-Забегху!Забегху!Забегху! Сколько гхаз тебе еще повторять???!!!
Когда мне было лет пять или шесть, меня отдали в логопедический садик. Видимо неосознанно подражая маме, я не умела выговаривать букву «р» и плохо произносила «л».
Садик находился на другом конце города и туда ходил только один автобус под номером 7, который приезжал в строго определенное время. Пропускать его было ни в коем случае нельзя.
Рано утром, меня выдергивали из постели, отправляли умываться и садили за стул. Дальше больно. Гофрированные банты из какой то дешевой вечно электризующейся ткани. Мамино ворчание: «Я же говорила гхасчешись на ночь, а то утгхом не гхаздерешь!» Больно, мама!
Потом лапшовые колготки, которые были вечно тесными и не натягивались до пояса. Платье из теплого флиса с картинками ананасов по всей поверхности, рейтузы, свитер, кроличья шапка, резинка которой давила на шею, неудобный шарф, шуба, валенки. Все это трет, жмет, чешется, колется, сползает, издевается…
Потом бегом на остановку. Темно, холодно. У мамы плохое зрение, поэтому я выглядываю за угол остановки, чтобы не пропустить нужный автобус.
Пешеходного перехода возле садика не было, поэтому дорогу приходилось перебегать, постоянно оглядываясь на машины. Само здание находилось в лесной части города. Сейчас я понимаю, что это прекрасные условия для детей. Там была речка и настоящий мост, кругом сосны, почти ручные белки и бурундуки.
Но тогда все было темное и большое. Белки прятались в уютных скворечниках, а сосны были похожи на темный тоннель, в конце которого жил монстр.
Приходили мы раньше всех. Пустая раздевалка, в которой яркий свет колол невыспавшиеся глаза. Одноцветные кабинки с деревянными фигурками на дверцах. Все новое, незнакомое, страшная воспитательница, которая кажется мне похожей на старого дедушку в женском платье. Заходят первые дети.
-Мама, я хочу домой!!!
-Я приду с гхаботы и забегху тебя.
-Заберешь?
-Забегху!
Мама,красивая, еще молодая, ей нет и тридцати. Она в ужасных черепаховых очках, которые закрывали пол лица, с длинными и мягкими как шоколадный пух волосами. Ей некогда, она плохо спала, ей ехать на работу в другой конец города. Ей не до моих страхов. И меня отдают воспитательнице.
-Ну что ты плачешь???!!!! Уже целый час!!!!! Бьют ее здесь! Колотют!!!!
Я сижу за столом в круге из незнакомых детей, и мы клеим аппликацию. У меня не получается. Руки трясутся, проклятые ножницы в виде голубого зайчика не режут, а рвут бумагу. Клей больше напоминает воду и испачкал мне руки. Цветной бумаги нет. Мы приклеиваем какую-то белую ерунду на голубой фон. Никто не говорит со мной. Страшно. Дедушка воспитательница так близко приблизилась ко мне, что я вижу, как во время крика ее необычно черные брови сдвигаются в одну линию.
Вторую воспитательницу я любила. Она была молодая. Голос у нее был тихий и напоминал теплое молоко. При ней плакать было очень стыдно, поэтому я, впервые, учила себя сдерживаться и старалась ее слушаться.
И все равно, каждое утро, я вцеплялась в мамино пальто.
-А ты меня заберешь???
-Забегху!!!
Любопытно, но я была не одна такая плакса. По мере формирования группы, я сколотила небольшую компанию. Никто не понимал, как нас успокоить. Но воспитательницы нашли свои способы.
«Молодая» придумала «тихую комнату». Видя, что нам тяжело и страшно в компании шумных сверстников, она сказала, что на все время, кроме сон-часа, спальня объявляется «тихой комнатой». Любой ребенок может уйти туда и быть там столько, сколько пожелает, но должен соблюдать некоторые правила: В тихой комнате можно говорить только шепотом, нельзя бегать и пачкать постельное белье.
Я помню, как наслаждалась там ощущением внезапно нахлынувшей тишины и покоя. Понимания, что здесь безопасно и меня никто не обидит. Там, за лакированной дверью со стеклянной вставкой, бегали, кричали, толкались и смеялись. А я сидела на чьей то кровати и воображала, что эта дверь – волшебная граница, которую не может переступить никакое зло.
Во время одного из моих пребываний в комнате, туда забежал мальчик и сказал, что приходила моя мама и, не увидев меня, ушла, и что я останусь тут до завтра. Не знаю, что меня тогда больше расстроило. Его слова или тот факт, что волшебные границы двери были нарушены чьей то речью. Больше я в тихую комнату не ходила.
Дедушка-воспитательница придумала свой способ успокаивать плачущего ребенка. Когда
кто-то начинал плакать, вокруг него выстраивали всю группу и заставляли подходить к нему, постепенно сжимая кольцо, с протянутыми ладонями, которые складывались в лодочку. Еще нужно было говорить «накапай слезок нам», ну или что-то в этом роде, не помню уже точно. Я помню, как задыхалась от слез и страха и как хотелось вцепиться зубами в тянущиеся ладони, и сжимать, сжимать... Никто из нас не хотел оказываться в центре круга. Но каждый был и каждый знал, каково это. И все равно, когда давали команду «успокаивать» очередную жертву, мы выстраивались в круг и послушно повторяли все, что от нас требовали.
«Мама, забери меня!»
Еще была логопед, с которой мы проводили наедине довольно много времени. Она была большой и в своем коричнево-желтом платье напоминала столовскую сардельку. Я мысленно называла ее бабушкой. Она надевала желтый резиновый напальчник на указательный палец, совала мне его в рот, и заставляла читать вслух. Впервые тогда во мне зашевелилось чувство, которое теперь я понимаю как унижение и беспомощность.
Мама забирала меня каждый вечер. Вопреки всем моим страхам и подозрениям. Но это не помогало. Каждое утро и затем на протяжении всего дня во мне стучало: «бросят, забудут, не нужна, одна, не нужна, одна, одна». Страшно, мама! Кругом все кричат, я одна, меня обязательно забудут, бросят!
Через какое-то время дедушка-воспитательница исчезла. Наступила весна, и меня научили тому, как кормить белок кукурузными палочками. Со своей компанией плакс мы устраивали охотничьи вылазки за дождевыми червями и играли в войнушки с мерзкими мальчишками.
Я научилась рычать и кусаться. Меня перевели в прежнюю, знакомую и родную для меня группу, и все вернулось в привычное русло.
Только вопрос этот так и стучит во мне ежедневно: «А ты меня заберешь?»