуважению – по самым светлым чувствам. Ну, и по чести офицера, конечно. А это уж… Как он может быть животным (и мразью тем более!), когда он офицер! Офицер полиции! Это вам не хухры-мухры, честь русского офицера полиции – это такая штука, что позор… только кровью…
- Ну что же всё-таки было-то, ё-моё! – повторил он ещё раз в полном отчаянии, оглядываясь во тьму, из которой только что выбрался.
Достал из холодильника бутылку, из шкафчика – свежую рюмку (две несвежих стояли в раковине, стало быть, Нинка пила вчера вместе с ним, а это уже хоть какая-то надежда – могла и сама задурить ведь, пьяное дело такое), налил, собрался – хых! Ну что за водка такая! Ты её туда – она обратно, ты её снова туда, внутрь, быстрее да поглубже чтоб… а она опять наружу. Зараза.
Потрепыхавшись туда-сюда, водка всё-таки провалилась. Гудулов аж взмок и прослезился, да слёзы стояли в глазах такие густые и едкие, будто гель для чистки унитаза.
Продышался, закурил.
«Что же было… что было… что было…» - клокотало в башке сквозь похмельную дурь и отвращение ко всему. И вот, наконец – первая вспышка. Но лучше б её не было, лучше б Нинка просто растворилась в чёрном беспамятстве навсегда, и он никогда ничего бы не вспомнил.
Вспышка несла в себе сразу несколько впечатанных одна в другую подвижных картинок - они заслоняли друг друга фрагментами и не давали понять всё до конца, но ясно было видно, как он, Гудулов, наставил на Нинку табельный пээм, а она смеётся и смотрит на него как на говно, было ясно видно, как Нинка валяется на полу в позе картофельной шкурки, а он бьёт её ногой под рёбра (кажется, большой палец на ноге сломал… или просто выбил?), было видно, как она плюёт ему в лицо кровавой слюной, а он хватает её за волосы и волочит в ванную…
Гудулов налил вторую. Хых! – нормально проскользнула, на ярком чувстве к себе и к жизни.
Однако надо было на работу собираться: «Там всё смажется, растушуется, - крепясь, уговаривал себя Гудулов, - Убийства, разбои, поджоги – что в сравнении с этим со всем глупая пьяная гнусь! Ну не в ладах я с головой – понимать должна. Сколько лет в операх, да ещё Чечня, ядрёна вошь – ну как тут человеком остаться!»
Он ещё раз глянул на рюмки, стоящие в раковине – как на единственное, что этим утром обнадёживало.
«Надо посмотреть в шкафах – может, и не успела собраться? Хотя, что это изменит? Приедет тёща – ещё хуже...»
Но, даже решив, что это ничего не изменит, Гудулов всё-таки пошёл проверять шкафы: «Заодно и на рожу свою посмотрю» - оправдался он неведомо перед кем.
В том шкафу, что в прихожей, с зеркальной дверцей который – было свободно, но кое-что из Нинкиных вещей всё же оставалось. Это усиливало позиции надежды, зароненной в душу двумя рюмками.
А вот рожа опухла. Безнадёжно.
Но даже странно – таким вот опухшим Гудулов себе больше нравился, чем когда был в норме: похмельность делала его лицо значительным, оно превращалось в лицо человека, много пережившего, человека мрачного, и мрачного не без причин... Эта опухшая рожа парадоксально внушала Гудулову уважение к себе.
«Глаза опухли? - спрашивал он как бы не вполне себя, - Да это от бессонницы! - в гневе отвечал он этому не вполне себе, - От бессонных ночей в засадах, от бессонных ночей над материалами дел! Я закон охраняю, защищаю ленивых и беспомощных обывателей от подонков общества, отморозков... и от самих себя... Да-да, от самих себя - ведь если бы не я и не такие, как я, то даже в самом безобидном обывателе однажды просыпался бы зверь!.. Да каким бы я ни был, я – один из немногих в этом мире, чья жизнь имеет хоть какой-то смысл!.. Один из немногих, кто живёт не ради себя, а ради других!.. А командировка в Чечню! Я там родину защищал – от бандитов, похищающих людей ради выкупа, от террористов, взрывающих станции метро и берущих в заложники женщин и детей!.. И что, всем этим я не заслужил права на ошибку? Права побыть раз в жизни пьяной скотиной?»
Удовлетворённый своим ответом, Гудулов приосанился, поправил трусы и попытался пригладить вихры на макушке. Не получилось. Волосы вообще доставляли Гудулову массу хлопот – упрямые были, в тон и в такт характеру – упрямые и... как бы это сказать... цвета такого... мужского цвета! Это когда и не блондин, и не брюнет, и уж тем более не рыжий – ни то ни сё, что-то такое серенькое, но не серое, тускло-русое, жёсткое, упрямое и неживое – как сухой репейник. На репьи же были похожи и глаза – примерно того же мужского цвета, только с лёгкой примесью синевы, цепкие, колючие и дикие.
Привычно умилившись суровым своеобразием своих волос и глаз, Гудулов пошёл умылся – заодно и вихры водой уложил, вернулся на кухню – хлопнул ещё рюмашку и стал одеваться.
***
Жара. Проблуждав по гаражному кооперативу с полчаса, Гудулов наконец приметил красную семёрку Якушкина, участкового.
«Кто там с ним? – высматривал он, подходя, - А, Найдёнов, баклан бесхвостый…»
Найдёнова тонкий трагик Гудулов не любил – за склонность к фарсу. Прирождённый «плохой полицейский», Найдёнов каждый раз вёл расследование в одном и том же ключе – играя откровенные пародии на киношных беспринципных подонков в погонах. С первых дней работы усвоил, что дознание это балаган, и оперативники в нём – жестокие шуты, мрачные паяцы. Тем и делал карьеру.
Гудулов не без злорадства представил себе, как раскалён сейчас кузов машины, в салоне наверняка – как в духовке. Сыщики-гриль. Дымят. Дверцы нараспашку. Но злорадство было недолгим – опять затошнило. Слишком энергично хмыкнул.
Какие-то абреки стеснились у тёмно-розового гаража, застыли в напряжённых позах, только головами носатыми крутят.
«Родственники трупа? – мрачно прикинул Гудулов. – Этих будет особенно приятно именно так называть – тут даже не козырный ментовской юморок, тут особо сладкий для слуха намёк звучит, затаённый: мол, в гробу я вас всех видал, носатых, в белых тапках».
Абреки уставились на Гудулова в ожидании. Гладкие чёрные волосы лоснятся и бликуют.
«Интересно, это они так причёсываются и зализываются старательно, или сами волосы у них так послушно растут?»
Подошёл. Молча поручкался с участковым и с Найдёновым. Заметил, что калитка гаража (скорее, продолговатый люк, как в бронированном блиндаже) раскрыта настежь, замок вырезан. Кивнул на изуродованную дверь, выдавил из себя, поборов тошноту:
- Кто?..
Задавая этот вопрос, он указал пальцем на квадратную дыру с поблёскивающими неровными краями – блеск прорезов сразу и освежал тёмно-розовую дверку с пятнами проступившей там и тут ржавчины, и намекал на что-то страшное…
- Да это… - начал было Найдёнов, но Гудулов от него отвернулся. Он оглядел ещё раз столпившихся вокруг родственников трупа – один сразу выскочил вперёд и затараторил:
- Дверрр ызнутррры закрит биль, да?.. Бальгхарррку взяль, пэрррэноску кинуль, замок вирррэзаль.
- Изнутри заперто было? – поморщившись на кошмарный акцент, переспросил Гудулов.
- Дха, дха! Тхак! Рррафик сам сэбя зарррэзаль, никхто больщи нэ могх!
- Сам?
Гудулов глянул на участкового.
- Давай зайдём, - предложил тот, - увидишь, как этот Рафик сам себя...
Скользнули в раскупоренный блиндаж, тошнотворно душный и сумрачный. Тусклая лампочка, свисавшая с потолка на двух проводках, освещала гараж едва-едва. Гудулов не сразу и труп-то разглядел, а когда разглядел – усмехнулся:
- Как в том анекдоте...
- В каком? - спросил участковый.
- Шериф в Техасе выезжает на труп - черномазого зарезали, башку размозжили, привязали за руки за ноги к хвостам двух лошадей – те его пополам разорвали... шериф труп, значит, осматривает и говорит - сокрушённо так, искренне: "Какое страшное самоубийство!"
Участковый хохотнул:
- Ну да, похоже... Но дверь-то, говорят, была изнутри заперта!
Гудулов снова поморщился:
- Во-первых, кто говорит? Во-вторых, ты что, думаешь, он сам себе вот так пальцы пришиб? А потом горло перерезал... Слушай, давай обратно на воздух, пока я не блеванул.
- Чё это?
- Да перебрал вчера. Круто перебрал.
- А, ну это чё ж, пойдём...
Вышли. Гудулов глотнул свежего воздуха полной грудью, мрачно глянул на беспокойную толпу:
- Так, граждане родственники трупа, где замок?
- Зхамок? - спросил всё тот же активист.
- Ну да, замок. Где он?
- Бросиль кхуда-то... Тут гхдэ-ныбуд...
- Твою мать... Что значит "тут где-нибудь"? Давайте сюда его! Это ж вещдок, бль...
Странно, как только Гудулов потребовал замок, все сразу сделали скучные лица, толпа расползлась, рассредоточилась: кажется, все вдруг вспомнили, что у них есть дела поважнее трупа в гараже.
- Эй! - окликнул Гудулов поскучневших, - Куда собрались! Якушкин, ты всех записал?
- Ну да, - отозвался участковый, - Да я их и так всех знаю.
- Да? Я бы вот не запомнил, наверное... Недавно приехавших нет среди них?
Участковый окинул толпу взглядом.
- Нет, все давнишние. На днях, кстати, родственник их с зоны откинулся... Грачик Габриэлян... Но его-то и нет... Эй, Дзоник, а где Грачик?
- В мастэрской, работает.
Как ни мутило Гудулова, он всё-таки опять усмехнулся. Подмигнул участковому:
- Сознательный какой! Когда он откинулся?
- С неделю.
- И уже на работу устроился? Молодец.
- А кьхьто его кхарррмит будэт, а? – встрял откуда-то из-за гаража всё тот же неугомонный активист, - Мы нэ рррускые, тунэядцев нэ кхорррмит никьхьто.
- Ишь ты... А русские, значит, бараны, да? Всех на шею себе сажают. То-то вам всем тут как мылом намазано, бль... Может, в обезьянник их всех, а, Якушкин? Что-то мрачно мне от них...
- Да ладно, хорош тебе. Они нормальные. А бездельников никто не любит.
- Кроме русских...
- Да хватит, сам-то - сильно русский, что ли?
Активист вынырнул из прохода между гаражами:
- Э-э, гррражданын натшальник, затшэм в абизяник? – вот зхамок, нашёль!
- Вот это молодец. Выручил, спасибо.
Гудулов отвлёкся от свидетелей (хотя какие они свидетели!) и сосредоточился на замке.
Он осторожно повертел его в руках (края обрезанные – острые), нажал на пумпочку в торце – ничего. Повернул ручку – скрежетнуло, нажал ещё раз - щёлк! - косой обрубок язычка выскочил наружу. Повернул ручку – обрубок убрался.
Щёлк – щёлк. Щёлк-щёлк.
Он кивнул Якушкину и сказал:
- У!
- Угу, - ответил Якушкин, - Уходя, убийца просто захлопнул за собой дверь. А эти лопочут: дверь изнутри закрыта, самоубийство!
- Чурки, чё там...
Гудулов глянул на активиста:
- Как звать?
- Гют.
- Вот ведь… Слушай, Гют, у вас ключей, что, ни у кого больше не было? Только у трупа?
- Рррафик никхаму кхлючей нэ даваль…
- И дубликатов… других ключей – ни у кого не было?
- Нэт. Толкхо у Рррафика.
«Сол-фасол, вилька-тарелька…» - усмехнулся про себя Гудулов.
- Слышь, Якушкин, - обратился он к участковому, изнывая в ироничной, угрюмой улыбке, - Вывези меня отсюда, будь человеком!
- До магазина?
- Ага.
***
Прикупив две плоских чекушки, Гудулов отправился по месту прописки трупа. Проживал покойный в частном секторе, в посёлке Варламовском, давно уже вросшем в город и окружённом со всех сторон панельными высотками. До посёлка было минут десять ходьбы, и Гудулов прошёлся пешком – проветрился, да и в одиночестве побыл. Чекушку приговорил опять же. Одну. Вторую на потом оставил – под сердцем, рядом с пистолетом.
Домик у трупа был знатный: в три этажа, кирпичик к кирпичику, с пластиковыми окнами, крыша шашечками – квадратик белый, квадратик красный, забор высоченный, столбы кирпичные (умильно аккуратненькие, с красненькими жестяными шапочками – точно в тон красным шашечкам на крыше) метра три высотой, на калитке домофон. Подошёл, позвонил.
- Кто? – женский голос.
- Полиция.
Пи-ип. Щёлк. Дверь открылась.
Вокруг дома газон, в травке – гномики глиняные, тропинки камушками красивыми выложены. Благодать! Только как-то неживо…
На крыльце показалась хозяйка. Мрачна, строга, спокойна. Пышные чёрные волосы, сложная высокая причёска. Сама – как струна. И вибрации от неё нехорошие – раздражённые, высокомерные. Смотрит… как Нинка вчера смотрела. Как на говно. И с чего бы это? Что мужа убили, наверняка уже знает. Ментов не любит? Или что-то здесь похуже?
Но додумать и досомневатся Гудулов не успевал – на последней ноте вопроса он уже сделал шаг на крыльцо.
«Ладно, разберёмся» - решил Гудулов, начиная раздражаться – входя в резонанс со звенящей струной.
- День добрый, уважаемая.
- Сами знаете, что недобрый, - отозвалась «струна»; ни тени акцента.
- Уже в курсе? Вас как зовут?
- Асмик. Гют позвонил ещё утром, сказал.
- Вы убитому кто будете?
Пожала плечами:
- Жена. А почему убитому? Разве он не сам?
- Разрешите пройти?
Отвернулась:
- Проходите.
Войдя, Гудулов слегка оторопел: внутри дом был как нежилой, будто времянка, а не постоянное жильё, или будто строительство только-только закончено, и люди ещё не въехали – голые стены, ни мебели, ни ковров, вообще ничего. В прихожей какие-то табуретки самодельные, рассохшиеся и облупленные, одежда на гвоздиках висит, лампочка без абажура, да тусклая такая.
- Не разувайтесь, - предупредила Асмик.
Да он бы и не подумал.
Со второго этажа навстречу Гудулову, сопровождаемому хозяйкой, спустился высокий седой ара: глаза, как у филина, в руках отвёртка, пучок проводов.
- Зыдыравствуйтэ.
- Привет-привет… Не Грачик, часом?
- Нэт. Я – Элбак. Грачык в мастэрской.
- Ну… Элбак так Элбак…
Гудулов открыл было рот, чтоб спросить что-то ещё (или просто съязвить по поводу имени), но его перебил весёлый топот: тыгыдык-тыгыдык-тыгыдык – три лёгких коротких пробежки, девичьи ножки – по той же лестнице со второго этажа. Ножки были изящные, но в каких-то чуть ли не детских колготках (во всяком случае, каких-то смешных – оранжевых, с птичками). Они были такие длинные и стройные (и по-домашнему доступные взгляду), что у Гудулова дух захватило. Девочка была высокая, но фигурка субтильная, в плане женских прелестей ещё неразвитая. А личико детское совершенно, лет двенадцать ей всего, никак не больше. Но какая красавица уже! Гудулов онемел, ему остро захотелось оказаться в этом доме по другому поводу и в другом виде: трезвым, душистым и нарядным. Он сразу же застеснялся себя, просто ужасно застеснялся: профессиональная интуиция давно подсказывала сыщику, что от него воняет (ещё бы – с такого похмелья!), но до сего момента он старался не зацикливаться на этом; а тут вдруг о чём-то другом уже и думать перестало получаться. Какое там расследование, какой там труп в гараже!
Девочка с разбегу повисла на плечах у старика, назвавшегося Элбаком, чмокнула его в шею:
- Спасибо, Элбак! Я так скучала без компьютера!
Элбак улыбнулся:
- Юным красавицам нэлза скучат – это всэгхда создаёт праблэмы дыля старыков, кхаторые ест рррадом…
Асмик некоторое время молча на что-то решалась – Гудулов заметил это: женщина-струна нахмурилась, лицо её застыло, только губы чуть подрагивали – и, глядя то на неё, то на девочку, сыщик всё гадал, что же сейчас будет. Колебалась она секунды две-три, не больше. Асмик подошла к девочке так церемонно, что та сразу растопырила глазки, отлипла от Элбака и замерла в ожидании важного известия.
- Эльза, этот человек из полиции. Дядя Рафаэль... его нашли мёртвым... в гараже...
Гудулов почувствовал неприятно холодящее движение мурашек – между лопаток к пояснице и от коленей к щиколоткам: получается, девочке ничего не говорили, пока он не явился. Нести дурные вести всегда неприятно, а уж когда вот так – чтоб только что смеялся человек, был счастлив... особенно когда человек этот – не заскорузлый душой мужик, а девочка-подросток, прекрасная девочка-подросток!..
- Рафаэль?.. – лицо Эльзы сделалось таким жалким, что Гудулов ощутил, как его собственные губы искривились и дрогнули – от невыносимого сочувствия. С похмелья он бывал катастрофически чувствителен.
Эльза всхлипнула, захлопнула лицо ладошками, отвернулась и прильнула к Элбаку. Видеть это у Гудулова не было сил, и он, тронув Асмик за плечо, попросил:
- Мы можем где-нибудь поговорить?
- Да, конечно, - отозвалась она, - Пойдёмте.
***
Когда они с Асмик остались одни, Гудулов спросил – просто чтоб что-то спросить:
- Это дочка?
Конечно, он уловил, что жена трупа сказала «дядя Рафаэль», но мало ли, может, покойный был девочке отчимом?
- Н-нет... племянница, - ответила женщина-струна со странным смущением, с дрожью в голосе (может, просто расчувствовалась тоже?) - Мать её умерла давно – родами умерла, а отца – брата моего – посадили, когда Эльзе четыре года всего было... Мы её воспитали как родную дочь...
- А папаша и сейчас в тюрьме?.. – успел спросить Гудулов, но тут же его осенило: - А, да это, наверное, тот как раз, кого я ищу – недавно освободился, да?
- Да. Эльза дочь Грачика, Грачик – мой брат.
- И он, значит, как только на волю вышел – тут же устроился на работу. Родственники помогли?
- Да, помогли – как иначе? Он мужчина и должен себя содержать – себя и свою семью.
Это было сказано с ожесточением.
- А у покойника как с этим было? - спросил Гудулов, нащупав тему, - С заработком и всё такое...
Асмик только фыркнула. Потом немного смягчилась, сказала:
- Зарабатывал он хорошо. В гаражах – там, где его и нашли – у него был вроде как автосервис, но так, для своих, для родных…
- Да сколько у вас обычно родных – это вполне приличный сервис держать можно! Кстати, в дом-то – что, только въехали? Я гляжу, ни мебели, ни вообще хоть чего-то…
- Зарабатывал Рафаэль хорошо, - не скрывая раздражения, повторила Асмик, - но плохо играл: в карты, в рулетку, в автоматы – да во что только не. Всё проигрывал. В последнее время – больше, чем зарабатывал. Везло ему только в автоматах с мягкими игрушками. Проиграть игрушки обратно он не мог, поэтому для Эльзы он был... как добрый волшебник... Как самый лучший, самый любящий отец.
- Девочка его любила?
- Да Рафаэля, в общем-то, все любили. Уважали - немногие. А может, и вовсе никто. Одна Эльза. Она ещё не понимала, что Рафик не мужчина – тряпка, ничтожество, что он никому не может быть отцом – ни ей, ни...
Она замолчала. Видно, злость и обида в горле комом встали.
- А в доме пусто, - продолжила женщина-струна, совладав с собой, - Потому что Рафик проиграл деньги, которые взял в кредит – приличные деньги, на то, чтоб «белый», официальный автосервис открыть, брал – проиграл, нас полгода коллекторы изводили, такие звонки были страшные – мы девяностые годы вспомнили, так же страшно стало, как тогда… А буквально на днях приехали приставы и всё подчистую из дома вынесли. Хорошо хоть сам дом оставили, крышу над головой. Элбак сегодня старенький ноутбук принёс из мастерской, с испорченной батарейкой – первая техника в доме. Завтра утюг обещал.
- Вот так Рафик! - Нервно дёрнул головой Гудулов. - А я всё думаю, что это вы о нём без особой печали-то…
Асмик сделала какой-то одной ей понятный жест, и взгляд Гудулова привлекли блеснувшие на коротко вспорхнувших пальцах перстни – не бижутерия, явно, и что-то подсказывало сыщику, что вряд ли сверкают эти перстни просто цветными стекляшками.
Асмик приметила этот цепкий взгляд, вытянула руку вперёд, показывая перстни и так, и эдак:
- Это от мамы… А маме досталось от её мамы. И сколько лет, сколько веков этому золоту – я только предполагать могу… Мне в них даже спать приходилось, да ещё и ой как чутко спать! - чтоб не снял ночью… Раз пытался. Мыло настругал, в тёплой воде развёл... пальцы мне смочил и давай вертеть потихоньку... Крыса. Не получилось - проснулась...
- И муженьку по роже... – рассеянно предположил Гудулов.
- Какое там! На колени бухнулся, рыдал, умолял простить. Не в себе я, говорит, совсем, говорит, ум потерял с этими картами. А ему говорю: ты не ум потерял, ума у тебя никогда не было, ты последний стыд в очко проиграл!
Гудулов почувствовал, как отяжелел его ум при слове «стыд». Но он прогнал эту тяжесть – не до неё теперь было.
«Так, - размышлял он, - Что мы имеем? Девочку воспитывают родственники, папа её сидит в тюрьме. Папа освобождается – и через неделю мужчину, который всё время отсидки заменял девочке отца, жестоко убивают. Какое подозрение напрашивается? Не понравилось что-то папе в том, как воспитывали его дочь!»
Зазвонил мобильник в кармане: «Атас! Менты!.. Атас! Менты!..» - Найдёнов.
- Гудул, ты у трупа дома уже?
- Ну да.
- Мы в гараже тут интересное нашли: игрушек мягких целый мешок, одежда на девочку - да не просто на девочку, на принцессу настоящую. И знаешь… Кое-что пошло бы и на реквизит для борделя, мне кажется… Ты там поинтересуйся.
- Ага. Больше ничего не нашли?
- А что, ещё что-то должно быть?
- Конечно. Документы убийцы и чистосердечное признание с подписью как в паспорте.
- Да нет, что-то не видать ничего похожего. Может, не заметили?
- Ну так ищите лучше, лодыри!
Гудулов убрал мобильник, сделал вид, что задумался. То есть он и задумался на самом деле, конечно, но и вид сделал тоже – чтоб лучше было заметно.
«М-да-а… - Размышлял он, старательно морща лоб. – Тут не без растления, похоже, история... Интересно, жена-то знала? Если вдруг что-то, и правда, было? Человек, который ум потерял, а стыд в очко проиграл – вполне мог… Эх, тема уж очень щекотливая… Как бы вызнать поделикатнее?»
- Скажите, Асмик… Как вас по отчеству, кстати?
- Асмик Вартановна. А вас как звать-величать? Вы ведь вообще никак не представились.
- Да? Виноват. Данила Романыч я, капитан Гудулов, если угодно.
Женщину-струну, кажется, неприятно поразило то, как сыщик представился.
- Что ж, - сказала она, - это очень даже... Бог мне судья…
- Не понял, что?
- Это значение вашего имени, перевод: «Бог мне судья». Так что вы хотели?
Гудулов взъерошил вихры, с таким трудом уложенные утром, подобрался и принял интеллигентный вид (это ему иногда очень даже удавалось), глянул, как бы заранее извиняясь, и выдал:
- Асмик Вартановна, не сочтите за дерзость или за праздное любопытство, но… у вас никогда не возникало подозрений… что ваш муж питает не вполне отцовские чувства к Эльзе?
Асмик вздохнула – казалось, вопрос не стал для неё неожиданным:
- Нет, капитан, не возникало, - сказала она, и Гудулов ощутил неким внутренним эхолокатором, что отвечает она на этот вопрос не впервые, - Рафик, конечно, был тот ещё человек, но с Эльзой… Тут всё чисто, уверяю вас…
В дверь постучали.
- Гыражданын началнык, - это был Элбак, - там наши абэдать приехали – присоедыняйтэс, заодно и с людми пагаварытэ.
Сыщик сделал недовольное лицо, но Элбак смотрел спокойно и как-то так, как взрослые смотрят на капризных детей.
Асмик встала.
- Пойдёмте-пойдёмте, - сказала она и вышла первой.
- Ладно, - согласился Гудулов, - А Грачик тоже приехал?
- Нэт, мастэрская Грачо далеко, он там абэдает.
***
В большой комнате на втором этаже собралась вся утренняя компания – во всяком случае, Гудулову так показалось: все ары были для него на одно лицо, только Элбак выделялся – рослый очень и самый старший, похоже, седой весь. Ну, ещё Гюта сыщик узнал – тот утром постоянно на глаза лез, вот и запомнился.
Асмик молча и церемонно накрыла на стол (стол был длинный, вместо стульев – скамейки) и удалилась.
В чисто мужской компании Гудулов почувствовал себя неуютно. Интеллигентная и чисто говорящая по-русски, Асмик была для него человеческой женщиной, в ней всё было ясно-человеческое, вполне понятное и даже отчасти приятное, а эти...
«Не звери, конечно – зверьки. – Про себя усмехался Гудулов. - И пахнет от них зверьём – с русским духом никак не спутаешь».
Вся компания деловито затараторила на своём птичьем языке – на Гудулова не глядя, и даже как-то по-особому не глядя – напряжённо и хмуро воротя от него носы. Гудулов воспользовался своей временной «невидимостью» и стал приглядываться к «зверькам». Почти сразу же он обратил внимание на то, что один из них откликается на имя Грачо. А ещё – на странную роль Гюта в этой компании: он ко всем, кроме Элбака, обращался немного свысока, говорил отрывисто, в приказном тоне и вообще заметно строил из себя важную птицу, но воспринимали его соплеменники насмешливо и даже немного брезгливо.
«Вот и слабое звено, - не без удовольствия отметил Гудулов, - Этот, если что знает – всё расскажет, всех сдаст…»
Элбак что-то коротко сказал, обращаясь сразу ко всем, и все вдруг резко заговорили на ломаном русском.
- Угащайтэс, - сказал Элбак Гудулову, - Пятдъесят грамм для аппетыта?
- Я на работе, - хмуро ответил Гудулов, - Нельзя.
- Э-э, зачем говорить, - улыбнулся Элбак, - У меня нос чует нэмножко!
Он достал рюмку, налил себе и Гудулову.
- Ну… Разве что за помин души…
Выпили. Гудулову похорошело почти сразу. А вот закусывать было тяжко: оно вроде и хорошо – горячее что-то, мясное, острое и витаминное на вкус, но из желудка тяжко ударило в голову. Затошнило.
Элбак налил по второй. Поставил рюмку перед Гудуловым и сделал какой-то специфический жест: щёлкнул пальцами, показал раскрытую ладонь – будто что-то на ней только что было, и вот – щёлк! – испарилось.
Гудулов махнул вторую и проникся к этому старику благодарностью: похмелье на минуту отпустило, перед глазами прояснилось; вот только проклятая похмельная сентиментальность усилилась.
- Как думаешь, - вдруг спросил он Элбака, - Кто этого вашего... Как его...
Элбак нахмурился.
- Ну, убитого... Кто его убил?
За столом все замолчали.
- Только не говори мне, что он сам, - поспешил возразить Гудулов, хотя никто ему ничего не говорил, да и не собирался, похоже, - Сам себя так не оприходуешь ножом по горлу. К тому же, ему, перед тем как горло перерезать, пальцы молотком раздробили.
Элбак выгнул губы подковой – выразил отсутствие версий. Глаза глянули на сыщика равнодушно и чуть иронично.
Гудулов насупился. Отвернулся от Элбака, оглядел остальных сотрапезников.
- Эу, дорогой - обратился он к тому, кто откликался на имя Грачо, - А у Грачика с Рафиком какие отношения были?
- А я чито? – удивился тот, - Я нэ знаю.
- А это, часом, не ты – Грачик? – хитро усмехнулся Гудулов.
- Я Грачык, но нэ тот, - обидчиво ответил ара. Остальные сидевшие за столом шумно поддержали – да, мол, совсем не тот это Грачик, совсем другой.
Элбак налил ещё рюмку, с лёгкой укоризной усмехнулся и авторитетно подтвердил:
- Брат Асмик в мастэрской. У нас Грачик – как у вас Василий, так же много их… И имя-то нэ армянское – пэрсыдское, но прыжилос. «Черноглазый» потому щто значит – а мы, вишь, - тут Элбак добродушно хохотнул, - всэ черноглазые, всэ грачо.
- Так вы – армяне? – решил уточнить Гудулов.
- Э-э, а ти кхто думал? – недовольно подал вдруг голос Гют.
- Да мало ли… азербайджанцы, таджики…
- Э-э, дхарррагой, - со своим особым, рычащим, акцентом протянул Гют, - Кхакой айзэр тхак па-рррусски харащо гаврррыт мог бы, а?
Гудулова такой смех взял, что он чуть с лавки не соскользнул. Элбак рассмеялся тоже.
Гют злобно глянул на Элбака, надулся, заёрзал.
Гудулов решил, что момент – самый тот, и спросил, глядя на Гюта в упор:
- А что, говорят, у Грачика к Рафаэлю претензии какие-то были? По поводу Эльзы? Она, я гляжу, скороспелка у вас…
Гют вспыхнул:
- Эй, ррруский, думай, щто гаварррыщь! Арррмянскые дэвущки – это тибэ нэ ващи прррастытуткы!
«Лихо среагировал, - прикинул Гудулов, - Значит, точно что-то было…»
Он поднялся, посмотрел на Гюта с издёвкой:
- Армянская девушка, значит, цветок – прекрасный и невинный, а русская – проститутка…
Встрял Элбак – что-то сердито сказал Гюту по-армянски, в сторону Гудулова сделал примирительный жест:
- Нэ надо сэйчас этого…
Но Гют не унимался:
- Это ви их ррраспустыли, много воли дхаётэ им! Кхак будто нэ мужчины, а тряпкы палавые… Толко и знаетэ – водку пит…
Элбак посмотрел на Гюта со злостью, на Гудулова – с досадой.
- Всё-то вы, понаехавшие, про нас понимаете, всё-то видите! – произнёс Гудулов с самым желчным сарказмом в голосе, - А всё почему? Потому что натура русская широкая издалека видна! А нам вас – под микроскопом разглядывать? Да и зачем? Нам всё равно, какие вы. Будете такими, какими надо. Как нам надо! Горячие головы…
- Да кхакие тхам гхарячие гхоловы! – процедил Элбак, - Адын тырусливий балтун – всэгда болше праблэм, чэм сотня гхарячих гхолов!..
Гудулов обернулся на пороге:
- Хороший ты мужик, Элбак. Спасибо за угощение, всё в порядке, не переживай.
***
С Грачиком Гудулов решил пообщаться на своей собственной территории – у себя в кабинете. Вызвал участкового, прокатился с ним до мастерской, и вдвоём они доставили Грача в отделение.
Тот держался интеллигентно, без истерик – даже и не подумаешь, что такой срок совсем недавно отмотал: обычно только-только освободившиеся очень нервно воспринимают стражей порядка. Вообще же выглядел до крайности обычно, ничем не примечательно – просто один из нескольких миллионов армян, живущих на этой планете. Разве что смятый набок нос привлекал внимание – острый кривой буравчик.
Только зашли в кабинет, устроились, бланк протокола Гудулов оформил – нарисовался Найдёнов.
- Обыскал? - кивнул он в сторону Грача.
- Нет...
Гудулов слегка растерялся.
- Ну ты совсем уже... расслабился, - покачал головой Найдёнов.
Он вышел – вернулся с понятыми: усатая толстая тётка и молодой, но точно такой же усатый и толстый парень лет двадцати. Мать и сын? Бабушка и внук? Не понять. Алкашка постарше, алкаш помоложе.
- Сейчас в вашем присутствии, - продекламировал Найдёнов, - Встаньте, гражданин... как его, кстати?
Гудулов заглянул в паспорт:
- Габриэлян.
- А отчество?
- Вартанович.
- Сейчас в вашем присутствии будет произведён личный обыск... Руки подними... Габриэляна Грача Вартановича.
Понятые захихикали – оба, причём абсолютно одинаково, в унисон.
- Грач – это не птица, граждане понятые, это имя задержанного, - строго уточнил Найдёнов, но тут же усмехнулся сам.
Найдёнов брезгливо обхлопал взопревшего от жары Грачика, распахнул на нём тонкую ветровку, сунул руку в один внутренний карман, потом в другой - и рука его вынырнула не пустой: меж пальцев трепыхался прозрачный пакетик с белым порошком.
Найдёнов проделал всё с видом равнодушным и скучающим, чуть только усмехаясь и морщась.
- Эй! - оттолкнул Найдёнова Грачик, - Это не моё! Это ты мне подсунул!
- Что? – Найдёнов спокойно, но достаточно расторопно вынул из кобуры пистолет и щёлкнул затвором, - Ах ты гнида, - жёстко констатировал он, - А ну на пол. На пол, я сказал! Руки за спину, язык на плечо! Скотина черножопая...
Он надел на распластавшегося Грачика наручники, рывком приподнял его – тот встал на одно колено, потом кое-как выпрямился.
- Так, Гудул, оформляй тут, а я этого к судье – суток на семь для начала, за сопротивление и оскорбление офицера полиции...
- Постой, Найдёныч, - остановил его Гудулов, - не гони коней... Понятые, подойдите распишитесь... – Алкаши, продолжая похихикивать, подошли и поставили в протоколе два одинаковых крестика. – Оставь его мне, сейчас мы нормально потолкуем и всё выясним – нам же убийство раскрыть надо, а не это вот, - он кивнул на пакетик с белым порошком, - Присаживайся обратно, любезный.
Когда Найдёнов и понятые удалились, Гудулов закурил и сел напротив Грачика.
- Знаешь, что я хочу, чтоб ты понял, Грач? – спросил Гудулов, сверля задержанного трагичным взглядом; задержанный смотрел в пол и оценить этот взгляд не мог, но оперу было пока всё равно, он только разгонялся, - Я хочу, чтоб ты понял, что я тебя понимаю, и даже более чем. И не осуждаю ни вот столько. У меня... - тут Гудулов сделал нервную паузу непростого разговора по душам, был он уже здорово пьян, - У меня тоже вышла в Чечне похожая история. Наш парень - такой же вот мент, как и я, изнасиловал малолетку местную, чеченочку лет двенадцати...
Грачик, сидевший понурив голову, вскинул глаза на Гудулова.
- А мы с этой чеченочкой подружились незадолго до того – она смешная такая была, бесстрашная... Хлеб нам приносила... И я его застрелил – того парня. Из его же автомата. Понимаешь? И списали всё как самоубийство. А я вот уж сколько лет покоя не знаю – бухаю вот, понимаешь...
Воспользовавшись поводом, Гудулов достал тёплую чекушку из кармана пиджака, отвинтил крышку и сделал глоток. Рожу при этом скривил такую горестную...
- Ну и вот, - продолжил Гудулов, когда тёплая водка усвоилась, - Я что сказать хочу? Я тебя не осуждаю, и даже считаю, что правильно ты замочил этого Рафика. Как настоящий мужчина поступил.
- Да не убивал я его! - воскликнул Грачик, и из его чёрных, будто прогоревших, глаз вырвалось страшное, неподдельное сожаление, отчаянное сожаление, - Я хотел! Я подозревал, но меня убедили, что ничего не было... И я поверил, дал уговорить себя! Асмик клялась, что Рафаэль любит Эльзу как родную дочь, говорила, что я несправедливостью отплачу за всё добро...
Гудулов встал, задумчиво прошёлся по кабинету. Взял со стола пакетик, «найденный» у Грачика в кармане:
- Ты знаешь что это?
- Не знаю.
- Это обратный билетик на зону - только на этот раз до конца жизни. У тебя два варианта: либо за убийство лет на десять, либо за это – на двадцать. Что выбираешь?
- Но я ведь ни в чём не виноват! Ни в этом, ни в том!
Гудулов устало, вымороченно усмехнулся:
- А это не важно. Понимаешь, Грачик, даже если тебя к стенке поставят, (а ведь не поставят же!) виноват ты, не виноват – не имеет это никакого значения. Вообще, человеческая жизнь, а также честь и достоинство, человеческие представления о справедливости, о виновности и невиновности, о сути вины самой – ни ценности, ни значения хоть какого-то не имеют. Государство защищает не жизнь человеческую и не свободу, не справедливость и не чей-то кошелёк – а принцип организации общества: обыватель должен быть уверен в абсолютной, безусловной ценности собственной жизни, своей свободы и своего несчастного тощего кошелька, своих убогих представлений о справедливости, в конце концов. И в том, что государство обязательно накажет всякого, кто на всё это или хоть на что-то из этого посягнёт. Понимаешь? Если государство не гарантирует обывателю защиту и возмездие, то обыватель всю свою энергию будет тратить на защиту своей жизни и своего кошелька. Его вклад в развитие государства при этом сократится катастрофически. Ну, практически до нуля. В результате общество деградирует, государство обнищает и прекратит своё существование, погибнет. А этого оно допустить никак не может. И оно защищает и мстит. Причём, если уж защитить не удалось, то кого наказывать – в принципе, разницы не имеет: обыватель должен быть уверен, что государство за него обязательно отомстит, а уж кого в данном конкретном случае накажут, кого сделают козлом отпущения – это неважно абсолютно никому. Ни обывателю, ни государству, ни обществу, ни органам правосудия – никому. Веришь, нет? Конечно, сажают не первого попавшегося – сажают того, кого посадить логично! То есть если элементарная логика на стороне обвинения – сопли долой, сомнения прочь: «Будет сидеть! Я сказал...» И всё. Уловил суть?
- А если у меня есть доказательство, что Рафика убил не я? – просипел Грачик почти без голоса.
- А вот это надо уточнить, - ответил Гудулов, - Если у тебя есть доказательство, что ты Рафика не убивал – мне по барабану. Против любого твоего доказательства у меня есть вот – протокол изъятия, подписанный двумя понятыми. А вот если у тебя есть железное – слышишь? железное! – доказательство, что Рафика убил кто-то другой – некий конкретный человек, которому мы сегодня же сможем ласты завернуть – это дело другое. Тогда я и протокол изъятия порву и выброшу.
- Да?
- Ну да. Я ж говорю: посадим того, кого посадить логично – максимально логично.
Грачик глухо рыкнул, зажмурился.
Гудулов посмотрел на него озадаченно:
- Неужели сестрёнка, Асмик? Так-так-так… Как же я сразу-то!.
- Нет! – почти прошептал Грачик, - Я не знаю кто это сделал, - кое-как выговорил он, слёзно и сипло, - Но я в гараж Рафику подсунул… автомобильный видеорегистратор – в мастерской взял, попросил, мне дали… положил в выемку над воротами… тряпками сверху прикрыл, провода к старому аккумулятору протянул, включил… Я хотел точно знать – насчёт него и Эльзы… Кто Рафика убил – там всё должно быть заснято, я просто не смог забрать, Рафик там последние дни жил, в гараже… Вот…
***
В машине Гудулов позыркивал на Грача с затаённой злостью: «Вот ведь, - думал он с самой чистосердечной обидой, - можно сказать, открыл человеку душу, а он... невиновным оказывается… гад!»
Нет, ну конечно, Гудулов ему всё наврал, но враньё-то душу раскрывает тоже – смотря что за враньё. Да и вообще: он, опер - драматический артист, в своём роде, он так выложился (хотя спьяну это проще, конечно, но всё равно), а играл, оказывается, зря...
Гудулов всё вертел в голове ту историю малолетней чеченки, которую поведал Грачику. Что интересно – Нинке своей он пересказывал эту историю много раз (всегда по пьяни), но почти в точности наоборот: это он изнасиловал девчонку-малолетку, и в него стрелял сослуживец, такой же мент, как и он. Стрелял – но не попал. Почему стрелял и почему не попал - вот это Гудулов объяснял по-разному: в одной версии (удалой и даже с оттенком подхихикивания) парень выстрелил в него из ревности и с досады - сам, дескать, имел на чеченочку виды – а не попал, потому просто, что пьян был в зюзю; в другой версии (трагической и не без возвышенного психологизма в трактовках) стрелял сослуживец из высших чувств, и мстя за поруганную невинность, а не попал потому, что не был убийцей, не смог в человека выстрелить – командированный кабинетный мент! – и в последний момент у парня рука дрогнула, и пуля прошла у Гудулова над головой.
Нинка поначалу ужасалась, потом стала брезгливо морщиться: смаковал Гудулов мерзость свою слишком явно – упивался виной своей, подлостью своей и цинизмом и пониманием(!) собственной подлости и своего цинизма. Вот понимание-то он себе в особую заслугу ставил и чуть не как подвиг ощущал. В конце концов, она и вовсе перестала реагировать на его россказни – не верила уже в эту драму совести.
«Эх, Нинка-Нинка! – вздыхал про себя Гудулов, продолжая вертеть историю то так, то эдак, - Если б ты только могла понять!..»
- Слышь, - спросил он у Грачика, - А почему ты решил, что у мужа сестры… что-то нехорошее с Эльзой?
На языке у Гудулова вертелись слова самые мерзкие и грязные, и он с трудом с собой справлялся – так хотелось отомстить Грачу за его невиновность.
- Гют сказал. То есть не сказал даже – дал понять. Намекнул.
Гюта Гудулов вспомнил не без приятности для себя:
- Что-то получается, куда ни кинься, кого о чём ни спроси – везде этот Гют… Что он за птица вообще?
- Дрянь человек. Сплетник. Что-то узнать о ком-то – это для него как корм для падальщика. Живёт сплетнями.
- Почему же ты поверил тогда? Раз уж такая он дрянь…
- А кто бы не поверил! Да тут и не в доверии дело – в страхе дело: за Эльзу, за честь семьи, за свою собственную честь…
- Честь? А в чём твоя честь? Если из страха за честь приходится поступать бесчестно, то честь ли тут вообще? Полюбоваться своими национальными нравами – это прелестно, конечно: приятно так, - говоря это, Гудулов ехидно погладил себя по животу, - самолюбие ласково бередит эта национальная гордость – да любая гордость вообще! Вот, мол, мы – армяне! Вот, мол, я мужчина, вот я человечище!.. И ради того чтоб так вот собой погордиться, и никто бы тут лжи не заподозрил, можно и на подлянку пойти, и вообще последним дерьмом побыть... Так, чуть-чуть, недолго совсем – одну секундочку – иногда вполне хватает. Можно промолчать, когда вдруг поймёшь что-то тебя унижающее, уничтожающее... А самому втайне холить-лелеять мечту о мести – а там только повод внятный найди...
- Но я же честно решил разобраться! – жалко всхлипнул Грач.
- Ну, вообще да, молодец, - констатировал Гудулов, уже сытый собственной злостью, - Теперь вот мы и разберёмся. Вместо тебя.
В ГСК Гудулова ждал неприятный сюрприз: замок на гаражной калитке уже успели заменить.
- Вот ведь заразы! – возмущался Гудулов, набирая участкового, - Ало! Якушкин! У тебя есть телефон активиста этого, Гюта? Мне в гараж ещё раз попасть надо, а тут уже новый замок… Есть? Ну, звякни ему, да пусть шевелит поршнями, падла – дождь собирается…
Договорив и сразу же соскучившись – без дела и без водки, Гудулов снова принялся за Грача:
- Ну как, славный горец, дрожишь?
- Да нет, чего мне дрожать? Я ни в чём не виноват…
- Ага, а сестрёнка?
- А что сестрёнка! Что, она ему горло перерезала? Сам-то подумай головой!
- Кстати! – отметил Гудулов как удачную идею, - Подумать – это очень даже. Сержант! – окликнул он водителя, оставшегося в машине, ловко защёлкнул на левом запястье Грача браслет и подвёл его к задней дверце «козлика». – Сержант, постереги этого, я тут отойду ненадолго – подумать. Пристегни его только…
Гудулов прошёлся до перекрёстка, травя себя экзотически ядовитой мыслью:
«Вот ведь, - думал он, - разница: между той же Асмик и Нинкой моей! Армянка – она такая, что не подступишься... вот даже если б она жена мне была – всё равно бы робел... А моя? За пустым разговором разденется, по-товарищески, ломаться не станет; чисто по дружбе даст, легко и непринуждённо снисходя... Нет напряжения вольтов, вот в чём дело! Романтики нет, драмы... Это что же значит? Что они лучше? Или, может, половые драмы – это просто животный какой-то атавизм? Вроде волос на теле. Не совсем звериное и уже от природы далёкое, но всё равно – ведь чем люди цивилизованнее, тем всё у них как-то спокойнее, человечнее, без диких страстей... Страсти – в театре, в кино, а в жизни – нормальный приятельский секс, что со штампом, что так…»
Вернулся Гудулов на четверть литра отяжелевшим физически (на очередную чекушку), а душевно – так и вовсе к земле прибитым: день-то не заладился с самого утра, и тяжесть переживаний и муторных похмельных ощущений всё накапливалась и накапливалась. Кап, кап, кап-кап… А вот и дождь начался. Оно бы даже и приятно быть должно – после жары, но Гудулову стало гадко от падающих с неба капель. Он был грязный и потный, а под дождём делался ещё и скользкий, телу было противно от самого себя. Да и уму – тоже делалось противно, невыносимо противно! – и тоже, тоже от себя... и от того, что в нём думалось-творилось.
Гют, оказывается, уже прибежал и дверь открыл. Грачик уговаривал сержанта пустить его в гараж, но тот равнодушно курил и ждал начальство.
- Ну что ж, - взбодрил себя приунывший под мелким дождичком Гудулов, - пошли, любезный, покажешь…
Видеорегистратор оказался на месте – и Грачику, и Гудулову не терпелось узнать, что же там заснял маленький шпион, но так просто тот свои секреты выдавать не хотел: приборчик достаточно примитивный, экранчик маленький, пока найдёшь нужный момент…
Сели в машину. Гют, конечно, любопытствовал, но его послали куда подальше. Обиделся. Сержант завёл мотор, УАЗ, кряхтя, развернулся – Гют всё стоял с обиженной физиономией и недовольно шевелил губами – ругался.
Гудулов пытался разобраться с регистратором, но он и так-то был в технике не силён, а тут ещё груз выпитого навалился – совсем ослаб соображением сыщик. И Грачу не доверишь – сотрёт улику, поминай его потом добрым словом.
- Как вчерашний вечер найти? – ковыряясь в меню, спросил он наконец у Грача.
- Да что там, ты с начала смотри, на ускоренный просмотр только нажми.
- А сразу куда надо нельзя перейти?
- А куда надо? – изображал тупого Грач.
- Куда-куда! На убийство!
- Эта машинка в юридические тонкости не вдаётся, ей что убийство, что зачатие – просто видеоряд.
- А я дурак, по-твоему, и не понимаю, да? На вчерашний вечер как перемотать?
- Не знаю, - упёрся Грач, - с начала смотри, говорю тебе.
Пришлось смотреть с начала. Видно было плохо, да ещё и «козлик» трясло и подбрасывало постоянно. Убиенный на крохотном экранчике что-то такое делал, что-то обыденное и вполне безобидное, к нему заходили люди – эти моменты всегда были ярче, потому что дверь открывалась, и короткой вспышкой (короткой – потому что на ускорёнке) впускала в гараж дневной свет.
- А вот и Эльза, - язвительно прокомментировал Гудулов, увидев знакомый девичий силуэт.
Грач напрягся:
- Ну-ка-ну-ка… Тормозни…
- А я не знаю, как. – Усмехнулся Гудулов.
- Вот сюда…
- Руки фу, сучок поганый! – рявкнул сыщик, - Потычь мне ещё, пальцы переломаю!
Фигуры мелькали и мелькали, ничего особенного не происходило. Хотя, что тут разберёшь на маленьком экране, да без звука.
- Ладно, хватит, - сказал наконец Гудулов, - баловство это всё, сейчас в отдел приедем, на большом экране посмотрим.
- А я? – мрачно поинтересовался Грачик.
- Переводить будешь. Если мне что-то неясным без слов покажется.
***
Фигура на экране мелко подрагивала, нелепо крутилась и взмахивала руками. Похоже, Рафик продолжал заниматься мелким ремонтом – крутил-вертел какие-то железки, Гудулов угадал только жигулёвский карбюратор, мелочёвку же разглядеть было трудно – да и зачем?
Иногда Рафик выходил на улицу, и регистратор подолгу показывал пустоту.
«Как странно подглядывать за пустым помещением, - думал Гудулов, - Странно и немного страшно: маленький тесный мирок, полный вещей, а человека – нет…»
Он вдруг поймал себя на том, что ему хочется подольше разглядывать пустоту – хочется, чтобы в гараж подольше никто не входил. И чтоб в голове не появлялось мыслей.
«Хреновый я мент, - подумал вдруг Гудулов с тоской, - Мне бы бродячим поэтом-философом стать, бомжевать, собирать бутылки… А что? В пустоту смотреть, и чтоб никто не мешал, ничто не отвлекало – смотреть и смотреть, всю жизнь, до самой последней секунды…»
Пустота пустотой, но моменты, где появлялась Эльза, Гудулов всё-таки просмотрел внимательнее – самому интересно стало, что у них там с Рафиком за отношения складывались. Грач, глядя на экран, поскрипывал зубами. Гудулову сначала невдамёк было – нормально ведь всё, ни капли грязи, ни тени похоти. Потом понял: ревнует Грач, страшно, до судорог ревнует – любила Эльза приёмного отца, видно это было.
«Сколько он отсутствовал? – прикидывал сыщик, - Лет восемь, а то и больше. Дочка его и не помнит толком, наверное. А как она к Рафаэлю относилась, он, ясное дело, видел, такое даже из уважения к его отцовским чувствам было не скрыть. Наверняка. И каково ему сейчас? Другой мужчина воспитывал его дочь – воспитывал так, как считал нужным: баловал, наказывал, отчитывал за мелкие шалости, слёзы утирал; когда болела – на руках носил, врачам деньги совал, у постели её сидел… А он, Грач – где всё это время был? На нарах парился. И забот у него хватало – о дочери мог и вовсе не вспоминать. Так уж разве, по ночам, когда тоска нападёт… На его ревности мог кто-то и нарочно сыграть: ему ведь просто необходим был повод – ненавидеть Рафаэля. Ненавидеть так, чтобы это было правильно. И ему такой повод подарили – дрянь-человек по имени Гют…»
- Грач! – спохватился Гудулов, очнувшись, - Я тебя зачем на просмотр взял, не помнишь? Переводи давай, и хватит уже зубами скрипеть.
Грачик с усилием сглотнул:
- Воды можно?
- Пей.
Налил воды из казённого графина в казённый стакан, протянул страдальцу. Тот пил медленно, глотал шумно, исподволь недобро косясь на Гудулова.
- Ну давай уже, не тяни.
Вернулись к тому моменту, где впервые появляется Эльза. Всё было ничего, но неожиданно она порывисто прижалась к Рафаэлю – положила обе руки на плечо ему, прильнула щекой – тот улыбнулся, хорошей такой человеческой улыбкой. Что-то сказал.
- Он говорит, что она – как вьюнок… Она отвечает, что… Плохо слышно, непонятно… Вроде бы что нет, не вьюнок. Что дочь родителям – подмога, что она вырастет и будет о них с Асмик заботиться, а вьюнок не может заботиться о том, на ком вьётся… Говорит, что ей не всё равно, что у него на душе… Давай перемотаем, а?
- Что, бесит?
- А тебя бы не взбесило?! – вспылил Грач, - Это моя дочь – моя, понимаешь?!
- Не-а, не понимаю, – ответил Гудулов, - это его дочь: он её вырастил, она его любит, понимать пытается, по нему жениха себе искать будет, как подрастёт…
- Жениха ей я искать буду! Ты не путай: мы – армяне!
- Ну вот, опять заладил… Армяне – да и чёрт с вами, дальше давай переводи, или пошёл отсюда.
Грач насупился. Перемотали чуть дальше – тут он сам завопил:
- Стой!
Остановили, стали смотреть подробно и с переводом. Эльза незадолго до того зашла за брезентовую ширму, а вышла из-за неё – в каком-то прямо-таки проститутском наряде.
Рафаэль качал головой, но непонятно было – то ли одобряет, то ли ворчит.
- Тьфу ты! – пшикнул Грач и погас, - Это для театрального кружка – Эльза туда ходит. Рафик говорит, что лучше бы она другую роль взяла.
- А что за роль-то? Что за спектакль такой?
- Да не пойму… Кто такая… Лайза Минелли, кажется? Не всё слышно… Кабаре-шмабаре… Не знаю, в общем, не понимаю…
- Темнота! – усмехнулся Гудулов, - «Кабаре» - мюзикл такой, а Лайза Минелли в нём главную роль играла.
- Мне-то что!
- Вот именно. Переводи дальше давай. И поспокойнее.
- Эльза благодарит Рафика за то, что спас её костюм, - бесцветным голосом перевёл Грач, - спрятал от приставов. Она играет главную роль, она – эта самая Лайза Минелли, она так мечтала сыграть её роль… Рафик говорит, что она слишком спешит стать взрослой, а ей последние дни детства улыбаются, и надо ловить эти улыбки, а не те обещания, что из взрослой жизни долетают… Говорит, что взрослым быть страшно и грустно… Говорит, что впереди замужество, что хозяйкой быть непросто. Обещает, что выдаст её замуж только за того, кого она сама полюбит, за кого сама захочет пойти. Чтобы и она никому жизнь не испортила, и ей никто жизнь не испортил…
Тут Гудулов размяк – опять напала похмельная чувствительность:
- Слушай, Грач, а твою сестру за Рафика выдали как – по любви или так?
- Как – «так», русский? – снова вскинулся Грач, - Какая любовь? Любовь бывает у мужа к жене, у жены – к мужу. Остальное – ****ством называется.
- Мда… - меланхолично усмехнулся сыщик, - А Ромео и Джульетта, Дон Кихот и Дульсинея? Вы ведь, армяне, любите такие истории, я знаю…
- Это искусство, – сурово ответил Грач, - это не жизнь. А любовь только в жизни бывает…
Но тут он осёкся, суровость с лица спала, по щекам пошли красные пятна:
- Стой!.. – захрипел он, - Стой! Верни назад!.. Знаешь, что Эльза этому старому козлу сказала сейчас? Что ей никто не нужен, что она уже выбрала – его, Рафика!.. Вот ведь ублюдок осла и кошки!.. Она говорит, что, когда вырастет, выйдет за него! Он нарочно всё это подстраивал, к этому вёл – много ли надо ума, чтоб ребёнку внушить…
- Да не кипятись, ты! Рафик-то в морге лежит, что уж теперь… Давай дальше смотреть, раз уж такой разворот… О! Да она уходит уже… И сам-то смотри – он же только смеётся. Девчонки вообще в отцов влюбляются, это нормально. Мечтать выйти замуж за…
- Её отец – я!!! Не Рафик! Я!!! Понимаешь?!
- Да всё понимаю, но что мне теперь – как маленького тебя успокаивать? Не угомонишься – в обезьянник определю. И вообще, уже час сидим, пора бы момент убийства найти.
***
Но найти нужный момент было сложно: сначала Гудулов махнул слишком далеко – себя увидел, вздрогнул даже.
- Чёрт! Что за техника! – обидчиво проворчал он, разглядывая себя, - Это и не я как будто – ты посмотри: жопастый, узкоплечий…
- Не переживай, начальник, - ядовито усмехнулся Грач, - это объектив искажает, ты у нас орёл!
- Поговори у меня… Так… двигаемся назад… А это что за мадам?.. Да это сестрёнка твоя – а ведь не говорила, что к мужу заглядывала в тот день! Ну-ка, о чём они? Что-то Рафик какой-то потерянный, прямо картина маслом, «Опять двойка»…
- Да непонятно… Так, ни о чём вроде бы – Рафик оправдывается, Асмик над ним насмехается. У них это всегда, они по-другому и не разговаривают друг с другом.
В общем-то, было и так понятно – банальная семейная драма, гнилая бытовуха. На точном переводе Гудулов не настаивал – от собственных драм уже было тошно.
Гудулова мучила, страшно мучила мысль о том, что Нинку он освободил от себя своим пьяным паскудством:
«Теперь даже если она мне скажет, что весь день трахалась с каким-нибудь… я ей что? Я ей теперь никто. Венчает – Дух, развенчивает – факт… Никто я отныне – и ей, и себе, и вообще никто. Подлая мразь, и место мне… Да здесь мне и место – мусор я…»
Однако страсти на экране накалялись.
- О чём они? – всё-таки решил спросить Гудулов. – Так, в общих чертах…
- Асмик говорит, что разводиться она с ним не будет – она армянка. Говорит, что её презрение будет преследовать его даже в аду, и если надо будет, она сама добровольно спустится в ад – чтобы быть с ним, чтоб сделать ад адом! А Рафик так уж… в истерике он…
- Да я вижу…
- Грозится в ответ, что убьёт.
- Ого, молоток схватил… Вот этим-то молотком ему…
- Вот! – завопил вдруг Грач, - Вот! Отмотай, я переведу. Вот сейчас, уже с молотком когда – он говорит: «Ты думаешь, я что-то к тебе чувствую? Я живу с тобой только ради Эльзы! А тебя давно уже ненавижу!»
Но дальше сразу же стало ясно, что Рафик опять срывается на оправдания, чуть ли не умоляет о чём-то.
- А сейчас?
- Что сейчас?
- Сейчас он что говорит?
- Он говорит: «Да, я виноват! Но как, чем мне искупить вину свою?»
Молоток был по-прежнему у Рафика в руках. Он положил руку на верстак, на квадратную металлическую плиту и…
- Ничего себе… Так это он сам по пальцам-то себе! Это она? Она ему сказала так искупить?
- Ну… предложила, да… Но она же так… смеялась…
- Жестокий смех… Эта женщина – сестра твоя – она вообще нормальная? Неужели не жалко?
Лица Асмик не было видно, она стояла к камере спиной, но в самой позе её ощущалась жестокая непреклонность, ноль сочувствия, жалости – ноль.
«Вот ведь даёт! – возмущался про себя Гудулов, - Рыбу, выброшенную на берег – и то жалко, а тут человек – не рыба. Муж... А она? Она спокойно и молча наблюдает. Голову задрала, будто горда чем-то, но, может, так со спины только кажется...»
Но вот и развязка: Рафик хватает нож – в его глазах ужас и ненависть, вызов и снова ужас. Они так неуклюже корчатся, эти глаза: веки будто ломает судорогой, с них падает влага, застревает в дрожащих морщинах – таких напряжённых и острых, что кажется, вот-вот лицо разорвётся по их линиям, как надтреснутый котёл.
Запрокинул голову, судорожно вдохнул со свистом и всхлипом – будто пытается глазами втянуть слёзы обратно…
- Что, что он кричит?
Но Грач не успел перевести – Рафаэль занёс нож над собственной шеей – далеко за ухо, лезвие легло аж на позвоночник – да как рванёт от позвоночника к кадыку, и даже чуть дальше, да глубоко так...
Асмик отшатнулась, попятилась, заслоняя своей головой объектив регистратора.
- Он кричал: «Неужели ты так меня ненавидишь!»
- Что? – не понял Гудулов.
- Рафик. Он крикнул: «Неужели ты так меня ненавидишь!»
- Да уж…
Когда Асмик повернулась к двери, её нахмуренное лицо на миг заполнило весь экран. Выражало оно брезгливое презрение. Ну, может быть, чуть тронутое недоумением и некой тяжкой заботой – о похоронах уже сразу, наверное. А ещё – на нём отчётливо были видны тёмные брызги.
***
Гудулов и Грачик ещё некоторое время молча посидели – тело на экране конвульсивно подрагивало, и вся картинка вздрагивала тоже, мерцала и волновалась, шла рябью. Ошарашенный сыщик прокашлялся:
- Всё-таки самоубийство...
- Самоубийство. - Сипло отозвался Грачик. - Тебе с самого начала говорили. Ты не верил.
- Да как в такое поверишь-то? Я и сейчас не верю. Может, это какой-нибудь Спилберг местный постарался? Или у меня белая горячка начинается…
- Да ладно, ты ведь сам уже понял – такое никакой Спилберг не снимет. Это жизнь, дорогой…
У Гудулова во рту пересохло - отходняк, да и разволновался.
«Вот так женщина, - думал он оторопело, - вот так стерва... А мужик? Жуть какая-то, дикость – но ведь правильно же сделал-то! Правильно!.. Что в его положении оставалось? Только убить себя – вот так, демонстративно, брызнув кровью на эту стерву, в лицо ей... Виноват – ответил. Раз уж так она хотела. Мне бы так... Вжик – и рассчитаться сразу за все косяки, сразу вся вина – вон из души; а душа из тела...»
- Ладно, - сказал он Грачу, - всё, свободен. А с сестрёнкой твоей я ещё поговорю… И с этим козлом, Гютом. Вот эту-то мразь – и посадить бы! Ей-богу, мир чище стал бы…
«А уж без меня самого-то – насколько он стал бы чище!» - подумал Гудулов.
Он закрыл за Грачом дверь изнутри («Будь здоров начальник, а Гюту я передам!»), сел за стол, и голова забурлила:
«Вот ведь!.. – криком думал Гудулов, - Какой-то чурка – смог, а я – не смогу?..»
Он закурил, энергично шмыгнул носом, выпустил дым на стол – мутным сизым облаком.
«Но за что? – снова, так же как утром, вопрошал он как бы не вполне себя, но уже иначе – с вызовом, словно пытаясь поговорить с этим не вполне собой горячо по душам, - Да в том и суть, что не за что вроде, - отвечал он себе, и уже непонятно было, вполне или не вполне это он, - Даже эту паскудную историю с чеченкой-малолеткой я и то придумал. Для чего? Чтоб хищным зверем притвориться – так, наверное… Перед другими и перед собой. Я ведь… овца в шкуре волкодава… травоядное несчастное… Я даже в Чечне в этой грёбаной ни в кого не стрелял, а если стрелял, то не целясь… Овца в капитанских погонах – вот я кто… Даже не просто овца – овца паршивая! Столько в душе мерзости... Мерзости желанной – до жара, до бреда, до галлюцинаций! И ни разу так и не сотворённой. Насочинял себе – от тоски по вине, по каре – а вина-то на самом деле давит!.. Откуда? Почему? В роль вжился? Может, и так… Только вряд ли: по краешку где-то гуляет чувство такое… что виноват я на самом деле, но как-то пустяково, глупо… как-то так, что и себе признаться стыдно… Перед Нинкой? Не зря же я так на историю эту нутром среагировал… Нинка… Вот так по мелочи, где сухонько и меленько, а где и покрупнее, пожирнее – всю жизнь ей изговнял. Мелковата вина – да? Так чтоб себя приговорить… Ребёнка так и не родила – как от меня рожать? Какой я, к чёрту, отец и муж?.. А она хотела, очень хотела, я знаю… Уйти бы с работы этой проклятой – ведь и гнали уже не раз! – так зубами хватался, в ногах у начальства валялся – лишь бы оставили… Пить бы бросить, нормально зажить – чтоб крыша не ехала, чтоб от себя не тошнило… Ну а кто здесь-то работать будет? Пусть я плохой мент, пусть я бездарный опер, но где лучше-то взять? Вот чистая логика: если каждый мент будет работу бросать, потому что крыша едет и от себя тошнит – кто преступников ловить будет? Никого ведь не останется, ни-ко-го! Или я для себя исключение могу сделать? Потому что я полное, окончательное дерьмо?.. Но тогда и исключать себя нужно тоже полностью и окончательно!»
Гудулов достал пистолет, посмотрел на него так значительно, будто тот был живой, будто всё понимал и чувствовал. Положил его перед собой. Взял лист бумаги, ручку; стал сочинять – так захотелось оставить после себя хоть что-то красивое! Получилось вот что:
«Я оказался в жизненном тупике, из которого не вижу выхода. И не имею ни сил, ни возможности объясниться. Я просто умер, меня больше нет, и никто - абсолютно никто! - в этом не виноват».
Прощальная записка Гудулову понравилась, он даже прослезился. Достал из-под мышки горячую чекушку, осушил – чуть не подавился. Бросил пустую бутылку в угол.
«Да, - повторил он про себя слова из записки, - объясниться не имею ни сил, ни возможности – потому что заврался так, что никакими силами клубок вранья не размотать… Так завраться – это страшно, по-настоящему страшно. Всё равно, что себя потерять, да так надёжно потерять!.. Работа оперативника – она такая: врать привыкаешь на каждом шагу, актёрствовать, представляться… И плевать, что через пять минут твоя ложь откроется – если подозреваемый раскололся, если удалось тебе его запутать, увлечь во враньё своё – игра оправдана, и неважно, насколько её оценили бы театральные критики, ты играешь один на один с преступником… А в результате? Десять-пятнадцать лет такой игры, такого метания понтов – и где ты сам-то? В мозгу извилины узлом, и ты в лабиринтах вранья потерялся, не найтись… Заблудившийся минотавр... И такой же заблудившийся Тесей... И вот они друг другу навстречу выбредают впотьмах и ловят друг друга в объятья... И – занавес!»
Гудулов ещё раз перечитал записку («без ошибок вроде, всё слава богу…») и поухватистей взялся за рукоять пистолета. Снял с предохранителя, дослал патрон в патронник – красивый щелчок, пугающий, серьёзный.
Ствол холодный – будто и не таскал его сыщик весь день под мышкой. Морозцем от него даже как бы тянет. Приставил к виску – пылающему, пульсирующему.
Морозный ствол, жаркий висок – иней проступившей седины…
***
Как тонка височная кость! Так лупанула в мозг… осечка!
- Ф-фууух! – выдохнул Гудулов. Пальцы разжались - пистолет закувыркался по столу. - Не судьба, похоже… Не судьба… Но почему?! Чёртова техника! Цивилизация! У ножа-то осечки не вышло бы... А главное – что дальше-то?
В кармане завибрировал телефон – Гудулов аж вздрогнул.
«Атас! Менты!.. Атас! Менты!..»
«Нинка! Не может быть!»
- Ало!
- Ало, Гудулов, ты там живой?
- Живой...
- Хорошо. Гудулов, ты это… не знаю, поверишь ли… поймёшь ли… но я вчера тебе всё наврала. Не изменяла я тебе никогда.
Гудулов отвёл трубку от уха и посмотрел на неё в недоумении. Никаких вчерашних признаний в измене у него в памяти не отложилось.
Нинкин голос стал далёким, трескучим, сухим:
- С тобой никогда такого не было? Чтоб ужасно хотелось наврать про себя какую-нибудь гадость?
- Да я только этим и занимаюсь… - ответил Гудулов, всё так же глядя на телефон.
- Что ты говоришь? Плохо слышно…
«Ты меня так ненавидишь?» - полыхнула в мозгу цитата из давешнего кинофильма. И он невольно повторил её вслух:
- Ты меня так ненавидишь?
- Да нет, наверное, что ты… Да и причём тут?..
- А?.. Да нет, не при чём. Извини, я задумался… Ты… Ты меня простишь? Я ведь тебя…
- Ой, Гудулов, давай не будем! – Рассмеялся трескучий голос в трубке. – Ты дерёшься как девчонка. Сам-то не покалечился?
Гудулов почувствовал, что краснеет. Пошевелил в ботинке изнывшимся за день выбитым большим пальцем. И соврал:
- Нет. Со мной всё в порядке… Нин, а может… может, ты…
- Гудулов, ну что ты там лепечешь, ты когда домой собираешься?
- Я да. Я уже. Сейчас.
Посидев ещё минут пять в оцепенении, Гудулов наконец убрал пистолет в кобуру.
Страшно захотелось курить. Достал из стола сигареты и спички – заначку. Подошёл к окну, чиркнул спичкой о коробок – она пшикнула и мгновенно погасла. Достал ещё одну – та же история. Только с третьего раза прикурить удалось. Вспомнились «Дьяволиада» Булгакова и «Доктор Живаго» Пастернака – одновременно.
Усмехнулся, нахмурился, затянулся.
«Вот свеча, - подумал Гудулов, - горит на столе, спокойно и кротко, но с намёком на вечность. А спички? Чирк, пшик – и только тонкая нитка едкого серного дыма… Суетливо, жалко: чирк – пшик, чирк – пшик…»
С этой мыслью Гудулов вернулся к столу, взял ручку и, продолжая дымить, стал быстро-быстро выводить закорючки на обороте предсмертной записки. Он сроду не имел страсти к поэзии, но тут вдруг чисто случайно срифмовал сразу несколько строк:
Маленький человек – видит большие сны*.
Маленький человек – ищет большой вины.
Маленький человек – спички жжёт у окна:
Не даётся маленьким людям большая вина.
Он даже повеселел – вот ведь сила искусства! Стишок в голове зазвучал, родился мотив – даже непонятно, радостный или грустный: ни минорного лада в нём не было слышно, ни мажорного – что-то древнее, доевропейское, что-то горское, возможно; и сыщик с удовольствием замурлыкал получившуюся песенку себе под нос. И запирая кабинет, сказал как бы не вполне себе – тому самому! – на прощанье:
- Бог мне судья… Не сам я. И уж тем более, не какой-то другой – маленький человек, жгущий спички у окна...
Маленький человек видит большие сны * - армянская поговорка.