Давний вечерний разговор, удививший Похмельного не столько пустой темой - о Церкви, вере, религии, сколько непонятной ему горячностью участников, неожиданно повторился, да так в лад и тон первому, что по прошествии времени оба они в его памяти слились в один. Разговорились, когда в землянке опять собрались все жильцы, и, как припоминал позже Похмельный, завязался разговор по странному совпадению вновь вечером под воскресенье.
Началось с того, что Воротынцев случайно увидел корешок Четвероевангелия в бельишке, которое Лушников зачем-то перекладывал, собираясь в ночь на дежурство. Увидел, удивился: книга? - требовательно протянул руку и тут же разочарованно поднял голову к старику:
- Не расстаешься?
- Кто с чем, - благодушно ответил тот, рассматривая на свет фонаря ветхий вязаный шарфик, - а я - с ней, по годам своим.
- Наверное, уже наизусть знаешь?
- Память дырявая - наизусть...
- Это у тебя-то? - рассеянно спросил Воротынцев, небрежно листая страницы. - Не прибедняйся, знаешь, коли под рукой держишь. - И оживился, окликнув Похмельного: - Тебе не предлагал почитать, проникнуться, так сказать, Божьим словом?
Похмельный промолчал.
- Почел бы благим делом, - ответил вместо него Лушников.
- Что - почел бы? - не понял Воротынцев. - Дать почитать? Или чтоб проникнулся? - И уличающе засмеялся: - Значит, подсовывал? И как? Не поддается?
- Всему свое время, - с церковной дипломатичностью ответил старик.
- Правильно делает, - скучно вздохнул бывший связник. - Жили скверно, надо хотя бы помереть без соплей... Вот чего не могу читать, так это Достоевского и эту еврейскую Шахерезаду. На, - швырнул он на постель старику томик. - Таскаешь рухлядь. Спер бы в комендатуре что-нибудь для души. Про того же Брошку, что ли.
- И не читай, коли не по сердцу. Что ж насиловать-то себя, - мирно ответил Лушников, но, подняв книгу, бережно огладил с обеих сторон переплет - словно стер следы пальцев безбожника. - Каждому свое. Ее же весь мир вот уже две тысячи лет читает. Ищут себя люди, идут с нею к свету. Кто как, правда, но идут.
Похмельному показалось, что последней фразой старик тонко упрекнул его, но последующие слова успокоили, ибо жильцы услышали весьма личное:
- Я, к примеру, к тридцати годам либо спился бы, либо свихнулся. А с нею - спасся. Через нее разумение своей жизни понял. Как же мне не любить, не перечитывать святые слова, что ты, милый! Каждый раз что-то новое открою. Читаю и другим советую.
- Хоть зачитайся, - равнодушно буркнул Воротынцев. - Толку от вашего чтенья. Читаете две тысячи лет, да как были скотами, так и остались. А твоему "разумению" еще раз говорю: кроме страшной беды она России ничего не принесла.
- Ну, не скажи, - мягко возразил Похмельный, желая поддержать старика. - У меня знакомый был, очень уважал эту Библию. Насмерть за нее стоял. И не абы кто, тоже учитель, - важно подчеркнул он. - Там такая голова!..
- Э-э, нашли о чем! - ввязался в разговор Антипин, блаженствующий на теплой оттоманке. - Не желаете историйку?
В землянке умолкли. Послушать занимательный случай, историю - чего лучше. Умелого рассказчика в лагере ценили выше всякого специалиста.
- Прибывает как-то в один небольшой городок влиятельный товарищ, да не один - с любовницей и с помощником. Дело к ночи, везде все закрыто, гостиницы нет. Идут в темноте по улице, встречают доброго человека, разговорились, и тот предлагает у него заночевать. Пока бабы в доме готовят какой-то ужин, хозяин беседует о том о сем с гостями, занимает их. Вдруг стучат. Он выходит - оказывается, это свои, местные мужички пришли. Что нужно? А нужно выдать им гостей, да не на что-нибудь, а на самое что ни на есть паскудное мужеложство. Хозяин, естественно, в панике, совестит их: мол, нехорошо это само по себе, а с моими гостями - и того хуже. Ни в какую! Выводи, и все! Хозяин уже молит их: возьмите всех баб, какие в доме, с ними поразвлекайтесь, раз уж так разгорелись похотью, но не позорьте уважаемых людей и меня! Бесполезно. Им мужчин подавай! Тут на шум собрались соседи хозяина, стали стыдить, завязалась драка. И как всегда в драке, кому-то нос расквасили, башку проломили, кому-то ребра помяли. Утром те и другие собирают родню, друзей, идут стенка на стенку. Уже не драка, настоящее побоище вспыхнуло... Да, забыл сказать: любовницу-то мужички у товарища ночью в суматохе утащили, изнасиловали до смерти, утром мертвой нашли.
- Где же милиция была? Как она допустила? - выразил сомнение Мошков. - Ох, сочиняло!
Разочарованный Похмельный оценил еще проще:
- Треплет сдуру какую-то уголовщину.
Антипин расплылся в довольной улыбке:
- Это ты хорошо сказал - уголовщина. Нет, любезный, это - Библия, Книга Судей. Случилось это в древнем Израиле, и побоище - не то слово. Там настоящая война началась. Вот так: из-за нескольких вонючих педерастов тогда погибло более ста тысяч... Петрович, мне ее тоже следует считать священной? Или Книгу Эсфири, где каждая страница полита кровью и предательством, но - с Богом на устах, ее тоже почитать боговдохновенным словом и так же, как ты сейчас, благоговейно прижимать к сердцу? - Для наглядности он будто бы в религиозном восхищении закатил глаза и крест-накрест сложил на груди руки. В землянке заулыбались. Похмельный с удивлением отметил, насколько схожа антипинская издевка с его оскорбительным вопросом, с которым он не так давно возвратил старику этот томик.
- Не нам судить, - обиженно нахмурил облезлые бровки Лушников и сосредоточенно занялся бельем, дав понять, что на эту тему он разговаривать больше не желает. Примолкли и остальные. Но только не Антипин.
- Эй ты, мыслитель лагерный! - весело окликнул он задумавшегося Воротынцева. - А чем тебе Достоевский не угодил?
- Да то же самое, - нехотя ответил тот. - Подлец на подлеце, но без слюнявых рассуждений о Боге шагу не ступит. Украл, убил, обманул - все с Богом. Словно в сообщники Его берет.
- Верно! - обрадованно засмеялся Антипин. - Сам в своих романах по помойкам шляется и Христа за собой таскает. Старуху топором хряснул, и тут же - совесть, личность, а все проститутки - прямо Магдалины кающиеся, не хуже нашего Петровича!
Не часто слышали жильцы похвалу своим словам от Антипина, польщенный Воротынцев заговорил охотнее:
- Вот только в байке о Великом инквизиторе он единственный раз высказал трезвую мысль - лично я читал с интересом - это когда Христос якобы пришел в какой-то средневековый испанский город и этот инквизитор выложил Ему все, что он думает о Его учении, пообещав под конец сжечь на костре, если Тот немедленно не покинет город. И Христос, так и не сказав ни слова в ответ, ушел прочь. Под утро, если не ошибаюсь, ушел, чтобы люди не видели.
- А Ему в оправдание и сказать было нечего, - снисходительно пояснил Антипин. - Как сейчас Петровичу. Потому и ушел.
Но Лушников заговорил.
- Книги эти - Ветхий Завет. В них - история еврейского народа, и не только еврейского. Но справедливы слова твои: кровь, предательство, разврат, братоубийственные войны, - печально согласился он. - Да этим-то и важны. Истинной правдой поведано, в каком мраке варварства и безумия жили люди до прихода к ним Спасителя. А это, - он приподнял в руках книгу, - Новый. В нем только одно предательство и одна мученическая смерть. Ради нас, ради тебя, Миша. Ай-яй, ребята, - ласково укорил он жильцов. - Вы же со школы об этом знаете. Подразнить старого захотелось? Умишком над ним поразмяться? Можно, я не в обиде. Нехорошо только, что для насмешек вы ее берете. - И во второй раз перед ними тускло блеснул старинный переплет.
- Да в том-то и беда, Петрович, что в основу религии на Руси взят Новый, - неожиданно серьезно ответил Воротынцев. - Вам бы старый взять в дело, Ветхий, по которому не знаю, живут ли, но, во всяком случае, почитают нынешние евреи. Не люблю этот народ, но глубоко уважаю. Века рабства, безнадежных восстаний, гонений, рассеяния по миру - и какая поразительная живучесть! Удивительно, - задумчиво говорил он, незряче глядя в слезившееся кровавой влагой оконце, - более всего иудейству враждебно православие. И именно иудейство разрушило, разнесло его в щепки. И не где-нибудь - в самой мощной православной стране. Встало над Русью, над русской культурой, языком, Церковью, литературой, над философской мыслью, над историей, которую оно уже мнет и гнет в свою "вигоду". Православные храмы взрывают, синагоги - строят. Встало над всей Русской землей, встало, как в старину говаривали, пятой на горло... - Он встряхнулся, повеселел: - Ну, Петрович, помнишь? - задорно спросил он, подразумевая прошлый разговор. - Какое тебе еще нужно доказательство ничтожности вашего православия?
- Чистосердечное признание своей вины... - бесстрастным голосом судейского стряпчего напомнил с оттоманки Антипин.
- Вот, старина, какую надо было Руси перенимать религию, раз уж она по тупости киевского Владимира отреклась от своих тысячелетних славянских богов.
- Утопил в Днепре, сволочь... - грустно отозвалась оттоманка.
- На византийскую сусальную позолоту прельстились, - злорадно напомнил Воротынцев, - на расписные тряпки!
- На сладкоголосое пение кастратов, - с удовольствием дополняла оттоманка, - на блаженненьких во Христе...
- Ну и получите! Ты, Мишка, напрасно скалишься над старым Заветом. Каждая страница в нем потому и кровава, что свидетельствует, как должно сохранить народ, сплотить его в единую монолитную нацию. Проклят всякий, усомнившийся в вере иудейской. Смерть за малейшее отступление от отцовских заветов. Родители выводят сына к народу на смертное побивание камнями: не живет по вере отцов. Но проклят и тот, кто не заботится о сиротах и вдовах, не жертвует десятины на храмы, кто дает деньги в рост соплеменнику. Ни один народ не имел в себе жизнеуклада, равного по железной дисциплине иудейскому.
- Вот бы твоей компартии такие! - мечтательно вздохнул Антипин.
- О-о, там похлеще будет, - сквозь зубы процедил Похмельный и широко раскрыл заблестевшие глаза.
- Они даже в египетском плену не сникли, не растворились, но еще больше организовались, окрепли в своей вере и сумели бежать всем народом.
- Пешком? - испуганно восхитился Антипин.
- Нет, им коменданты подводы дали, - попытался съязвить Воротынцев.
- Да чушь все это! Тысяча вторая сказка! - засмеялся Антипин и котом соскочил к распахнутой дверце печурки, чтобы поворошить угли. - Иосиф, проданный братцами-завистниками в Египет, однажды разгадав фараоновы сны, стал у него главным "шептуном". Заняв высокую должность, разбогатев, он вызвал к себе братьев и отца своего Иакова, которого почему-то звали еще и Израилем. Отвел им плодородную область на востоке Египта, повелел заниматься скотоводством. Евреи со временем необычайно расплодились, проникли во все слои государственной власти. Какое там, к черту, рабство! На стройках и плантациях их не было - в торгашах, менялах, ростовщиках. Потихоньку прибирали власть к рукам, Моисей едва ли не правой рукой у фараона был, как Иосиф когда-то, позволил себе убить египтянина, что считалось большим преступлением. Фараон со жрецами, видя, что с этими "пленниками" скоро хана придет его царству, отправил их по-доброму: забирайте-ка вы, ребята, золотишко, которое тут наторговали, и дуйте в свою землю. Знатные египтянки снимали с себя золотые украшения и дорогие одежды, отдавали "рабам", лишь бы те поскорее вымелись из страны. Хорош плен! - весело крякнул Антипин, отворачиваясь от пышущего жаром устья печурки. - Сказал бы мне сейчас Карийман: "Беги-ка ты, Миша, отсюда, пока тебя ноги носят, только золото не забудь!" А золота здесь... - Он подобрал с пола крупный кусок угля, повертел у себя перед глазами - по ровно сколотой грани мелькнул золотисто-розовый отсвет.
- Да? - усомнился Мошков. - Зачем же тогда тот фараон за ними погоню послал? Опять брешешь?
- Затем, Костя, - учительским тоном ответил Антипин, - что они не только забрали в исход все свое добро и скот - "копыта не оставим!" - но под шумок прихватили драгоценные жертвенные хранилища, лишиться которых египетские жрецы никак не могли. Потому и послал. Кстати, знаете, сколько евреев пришло по приглашению Иосифа в "рабство"? Аж шестьдесят шесть человек вместе с прислугою! Вот так их "угнали", так они бежали.
- Зато нас теперь сюда эшелонами свозят, - отозвался Терехов из своего угла.
- Ты-то откуда знаешь? - удивился историческим познаниям соседа по нарам Похмельный.
- Почитывал в свое время, - ответил Антипин и, поплевав на пальцы, закрыл дверцу.
- Вот и я говорю: целеустремленный народ, - напомнил Воротынцев.
- Даже слишком, - пробурчал бывший учитель, - по мне, так лучше бы они навсегда остались в Египте...
- Недаром их Моисей после плена сорок лет по пустыне водил, - еще раз показал свою начитанность Мошков.
- Простите, это по какому календарю? - язвительно осведомился Антипин. - Не по тому ли, когда Сарры, Ревекки и Рахили в стопятидесятилетнем возрасте рожали первенцев от трехсотлетних мужей?
Мошков поморгал глазами, не ответил.
- Может, ты скажешь точно - во сколько? - ехидно спросил Похмельный для поддержания разговора: он любил, когда Антипин миролюбиво балагурил.
- Я у них в мужьях не состоял, - осклабился тот, - это тебе к акушерам. Зато точно знаю, что один год по древнеегипетскому календарю равен одному нашему месяцу, по древнееврейскому - двум. Посчитай. А тут, видишь ли, Моисей их сорок лет по пустыне водил. Да из Египта в Иудею пехом - неделя ходу, посмотрите по карте, олухи! Станет тебе еврей по пустыням полвека слоняться. Сами подумайте: как им выжить всем народом с грудными детьми, подростками, беременными женщинами и немощными стариками в голых песках, камнях, в жару, без еды и питья? Манна небесная им только раз с неба упала. От рабства, понимаешь, избавлял... Тьфу! Дело в том, что их пустующие земли заняли племена хананеев, амаликитян, ессеев, еще кто-то, уж не помню кто. Вышедших из Египта "пленников" они впустить, понятное дело, отказались, поскольку эти земли, если быть точным, никогда не принадлежали евреям, как и сам Иерусалим. Хитроумные выходцы волками обложили границы, перекрыли караванные дороги и морили их голодом в осаде, пока какая-то очередная библейская ****ища не укрыла у себя двух лазутчиков, которые высмотрели слабые места в обороне Иерихона. Но самое интересное, что эту брехню о сорокалетнем "вождении" наше поповство уже тысячу лет с умилением пересказывает. Вы заметьте: ни одна богословская зануда об этом открыто не сказала. Не знают? Думаете, наш Петрович не знает, смотрит в книгу - видит фигу? Зна-ают! Ишь, сидит, посапывает в две дырочки... Чего молчишь, жертва вечерняя?
- Скажи ты, - улыбнулся Похмельный. - Почему молчат-то?
- Выгодно скрывать, - с живостью ответил Антипин. - Звучит-то как поэтично - рабство из себя изживали, готовили Освободителя из своего рода-племени. А в Евангелии от Иоанна, кажется, они орут Христу: "Мы от Авраама ни у кого не были рабами!". А наши попы - ра-абство...
Воротынцев со свойственной ему тяжеловесной ученостью не преминул пояснить:
- Только одного не могут в толк взять, что они как были рабами, так и остались. Но рабами - денег. Маркс сам, будучи евреем, хорошо знал, когда писал об этом.
- Во-от что их вечно единит и сплачивает, - уличающе напомнил ему Антипин, - а не какие-то Торы и Законы. Когда Христос пришел к ним и стал говорить о Боге, душе, в глаза сказал, чьи они на самом деле детки и кому в действительности служат, прикрываясь благочестием, да вдобавок, опрокинув столы с товаром, с бичом в руках взашей погнал торговцев из храмов, - они быстренько определили Его на крестик с гвоздиками. Им такие "бессребреные" учения не в масть пошли!
Воротынцев окликнул старика, улыбаясь указал на Антипина:
- Слышишь, что говорит: с плетью в руках погнал! Как дурную свору собак с двору. Что-то не похоже на ваше терпение, смирение и голубиную кротость!
- Видно, довели, - сочувственно качнул головой Мошков.
- Не только Его. Они всех своих пророков, кто их обличал, казнили. Исайю, так того, бедолагу, деревянной пилой напополам перепилили, иного способа умертвить не нашли.
- Почему же они тогда считаются избранными народом? - не унимался Мошков.
- Избранный - не значит любимый, - возразил Антипин. - Избрать - означает выбрать. Для какой-то цели. Выбирают для этого равно как положительное, так и отрицательное - обычное дело. В данном случае выбрано далеко не самое лучшее. Почему? Чтобы показать, что Он, Бог, настолько любит людей, что в самых худших изначалу заложил самое хорошее. Это, конечно, если следовать желтодомной логике христианства. Но я думаю, что если бы Он их так любил, то давно собрал бы под Давидовой стеночкой, а то две тысячи лет неприкаянно шляются по миру.
- Сейчас-то с помощью нашей Церкви, они по крайней мере в России прочно обосновались, - желчно улыбнулся Воротынцев. - Первый декрет Советской власти был о мире, второй - об антисемитизме, уж потом обо всем остальном - о земле, заводах и прочем!
- А что им делать у голой Стены, - презрительно скосился к нему Антипин, - когда здесь богатства немерено, не считано и народ такой, что пять раз на год стриги - он и не мекнет?.. Петрович, - ласково обратился он к Лушникову. - С Ветхим Заветом мы кое-как разобрались. Объясни нам ценность Нового. Только, пожалуйста, без всяких "аки", "паки" и желательно коротко.
- Ты же лучше меня его знаешь...
- Я только что слышал, будто каждый раз что-то новое открывается...
- Тебе-то что, богохулу, объяснять? Евангелие не умом - сердцем понимать надо, душой чувствовать.
- Мы - бессердечные люди? - загрустил Антипин.
- Как тебе сказать, - замялся Лушников, - сердечные, не скажу плохого, да ум ваш подавил ваше сердце. Он не допускает существования Бога. Это так, Миша?
- Именно так.
- Что ж тогда объяснять? - пожал плечом старик. - Пустое сотрясение воздуха.
Мошков начал рассказывать о том, как в детстве он ездил с отцом в Киев, к дяде, где они долго ходили по церквам, как поразили его дивные и страшные росписи в храмах... Лушников искоса глянул на отрешенно сидевшего у окна Воротынцева и спросил Антипина:
- Но ты допускаешь, что в мире существует нечто недоступное нашему разуму, которое как-то влияет на нашу жизнь. Хотя бы та самая справедливость, о коей прошлый раз упомянул Виталий?
Антипин задумался. Воротынцев серьезно усмехнулся:
- Гляди-ка, запомнил... Да я тебе больше скажу... Слышишь, Михаил, верно, что в математике существует условная величина? Отлично. Давай, старина, обозначим ее этой самой справедливостью. Можно даже твоим Богом.
- Вита-аля! - сконфуженно окликнул его Антипин.
- Для пользы дела, не горячись, - успокоил его бывший связник и вновь обратился к старику: - Но дальше-то что?
- Это я должен у тебя спросить - что дальше, коли ты о ней невольно думаешь, - улыбнулся старик.
- Думаю. Но как увязать это с твоим Богом? Ты же к этому клонишь?
- Раз ты считаешь, что она приходит оттуда, - старик, повторяя его, указал глазами на потолок, - то оттуда, сам понимаешь, она сниспосылается только Богом.
- А если Сатаной? - насторожился Мошков.
Лушников болезненно улыбнулся:
- Окстись: Сатана - и справедливость... Но Бог, видя, что мы и справедливость употребляем во зло, видя наши "справедливые" войны, человеческие жертвоприношения, все наше безумие и понимая, что мы можем спастись только добротой и любовью, посылает Своего Сына в мир, к нам...
- Да куда тебя понесло, дед! - поморщился Воротынцев. - А впрочем, - подосадовал он сам на себя, - тут сам Кант бессилен...
- То-то и оно, - назидательно ответил ему Антипин. - Тут никакие величины не помогут, - и обратился к старику: - Так что ты хотел сказать? Мы, ваше благодьячество, тебя внимательно слушаем. Но и ты, будь добр, поправку на слушателей делай, здесь не старушки сидят, все эти побаски уже плешь переели. Ты саму суть, вкратце.
- Да как тут вкратце, я уж и не знаю, - смешался старик, будучи уже не рад, что возобновил разговор.
- Ну, послал, - стал помогать ему всезнающий зек, - учить нас, второгодников, не делать бяку. Погоди: как - послал? - остановил он сам себя. - Его же родила земная женщина, Мария из Вифлеема?
- Она, она, - подхватил Лушников. - Пречистая Дева. Чтобы Он был по плоти обыкновенным человеком, как мы с тобой, чтобы в полной мере прочувствовал душевные и телесные муки при казни. А через страдания Сына и сам Отец осязательно испытал бы боль и муки человеческие.
- Любопытное желание, - зло удивился Антипин, - особенно если учесть, что Он предпринял для людей, испытав на себе эти муки... Ну, ну, продолжай. Ты ближе к Христу, грехи наши... искупить... Максим, не стучи! - крикнул он Похмельному, которому наскучил разговор и он принялся тихонько скалывать топором наледь по низу входной двери.
- Что тебе еще? - покосился старик на топчанчик, откуда ехидничал жилец. - Христос, пройдя земной путь до мученического конца, показал нам, для чего дается человеку жизнь. Как от животного подниматься в духовной борьбе к небесному. Ради нас принял венец терновый, искупил грехи наши...
- Проще сказать, принял смерть за Отцовы недоделки? Вот, спешить не надо было! Пробездельничал вечность, потом за шесть дней все сляпал. Но ответь мне, старче, вот на какой вопрос...
Перебил его Мошков, непонятно с чего решивший подольститься к нему:
- До Христа тоже принимали смерть за других людей. Помню, нам еще в школе рассказывали про древнегреческий случай...
- Каких людей? - живо обернулся к нему Лушников. - Родных, близких - согласен. А ради тех, кого не знал? За живущих вместе с ним и за будущих? Все духовные подвиги начались с Христа. Все с Него началось. Жизнь наша бессмертная началась. А вы, глупые, только о траве на могиле думаете... Вдень, Костя, иголочку, - попросил он, пересаживаясь с рубахой в руках ближе к фонарю. - Ты, Виталий, оттого не любишь Достоевского, что у него самый мелкий, ничтожный человечишко потому и рассуждает о Боге, что тянется к Нему душой. И боится, и тянется. Ищет среди чужой и собственной грязи тропку. Кто как, одни - через совесть, другие - неосознанно, иных сам Бог к себе манит.
- Ты читал Достоевского? - Воротынцев с Антипиным обменялись быстрыми взглядами.
- Не все. "Бедных людей", "Записки...". Но больше всего понравились "Карамазовы".
- И ты что же... разобрался в них? А ты не мог бы рассказать, чем понравились? - заинтересовался Воротынцев.
- Какой из меня рассказчик! Вам же по-ученому, по-литературному надо... Легло на душу, тем и понравились.
- Нет, ты все-таки скажи. В чем смысл романа? - настаивал Воротынцев. - Если читал, конечно. - И с легкой усмешкой добавил: - Да еще и понял.
- Смысл - спрашиваешь? - Лушников приладил на носу очки, у которых вместо одной дужки болталась тесемка, намотал ее на ухо. - Смею думать, в нем каждый для себя найдет свой смысл. Мне, по моему размышлению, кажется, что глянул он, душезнатец, на Россию со всех сторон и всю как есть выразил ее в пяти карамазовских характерах. В Дмитрии показал Россию военную, ее офицерство. В нем - и храбрость, и честность, и картишки, и кураж гусарский, и любовь... не знаю... самую горячую. В Алексее - православную Русь, Церковь, духовенство, святое старчество, которое ты так не любишь. Иван - тот... ты, Виталий, не обидишься, если я скажу прямо? - со стеснительной улыбкой старик поднял голову к Воротынцеву. А ведь ты - вылитый Иван. В нем Достоевский собрал всех вас, "мыслящих". Все вы в нем. И те же народники, любезные твоему сердцу. Начинали-то вы хорошо. Даже лягушек для науки резали, только кончилось оно все резаньем людей...
Воротынцев с изумлением глядел на старика, не менее был поражен и Антипин.
- Эге-ге, да наш Петрович не так прост! Ты слышишь, Максим?
Похмельный - последнее художественное произведение, которое он осилил в жизни, был гоголевский Шпонька со своей тетушкой - с глубокомысленным видом покивал головой.
- А Смердяков - четвертый брат? Он что, тоже русский характер? Кого он выражает?
- А то чей же? Самый что ни на есть русский, - с удовольствием ответил Лушников. - Отец от него отвернулся, Иван в ужас пришел, узнав, что он - родной брат. В романе Смердяков сгорел, а в жизни - жив остался, расплодился на отцовых желаниях, на Ивановых мыслях. А за то, что отвернулись от него, он отплатил всем нам в известном году…
Тут Лушников обвел поверх очков слушателей такими хитрыми глазками, что потрясенный Антипин восхищенно заорал с топчанчика:
- Читал! Несомненно читал! Слушай, - замер он в радостном испуге. - Неужто ты знаешь, кого он выразил в самом отце братьев Карамазовых?
- Догадываюсь, - опять скромно ответил старик, мелкими стежками прошивая рукав на рубахе. - Но хочется от тебя услышать. Ты подумай.
- Не прост, верно... - поедал его глазами Воротынцев. - Но шут с ними, с Карамазовыми. Не мог бы ты нам объяснить, почему же все-таки Христос ушел, так и не сказав ничего в ответ Инквизитору?
- Сделай милость! - горячо попросил и Антипин.
- Трудно мне вам объяснить...
- Трудно? - удивился бывший учитель. - Ну да, ну да, - горько завздыхал он, - мы же не верующие. А ты попробуй.
- Что же Он мог ответить тому иезуиту...
- Инквизитору, - быстро поправил Антипин. - В Севилье дело было... испанцу... ну?
- ...если тот - средневековый католик, костры, как ты говоришь, под людьми разжигал. А Христос говорил: "Иго Мое – благо, и бремя Мое - легко". Пришел бы Он к Серафиму Саровскому. К нему, русскому молитвеннику за нас, грешных, сама Божья Матерь двенадцать раз приходила, беседовала с ним при свидетелях, простых смертных людях. Вот с ним Христос нашел бы о чем поговорить, что ответить. А может, и приходил, да нам неведомо. Тот иезуит...
- Инквизитор...
- ...такой же Иван Карамазов, только в религии. Хвалился перед Спасителем - дескать, у того будут счастливы немногие избранные, а он поделает счастливыми всех, не хуже наших революционеров. Глупый. Что ж отвечать-то на глупость. Эх, ребята, - он бережно снял очки, с неловкой улыбкой признался: - Грамотешки мне не хватает. Умом понимаю, сердцем чую, словом - выразить не могу. - И участливо посоветовал: Вам бы, милые, не Маркса - апостола Павла прочесть бы надо. Уж он-то ваши "противоречия" быстро развеет, он, батюшка, подробно объяснит, для чего Бог дает человеку жизнь, разум, вкладывает душу, дарует свободу выбирать свою дорогу. Живи, человече! Все отдаю в твое подчинение, все к ногам твоим положу, ни в чем неволить не стану. Одного прошу: потрудись размыслить, с кем и как тебе прожить жизнь, к чему душой прилепиться.
- Ты опять воду мутишь, дьяк? - рассердился Воротынцев. - Этот свободный выбор, будто бы дарованный человеку Богом, - ваша очередная ложь и напоминает мне картинку: сидят за столом злые, глупые, избалованные детки и, заспорив, у кого красивее чашечка, начинают царапать друг другу лица, кусаться, а восседающий тут же папаша лишь усмехается этакой мудрой усмешечкой: не хочу лишать их свободы выбора: что делать и "к чему душой прилепиться". Все религиозные войны, которыми...
- Подожди, подожди, - торопливо остановил его Антипин, мучимый какой-то мыслью. - Его бремя легко? - он повернулся к старику. - Но как же быть с вашим главным постулатом: Бог наказывает любящих Его?
- Любящих Его Он не наказывает. Испытывает. Бедами, трудностями, горем, я только хотел сказать об этом. Как человек пройдет свой земной путь? Поймет ли через страдания горе ближнего? Думается мне, что тем самым Он еще при жизни готовит человека. Не для вечного блаженства, для какой-то цели, какой-то работы в своем Царстве. А зажравшийся человек...
- Ах, Петрович! - вдруг странно воскликнул Антипин. - Как все это наивно и глупо! Ваши догматы тупы донельзя, и как обрыдло слушать эту христианскую галиматью с ханжеским прекраснодушием в обмен на известный билет на бессмертие. Ну не знаешь жизни, не понимаешь своей Библии, религии - не молоти ерунды! Испытывает? Вот пусть и испытывает верящих в Него. Допускаю, что тебя Он тоже испытывает. Подозреваю, что в глубине души ты даже рад своему сроку: претерпеваешь во имя Господне. Но зачем Он мучит меня, человека, в Него не верящего? Отсюда я уже не выйду. Я больше никогда не увижу мать и отца, не обниму, не приласкаю жену, детей. Понимаешь - никогда. Оставил им в память одно свое опозоренное имя. Он погубил меня, исковеркал жизнь моим родным. Если я неверующий, то надо мною Он просто совершил чудовищное, необъяснимое зло. Или разрешил совершить, попустил, выражаясь твоим идиотским языком. А-а, Петрович, - он, зажмурясь и страдальчески оскалив зубы, помотал головой, - пошло и глупо! Я-то обрадовался, думал действительно что-то новое, умное услышу!
Воротынцев довольно улыбался.
- Это не галиматья, Миша, - негромко возразил он, потирая запястья. - Было бы это только глупо - не стоило бы обращать внимания. Но именно этой изощренной лживостью, отвратительным правдоподобием оно и гибельно для человека.
- Я где-то слышал, - неуверенно сказал Мошков, - будто выпросил Сатана у Бога в свое владение землю на тысячу лет. Оттого и зло плодится.
- Вот, пожалуйста, - печально обратил на него общее внимание Антипин, - еще одна теория. Дружище, это - уговор двух картежных шулеров, не больше. Не повторяй эту глупость.
Воротынцев, сидя, несколько раз прогнулся в поясе, с иронией посоветовал:
- Вы бы тоже не мучились ею. Неужели двух тысячелетий не хватило? Кто у нас завтра кухарка?
- Было бы из чего, - озабоченно ответил Мошков, которому выпадала очередь кашеварить. - Пшена на два раза осталось. Борщ из свеклы...
- На второе - затирушечка из высокосортных сухарей, а-ля казитлаговская, - рассеянно помог ему в составлении воскресного меню Антипин. - Тут неважно, сколько и какие у них теории, просто не хочу, чтобы меня держали при них "дурнем", как в какой-то карточной игре...
- Ты все о Боге? - засмеялся Воротынцев. - Кто-то сказал: ревнивее всего люди делят то, чего не имеют, спорят о том, чего не существует, утверждают то, чего не понимают. Завиральные истории древних пастухов, которые они со скуки сочиняли у ночных костров, приняли за Божьи откровения и до сих пор убивают друг друга Его именем. Припадочный Достоевский обмочился, рассусоливая о единственном невинно замученном ребенке. А ты спроси у него, - властно указал он на Похмельного, - он скажет, что с каждого прикарагандинского поселка на свалку ежедневно вывозит полсотни трупов. Половина из них - детские. Ежедневно! Интересно, что бы он сейчас сказал о всемогущем Боге, об этих неисчислимых смертях, которым уже сам Сатана не рад. Это не теория - практика! Мне тоже дальше этого не уйти, - кивнул он на оконце. - Но ты ошибся, старик. Я не похож на Ивана Карамазова. В отличие от него, я не верю ни в Бога, ни в черта, поэтому с ума не сойду. Не имеет значения, как я здесь сдохну, важно то, что - спокойно. Мне сейчас гораздо легче, чем тебе. Вздохну в последний раз - и трава на могилке, тебе же и перед смертью нет покоя, мечешься в страхе, смешишь народ. Но я тебя не осуждаю, нет. Пожалуйста, молись, проповедуй, - великодушно разрешил он Лушникову, сидевшему с устало-грустными глазами, - утешай перед смертью. Есть святая ложь, для которой лагерь - самое подходящее место. Ты прав: здесь нужен именно Новый Завет. Но мы-то с тобой знаем... э, старина, - насмешливо окликнул он опечаленного Лушникова и, когда тот поднял к нему голову, с откровенной издевкой напомнил: - Мы-то с тобой знаем, что мое братство и равенство, а твоя христианская любовь к ближнему могут существовать в этом мире только в таком виде. - И во второй раз указал на оконце, в котором среди уже залитого лунным светом снежного поля одиноко чернело жуткое строение.
Похмельному стало искренне жаль безобидного старика: клюют его с двух сторон и помочь нечем. Говорили бы о чем другом, можно было бы ввязаться, принять сторону старика, даже если бы тот был не прав. Пожалел, что здесь нет Никитина: гуляевский учитель наверняка дал бы достойный ответ этим двум умникам...
- Трудно мне с вами, учеными людьми, спорить, - задребезжала в стариковском голосе безнадежная грусть. - Бога вы отрицаете, Христу не верите, над Писанием злословите. Но верите ли вы хотя бы тому, что Он приходил в мир? Виталий?
- Собственно, отрицать... Энгельс признавал... Отчего же? - пожал плечами Воротынцев. - Жил в реальности когда-то. Обыкновенный человек, видимо от горя и бед помешавшийся на своей идее, на какой-то больной любви к людям. Впоследствии опоэтизировали, как многое в древности...
- Помешаться можно на чем угодно, - перебил его Лушников, - но не на любви к людям. И в то, что Он был распят, веришь?
- Почему бы нет? - снисходительно признал Воротынцев. - Обычная казнь для преступников. Аппиева дорога в предместье Рима была сплошь уставлена столбами с подвешенными рабами Спартака... Петрович, дорогой, тебе и на этом не вытянуть, - с откровенной жалостью глядел он на старика.
- Твой Христос далеко зашел. Слухи о его странных проповедях встревожили Синедрион. Евреи - народ вспыльчивый, властолюбивый. Кто там смеет быть умнее нас, первосвященников? Вызывающие, дерзкие ответы Христа их окончательно взбесили. Жестокая казнь, да и время жестокое. Впрочем, для Него суд собирали, - он желчно усмехнулся, - у нас же нынче казнят без суда и следствия.
- А Он на казнь добровольно пошел! - неожиданно твердо возразил Лушников. - Ведь еще при земной жизни, когда Он не раз бывал у Отца своего, Тот показал Ему его будущую смерть. Христос свои крестные муки предвидел до последнего вздоха, потому и молился в Гефсиманском саду до кровавого пота, изнывал в страшной тоске перед смертью, просил, чтобы миновала Его чаша сия. Однако же принял Отцовскую волю. Ибо тоже, как Отец, понял, что только Своей смертью и воскресением можно показать людям истинный смысл их жизни. Своей кровью указал путь к вечной жизни. На себе показал - смотрите: вот здесь Я родился, вот мои родные, здесь Я рос, жил среди вас, печалился и радовался, делил хлеб и кров вместе с вами. Вот так Я умер - в поношении, на позорном столбе. И Я же воскрес для жизни вечной! Как воскреснете и все вы! Отныне полной смерти нет! Ведь так просто понять!
Из сумрачного угла, где ютился Терехов, послышался глуховатый голос, жильцы, обернувшись туда, увидели в полумраке обросшее лицо, перекошенное неприятной улыбкой.
- Не много ли Он взял на себя - помереть за всех людей? Да я сейчас, чтобы вернуть к жизни только своих детей, на любой крест лягу!
Похмельный, которого почему-то покоробила эта улыбка, вспылил:
- Ты прежде свои руки от чужой крови отмой!
Не смолчал бывшему красному командиру и Лушников:
- Не надо! Ради твоих детей это уже сделали. Ты свой крест донеси. А я, сколько жив буду, - буду говорить о слове Божьем!
Лицо его на глазах менялось, молодело, становилось одухотвореннее, в худой фигурке обозначилась осанка.
- Это ваш "Капитал", ваше вечное умничанье превращает человека в завистника, грабителя, убийцу, когда даже старух и детей не жалеют! - безбоязненно бросал он в лицо удивленному Воротынцеву. - А это, - старик выхватил из стопки книгу, потряс перед ним, - делает человеком, Божьим созданием. Буду! - повысил он голос, - ибо завещал Спаситель сеять повсюду. Где погибнет, а где и прорастет! - И вызывающе вскинул сквозную бороденку.
- Вот упрямый старик! - в злом восхищении прошептал Антипин.
Воротынцев скучающе приподнял брови, усмехнулся:
- Ты напрасно горячишься, старина, пожалуйста, сей-рассевай. В житейском смысле я даже уважаю твоего Христа, преклоняюсь перед горем и мужеством Его Матери. Если бы не дерзил судьям, наверняка бы жив остался. Не захотел. За одно это Он достоин уважения, - говорил Воротынцев, уже благожелательно поглядывая на старика, видимо тоже покоренный его твердостью, чем сбил с толку Похмельного.
- Так Он что, на самом деле был? - в недоумении спросил возчик. - Жил среди людей?
Кислой физиономии Антипина, которую тот состроил в подтверждение, можно было и не верить, но невозможно было не верить Воротынцеву: бывший связник нехотя, но серьезно сказал, что обилие научной литературы во всем мире не оставляет никаких сомнений в Его реальном существовании.
- Кроме шуток? Ничего себе... А Мать Его, Она тоже жила? А, ну да, - спохватился удивленный Похмельный. - Если рожала, значит, жила... Так это, выходит, Она Мать Христу, не Богу? Скажи, пожалуйста... А я думал - сказки, - признался он, и в лице его на минуту появилось похожее на антипинскую гримасу.
- О Матери - тут особое слово, - довольный видом возчика, продолжал Воротынцев. - Если подумать, глянуть чисто по-человечески, то Она в этой истории выше Сына. "При кресте стояла Мать Его..." Самая страшная строка из всего, что написано рукой человека. Смерть на кресте тянулась долго, агонизировали неделями. Стояла и Она, смотрела на умирающего в невыразимых муках Сына. Есть ли в мире еще что-либо ужаснее? Великая Первомученица!
Он умолк и, закрыв глаза, тихо и долго покачал головой. Но тут в еще большее недоумение пришел Антипин.
- Простите, о чем вы? - не своим голосом спросил он и развернулся к старику. - Что ты будешь сеять и о чем благовествовать? Восторженно пересказывать Его дешевые сентенции и за уши притягивать их вот к этому? - кивнул он на светло-зеленые шибки. - Нечего Ему в Севилье было делать. Пусть Он сюда придет. Я - спрошу. О-о, я у Него спрошу, - сузив горящие глаза, пробормотал он. - Но что услышу в ответ? Притчу о работниках, равно наделенных за неравную работу одним динарием? О верблюде, которому легче пройти через крохотные иерусалимские ворота "Игольное ушко", нежели богатому в рай? Дети послушают, они это любят, недаром Он просил не запрещать им приходить к Нему. Такие, как ты, мракобесы, толпами повалят. А отцы? Матери? Те, кто завтра понесет в похоронную повозку своего очередного - третьего, пятого... последнего ребенка? Да они плюнут Ему в лицо! - страшным голосом закричал он, вскакивая с топчана. - Пусть придет! Пусть покажется мне, хотя бы знак даст перед смертью, что Он есть, что Он жив, что не сгнил две тысячи лет назад в иерусалимской пещере! Я никому не скажу, я молчать... - он осекся, дико уставился на входную дверь, словно услышал что-то за нею, и опустил голову. - Хорошо, - потерянно согласился он, - не мне, не заслужил... Но Ты покажись умирающим детям! - снова закричал он. - Как умоляют Тебя об этом сейчас десятки тысяч людей, обреченных на смерть: приди, помоги, оставь в живых хотя бы невинных детей! Как молят Тебя сотни тысяч погибающих в лагерях: явись, Господи, вразуми, уйми палачей, ведь Ты обещал прийти, сейчас самое Твое время - ни звука, ни вида, ни знака! Один раз явился, и то в больном воображении сумасшедшего писаки! Его нет, - с печалью безумного признал он, стоя посредине землянки. - Его не-ет! - нагнувшись, с ненавистью пропел в лицо растерявшемуся старику и буйно помешанным заметался по комнатушке: то прыгал к себе на топчан, оттуда, согнувшись пополам под низким потолком, кричал молчавшим жильцам, то, соскочив, бежал босой между нар по грязному, липкому полу, по-обезьяньи вскакивал на оттоманку; ошеломленные постояльцы уворачивались от его острых колен, от длинных рук, которыми он суматошно размахивал. - ...Потому что не хватит у Него сил глядеть на весь этот ад! - сиганув к окну, ударил в переплет так, что едва не вылетели стекла. - Два тысячелетия таких же, до кровавого пота, молитв, а в ответ - моря человеческой крови. В уста и уши - слащавые притчи, в руки - меч: убивайте, братья, друг друга во имя Мое. Да Он такой преступник, что перед Ним сам Сатана - праведник! Ты, кадило вонючее! - закричал он и кинулся к Лушникову. - Теперь-то ты понял, почему Он ничего не мог ответить Инквизитору? Вот так же молча Он уйдет и отсюда, - бешено постучал жилец ногой в раскисший пол, - если хватит совести и смелости сюда войти! Его нет! - яростно заорал он, выпучив глаза, и Воротынцеву. - Ты, попугай ученый! Ты опять все перепутал в своей лысой башке! Мы сами Его выдумали себе на вечную злобу и войны. Христос - миф, если бы и существовал когда-то. - И опять затравленным зверем кинулся по землянке.
Подавленные Терехов и Мошков забились по своим углам, Воротынцев притих у окна, Лушников стал проворно одеваться.
- У-у, мерзавцы! - захрипел, подскочив к нему, Антипин. - Ненавижу!
Похмельному показалось, что он сейчас ударит старика - так страшен был жилец, но тот вдруг бессильно опустил руки и плачуще взмолился:
- Дед, прошу, умоляю: не говори больше о Нем. Если я начну - уйди по-хорошему, замолчи, не отвечай, иначе я тебя задушу, - улыбнулся он старику жуткой улыбкой и, крутанувшись на пятке, закричал с рыданием в голосе: - А вас, убийц и ворюг, по одному ночью зарежу! Всех! - Он бросился к топчану, упал ничком и, сотрясаясь всем телом, зарылся головой под подушку.
В наступившей тишине как-то особенно почувствовалась близость зимней ночи, ее таинственное и вместе с тем какое-то выжидающее спокойствие, с которым она светила в шибки. Побледневший Воротынцев чему-то улыбался презрительно-тонкой усмешечкой, и Похмельный, поглядывая на него, вдруг неожиданно для самого себя вскипел с давно забытым чувством собственной правоты и власти:
- Слушайте, вы! Чего к старому вяжетесь! Ты над кем свою ученость кажешь? - крикнул он Воротынцеву на его скользкую улыбочку. - Ты бы на суде так догадливо отвечал. Там, небось, язык со страху отняло? Ну и сейчас помалкивай, не погань чужую душу!
Нагнулся, сильно толкнул Антипина:
- Эй, чума рябая! Поливать за углом надо, а не в подушку!
Что-то хотел сказать Лушников, но он не позволил:
- Все, дед, все! Оделся? Дуй по-хорошему. Ты тоже ложись, - приказал он Мошкову и объявил всей землянке: - Нам совсем мало осталось, чтобы убедиться, кто из нас прав. Спать! Вам завтра всем дрыхнуть до обеда, а мне весь день вас развозить по морозу: кого - в рай, кого - в ад. Гаси фонарь!
Он был бы еще больше удивлен странными совпадениями, если бы узнал, что вскоре между Антипиным и Лушниковым состоялся разговор, который начался с того, что и Антипин попросил у старика прощения.
- Стар я для обид, Миша, - легко ответил тот, бодро шагая блестящей, свеженарезанной санным полозом колеей. - Моего времени у меня не осталось, только Божье. Грех тратить его на обиды. Я, милые мои, не обижаюсь, я вас жалею. Мучитесь вы не столько голодом, холодом да тюрьмой-неволею, сколько мыслями. Ими терзаете сердца свои. Разве это ты меня задушить грозился, если я еще раз заведу, это тебя...
- Так ты же допек меня своим Богом! - вскричал, оправдываясь, Антипин. - Еще тот черт зудел под руку, - злился он, разумея Воротынцева. - Не забывай, - строго напомнил он, - вы же оба - чокнутые. Или скоро чокнетесь.
- А я его опять заведу, - весело ответил старик, - заведу-у, Миша! А заведу потому, что вы, сами того не понимая, хотите такого разговору.
- Хотим? Мы? Белиберду твою слушать? - поразился Антипин.
- Вы, вы! - задорно подтвердил Лушников. - Вы оба. У Виталия, чую, душа не то что просит - уже сама ищет Божьих истин.
- У кого-о? - От удивления Антипин сбил шапку на затылок. - Да он скорее удавится, чем поверит в твоего Бога. Он же марксист с пеленок. Сначала "Капитал", потом букварь. Ка-ак он разнес тебя с вашим Христом-Богом, православием! Любо-дорого было слушать! Тебе и крыть нечем, одно мямлил: сердцем чую, душой верую. Почуял? - злорадничал спутник. - Нет, молодец Виталий... на ваше сердце - дерьма с перцем!
- Как сказать, как сказать, - загадочно ответил Лушников и подтер носик тыльной стороной рукавицы. - Тебе вряд ли доводилось, а мне дважды за жизнь припало быть свидетелем, когда одержимых отчитывали. Не видел? И упаси тебя видеть. Жутко глядеть! Ломает, корчит беднягу, и чем ближе к церкви, тем хуже: бьется, глаза закатывает, пена изо рта валит, ровно в падучей, а уж какой хулы на Бога и Святую Церковь! Это бесы, чуя в страхе, что теряют добычу и сейчас под молитвами им надо выходить из человека, бежать на свет Божий, пытаются удержаться. Вот так и у Виталия. Человек он умный, думающий. Давно вырос из марксовых мыслишек, как из детской одежки. Ум новой работы требует. А о чем? И никуда он, брат, не денется, задумается по-иному о Боге, лишь бы пожил еще. Оно чем умнее, тем быстрее. Зна-а-ем, чем кончают в старости эти убежденные матерьялисты! На тайных исповедях такие, милый, каются, что никогда не подумаешь!
Удивленный Антипин молчал, а Лушников продолжал - сказал такое, чего тот никак не мог предположить:
- А ведь и ты, Миша, за ним последуешь.
Спутник до того поразился, что встал посредине дороги, по которой они возвращались в землянку.
- За ним?.. Ну, не знаю, когда окончательно свихнется Воротынцев, а ты, Петрович, уже точно спекся, пора вытаскивать!
- Не зарекайся, Миша. Раз думаешь о Нем, значит, придет и твое время.
- Да не думаю я! - взревел Антипин. - Что ты опять вяжешься с Ним ко мне! Кто Он такой, чтобы я теперь о Нем думал! Мне без Него есть о ком думать.
- Но ты же говорил, что читал, изучал Писание? - перебил старик. - Как же можно не думать?
- И что с того? Да, читал, изучал, молился, за что Он в благодарность мне на всю катушку лагеря отмотал. Имел такую глупость. Но то в детстве. Ума-то не было! - негодовал он.
- Послушай, Михаил, - на этот раз старик сам остановил попутчика. - Это мои молитвы ангелам, может, и вправду надоело слушать, а твою-то с радостью примут. Ты пересиль себя - попроси у Господа помощи. Почитай "Отче наш" сколь-нибудь дней - и попроси. Но не проси чего-нибудь определенного. Он сам знает, чем тебе помочь. Язык не отвалится, времени у тебя много. Попробуй!
Накануне долго, тихо и обильно шел снег, густо присыпал гребнисто-извилистую рябь заледенелой степи, и нынче, под вечер, освеженные поля бледно светились серым дорогим велюром. Золотисто-лимонным, оранжевым светом дивно озаряло их только сверху, вокруг высоко обступило плотными, темно-синими тучами, особенно тяжелыми с севера, напоминавшими грозовые, ливневые, и диковинным караваном застыл на их мрачном, лиловом фоне протяженный, прерывистый рядок пустых бело-сизых облаков. Но напрасно блуждал по угрюмой синеве зековский взгляд, зря искал в ее неподвижных, величественных громадах приметы близких дождей, весны - рано, до благословенных оттепелей было еще далеко. И тишина, в которой безмятежно покоилась степь, не предвещала ничего хорошего. После таких обильных снегопадов и ласкового затишья нередко срывались сильные ветра, и по неделям потом носило со всех сторон непроглядными метелями.
- У меня, Миша, о Максиме сердце болит, - печалился старик. - Не знаю даже, какими молитвами этого матюжника отчитывать, у кого помощи просить. Там ни надежды, ни просвета. Жаль мне его. Сам по себе он человек неплохой, а как подступиться к нему, с чем - не знаю. И махнуть рукой нельзя, с меня прежде всего спросится: жил с ним рядом - и не подсказал...
Антипин не отвечал, он шел уже совершенно убежденный, что рядом с ним торопливо семенит окончательно помешанный человек и всякий разговор с ним просто опасен для душевного здоровья. Вечером, как только Лушников ушел на ночное дежурство, он поделился своими опасениями с Похмельным - надо же как-то предупредить, предостеречь ничего не подозревающего приятеля.