Пустынность Веры Пушкина и чернь
В статье «Что же такое поэзия?» Н.Н.Асеев , цитируя «Египетские ночи» … «прямо определяет (у Пушкина) преимущество диалектики над логикой построения образов и событий»:
«Зачем от гор и мимо башен
Летит орёл, тяжёл и страшен,
На чахлый пень? Спроси его?
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Таков поэт…»
«От какого же закона отказывается Пушкин в лице поэта? Конечно от закона формальной логики в пользу закона единства противоположностей. И ветер, и дева, и орёл поступают вопреки логике. Таков и поэт.
Таков и поэт, подчиняющийся лишь закону всего существующего, закону развития, закону перехода одного качества в другое, закону поэзии» (1959 г.)
Н.Н.Асеев не уточняет, что же это за «закон всего существующего, закон развития, закон поэзии»? А между тем Пушкин как бы между строк указывает на примере Дездемоны на суть этого закона в словах «как месяц любит ночи мглу».
Это тайна мироздания, та самая тайна, что выражена в любви мужского и женского начал, любви, отрицающей иерархию власти и возводящей в смирении и кротости к горнему престолу Отца мироздания.
Закон формальной логики предполагает власть высшего над низшим, подчинение, обусловленность, детерминированность, взаимовложенность в некую общую конструкцию. Закон же Любви в первую очередь предполагает Свободу. Ту Свободу, что превыше всего.
Ибо, ежели нет Свободы, нет тайны, нет «самостояния» человека в искреннем чувстве, и значит, не может быть и красоты формальной художественного творчества, проявляющейся во взаимоотношении частей единого целого – открытом, истинном, свободном.
У Пушкина правда искреннего чувства предполагает не обусловленность его не токмо внешней, но и внутренней, как правило, эгоистической волей человеческой, и также отсутствие материального интереса, возможности использования, потребления, пользы.
И вот поэтому когда «прохожий» «дёргает за край одежды поэта», Поэта, «открывшего вежды» для свободного приятия мироздания, когда «прохожий» указывает на «обязанность», «избирать» «возвышенные предметы» и на необходимость «стремления к Небу», Поэт ему отвечает:
«Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несёт,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждёт?»
Пушкин недвусмысленно отвечает «прохожим» - наблюдателям жизни, что они неправы именно потому, что им не хватает Истинной Веры.
Веры, оставляющей Свободу и право жить любому, даже самому малому и, казалось бы, ничтожному творению Божьему.
Поэт с «открытыми веждами», чувствует себя как дома и на земле своего и других народов и в горнем Мире своего Отца. Именно потому он «долу взор низводит» и « низойти стремится».
Поэт, как ветер «что хочет, то и носит», потому что он в отличие от «прохожих» умеет любить творение Божие и принимать весь Божий мир без исключения, безо всякого изъятия, как своё другое «Я», и более того, как Высшее себя, как то, пред чем он благоговеет.
И он «волен избирать кумир для сердца своего» именно потому, что в нём есть та широта приятия мира, что недоступна и никоим образом немыслима властителям, «миродержцам века сего», выстраивающим, «устрояющим» жизнь свою и чужую согласно внешним канонам, правилам, приличиям и уставам.
Эти последние, мнящие себя первыми, ис-пользуют мир и жизнь для себя и под себя. И когда они прикрывают свои низменные помыслы даже именем Христа, Бога Единого, или другими «возвышенными предметами» суть их от этого не может измениться.
Более того, чем возвышеннее предмет, коего касаются эти деловые, волевые, исполненные чувства собственного значения и материальной пользы люди, тем глубже, губительнее для простого народа и благородного творческого ума последствия их действий.
И Пушкин не просто отстаивает пред ними свою независимость, отделённость от них, право жить иначе! Нет! Поэт до конца понимает, что ему с лукавымигосподами-хозяевами мирно не разойтись, что они никогда не оставят его и ближних его в покое. Русский гений
«Закону преданный, Отечество любя
Принять ответственность умеет на себя;
Полезной Истине пути не заграждает
Живой поэзии развиться не мешает… (1822, «Послание цензору»)
и ему приходится противостать «глупцам и трусам» «по прихоти зовущим чёрное белым, сатиру пасквилем, поэзию развратом, глас правды мятежом, Куницына Маратом»…
«Не стыдно ли, что на Святой Руси…не видим книг доселе?» - восклицает юный поэт , ещё два года тому назад в двадцать лет не желавший видеть
« Политики смешного лепетанья,
………..…..изношенных глупцов
Святых невежд, почётных подлецов,
И мистики придворного кривлянья!..» (1819 г. Горчукову)
Что же подразумевает юный Пушкин под «святым невежеством» и « мистики придворным кривляньем»?
Кого он видит во образе «хладного и надменного непосвящённого народа», «бессмысленно ему внимающего»?
Кто душе его «противен как гробы»?
Кто же эти «злобные, окаменевшие в разврате, безумные рабы», «чернь тупая», во всём без исключения видящие для себя пользу
«подёнщики, жрецы минутного , поклонники успеха, малодушные, коварные, бесстыдные, неблагодарные, клеветники в ком гнездятся клубом пороки?»
Не о той же ли черни идёт здесь речь, что и во Святом Евангелии, где говорится о людях, как об окрашенных гробах, чистых и красивых снаружи, но внутри исполненных зловония и нечестия ?
И вот эти-то люди, «зовущие по прихоти чёрное белым», т.е. сознательно путающие добро со злом, требуют от Поэта, чтобы он пел им песни на понятном им языке, любил их, как ближних своих, но пел им тихо … вполголоса…не далее их разумения, не волновал их свыше их убогой меры, не мучил их нечестивые сердца ненужным им обличением «как своенравный чародей», не мешал им пребывать в их «нуждах и заботах»…
Но и этого мало. «Чернь» требует, чтобы он сам употребил себя им во благо, ради их «пользы», исправления их лживых сердец «давал им смелые уроки», «позабыв своё Служенье, - Алтарь и Жертвоприношенье»; принёс всего себя без остатка им в бессмысленную и бесполезную жертву…
Да, это было бы воистину «святое невежество» - так глупо погубить себя и Дар Божий в себе в угоду черни. Ведь это же та самая чернь, которой Сын Единородный сказал:
« Вы чада дьявола есть. И волю его творите. И когда говорю вам слова Отца моего Небесного, именно потому – из-за этих самых правдивых слов и не принимаете меня. Ибо отец ваш дьявол – есть отец лжи. Когда говорите и приемлете ложь, приемлете как своё. Вы не можете слышать и принять Слово Правды, потому что вы не от Бога. Именно потому, что говорю Истину, не веруете мне и хотите исполнять похоти отца вашего» ( Ин., гл.VIII, ст.43-47).
И когда нам пытаются доказать «святые невежды», что Сын Божий был распят для того, чтобы «нечестивые к Нему обратились» и Он избавил их от крови их сестёр и братьев, как Отец Небесный якобы избавил библейского пророка Давида от крови друга своего воина, которого он послал ради похоти на верную смерть, чтобы насладиться телом его жены , Пушкин им отвечает:
«С небесной Книги список дан
Тебе, пророк, не для строптивых,
Спокойно возвещай Коран
Не понуждая нечестивых».
И ему вторит Шевченко:
«…………………….У нас
Святую библию читае
Святый чернец и научае,
Що цар якийсь-то свини пас
Та дружню жинку взяв до себе,
А друга вбив. Тепер на Неби.
От бачите, яки у нас
Сидять на Неби! Вы ще темни,
Святым хрестом не просвищенни,
У нас навчиться!.. В нас дери,
Дери та дай,
И просто в рай,
Хоч и ридню всю забери!» (1845, «Кавказ»)
Нет, Сын Божий был распят не для угождения черни и «исправления их злых сердец» - ответ на сей вопрос славянскими гениями однозначен.
Приведём кстати по этому поводу письмо Пушкина к князю П.А.Вяземскому из Михайловского от 9 ноября 1826 года:
«Деревня мне пришлась по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни и няни – ей-Богу приятнее щекотит моё сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, разсеянности и проч. Няня моя уморительна. Вообрази, что семидесяти лет отроду она выучила наизусть новую молитву «О умилении сердца Владыки и укрощении духа его свирепости», молитву, вероятно , сочинённую при царе Иване. Теперь у ней попы дерут молебен и мешают мне заниматься делом».
В 1830 году 29 сентября из Болдино Пушкин пишет Плетнёву: «…Я бы хотел тебе прислать проповедь мою здешним мужичкам о холере; ты бы со смеху умер, да не стоишь ты этого подарка». Передавали разговор с губернаторшей Бутурлиной в холерный сентябрь 1830 г.: « Что же вы делали в деревне, Александр Сергеевич? – спрашивала Бутурлина. Скучали?» - «Некогда было, Анна Петровна. Я даже говорил проповеди». «Проповеди?» - «Да, в церкви, с амвона. По случаю холеры. Увещевал их. – И холера послана вам, братцы, оттого, что вы оброка не платите, пьянствуете. А если вы будете продолжать так же, то вас будут сечь. Аминь!» («Русская мысль», 1906, № 2, стр. 24).
.. «Вдохновение отстаивалось Пушкиным как противоположность расчёту, предвзятости, предумышленной выгоде. ….Упрекают поэта, зачем он звонко так поёт. Это очень характерное раздражение всех не любящих вдохновенной поэзии. Они не хотят ни быть слышными, ни слушать…Выбирают что-нибудь потише, попривычнее…И напрасно стараются литературоведы стыдливо оправдать Пушкина тем, что он мол имел ввиду «великосветскую чернь»…Ведь у Пушкина прямо сказано «…бессмысленный народ, подёнщик, раб нужды, забот!»… Тупыми были все, кто представлял мещан, …равнодушных к искусству, предъявлявших к нему требования пользы, пользы немедленной , наглядной, «давания уроков»…порицания за то, что цель песен не ясна им, желающим видеть в поэзии лишь «смелые уроки», поучающие нравственно и «полезные» практически. И Пушкин отверг это прикладное значение поэзии, отверг их понимание пользы, оставляя за собой право выбирать себе по вкусу и по сердцу цели и порывы не к ближайшему печному горшку…..»
Эти выводы Н.Н.Асеева из статьи его «Опыт и вдохновение» очень глубоки и точны и именно потому их следует принять за основу и дополнить пониманием того, что это отношение Пушкина к толпе и черни не ограничивается только эстетическими рамками.
Нет, именно так бескомпромиссно великий поэт ставит вопросы и в отношении к религии и истории своего великого народа. Таково его отношение и к общественной жизни и понимание прав и обязанностей гражданина, сформировавшееся ещё в Царскосельском лицее и впоследствии не менявшееся в течение всей жизни.
«В вверенном мне воспитательном учреждении есть главное – нет духа раболепствия» - докладывал императору Александру I директор Царскосельского Лицея В.Ф. Малиновский.
«Они составляли одно общество, без всякого различия в столе и одежде, как древний аристотелевский Ликей; в их образе жизни и взаимном общении наблюдалось общее равенство. Товарищество без всякой подлости было священно. Им никто ничего пространно не толковал. Токмо вопросами возбуждались их способности. Лишённые косых привычек их отцов, выходили из этой школы для Служения государству и Отечеству люди умные и прямые. Люди новой породы – будущие дипломаты и законодатели» (Ю.Тынянов, «Пушкин»).
С целью « воспитания общего духа, свободного от раболепия и господства» директор Лицея Василий Фёдорович Малиновский предложил тверского семинариста, в котором М.М.Сперанский принимал участие - А.П.Куницына, считавшего, что из его учеников « должны быть собраны депутаты, чтобы создать новые законы, навсегда отменить рабство».
«Всему должно учить на родном языке, без иностранных преподавателей ( холодны, далеки, не поймут)» считали в лицее и преподаватели и учащиеся.
В речи по поводу открытия лицея, профессор А.П.Куницын, обращаясь к ученикам ни разу не упомянул царя.
А.П.Куницын призывал лицеистов « отвергнуть кичливость предками», но « не быть последними в Роде, состязаться в славе с отцами».
«Если граждане забудут о должностях и общественные пользы подчинят своекорыстолюбию, то общественное благо разрушится и в своём падении ниспровергнет частное благосостояние. Добрый означает сообразность вещи с назначением, ни более, ни менее. Вещи добры, когда служат средством к достижению цели. Так и добро есть стремление к счастью. Ложная гордость основана на воображении, которое без всяких на то оснований порочит окружающих и возвышает гордеца. Скупость – единственная страсть, но справедливость и малодушие не есть страсти…
В сих пустынных лесах – назвать так Царское Село, быть может, смело, но нужно возбудить их воображение: так недавно эти парки были пустынею – давно пора нам сделаться русскими».
В речи преподавателя предметов «Права естественного» и «Изображения системы политических наук» А.П.Куницына выражение «В сих пустынных лесах» дважды подчёркнуто.
Юный Пушкин глубоко воспринял наставления уволенного из Петербургского университета за «ниспровержение всех связей, семейственных и государственных» профессора нравственных наук, выпускника Гейдельберга и Геттингена:
«Свободы сеятель пустынный», «Пустыни сторож безымянный», «На берегу пустынных волн», «И чудо в пустыне тогда совершилось», «Пылай камин в моей пустынной келье», «В пустыне чахлой и скупой», «Отцы пустынники и жёны непорочны», «В обители пустынных вьюг и хлада, Мне сладкая готовилась награда»…
Поэт понял тайный смысл Лицея «в пустынных лесах» - единственного в крепостной России учебно-духовного учреждения, где в воспитании отсутствовало унижение властью. Лицеисты не были встроены в существующий порядок общественной жизни России и потому они были обречены быть одинокими как в пустыне …
С одной стороны души их были открыты новому Родовому миросозерцанию в соответствии с высоко нравственным учением «Естественного Права», а с другой - им было пусто и холодно среди «барства дикого», лести и холуйства придворного «света». Заметим, юный Пушкин не крепостных крестьян, но именно барство называет «невежественным» и «диким»:
«Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде невежества убийственный позор.
Не видя слёз, не внемля стона,
На пагубу людей, избранное судьбой,
Здесь барство дикое, без чувства, без Закона,
Присвоило насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца.
Здесь тягостный ярём до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе таить не смея,
Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея.
Опора милая стареющих отцов,
Младые сыновья, товарищи трудов,
Из хижины родной идут собой умножить
Дворовые толпы измученных рабов.
О, если б голос мой умел сердца тревожить!
Почто в моей груди горит бесплодный жар
И не дан мне судьбой витийства грозный дар?
Увижу ль, о друзья! Народ не угнетенный
И рабство, падшее по манию царя,
И над Отечеством Свободы просвещенной
Взойдёт ли наконец прекрасная Заря?» (1819 г.)
«Пустынность» лицеистов способствовала искреннему, глубоко личному обращению к Богу. В таком одиночестве и пристало чистой душе молиться не только о личном спасении, но и о благе ближних, униженных в своём государстве. Пушкин знал эту отрешённость от мира, эту «пустынность» и оттого не искал замены счастию в привычках и обрядах – «Привычка свыше нам дана, замена счастию она». Поэт помнил, кто и когда и где его воспитал и зачем разбудил его душу к духовной жизни:
«Куницыну – дань сердца и вина,
Он создал нас, он воспитал наш пламень.
Поставлен им краеугольный камень,
Им чистая лампада возжжена…
Друзья мои прекрасен наш союз!
Он, как душа, неразделим и вечен –
Неколебим, свободен и беспечен,
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село» (19 октября 1825 г.)
«Пламя чистой лампады, возжженной» Александром Петровичем Куницыным на «поставленном им краеугольном Камне» Родового «Естественного Права» в душе его учеников никогда не угасало в благодарном сознании Пушкина.
«Но в нас горит ещё желанье,
Под гнётом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье» (1818 г. «К Чаадаеву»)
И через восемнадцать лет, в последний год жизни отношение поэта к абсолютному для него принципу Свободы Народа ничуть не изменилось:
«Всему пора: уж двадцать пятый раз
Мы празднуем Лицея день заветный…
Вы помните: когда возник Лицей,
Как царь открыл для нас чертог Царицын,
И мы пришли. И встретил нас Куницын
Приветствием меж царственных гостей.
Тогда гроза двенадцатого года
Ещё спала. Ещё Наполеон
Не испытал Великого Народа –
Ещё грозил и колебался он…
Припомните, о други, с той поры,
Когда наш круг судьбы соединили,
Чему, чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры,
Металися смущённые народы;
И кровь людей то Славы, то Свободы,
То гордости багрила Алтари…
Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шёл мимо нас…и племена сразились,
Русь обняла кичливого врага,
И заревом московским озарились
Его полкам готовые снега».
Как видим, А.С. Пушкин никогда не переставал «гореть Свободою» на «Алтаре Отечества», с детства он был «озарён заревом московского великодушного пожара». И именно это жертвенное состояние его верящей Богу души и определяло его отношение к черни. Для великого поэта не было авторитетов, как в мирской, так и т.н. духовной жизни. Чернь духовная и мистическая и «светская» ему были омерзительны вдвойне.
В Евангелии от Иоанна есть понимание этого жертвенного горения души:
«Не дванадесять ли часов во дни?» – вопрошает Спаситель Апостолов, - «Кто ходит днём не споткнётся, яко свет мира видит перед собою. Но кто ходит в ночи – Свет да имеет в себе. Лазарь успе, пойду возбужу его». Апостолы не поняли о каком свете говорит им Христос, и один из них, Фома, сказал Ему: «Что ж, пойдём и мы и умрём вместе с ним», потому что только такое понимание сочувствия было тогда доступно их сознанию.
Вот и мы, грешные, но ещё к тому же и «празднословные и лукавые» люди, готовы скорее умереть с Христом Иисусом и быть искупленными Его Кровию, вместо того, чтобы по высочайшему примеру и Подвигу Его Жертвы самим принести себя на Алтари Отечества, Свободы, Жертвенной Любви…
Увы, нет в нас чести и достоинства , чуткого слуха и Веры Слову Горнему Небесному, но есть токмо робкое послушание весьма спорному авторитету земной церкви, давно уж не воинствующей, но заключившей постыдное соглашение со злом власти миродержца века сего.
Вместе с исповедующим Праведное Слово Небесное юным Поэтом и Молитвенником нашего великого народа нечем нам внять «Неба содроганью, горних Ангелов полёту, гад морских подводному ходу(мир нави)» и «дольнему прозябанию Лозы» на наших бескрайних русских полях.
Лозы Рода – Древа жизни, той самой Лозы о которой говорил Спаситель: « Аз есмь Лоза Истинная, и Отец мой Делатель есть. Ветвь мою, не творящую плода изымает. Творящую же плод очищает от омертвевших, да множайшый плод сотворит. Уже вы чистыми стали от Слова, егоже глаголах вам. Будьте во Мне, и Аз в вас пребуду; как ветвь не может сотворить плода сама от себя, ежели не будет на Лозе: так и вы, если не пребудете со Мною в Роде праведном на Древе жизни.
Аз есмь Лоза, вы же ветви, рождённые от Её Ствола. И ежели будете со Мною, и Аз в вас пребуду, то сотворите многа плода: яко без Слова Небесного воплотившегося в Роде Праведном не можете творити ничесоже.
Ежели кто во Мне и Роде праведном не пребудет, извергнется вон, как омертвевшая ветвь и изсохнет: их собирают вместе и в Огнь Алтаря влагают: и сгорают.
Если пребудете во Мне и Глаголы Небес в вас пребудут, что хотите, просите , и будет вам. Сим прославите Отца моего Небесного, да плод мног сотворите, как то подобает достойным моим ученикам.
Тою Любовью, что возлюбил Меня Отец, Аз возлюбил вас, пребудьте в Любви Моей. Сия есть Заповедь Моя, да любите друг друга, якоже Аз возлюбил вас. Нет боле той Любви, да кто положит душу свою за други своя» ( Евангелие от Иоанна, гл.XV, ст.1-9, 12-13).
Нет, «не отверзлись» у нас «как у испуганной орлицы вещие зеницы» (здесь не случайно не для одной только рифмы открывается Богу поэт и перед нами, яко Женское начало - Премудрость Божия)!
Нет в ушах наших «шума и звона» Небеснаго Глагола, не исполнились мы Волею Всевышнего и потому не понятна нам Речь, уязвляющая немощную душу «жалом мудрой змеи», - Речь, обличающая привычное зло и лукавство – Слова, идущие из глубины сердца от «угля пылающего огнём»!
Мы боимся громкой речи, «мы живём под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны» (О.Э.Мандельштам). Не таков был наш Пушкин. Русский гений «обходя моря и земли Глаголом жёг сердца людей», и его за это ненавидели власть предержащие и боялась предавшая Волю Божию мирским властям на поругание церковь…
Каким же «святым невежеством» надо было обладать, чтобы прочитав пушкинского «Пророка» продолжать воспринимать его автора лишь как «жреца чистого искусства» ; подвергать его творчество тупой критике с атеистических позиций со стороны демократов социально-прогрессистского направления и возводить совершенно нелепые обвинения в безбожии со стороны кондового официоза!
Не по зубам – «зелен виноград» пушкинской лозы показался как его современникам, так и последующим поколениям даже искренних почитателей его. И дело тут не в том, что «Пушкин опередил своё время».
Нет, дело в том, что русский гений со всей возможной остротой впервые поставил Вопрос о характере и качестве Веры своего великого народа.
Пушкин уже в начале XIX столетия не только не принял, но твёрдо и без сомнений отверг западно-европейское просвещение с его выморочными противоестественными задачами и целями:
«Мир опустел… Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан?
Судьба земли повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье, иль тиран».
Ещё будучи восемнадцатилетним юношей поэт посмел задуматься о сакральном смысле и отношении к Единому Богу церковных алтарей, о «крови людей, то гордости, то Славы, то Свободы», что «багрила» ветхозаветные «Алтари», о смысле и значении жертвоприношения в различных системах вероисповеданий: католического, православного, униятского, мусульманского, языческого.
И потому что «разбились ветхие скрижали» поэт искал и нашёл вечные истины Любви, Свободы, Чести, Справедливости, Совести в глубинах Родовой Веры своего великого народа, «великодушным пожаром московским» озарившего его праведную творческую жизнь.