Хорошо-то как летом в лесу, душа радуется! Арина малину собирает в лукошко, слушает, как деревья шумят, качаются на ветру, поют свою песню. И птички поют. Одна чирикает: «Живи-люби, живи-люби!». Другая пичуга ей отзывается: «Не любить-не жить, не любить-не жить!». А и впрямь, какая жизнь без любви? Ах, любовь Аринина – счастье сладкое, горе горькое. Почему счастье? Это знают все, кто хоть раз в жизни любил. А горе-то почему? Да потому, что любит Арина Ивана, а он и не смотрит в ее сторону. И не посмотрит никогда.
Высока, стройна Арина. Коса русая до пояса в руку толщиной. Сарафан на ней зеленый, вышитый, на шее – бусы из алых сердоликов. Умница, рукодельница, в любой работе ловка. И сердце у нее доброе. А вот лицом совсем нехороша.
Когда она еще маленькой была, прошел по краю великий мор, черная оспа. Многие в их селе умерли - и взрослые, и ребятишки. У Василия-кузнеца из всех детей осталась жива только самая младшенькая, Аринка. И рябых замуж берут, кто спорит. Но болезнь очень уж сурово с Ариной обошлась – отцу с матерью смотреть страшно, куда уж добру молодцу. За изрытое оспой лицо прозвали ее на селе Аринкой-рябинкой. Не со зла, жалеючи.
Посватался Иван к соседской Нениле, скоро свадьба намечается. Невестушка его телом толста, умом пуста. Ленива Ненила, работать не любит, охотно сидит на завалинке, с досужими кумушками лясы точит, семечки щелкает. Зато личиком гладенька.
Идет Арина домой с лукошком малины. А в душе ее все звучит: «Живи-люби», «не любить- не жить!».
Что за люди в отцовском дому? Это Прохор-мельник сватов прислал к Арине. Прохор вдовеет уже второй год. Борода у него всклокоченная, черная, с проседью. Лет ему сильно за полста, и выпить не дурак. Не жена ему нужна, дармовая работница. Двух жен уже в гроб побоями загнал.
Заплакала Арина, кинулась в ноги к отцу: «Батюшка, родненький, не погуби дочь свою единственную! Что угодно, только не это!».
Василий-кузнец своему дитятку не враг. Говорит он: «Не неволю я тебя, дочка. Только сама понимаешь, трудно тебе жениха лучше сыскать, с твоим-то лицом. А я стар уже, мать стара. Не станет нас, как ты одна выживешь? Ступай-ка ты, дочь, в монастырь, Христовой невестой. Будешь сыта, одета, обута и в тепле». Арина подумала и согласилась. А что ей еще оставалось делать? Витязя ждать на белом коне?
С плачем попрощалась Арина со своими родителями, и повезли ее в монастырь на телеге. А навстречу – другая повозка, тройкой лошадей запряжена, в гривах красные ленточки, бубенцы под дугой. Иван с Ненилой едут из церкви, обвенчались. Ну что ж, совет да любовь молодым…
Матушка-настоятельница Арину сразу невзлюбила. За что, почему - то, похоже, самой игуменье было неведомо. Только держали девицу на самых черных работах. Она и хлев вычищала, и огромные котлы да чаны в кухне песком скребла, и в огороде спину гнула. Ни веретена, ни иголки с пяльцами ни разу в руках не держала, даром что мастерица. Неласкова была с ней игуменья. Что ни слово – «грешница окаянная», да «сосуд греха». Наложила на Алену епитимью –тысячу земных поклонов. А монахини, в основном престарелые, матушке поддакивали. Смотрели на Арину, как на нечисть какую-то.
Света белого не видела Арина. Дальше огорода с репой ходить никуда нельзя – копай себе, пропалывай. А вернешься с прополки да мытья котлов – кланяйся. Соскучилась она, по отцу и матери, по лесу любимому стосковалась. Неужели не увидать их никогда боле? Неужели на Ивана хоть одним глазком не глянуть? А старухи монастырские - ни Бога они не любят, ни ближнего. Самих себя и то вряд ли. Неужели и самой стать такой, как они, придется? Возможно, в других монастырях по-другому все, иначе. Но Арине-то жить в этом!
А тут еще и зима настала. Тяжелые, низкие тучи окутали небо. Так и казалось, что спустятся они и задавят свинцовой своей тяжестью, что нет этой серости ни конца, ни края.
Затосковала Арина. Ох, уныние – грех великий, страшный. Но сила и дерева ломит, а тут не дерево, человек живой. Бросьте камень, кто сам безупречен! Чахла Арина, чахла, пока не зачахла совсем. Похоронили ее сестры-монахини и забыли.
Ой, чудо чудное, диво дивное! У дома Василья-кузнеца выросло деревце, и стало расти не по дням, а по часам. С утра еще росточком было, к обеду уже до самой крыши. В обед цветы на нем цвели, а к вечеру уже поспели ягоды. Сошлись селяне, стоят, диву даются. И вдруг какая-то маленькая девочка как закричит: «Так это же наша Аринка-рябинка! Не видите разве? В зеленом сарафане, с яркими бусами».
С тех пор такие деревья стали рябинами звать. Раньше они по-другому назывались, но как – уже никто не упомнит. Сколько песен в народе о рябине сложено, за день не перепеть! И почти все грустные. Осенью поспевают на рябине ягоды и огнем горят, как когда-то бусы Аринины. А попробуешь ягоду – горчит…
2010