Мужик – верзила, склоняясь и одновременно нажимая ручку, пытался напиться воды из -под колонки. Но как только он тянулся губами к манящей живительной струе, открывая рот, сил не хватало устоять, и «чугунная» голова, в полном смысле слова, ныряла вперёд и тянула за собой всё огромное, с тяжёлого похмелья , тело мужика. Трижды верзила пытался напиться, но происходило одно и то же. Он «нырял» под колонку, злился, матерясь и обливаясь водой. Наконец - то сообразил: стал черпать ладонью воду и жадно долго пить. Колонка стояла вблизи домов барачного типа. Когда - то здесь был интернат и школа, но,как говорится , «нет ничего вечного», и со временем здания приспособили под «временное» жильё. Обычно такие здания делились на комнатушки: там, где был, допустим, коридор, можно было поселить одинокую старушку, пообещав в «ближайшее» время переселить в более комфортное жильё. Так и приживались люди, доживали до конца своих дней. В комнатах побольше, (бывших классах), селили молодые семьи. Семьи росли, подрастали дети, места становилось меньше, но уюта и тепла от обжитого «своего» дома, уже родного, становилось больше!
Дома – бараки обиты широкой доской, и все они были похожи: серые и угрюмые со стороны, с нехитрыми постройками - сарайчиками для угля и прочей домашней надобности. В «двух шагах» проходила железная дорога, стук колёс и вечная песнь поездов – «наш паровоз», давно не тревожили жителей этих домов: они свыклись с этим, сжились. Контингент проживал здесь самый разный. От учителей, некогда прибывших сюда работать по распределению, да так и оставшихся здесь в надежде получить что - то лучшее, до бывших рабочих кирпичного завода и людей других профессий.
В каждом, если можно так сказать, дворике были свои особые правила; были и люди, которые ревниво оберегали соблюдение этих правил - порядков. Вот и проживала в одной из крайних квартирок некая старушенция - Адамовна. Шустрая такая, бойкая и остра на язык. Непорядок мимо неё ну никак не мог проскочить! Торцевое окно барака выходило прямо на территорию, относящуюся именно этому двору. Обзор во все стороны давал возможность проследить всё, что ни проходило мимо окна, дралось, хулиганило, нарушало порядок. Здесь и происходило – то действо, описанное вначале. Увидав, как бедолага бесконечно дёргает за ручку колонки,пытаясь спастись от жажды, Адамовна «вооружилась», прокашлялась и бойко выскочила из комнатушки во двор.
- Ах, ты ж, журавель! Ты чо тута вот кланисься, а? Ты чо тута воду - то льёшь казённую, ирод? …Я тя щас прям в милицию, пьяницу! – она наступала на «журавля» и всё громче и громче произносила слово - милиция.
Мужик, словно и не обращал никакого внимания на крик, стал уходить уже восвояси, как Адамовна, полностью исполнив свой долг защитника порядка, осмелилась немного пихнуть злостного нарушителя, и с криком: Иди - иди, водохлёб !- толкнула сзади смело и решительно. То ли ему что - то послышалось оскорбительное в слове – водохлёб, то ли ещё чего - то, но огромный детина, с разворота и со всего маху, так отмахнулся от назойливой бабки прямо в лицо, что та «покатилась» в сторону ,откуда пришла. Мужик исчез - растворился, где - то за железной дорогой, да мало ли их тут прошло за всю пору.
Адамовна пришла в себя. Последний раз её бил муж также по пьянке и так же за бесконечные придирки и крики. Давно это было, да и нет его тоже давным-давно, умер он. Охая и кряхтя, еле - еле добралась до постели, присела. Ощупывая онемевшее лицо, косилась в квадратное старое зеркало на подставке, стоявшее на столе, застланном узорчатой скатёркой. Из зеркала на неё глядела злая и несчастная, в синяках особа.
- Будь же ты неладный , паразитина!
Это всё, что она смогла сказать, и заплакала, да так горько – горько , с причитанием без слов. Слова звучали в душе самые разные, жалостные. Осторожно прилегла на подушку. На стене висел портрет мужа в молодости: военный, красавец! И тут же совместный портрет: они вместе молодые. Потом сбоку ещё какие - то мелкие чёрно – белые фотокарточки кого-то с улыбками на лицах. Слёзы полились ещё больше и горше, как будто из той самой злополучной колонки. До этого ей казалось, что слёз у неё не осталось совсем. Они растрачены за эту «временную» жизнь в бараке , на пустые жалобы, на всё несправедливое: оно оказалось вечным.
Неподалеку, в другом таком же сером доме, ничем не отличавшимся от остальных, жила другая старушка лет восьмидесяти - Фаина Ивановна Меркулова. Потомственная казачка, гордая и статная, и тоже одна. Комнатушка была бывшим коридорчиком - прихожей в здании школы. Здесь тогда продавали ученикам пирожки с повидлом по пять копеек, и с капустой - по три копейки, коржики - по шесть. Обычная печурка под уголь, хотя газ был давным - давно у многих. Еще девчонкой работала она трактористкой в колхозе одного из казачьих посёлков, потом перебралась сюда : тут райцентр, станция, цивилизация , одним словом! Молодость и обаяние способны привлечь к себе, а в ней очарования было чересчур излишне! Устроилась в магазин, потом на склад: помогали ухажёры и поклонники. Всегда красивая, ухоженная, модная. Но никто не знал, что за красотой этой миловидной женщины кроется душевная рана, и не одна. Однажды она задержалась и поздно вечером шла с работы. Кто - то сзади подбежал и со всего маху сорвал золотые серёжки…! Словно кипятком обдало голову от нестерпимой резкой боли. Поселилась эта жгучая боль навсегда и в душе . Ростовская область говорит сама за себя, ворья и уголовщины пруд пруди, а тюрем хватало тогда, хватает и сегодня.
Много было чего у нее в жизни, но больше всего - боли. Настойчивость характера, сила воли и способность «пробить» любую стену в свое время помогли ей выстоять, пережить все " муки ада" - двухгодичное заточение тела в гипсе. Это были последствия аварии,связанные с работой на тракторе. Лечение в санаториях, рекомендованное врачами , здоровье укрепляло: позвоночник окреп, но только рожать уже было нельзя. Потом ещё долго лечили – вытягивали ногу: из – за аварии одна нога стала немного короче другой. Заприметив девушку на костылях, один из таких же «отдыхающих» в лечебнице влюбился в Феню, потеряв голову напрочь!
Дело шло к выписке. Влюблённый был старше её, имел чин, персональную «Волгу» и звал с собой серьёзно и недвусмысленно. Сельская девчонка таилась и медлила с ответом, переводя всё в игру, дурачество. Это забавляло её больше всего, хотя строгое предупреждение врачей витало над ней всегда:
- Ни в коем случае, умрёшь!
Жизнь прошла.Вот и осталась она «временно» тут до восьмидесяти трёх лет.
- Тёть Фень, может те чота надо? - спрашивал племянник Петечка, приезжая из города в гости к родной тётке.
- Да ничиво мне не надо, Петюнь, я картошки буду «опытом» брать. …Я схачу, мне домой привезуть!
- Да ты сам - то как тама живёшь, без мамки - то? - и она начинала плакать, вспоминать свою, совсем недавно умершую старшую сестру Марусюшку.
- Господи, прибрал жешь, маладу ищо…!
Возраст почему - то у всех относительный в своём времени жития. Молодой человек считает по -своему, пожилой , старый - по - своему. У всех есть планка отсчёта своя, она неопределённая, всякий раз изменчива и не понятна. Понятия "старый" и "молодой" идут рядышком в вечном споре, где у каждого своя правда.
- Петечка, скора и я «пойду» до неё, только боюся умирать. И она, сморщившись, тряхнув всем телом, с отвращением добавила:
- Я так боюся червяков, уу-у-ххх…!
Петечка в голос аж засмеялся, до того это стало неожиданно смешно. Тётя показалась ему такой маленькой девочкой, наивной и беззащитной.
- Тёть, да там их нет, они на такую глубину не лазят! И продолжал хохотать уже вместе с ней.
- Да правда ли, Петюнь?
- Правда, правда, ..охх – ха - хааа…!
- Да чо ты смиесся - то? – продолжала она звонким от природы голосом, вытирая слёзы замусоленным платочком.
Оба , насмеявшись вдоволь, стали вспоминать прошлое.
- Бывалоча помню, всё што вам Марусюшка не скажеть, а вы следком, следком и делаете. …Это от мами у ней.
Вдруг она посмотрела в ночь в окно, что - то пытаясь рассматривать там, и неожиданно сказала:
- Петечка, а я Дон переплывала! - глаза её блёклые, когда – то синие-синие, вспыхнули искоркой, она вся выпрямилась, как буд– то плыла в прошлом.
- Знаешь , какая я сильная была…. а теперь вот с палочкой – чикалочкой хожу Сёдня ходила на дальнюю расстоянию, в …клуб. Там же это, празник был, так один там так играл на гармошку, так играл! Казак, небось!
Всё, что не произносила Фаина Ивановна своим необычным , как бы из далекого прошлого говорком, было так экзотично и колоритно красило её речь.
Именно «на гармошку» играл казак, и не иначе. А сколько всего ещё было в этой «живой шкатулке – ларце» дорогого, сохранённого, невзирая на время! Столькими прибаутками и разными словесными шутками «с ходу» могла удивить она ! Где бы она что не услышала , тут же подбирала слово в рифму, которое обязательно сопровождалось громким смехом. Допустим кто – то скажет вдруг:
-Да что ж такое - то…?
Фаина Ивановна тут как тут :
- Что такое, что такое, под окошком стоять двое!
За эту жизнерадостность и ежедневные походы «на дальнюю расстоянию», соседки -ровесницы не очень – то любили её. Завидуя ее неутомимости и стойкости к жизни, те, сидя по домам, обсуждали и посмеивались, мол, из ума выжила, а всё бегает.
Однажды племянник спросил:
- Тёть Фень, а зачем тебе оптом картошка, помёрзнет ведь, не бери много, пропадёт. Тётя снова вгляделась в окно и задумчиво ответила:
- Видно будя, можа и не успею привесть ище! …Вон соседка Зинка «сурва», малада, а с палкой ходить уже, а меня чипляется, я ей на «путях» стала, от же сурва такая! Погреба наши рядком, так мой завалился, доски сгнили. Кричить мине:
- И ты развалися скора, он трухля сыпить с тебя!
Я гарю ей:
-Ты сама сурва гарю рассохнися вся, а да маго погреба ни лезь!
Ничо, ничо, нихай толька попросить занять, …вот тебе скажу, умойся! Я ей ни «шалам - балам» какаясь там!
...И тётя Феня, как только смогла, изобразила огромный кукиш жилистой рукой.
- Я никаво не боялася, Петечка, …нииикааво! - И она перекрестилась двумя руками одновременно, обнимая себя.
В войну нашей мами разрешение дали, сказали: Можна взять чо та с убитых немцав. Их тада скрозь было побитых,,, жуть, как скрозь! А нам - то носить неча была, холода, вот и пошли мы с Марусюшкой, баимся жуть! От подходим к немцу, а он лежить в снеге весь, как ты с его сымишь - то шинель, ну…? А там стояла подвода без колёс, немец там лежал тоже. Ну, я и стягивать с него, а он сурва, кааак скочит, кааак загорланит! …Живой был. Убегли мы с Марусюшкой, да чо она тибе не рассказывала про то?
- Неее, такого не рассказывала. А вот про тебя рассказывала, как ты спасла там кого – то от расстрела.
- Ааа, та то я в хату вбежала с бутылкай карасину, а там забирать хотели наших стрелять, я как заору им нашим: Тикайте, тикайте! - и подожгла бутылкой, бросила на печку, красную всю… оно каааак ахнулось – прости Господи! - горит всё в хате – то. Все потикали: и наши, и немцы.
- Ну и чо было, тёть потом?
- Забыла уж. Победа потом была, давай спать ложися, Петечка.
- Ну давай, тёть Фень, давай.
Тётя сняла с затылка гребешок, расчесала аккуратно и старательно седые густые волосы. Петя мельком увидал её рваные мочки ушей, историю эту он слышал уже не раз от матери, но с тётей по этому поводу на протяжении всей жизни заговорить не решился. Засыпая, племянник думал:
- Надо уговаривать, забирать тётку к себе в город, пусть поживёт хоть по -человечески напоследок, зима уж скоро.