В один из декабрьских субботних вечеров в землянке собрались все ее жители. Похмельный пришел вместе с Антипиным, которого встретил за линией на дорожной развилке, помог донести ведерко угля. Антипин возвращался усталым, злым: хлеб, крупа, кусочек крупитчатого говяжьего жира - все, что он отоварил на карточки, отдавало керосином. Не в лучшем настроении был и Похмельный: у него пропал увесистый сухарь - цапнули в Тихоновке, больше негде, куда он заехал в комендатуру погреться.
Как обычно в банный день, землянку хорошо протопили. Со свежего воздуха крепко шибал в нос тяжелый запах сырой, заношенной одежды, сохнущей на крестообразно протянутых под потолком веревках, мокрой обуви, составленной подошвами к теплой боковине печурки. Их появления ждали. Лушников поставил на фанерный ящик из-под спичек, служивший столом, котелок с остатками каши, положил по равному куску хлеба, луковицу. В чугунчике на краю плиты настаивался травяной чаишко. Антипин доедал последним, хлебной корочкой насухо вытер котелок изнутри.
- Сейчас бы ложечку за маму, папу, дедушку, бабушку, еще лучше - за всю родню сразу... Максим, организуй-ка нам чаепитие в Мытищах!
Чаевничать Похмельный отказался: выполощешь водицей желудок, потом, к ночи, хоть волком вой от голода. Он развесил на веревке верхние штаны, шинельку, пристроил в рядок с опорками жильцов свои валенки, лег на узенький лежак. Воротынцев переставил фонарь ближе к себе, щурясь, снова уткнулся в затрепанный лист "Большевистской кочегарки" - местной газетенки. Спал в своем углу лишь Терехов. Когда поели, Мошков стал набивать льдистыми кусками снега расставленную на плите посуду - готовить себе "баню". Жильцы мылись по очереди, сегодня был его день. Похмельный, крепко промерзнув за день, лежал, вытянув босые ноги к горячей печной дверце, медленно расслаблялся в живительном тепле. Антипин устало повалился навзничь рядом с ним на топчанчик. Лушников прибрал свое убогое ложе и тихонько вышел, плотно затворив за собой тяжелую, обросшую по низу коричневой наледью дверь.
Жильцы знали, что старик перед сном выходит во двор помолиться. Не раз видели: долго и неподвижно стоит в снегу на задворках, крест-накрест сложив на груди руки, запрокинув к небу лицо, - и вдруг быстро и низко согнется в поклоне, уронит обнаженную голову долу. Относились к этому равнодушно. Здесь, в неволе, у каждого возникали свои странности, один Воротынцев порой провожал старика насмешливым взглядом. Как-то Терехов посоветовал Лушникову молиться в землянке, чтобы не застудить голову, но разве мог набожный старик встать на молитву в махорочном дыму, вони, под взглядами отъявленных безбожников, чьим страшным матом были насквозь пропитаны хлипкие стены землянухи.
Пока вода нагревалась, Мошков снял с себя исподнее, навертел его на черенок от лопаты и, присев перед печкой, сунул в распахнутый, горячий зев - выжаривать вшей над раскаленным угольем. Похмельный посмотрел на его синюшную, худую, в крупных позвонках спину и закрыл глаза. Антипин долго ворочался, потом сел на топчанчике, по-азиатски скрестив ноги, крепко выругался вслух - не мог простить кладовщикам подпорченных продуктов. Вскоре вернулся Лушников, виновато-быстро захлопнул дверь: до помывки, чтобы не упускать тепло, по пустякам не выходили, после нее - тем более. Антипин исподлобья долго наблюдал за ним.
- Накланялся?
Старик покосился через плечо, но на издевку смолчал. Молчали и остальные. Тогда Антипин заговорил, словно размышляя над своим самым сокровенным, выстраданным:
- По-моему, хуже нет быть Богом. Сколько народу, и все с жалобами, просьбами. Ни один не скажет: на тебе, Боже. Нет же: дай! Да-ай, Боже, дай, - он с протянутой рукой скорчил рожу плаксивого попрошайки, - помози-и, Боже, помози! Просит, сволочь, на тысячу, а в благодарность - копеечную свечку, и то если в церковь случайно забредет. Небось Сатану никто не просит. Живет, скотина, и в ус не дует, спокойно свои дела делает. А вам бы, - он наставительно приподнял палец к старику, - его благодарить надо. Вам Сатана не меньше Бога нужен, - и пояснил насторожившемуся жильцу: - Ведь вы на него всю свою подлость валите. Мол, это он, проклятый, виноват - опять ввел меня в грех, такого хорошего, вы его, козлоногого охмурялу, ругайте, меня, наивного, - простите.
Похмельный слушал его уже сквозь дрему. Он понял, что Антипин завелся, - это нередко с ним случалось - со скуки, с досады, от бестабачья. Остановить его тогда было невозможно, и горе тому, к кому он привяжется: язвительностью, тонкими издевками он мог вывести из себя кого угодно. Единственное, что оставалось жертве, так это не отвечать мучителю... Легкая испарина проступила на лбу, в духоте землянки стало чесаться тело, стали гореть кострецы, натертые грубой веревочной подпояской и завшивленными гашниками тяжелых штанов. Похмельный вытер ладонью лицо, подумал, что хорошо бы ему помыться. Но его банный день назначен на среду. Вспомнилась нынешняя поездка, весь хлопотный и морозный день. Сухарем угостил молодой конвоир, с которым они поделили плитку зеленого от подсолнечного семени и плесени жмыха... Ах, какой был сухарь! Намочить... нет, лучше по крошке отламывать, это же полдня во рту с хлебом!
- Вот и ты, Петрович, молишься, досаждаешь Богу, - продолжал донимать старика Антипин. - Неужто столько грехов? Ну, каждый день, каждый вечер! Да тебя давно простили и ждут - не дождутся в раю. Даром лоб колотишь. Фу-у, дед, ох и тяжела твоя вера! - Он устало и шумно выдохнул, словно только что поднялся с пола после бессчетных молитв и земных метаний.
- А ты без веры живешь - тебе легче? - тихо ответил старик. - Одинаково терпим. Но у меня хоть малая надежда есть, а ты... По твоей вере и будет: помрешь - и лишь трава на могилке.
Воротынцев удивленно глянул на них поверх газеты. Антипин обиделся.
- Это почему на мне - только трава? Да я наверняка в Царство Небесное попаду. А вот насчет тебя, Петрович, у меня ба-альшие сомнения. - И тут же разъяснил: - Богу с такими, как ты, скучно. Вы все маленькие, трусливые. Чуть что - сразу в слезы, покаяния. А я не каюсь. Я Богу - сильный враг. Он меня уважает. Со мной Он может явить Себя в полную силу. - Антипин даже приосанился на топчанчике.
- Вот Он тебе и являет, - грустно отозвался старик. - Гниешь здесь за язык свой.
- Равно как и тебе, - огрызнулся Антипин, - по твоей вере. - И продолжал с некоторой мечтательностью: - Богу со мной интересно. Я ему наглядно покажу, какую Он допустил ошибку в шестой день творения. А вас если пустит в рай, то так - из жалости, приживалами. Ни грехов приличных, ни святых подвигов. Он как подумает, что с вами, плаксами, вечность коротать, Сам с тоски взвоет. Ну ты признайся, Петрович, как на духу: вы нужны Ему - жалкие, тряпичные души?
Мошков, в очередной раз перематывая белье на шестке, сердито пробурчал у печки:
- Бога бы не трогал, ботало! Правда, Мишка, язык твой!.. Антипин издевательски-заботливо посоветовал:
- Ты, Костя, смотри свое "хозяйство" не сожги - жена не примет... Максим, ты спишь? - окликнул он соседа. Похмельный из осторожности только мыкнул. Антипин вздохнул: - Ну, не пустит в рай, я по земле... это... незримо витать буду. С ангелами, говоришь, радостно? спросил он у Лушникова и, не дождавшись ответа, уверенно заключил: - А с чертями - весело! Попаду я по грехам своим в лапы Сатане. Прежде чем меня в котел булькнут, попрошусь у него погулять по земле вместе с ними. Нас, думаю, таких желающих, много наберется. А? Коллективизируемся. А нет - один буду козни строить. Тебе, Петрович, являться стану. В ангельском обличье - чтоб смущать. Вот не я буду, если не совращу тебя на блудный грех. Но перед самой твоей смертью, чтобы ты отмолить не успел... Максим, ведь не спишь. Потруси из карманов - может, набьем круточку. - И в сердцах воскликнул: - О чем можно думать! Ты о чем думаешь?
- Про добычу угля... во всенародном масштабе... Ты бы не гундел над ухом...
- Вставай, хохол, по-хорошему, - теперь Антипин взялся за Похмельного, - не то и тебе являться стану. В образе какого-нибудь секретаря райкома. У тебя нет знакомых секретарей-покойников?
Похмельный, не открывая глаз, медлительно-сонно выговорил:
- Я бы их зараз хотел бы всех покойниками видеть...
- А ты как любишь, - интересовался жилец, - чтоб страшно было или весело? Ты скажи, мне же заранее знать надо.
- Как увижу их всех покойниками, мне сразу станет страшно весело... Отвяжись, гад!
- А хочешь я тебя прямо сейчас развеселю? - не унимался Антипин. - Смотри сюда.
Похмельный скосил глаза в сторону надоедливого соседа. Тот выставил к нему раскрытые ладони, затем фокусником проделал у него под носом несколько таинственных пассов и быстрым движением выхватил будто бы из-под подушки Похмельного готовую "козью ножку". Дремота мгновенно пропала.
- Ты, хохол, жадюга, - упрекнул его Антипин, с наслаждением выпуская изо рта дым первой затяжки. - Я третью штуку с тобой раскуриваю, а ты, наверное, один втихаря смалишь. Но я не злопамятный, я тебе твои долги прощаю, как того "Отче наш" требует. Я правильно понимаю, Петрович?
Бородатый Мошков, нагишом похожий на лесного Пана, презрительно покосился:
- А ты его читал когда-нибудь - "Отче наш"? Да твоя харя небось ни разу в жизни не знала крестного знамения!
- Ошибаетесь, уважаемый казлонец, - невозмутимо возразил Антипин. - Не только читал, но серьезно изучал Святое Писание в прелестном возрасте, а уж сколько молился-крестился, так тому и счету нету. Взять, например, это же "Отче наш". Главная молитва. А ведь и в ней нелепость: Бог никогда и никого не вводит в искушение. В искушение человека вводит дьявол.
- Ишь ты, - вдруг послышалось из темного угла землянки, - самого Христа поправляет.
Это Терехов, разбуженный громкими голосами и сладким махорочным дымом, подал голос.
- Проснулся? - с наигранной радостью обернулся к нему Антипин. Вовремя. Я тут грехи раздаю. Серьезные Петрович выпросил, осталась мелочовка. Есть грех чревоугодия. Не желаешь? Бери, пока Косте не отдал.
Мошков, сидя на корточках перед "поганым" ведром, намыливал голову. Лушников, засучив рукава, встал над ним, держа наготове казанок с теплой водой.
- Грех греху - рознь, - сказал он. - Одним грехам Судящий грустно улыбнется, другим - Сатана радостно захохочет.
Антипин задумался.
- Это, надо думать, моим - захохочет? - уточнил он. - А твоим, полагаешь, только мило поулыбаются? - И вознегодовал: - Какая неблагодарность! Я ему от всей души, лучшее, что имею, - прелюбодеяние, и что слышу в ответ? Все, все, забираю обратно, отдаю Максиму. Пусть он всласть поблудит перед смертью. Но ты, Петрович, напрасно испугался. На Суде разберутся, кто истинный виновник в твоем последнем грехе. Ты только раз на бабе согрешишь, а мне за это - вечная мука. Или только плетей ввалят на мытарствах? Что говорит церковная наука в уложении о загробных наказаниях?
Похмельный, перегнувшись, протянул окурок Терехову. Мошков блаженно кряхтел под струйкой воды. Воротынцев отложил газетенку и со странной усмешкой напомнил Лушникову:
- А ведь это - гордыня, старик, большой грех.
Лушников быстро выпрямился, замер.
- Твоя правда: гордыня, - с видимым смущением признал он и, чтобы удобнее было черпать из бачка воду, обошел моющегося, встал справа от него. - Да с этим лиходеем только свяжись, он кого угодно до греха доведет.
- А я о чем только что говорил! - взвился Антипин. - Они никогда ни в чем не виноваты. Их всегда кто-то вводит и доводит, то бишь бес путает. А сами-то они - ну распрекрасные, душевные люди!
Лушников ниже нагнул над ведром мошковскую голову, на этот раз он, видимо, решил не спускать антипинской колкости - заговорил, обращаясь к Воротынцеву, с присущей ему простотой и открытостью:
- Большой, верно. Но мне думается, этакое злословие - куда больший. Вот так-то мы и проболтали все. И этот, - пренебрежительно кивнул он на топчан, откуда с победным видом поглядывал Антипин, - несет ересь, словно ему еще сто лет жить. А наша жизнь - миг единый. Я вот только раз моргнул, - дружески улыбнулся он, - шестидесяти нет. На второй раз времени не осталось.
Мошков сквозь плеск воды загудел в ведро:
- Да ему, черту языкастому, хорошо бы еще при жизни плетюганов всыпать!
- И этот туда же, - грустно заметил Антипин Похмельному и повысил голос: - Костя, будешь мне перечить - на скотоложство совращу... Миг единый, говоришь? - едко сощурился, подумал и охотно согласился: - Безусловно. Но опять возникает противоречие: разве может милосердный Господь за единый миг осудить на вечную муку? Чем Он, в таком случае, лучше Сатаны? Ведь если верить тому, что ангел открыл Ездре, то души грешников висят подвешенными в пустоте, где нет ни дня, ни ночи, ни тьмы, ни света, нет ни начала, ни конца. Помнишь Ездру-то? Умница... Вечно висеть с полным осознанием своей грешно прожитой жизни - ужаснее не придумаешь, а, Петрович?
- Уж чего хорошего, - строго молвил Лушников, бережно сливая воду на темя плотнику.
- О том и речь! Я бы предпочел плети, - оскалился Антипин. - Но не могло бы ваше дьячество рассказать мне, неразумному: а как будут существовать на том свете души праведников? Твоя, например? В вечной радости? Завидую. Но радость только чувственная, согласись со мной, - это радость идиота из желтого дома. Полная радость возможна лишь при полной памяти и разуме. Следовательно, душа праведника помнит свою земную жизнь и жизнь тех, кто, будучи еще живым, по собственной глупости лишается будущей небесной радости и обречен на муки? Тогда, простите, чему радоваться на небесах праведной душе? Вечным страданиям своего беспутного отца? Бесшабашности погрязших в грехах своих детей? Моим мукам ты, несомненно, обрадуешься, но разве твоей душе будет хорошо, если душе твоего ненаглядного племянничка, который, как ты рассказывал, порубил на дрова все домашние иконы, уготовано то же самое? Поэтому ты напрасно тешишь себя какой-то надеждой, спасением, райским существованием в вечности. Я же говорю - кругом сплошные противоречия.
Лушников искоса глянул на топчанчик, где разглагольствовал язвительный жилец.
- Противоречия в твоей беспутной головушке, - хмуро ответил он, осторожно омывая с плеч "Пана" серую мыльную пену. - В жизни их не бывает. Ты бы, изучив, еще и жил бы по слову Божьему, - не возникали бы.
- Ну, все-е знает! - будто бы потрясенный мудростью старика, изумленно прошептал Антипин и, состроив на давно не бритой физиономии мину величайшего почтения, обратился к присутствующим: - Вы заметили, что они всегда все знают? На любой вопрос немедленно дают ответ. Отвечают не дослушав. Сократ перед смертью признался, что ничего не знает, а они - знают. В таблице умножения путаются, ни уха ни рыла в физике, ни бельмеса в химии, да что там! - трем свиньям не разделят, но - знают! Всему найдут и дадут объяснение!
- У них же - видения, - скучающе заметил ему Воротынцев. - То, чему ты в школе едва-едва за десять лет научишь, они в одно виденье постигают и прозревают.
- Да, а ихней логике сам Платон позавидовал бы, - весело продолжал Антипин. - Умер, например, благочестивый человек тихо, безболезненно - хорошо: это ему Бог за праведную жизнь ниспослал мирную кончину. Умер в болезнях, муках - еще лучше: это праведник принял на себя перед смертью чужие грехи и, мучаясь, искупил их. Или, положим, выполняет какую-нибудь работу богоугодный человек и она не ладится, то сие означает, что это Сатана ему мешает. Если не получается у грешника, то это значит, что его работа не угодна Богу... Мне, Петрович, за твой последний грех наверняка не сладко придется. Поэтому небольшая к тебе просьбица: взял бы ты мои предсмертные лагерные муки на себя. Не нужно будет каждый день поклоны отбивать, а уж как твоему подвигу на небесах обрадуются!
Старик скомкал и бросил к себе на ложе тряпицу, которой давал Мошкову насухо вытереть голову.
- Типун бы тебе на язык, ехидне! - неожиданно грубо ответил он, видно исчерпав терпение. - Не веришь - не верь, но не совращай других. Вот из-за вас, таковских пустобрехов, все наши беды и горе!
Антипин, склонив голову на плечо, с нескрываемым удовольствием разглядывал вспылившего старика. Мошков стал его успокаивать:
- Кого ты слушаешь, Петрович? Что он сеет, то пожнет, а Бог поругаем не бывает.
Антипин указал на него Похмельному:
- Еще один богослов... - и с прежней издевательской задушевностью поинтересовался: - Костя, ты кого предпочитаешь, козу или телочку?
Похмельный, который не выносил ссор и размолвок между жильцами, резко одернул его и тут же, чтобы смягчить свою грубость, участливо шепнул:
- Что с тобой, Миша?
Антипин изменился в лице, злобно бросил в ответ:
- Да пошли вы все... к ездриной матери! - И лег ничком в подушку. Мошков оделся, вынес ополоски, стал засыпать золой обширное сырое пятно на земляном полу. Воротынцев выбил пальцами гулкую дробь по фанерному ящику, негромко окликнул хмурого Лушникова.
- Петрович, а чего ты кичишься своей набожностью? Вот, мол, я какой хороший да богобоязненный, а вы - черт знает что за люди-нелюди. Некрасиво. Не подобает тебе, тем более что на русском поповстве лежит такой тяжкий грех, что ему уже никакое покаяние не поможет.
Лушников медленно присел на край узеньких нар, всем своим видом показывая, что хотел бы услышать пояснение сказанному.
- Грех погубления России, - подчеркнуто спокойно ответил на его немой вопрос Воротынцев. - И чем больше над этим размышляешь, тем больше убеждаешься. Если говорить о Русской церкви, то вся ее, с позволения сказать, деятельность свелась к одному: требованию от русского мужика, который, по сути, и был-то становым хребтом государства, полного подчинения всякому господству, барству, чиновничеству, вплоть до подчинения господскому лакею. Даже если бегло пробежаться по истории...
Он вытянул к освободившемуся, засыпанному серым крошевом месту ноги, скрестил на груди руки и, поглядывая в отпотевшее оконце, в котором ярко розовели вечерние облака, продолжил:
- Кто из ваших иерархов или патриархов - в ваших чинах сам черт не разберется, - открыто выступил, ну, к примеру, против бироновщины, крепостного права, николаевских шпицрутенов? - И сам себе ответил: - Никто.
Антипин перевернулся на спину, совершенным дурачком перекосил небритую физиономию и приоткрыл один глаз.
- Хоть раз вы сами, без подзатыльника, организовали всероссийскую помощь голодающему крестьянству? Ни разу. Назови мне, старина, время, когда вы, церковники, смело, во весь голос, во все колокола загремели бы в защиту русского рабочего? Не было! - Тут в голосе жильца явно зазвучала медь. - Что вы вообще ему дали, кроме проповеди о покорности и смирении? Ничего. Но когда Толстой возмутился вашим фарисейством, вы его тотчас же предали анафеме, во всех церквах с амвонов заревели.
Тут открылся второй глаз, лицо приобрело обычное выражение. Воротынцев замолчал, видимо ожидая возражений. Их не последовало. Оба глаза отрешенно уставились в закопченный потолок. Лушников в задумчивости пощипывал бородку, Мошкову, даже если бы он и захотел, возразить было не под силу. Терехов опять лег. Похмельному был неприятен и неинтересен этот разговор. Пришлось Воротынцеву спрашивать у самого себя:
- Неужели в тех же проповедях нельзя было напоминать мужику: ты - пахарь, строитель, воин, кормишь, поишь, защищаешь, своим трудом содержишь барскую плесень, которая тобой же брезгает, - почему терпишь над собой надругательства, унижения? Почему трудишься, но живешь в голоде, темноте, безземелье? Каждый день, по капельке, как причастие... Бунты страшны, но после них неизбежно проводили реформы... Призадумались бы! - попенял он кому-то в оконце. - Появились бы более справедливые суды. Мужик стал бы увереннее, богаче. И тогда на кой черт ему все революционные посулы...
Никто в оконце не заглянул, не проявили интереса к попрекам бывшего связника и остальные жильцы, давно привыкшие к порой странным речам и поведению сожителя, голос его становился тише, глуше, печальнее...
Антипин перевернулся на бок, лицом к Похмельному.
- Проповедь обратного толка. Не слушай ты их, - шепнул он ему на ухо, помолчал и добавил нечто совершенно не относящееся к разговору: - Знаешь, на меня под воскресенье такая тоска находит - на веревку боюсь глянуть...
Похмельный ободряюще потрепал его по плечу - он опять бессильно откинулся на спину.
- В девятьсот пятом был дан первый предупредительный. Ни одна церковная шавка царю по короне не постучала: довольно, парень, дурью маяться, мужик-то бедствует, гляди, ты доиграешься!
- Объявился у них один поп, - разбитым голосом напомнил Антипин, - да и тот провокатором оказался.
- Еще каким! - обрадовался Воротынцев тем, что его слушает хотя бы один Антипин. - А все остальное духовенство пуще прежнего загундосило о Божьем помазаннике, еще чище стало подметать бородами царские полы, на весь мир отгрохало трехсотлетие Романовых. В шестнадцатом - второй звонок. Что Церковь? Благословляет до "победного конца". И конец наступил. То, о чем столько лет отчаянно вопила русская литература, обо что колотилась общественная мысль, слышали все, начиная с декабристов и кончая последней газетной сволочью октябрьских дней, но только не Церковь!
- А ей за псалмопениями не слышно было, - лениво пояснил Антипин. - А то бы она... у-у, она бы им, негодяям, ну, я просто не знаю, что бы сделала. Зато как они дружно взвыли, когда большевики взяли их за шиворот и вытряхнули из парчовых балахонов и церквей, - грабят, притесняют, гонят... Виталя, остынь. Ни к чему твой акафист. Он лучше тебя все знает. Видишь, сидит, сопит в две дырочки... Петрович, не грусти! Уж если введу тебя в грех, то на такой бабе - всю оставшуюся вечность меня благодарить будешь.
- Понимал бы - не чванился! - запальчиво ответил ему Воротынцев. - Христос на суде не подставил другую щеку, но спросил, за что Его ударили. Святой Николай на Соборе залепил оплеуху самому царю Арию. Вот это воин Христов! Вот он - настоящий защитник своей веры. Не будем сейчас говорить, хороша она или плоха, истинна или лжива, - всем им грош цена. Речь идет о том, как защищать ее, как использовать во благо народа. Сергий Радонежский сам отбирал монахов в "черную сотню" на Куликово поле: идите, братья, и бейтесь насмерть. А что сделали вы? - мрачно спросил он Лушникова, который время от времени несмело поглядывал на грозного жильца грустными глазами под серыми, облезлыми бровками. - Самым подлым образом предали своего Христа. Сбежали с указанного Им пути, напрочь отринули суть Его слов, забились со страху и жадности под крыло царю-батюшке!
- Под подол царице-матушке...
- Крестные ходы, пустыньки, калачики, страннички, старцы со "слезным даром". Смех, да и только. Вот он, - Воротынцев указал старику на Антипина, - думает, что он со скуки дуру треплет, а ведь он трижды прав: трусливые и подлые души. Скопцы физические и духовные. Не нужны вы Богу, старик, не надейся. Ему с Мишкой действительно интереснее. Ну да что теперь, - он запрокинул голову, двумя пальцами потер усталые глаза, - теперь конец всему. И вам, попам, в первую очередь, что меня, признаться, премного радует.
- Изложено, в общем-то, верно, - тоном содокладчика резюмировал Антипин, усаживаясь на топчане в прежней позе. - Только в отношении скопцов... поправочку... Петрович, скажи, пожалуйста, какое положение в российской табели о рангах занимало духовенство, точнее, как в народе называли ваше сословие?
Чтобы оказаться с ним лицом к лицу, Лушников пересел в ноги Похмельному.
- Не пойму, - осторожно сказал старик, уже не зная, какой пакости можно ожидать от Антипина в самом невинном вопросе. - Сословие? К мещанам?.. Господскому... Нет, не знаю.
Его опасения оправдались.
- Оне не знають! - с дурацким сожалением, громко объявил землянке Антипин, так, что Терехов снова приподнялся, сел. - Очинно нам жаль! В таком случае позволь напомнить, что вас, попов, называли жеребячьим сословием. Этого определения, разумеется, не было ни в одном из четырнадцати пунктов, его вам народ своим великим и могучим языком присвоил, в чем и заключается вся соль.
- И это духовным пастырям, - подхватил Воротынцев. - Наставникам, исповедникам. Позорище! Хуже, гаже и быть-то не может! - Он матерно, с наслаждением выругался.
Но со скуластого, обрамленного сквозной бородкой измученного лица сошло выражение обиды и недоумения, взгляд серых глаз вновь стал прост и спокоен.
- Я другого не пойму: что кончилось? - спросил старик у Воротынцева и медленно огладил уродливо остриженную голову. - Разбили белых генералов, разогнали попов и господ, ударной пятилеткой строим социализм. Для тебя кончилось? Так это потому, что ты в лагере сидишь. Был бы на воле, при должности, считал бы, что все только начинается.
Антипин невольно хмыкнул. Мрачно повеселел и Воротынцев.
- Сразу чувствуется проповедник. Дело не в моем сидении. Беда в том, что за вашу лакейскую трусость сейчас расплачивается все тот же мужик.
- Мужик, - перебил его Лушников, - у попа дорогу не спрашивал, сам выбрал. Да вот он сидит, - старик указал на Терехова, который, согнувшись, словно мучимый болью в животе, притих на своей постельке. - Поговори с ним. Думаю, сейчас он тебе точно скажет, кто виновен в его горе. Но почему в его страданиях ты винишь именно Церковь?
Намек на революционное прошлое бывшего связника не смутил его - тем, кто их слушал, показалось, что он даже обрадовался вопросу.
- Потому, что она тысячу лет вбивала ему в голову, в душу рабскую покорность, о которой я тебе уже сказал, - раздельно и властно ответил связник. - Давила его своим сумасшедшим православием, душила в нем все здоровое, сильное, природное, говоря твоим языком, - истинно Божье, пока не додавила наконец, не превратила окончательно в раба этой веры и всякого господства. Вы, попы, хуже всякого деспотичного правительства. Оно требует порядка, беспрекословной дисциплины, работы. Думать, мыслить при нем ты можешь о чем угодно и как угодно. Вы же пожираете разум, подавляете всякий здравый смысл, превращаете тем самым людей в желтодомных идиотов, о которых тебе только что весьма уместно напомнили. В сущности, вы губите человеческие души, о спасении которых будто бы неустанно печетесь.
Он встал, высокий, сутулый, и, горбясь от своего роста - точь-в-точь ссыльный Меншиков в березовском домишке, - ухватился руками за талию, несколько раз прогнулся - размял затекшую поясницу.
- Рабство - это, полагаю, из той же литературы? - с любопытством глядя на него снизу, спросил Лушников. - Поэтический ноэль? - Но тут же под удивленно-тяжким взглядом Воротынцева поспешно согласился: - Было, было. Не обошло Русь... Да где его, родный, не было? Коли ты знаток истории, то должен знать, что не далее полвека назад в просвещенной Англии, на фабриках, малолетних детей, не успевающих выполнить норму, надзиратели травили собаками. Этим деткам русское "рабство" в райское житье встало бы. А в Америке не позавчера ли работорговлю отменили? - спросил, но вновь, придавленный сверху, признал: - Было, было, куда от правды денешься. Ходили на поклон к правителям отцы наши, льстили, гнули шеи. Кто - во благо Церкви-матери, кто - из корысти, властолюбия. Господь им судья. Но смею напомнить тебе иное: одним из самых тяжких грехов, вопиющих к Небу о немедленном отмщении за них, есть грех отнятия хлеба у неимущего и удержания платы работнику. В каждом молитвослове об этом сказано, на отдельную страничку вынесено, как же ты? Спроси у него, - указал старик на бывшего учителя, - он подтвердит. А правители... на то они и поставлены от Бога, чтобы им подчиняться. В том греха ни иерарху, ни простому человеку нет. Ты-то небось до ареста верой и правдой служил? За честь считал безупречно выполнить приказ своего господина?
- Господина? - в изумлении Воротынцев едва не стукнулся головой в потолок. - Что ты несешь, дед, какие господа при Советской власти!
- Его, его, не спорь, Виталя! - обрадованно закричал с топчанчика Антипин. - Господин или товарищ секретарь - те же яйца, только в профиль! Давай, Петрович, - заерзал он, подбирая ноги и усаживаясь поудобнее, - продолжай доказательства!
"А дед-то, пожалуй, прав, - тускло подумал Похмельный, вспомнив Карновича, его такой же властный голос, тяжелый в минуты гнева взгляд, невыносимое молчание, которым он изводил провинившегося подчиненного. - За честь, да еще какую!" Ободренный поддержкой, откуда он и ожидать не мог, Лушников продолжал:
- Но позволь и мне спросить. Что делали вы, чутко слышавшие русскую литературу? Чем помогли ему вы? - кивнул он в сторону Терехова.
- Кто это - мы?
- А ты к какому сословию себя причислил?
От удовольствия Антипин закрыл глаза. Не найдя ничего лучшего, Воротынцев грубо сострил:
- К мыслящему.
- Вот я и спрашиваю: чем твое "мыслящее" сословие помогло мужику?
Воротынцев, садясь на место, снисходительно хмыкнул: уж не собирается ли этот ветхозаветный дедок вступить с ним в идейный спор? И вместе с тем почувствовал, что не может быстро и достойно ответить на этот по-дурацки поставленный вопрос. Лушников уловил некоторое замешательство жильца и заговорил увереннее:
- Мыслители-то вы известные, но как же так вышло, Виталий, что вы при своем уме ничего своего не придумали, просто-напросто сволокли в свой дом отжившие и самые дурные идеи, которые Европа давно выкинула в отхожие места? Разнесли их по всем углам, запоганили... Не нравилось вам самодержавие - Бог с ним. Наладили бы за его деньги свою работу во благо мужика, как это делала Церковь - учредила свои церковноприходские школы. Или взять...
- Ах, вот ты о чем, - понял бывший связник, куда клонит старик и чем на это ответить. - Тебе, любезный, напомнить, кто подал твоей Церкви эту мысль? Земство! А земству — народники. Забыл, сколько они сделали для просвещения народа? Ты смотри как он ловко приписывает...
- А выродились в народовольцев, - живо перебил старик. - Народовольцы, нигилисты, анархисты, социалисты, террористы - несть вам числа. Навели чужебесия, вместо дела кротами точили державу Люто ненавидели Русскую церковь, да Бог вам судья. Но чем же плоха была для вас самодержавная власть? Можно понять обиду мужика, рабочего, а уж вы-то, "мыслящие", сытно ели, сладко пили, что хотели печатали, куда желали ездили.
- Угу. Заездились! Эх, старина! Народники потому и назывались народниками, что прежде о народе думали, а не о своих разъездах.
- Не вы одни, - решительно остановил его Лушников. - Александры отменили крепостное право, землицу этому народу отдали, учредили земство со школами, больницами, приютами, сколько заводов...
- Тюрьмами, каторгами, виселицами, расстрелами...
- Не без этого, милый, не без этого. Пока не поумнеем. А в какой стране их нету? Даровали свободу слова и, главное, дела. Работай, и все у тебя наладится. Чего же вам еще? Вы же в ответ устроили им неслыханный террор. В спальни царям бомбы метали, государственных мужей отстреливали, ровно зайцев, выхвалялись друг перед другом, кто завалит чина покрупнее. Вот этого точно ни в одной стране-державе не было. Отсюда и тюрьмы, расстрелы. Ладно, Церковь - призывала к смирению и терпению. Что ж, таково желание и совет Божий, такова наша православная вера. А вы к чему? Наплодили легионы бесов чужими мыслями... Да что говорить! Вы даже свое последнее, страшное дело - и то на чужие сребреники совершили. Вот ты говоришь: кричала литература. Кричать-то она кричала, - неловко усмехнулся старик, - я, правда, никудышный читатель, но назови мне хотя бы одно "передовое" произведение, где бы не был осмеян русский священник? Вот он, - старик указал на Мошкова, - тоже верно сказал: Бог поругаем не бывает. Но когда надругались над православной верой, опоганили, осмеяли Его Церковь, тут-то и пришел конец, о котором ты печалуешься. Я понимаю, об чем болеешь. Да неладно думаешь. Совсем не там ищешь. Не ожидал от тебя, Виталий, даже неловко за тебя.
Воротынцев, не сводя со старика горячо блестевших глаз, крепко помассировал шею. После этого должно было последовать несколько приседаний, но до них ли, когда он наконец дождался возражений, достойных его ума.
- Ах, хитрый старик, - заулыбался он, - за малым грешком большой скрыть хочешь? Но я - не агитчик, у меня не выскользнешь... Умнее просишь? А ты потянешь - умнее? Что ж, изволь... Целое тысячелетие ложью о вечном небесном блаженстве, горячими призывами к идиотскому аскетизму, всепрощению и терпению вы изгоняли из человека чувства гнева, злости самолюбия, презрения... чего еще?.. ярости, гордости, тщеславия!., любовной страсти. Казалось бы, чего плохого? Давай у Михаила спросим, он у нас большой спец по грехам.
Антипин, отвесив челюсть, яростно поскреб заросшую щеку.
- Гнева, злобы? В общем-то, да. Плохого нет, только хорошее. И тоном председательствующего на ученом совете громко объявил: Изгнать!
- А-а, - обрадовался Воротынцев. - Вот тут-то и поставлен капкан! Ишь, изгнать... Но, не будучи в гневе, ярости, я не смогу кинуться в драку, пойти в бой, следовательно, не смогу защитить друга, семью, дом. Не презирая чужеземных обольстителей, не смогу восстать против них, уличить во лжи и корысти и тем самым предам свое родное. Не имея самолюбия и злости - самолюбия! - подчеркнул он Антипину, не самолюбования, - нечего браться за перо, чтобы раскрыть и показать людям коварство чужих идей. - И вкрадчиво спросил у Лушникова:
- Догадываешься, кого я имею в виду? Могу на собственной... Понял?.. Без чувства гордости, самоуважения я неизбежно окажусь в подчинении людей, чужих моему духу, мысли, воспитанию, неизбежно отдам на уничтожение свою культуру, язык, историю... А теперь кого? Не-ет, - злорадно погрозил он Антипину, - с меня хватит! Это я ему, - указал он на Лушникова, - на грудь повешу, пусть и он носит! Конечно, - продолжал, разгораясь, Воротынцев, - это не значит, что я должен со своей историей и культурой носиться как дурень с торбой, но помнить о них, беречь и защитить - всегда обязан.
Антипин хотел что-то возразить, но он не позволил.
- Ущемив плоть, отказав себе в житейских удовольствиях, я погашу для себя все краски мира, не оценю вкусную еду, дорогие вина, одежду, путешествия. Задушив в себе любовную страсть, именуемую вами животной похотью, не познаю всю прелесть женщины - истинно Божьего создания, не испытаю мук любви, единственных, за которые человек благодарит Бога. Я не смогу воспринять мир во всей его страшной и великолепной красоте, с его сложностью и многообразием. В конце концов, не пойму великого Божьего замысла, для чего я, собственно, и рожден. А вы этот мир, - обличающе уставил он палец на старика, - пытаетесь превратить в один раскольничий скит, где эти яйца друг другу режут будто бы в угоду Богу.
- Знаю, старик, чем ты возразишь! - набирал силу воротынцевский голос. - Церковь, мол, не требует полностью изживать эти чувства, советует лишь крепко держать их под контролем ума, сердца, душевной чуткости, знать место и меру применения. Верно? Вранье! - загремел он в ответ антипинскому кивку. - В том же молитвеннике они причислены к непрощаемым грехам и тоже - на отдельной странице, чтобы всегда помнили. А в противопоставление им те же смирение и терпение в различных вариантах, как ты говоришь, - профилях.
- Вы послушайте, чем они хвалятся, что в пример ставят, - обратился он ко всем и указал на понурого Лушникова. - В каком-то православном храме на престольный праздник собрались жители большого селения. Враги, зная особенности православной веры, дождались этого момента, ворвались в церковь, - их всего-то горстка была, мужики передушили бы их голыми руками. Но великий грех поднимать в церкви руку даже на врага. И что же? Их всех перебили вместе с детьми и женщинами. Каково? - негодующе кивнул он на старика.
- В октябре семнадцатого похоженький случай... - сладко мурлыкнул Антипин.
- Ну как, старина, хорош совет Церкви-матушки? - со злобной радостью заглядывал в лицо Лушникову обличитель-жилец. - Совет у вашего православия один: живи, человече, тенью погостной с чувством постоянной вины и греха перед Богом. Вы же постоянно прячетесь за своей пришибленной верой. Прочь бежите от подлинной жизни, маскируетесь самым бессовестным образом. Лень - за нестяжательством. Трусость - за миролюбием. Равнодушие - за отрешением от всего земного, - дескать, на небесах воздастся. Духовную пустоту - за непротивлением злу: как Бог даст. Вот ведь как: собственную подлость свалить на Дьявола, а свою духовную и физическую борьбу, главное предназначение человека и гражданина, - на Бога.
Антипин, улыбаясь, успел вставить:
- Маленькая поправочка для объективности: гнев, ненависть и прочее - это, по Церкви, - к врагам, но не к ближним. В остальном - просто замечательно! Особенно женщин... многообразие... всю их прелесть... Вы продолжайте, продолжайте!
Воротынцев, у которого от жары и волнения лицо пошло красными пятнами, отчего он стал похож на крепко выпившего человека, никого не слышал.
- Смелее, старина! - громко крикнул он, чем привел в полный восторг Антипина. - Я на все отвечу! Да, мы, революционеры, страшно виноваты перед народом! С нас началось. Навели и развели, как ты говоришь, чужебесия. Венценосный дурак ответил русскому мужику девятым января и Ленским расстрелом. А ему бы не его - меня! - он с силой постучал себя по груди, - меня бы прежде всего надо было расстрелять!
- Да-а, - мечтательно завел глаза к потолку Антипин. - Вас бы обоих лет двадцать назад продырявить или рядышком на одном суку повесить - какое бы нам сейчас облегчение было! А, Максим?
- Но чего бы мы стоили, - закричал ему Воротынцев, - со своими или с чужими идейками, если бы эти мракобесы задолго до нас не разложили Россию! Нам и ста лет нету, христианству - без малого две тысячи. Две тысячи! - ужаснулся цифре разъяренный жилец. - И заметьте: везде устояло, в России - рухнуло, и лишь потому, что они извратили его, подогнали под свои трусливые душонки. По своей тупости тысячу лет сцеживали молодую и горячую славянскую кровушку в церковные лоханки, пока, наконец, полностью не обескровили, не обезоружили Россию!
- Да, да, - поддержал Антипин. - Католики - молодцы: чуть что против - колпак на голову и на костерок, а у нас: "Бог тебя простит, неразумненького...".
- Но я хотя бы сейчас вижу и сознаю свою вину, он же, - Воротынцев поглядел на молчавшего старика горящими глазами, - не видит, не хочет видеть и вдобавок кичится своей набожностью, праведно прожитой жизнью. Ну да что теперь, - устало, с какой-то обреченностью признал он, вытирая запястьем вспотевшие залысины. - Теперь имеем что имеем: у верховной власти в православной стране встал еврейский каганат во главе с грузином. Вот достойный и закономерный итог нашей революционной мысли - и вашего великого Православия, - мрачно напомнил он Лушникову. - Хоть под разными бирочками, да цена нам одна.
- Да ему, Виталя, все равно, кто теперь в России у власти, - и тут не удержался от своего толкования Антипин. - Святые апостолы тоже все евреи. Его и у райских ворот ребята в пейсах встретят!
Воротынцев вдруг странно засмеялся своим мыслям. Похмельный недоуменно переглянулся с Мошковым.
- Скажу больше, - обратился к старику непонятно с чего развеселившийся жилец. - Нам с тобой здесь самое место. Убийцам дают по пятерику, нам - по червонцу. Поневоле задумаешься о какой-то справедливости... оттуда, - и глазами указал на сырой, черный потолок. - Слышал, что он сказал? - заговорщицки понизил голос Воротынцев, кивнув на удивленного Антипина. - Он сам не догадывается, насколько прав. - И горячо зашептал, весь подавшись крупным телом к старику: - Ведь это мы их с тобой сюда посадили!
В землянке наступила тишина. Подобного признания никто не ожидал. Неловкое долгое молчание прервал Терехов.
- Послушайте, досточтимые богословы, - сердито сказал он, видимо обеспокоенный странными речами и голосом жильца. - Довольно болтать. Вы здесь не одни. Дайте хоть душе-то отдохнуть.
Ему в поддержку что-то недовольно проворчал Мошков.
- В самом деле, чего ты на него насыпался? - хмуро спросил Похмельный, увидев, что у старика жалко задрожало лицо и на глаза навернулись слезы. - Все мы тут хороши. Хватит!
- Да пошел он! - вдруг бешено вскинулся к нему Воротынцев. - Богодулы, не богословы! Кто-то еще в прошлом веке сказал: русское поповство столь же невежественно, сколь бородато. К нынешнему оно еще больше обросло и отупело! Какой он богослов, - с гневным презрением окинул грозный жилец сникшего Лушникова. - Косица перхотная... "А что это у вас, несравненная Солоха?" Вот вся твоя глубина, дьяк!
Он встал, темной глыбой навис над Похмельным.
- Ты-то чего вступаешься? Пусть знает, пусть помнит и свою вину, когда лоб бьет. И, гляжу, не в первый раз, уши развесивши, слушаешь его. Ты смотри, будь мужиком, не повались вместе с ним на колени.
- Не успею, - скупо улыбнулся в ответ Похмельный и кивком указал на оконце, где в багровом полусвете зари страшно чернел приземистый барак "трупарни".
Ночью завьюжило, к утру не стихло, и охранники отменили поездку. Похмельный, до обеда проторчавший на скотном дворе в ожидании погоды, весь продрогший, занесенный снегом, вернулся в землянку. В ней сидел один Лушников. Ездовой отряхнул с себя снег, но верхнюю одежду снимать не стал: в землянке днем было холодно, старик, будучи один, не смел сам расходовать уголь. Валяться в нетопленой комнатушке не хотелось, Похмельный разжег печурку. Тяга в ветер была хорошей, разгорелось на сухих щепках быстро. Оконце, залепленное мокрым снегом, не давало света. Старик, приладив возле себя фонарь, сосредоточенно работал - прошивал дратвой по швам чей-то полушубок. На бодрое приветствие Похмельного ответил без обычной доброжелательности. Тот понимал: обидели старого за дурацким спором и, чтобы восстановить мир, попросил:
- Ты прости нас, дураков, Петрович. Видишь, что мы за люди: ни в Бога, ни в черта, ни в вороний грай. Да ты сам виноват: нашел с кем связываться - с Воротынцевым. Ему с его думками скоро в дурдом на вечное поселение, а ты перед ним распинаешься!
Лушников что-то пробормотал, сунулся с овчиной ближе к фонарю. От печурки потянуло теплом. Похмельный кинул в нее несколько кусков угля, прилег не разуваясь. "Крепко, видать, тебя зацепило, - злорадно подумал он, глядя на остриженную маленькую голову, глубоко утопленную в худые, высоко поднятые при работе плечи, на красные оттопыренные уши. - И поделом тебе, дьяк, - не возносись!" Но чтобы уверить старика в своей душевной расположенности, спросил с притворным интересом:
- Слушай, неужто они и вправду есть - Бог, Христос, черти, ангелы всякие?
На этот раз старик вообще не ответил. Оконце то светлело, то вновь темнело налипавшим снегом. Слышно было, как метельные вихри с шумом проносятся по крыше. Скорняк клацал ножницами, шуршал заскорузлой кожей зипуна по фанерному ящику. Согревшись, под сонное нытье в печурке и уютные звуки домашней работы Похмельный задремал...
- Ты что же, в школе не изучал Закона Божия?
Похмельный вздрогнул: "Тьфу ты, дед, черт бы тебя побрал, напугал даже, и не молчится тебе...".
- В нашем хуторе попы не приживались - не доходное место. Приедет, глянет - и деру назад. Была молельная хатка. Дедок один, навроде тебя, богомольного, по праздникам собирал старух.
- А сам-то в детстве верил?
- Я? В Бога? - Он вовремя спохватился, чтобы не засмеяться. - Да как тебе сказать... Посевать ходил, колядки... как же! Сейчас подзабыл маленько. Ну-ка, напомни про этого... Христа в двух словах.
"Шут с тобой, дед, воркуй - время убьем, еще бы перекусить чего-нибудь и было бы совсем ладно..." Сильный порыв ветра легонько сотряс входную дверь, пыхнул серым дымком из-под вьюшек. "Не разыгрался бы к вечеру буран, - с опасением прислушивался он к порывам ветра. - Мужикам в лицо будет, останутся в поселках, дед на дежурство опять уметётся - что же мне, вдвоем с домовым ночевать?.."
В двух словах не получилось. На последних земных днях Христа Похмельный оживился, а когда услышал, что та же толпа, которая накануне с восторгом встречала Спасителя, на следующий день яростно потребовала Его казни, зло повеселел.
- Знакомое дело, - желчно улыбался он, вспомнив свидетельства гуляевских партячейцев на суде. - Короче, продали человека ни за понюх табаку. Это у нас быстро, на этом мы насобачились, - и уже искренне заинтересовался: - И все оно в ваших книгах написано? Ты гляди... Жаль не знал, не то бы обязательно прочитал. Интере-е-сно мине...
Он уже забыл об этом разговоре и удивился, когда дней через десять к нему на лежак подсел Лушников с небольшим томиком в руках.
- У коменданта выпросил, - похвалился он недоумевающему жильцу. - Четвероевангелие. Тут о Нем все написано. Истинные апостольские свидетельства. Постарайся недолго, мне возвращать надо. Буквы мелкие, да ты еще зорок. Где непонятно, спрашивай. В дороге читай, чтоб меньше видели, люди у нас сам знаешь...
Похмельный повертел томик в руках, шутливо спросил:
- Обращать в свою веру будешь?
- Это не наше с тобой дело, - сквозь досаду улыбнулся старик, -не наше, милый. Наше дело - читать да думать.
- Это когда же я ее осилю, - жилец взвесил в руке книгу. - Сейчас у нас декабрь... тебе когда отдавать?
Лушников оглянулся на дверь, откуда с минуты на минуту должен был войти Мошков, первым заканчивавший смену, молча приобнял Похмельного и ушел в ночь на дежурство. Ничего не оставалось, как приступить к чтению. Он двинул фонарь себе в изголовье, раскрыл томик на кем-то оставленной закладке. Церковнославянский текст с "ерами" и "ятями" на пожелтевшей бумаге вызвал ощущение чего-то давнего, безвозвратно ушедшего. Вспомнились мать, хутор, детство... "Въ начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Богъ. Оно было въ начале у Бога: все чрезъ Него начало быть, и безъ Него ни что не начало быть, что начало быть". Отвернул несколько страниц: "Ибо какъ Отецъ имеет жизнь въ Самомъ Себе, такъ и Сыну далъ иметь жизнь въ Самомъ Себе...". Вернулся к началу, попытался сосредоточиться, читать, вдумываясь в каждое слово... На второй странице сонно уронил книгу на грудь.
Через неделю, возвращая ее, на вопрошающий взгляд старика бодро ответил:
- Добрая книженция, читать можно. Да, думаю, что такой сволочью, как я, Бог Свое Царство поганить не станет.
Сказанного, видимо, показалось мало, старик стоял, молча ожидая от него еще каких-то слов. И Похмельный, изрядно уставший в тяжелой поездке, вдруг озлился этому вопрошающему взгляду, выжидательному молчанию, которыми его заставляли говорить правду, - поднял к старику пустые, холодные глаза:
- И слово было Богом, говоришь? Мудро, мудро, нечего сказать... А если я сейчас загну тебе в трех святителей, мое слово тоже будет Богом?
Старик отшатнулся и поспешил прочь от налитого злобой жильца.