Перелом 7 - 19

Николай Скромный
В Дубовской, как во многих тюрьмах небольших городков, где не велось каких-либо строек, заключенных использовали в основном на сельских работах. Кожухаря вскоре отправили в артельку зеков, которая свозила с дальних лугов сено на тюремный двор. Недели три Петро ворошил, метал в стог кошенину, набивал ею все свободные углы тюремного подворья. Хозяйственную сметку покладистого зека заметили, нарядчики стали к нему прислушиваться, завхозы и бригадиры - советоваться.

Когда спала напряженная сенокосная пора, он сплел несколько самоловок и в свободное время стал ловить на олений жмых раков, ставить "мордушки" в речных камышах. Раков относил в администрацию тюрьмы - пусть там "для умягчения сердца" с пивком побалуются, из рыбешки косари варили жидкую ушицу. После спасовок пошли первые овощи на тюремном огороде. Огород являлся гордостью тюрьмы, на него водили проверяющих, и находился он под особым вниманием начальства: с него оно безбедно кормилось в зиму, собранное с грядок шло в приварок зеку на тюремную пайку. Не всякого - в поощрение посылали туда на уборку. Кожухарю, как одному из добросовестных, доверили возить овощи в погреб и на кухню. Однажды починил он зечке-поварихе ботинки - и впервые за весь срок вкусно и сытно поел. Узнал вездесущий завхоз, приволок свои разбитые сапожища. "Та який я сапожник, - испугался Кожухарь, - мне только хомуты латать!" - "Хомуты?" - обрадовался завхоз. И еще полмесяца Петро корпел над ветхой конской упряжью. Сидел бы над ней еще столько же, да подошло время копать картошку, и он взмолился отпустить его на огород: там ее, печеной и вареной, можно было поесть вволю. Когда убрали и картошку, он еще некоторое время оставался на огороде - чистил высохшие и уже наполовину засыпанные песочной пылью и опавшей листвой арыки, собирал и жег ботву, бурьян, приводил в порядок протяженные, поломанные изгороди.

Но сколько ни тяни золотое времечко, когда-то оно кончается: закончились полевые работы - и потянулись зеки из уютно обжитых за лето сторожек и караулок, заимок и бригадных станов, в которых вольно прожили благословенную теплую пору, побрели со своими пожитками с чистого осеннего воздуха в сырость и вонь холодных камер, в тесноту тюремных нар. И, как обычно, с этого времени заключенных стали отправлять на обязательные городские работы, ничем не отличавшиеся от атбасарских, разве что здесь городок за них ни копейки не платил тюрьме, поскольку сам давно сидел на голодном пайке и в безденежье.

Мечтал Кожухарь быть отправленным в командировку на один из горных промыслов или на какой-нибудь рудник, которых здесь, в Южноуралье, довольно много было рассыпано. Там-то зекам деньги помесячно на руки выплачивают, заводской народ - не чета местному, там есть кого послушать, у кого поучиться, с рабочей горочки оно куда видней. Однако запросов на рабсилу оттуда не поступало - видно, там теперь хватало заключенных из ближних лагерей. Но как бы ни был мрачен, скуден и удушающе тесен тюремный быт, как бы ни был урезан и зарешечен для зека окружающий мир, Кожухарь разобрался и понял в нем столько, сколько вряд ли мог понять за десяток лет на воле, сидючи в своей Гуляевке. Он твердо решил, что в селе больше жить не будет. Не только в своем, где безжалостно и подло обошлись с его семьей, - ни в каком другом. С него довольно. Довольно испытывать судьбу, которая уже трижды обернулась к нему звериным оскалом. Вместе с тем он понимал, что на заводе или на горном предприятии, куда он мечтает быть посланным, чтобы собрать какую-то копейку для высланной семьи, ему и после освобождения без доброй специальности тоже не в радость станет годами хрип гнуть в чернорабочих. Нет, он не боится тяжелой и грязной работы, в эту волчью пору выбирать не приходится, он ничем не погнушается, только дали бы возможность детей на ноги поставить, к тому же в рабочих оно как-то надежнее, с них не дерут по семь шкур, как с крестьянина. Правда, в рабочих - каждодневный однообразный труд среди грохота, дыма, огней, в окружении требовательных мастеров, - все это не для его степной души. Ему бы и не в селе, и в то же время - не отрываться вовсе от земли. Ах, как хорошо было бы устроиться где-нибудь лесником в здешних местах, думал он с невнятной легкой грустью, любуясь желто-красной пестротой лесных увалов по заречью, тонкой лиловой дымкой в распадках и ложбинах. Лесникам разрешается иметь свое хозяйство, держать скот, птицу. Конем можно распахать в укромном лесном месте хлебную деляночку, разбить огородишко. Далековато от людей и, верно, дико покажется детям, особенно в зиму, в бураны, под волчий вой в занесенном снегом лесу, да зато спокойно, сытно, воли, свободы-то сколько! Впрочем, детям в зимы не в лесу сидеть - в школе; будет свой хлеб и грошенята - можно в городке снять комнатку у каких-нибудь одиноких стариков... Да за одно то, что он не будет видеть начальственных морд и глаз, жадно и завистливо шарящих по крестьянскому двору, не слышать дурновато-грозных голосов, - за одно это надо благодарить судьбу!

Сухие солнечные дни с Покрова резко оборвало дождями - то тихими, затяжными бусенцами, от которых быстро потемнели и стали гнить травы, то с порывистыми, холодными ветрами, временами перераставшими в ливневые бури, - и в неделю обтрепали городские сады и густые обширные площади ивняка и ольхи, обильно усыпали оранжевой листвой берег Тобола. На глазах угасало веселое разноцветье увалов, их мягкие, волнистые склоны приобретали однообразно бурый тон, который с каждым днем все больше переходил в землисто-серый, скучный. Облачное небо по целым дням было забито сизыми, темными облаками и тучами. На невысоких горах, среди коричневой лесной поросли медленно проступали изломы, открывались невидимые в летней густой зелени расселины, обнажались складки на крутых склонах; желтизна дотлевала лишь в тихих глубоких распадках, прощально светилась сквозь черно-зеленую хвою мелкого соснячка. В хоздворах стояла густая, липкая грязь, лило с тесовых крыш, протекало с потолков во всех постройках. В тюремных коридорах и служебных помещениях почти весь день горели керосиновые фонари. Зеки возвращались с работ насквозь промокшими, иззябнувшими на холодных ветрах. Сидя по темным, сырым камерам и в очередь высушивая где только можно одежду и обувь, на все лады материли мерзкую погоду. Но однажды в одно ноябрьское утро, выйдя на построение, прямо-таки залюбовались дивной картиной, что открылась им на свежем, морозном воздухе: вершины гор, еще вчера металлически блестевшие на мрачном небе мокрыми массивными взлобьями, нынче высились на яркой небесной голубизне огромными, крепко подпеченными пасхальными куличами, обильно политыми сверху белым сахарным сиропом первого снега наступившей зимы.

Заказов, где бы требовался один, но мастеровитый зек, пока не было, поэтому Кожухарь трудился в бригаде на общих работах. В отличие от казахстанских тюрем, здесь уже чаще отбывали сроки уголовники - сказывалась близость крупных промышленных городов, магнитогорской стройки. В его бригаде их не было, и он невольно хмыкал, когда ему случалось слышать ответы двух уркачей бригадиру соседней, в которую их обоих списали по непригодности из учетной части, - двух нагловато-злых и веселых бездельников.

- Чего ты липнешь ко мне со своей нормой? - с притворной обидой, недоумением выговаривал бригадиру рослый "домушник" Васек, которому через три месяца проглядывало освобождение. -Я же паразит, за что справедливо осужден. И вот вместо того, чтобы в тишине и уединении глубоко размышлять о своей подлой жизни и еще глубже раскаиваться, я из-за твоей глупости должен отрываться. Иногда лежу и чувствую: ну все, подходит, счас пойму, счас прозрею - и тут ты со своими горбылями. Все сразу пропадает, надо сначала лежать...

Ему вторил друг - объяснял бригадиру, почему он опять отказался помочь в работе:

- Я потому и сидю, что всю жизнь кому-нибудь помогаю. Вот, например, в последний раз. Волокет с челябинского вокзала старуха чемодан. Так мне ее жалко стало! Дай, говорю, мамашечка, помогу тебе. "А нам по дороге?" - "По дороге, мамаш, по дороге!" - "Ну тогда помоги, сынок, никто не встретил, а мне одной дюже далеко его переть". Взял. Вправду тяжелый. Долго нес, сам устал, но донес. Только никак не вспомню, куда старуха делась!

Бригадир отходил от них матерясь, сплевывая. Кожухарь как-то с досадой сказал ему:

- Не связывайся ты с ними. Не работают - и черт бы их побрал! Сделайте за них. Не переломитесь, зато досидишь спокойно. Им, трутням, через два дня на волю, а ты нервы себе мотаешь!

Вестей не было ни от семьи из Архиповки, ни от Житарева, друзья которого умудрились перевести его в атбасарскую тюрьму раньше, чем он сам предполагал. Кожухарь совсем отчаялся, уже не знал что думать, у кого искать совета, и мысли приходили самые дурные. Но после ноябрьских праздников пришло письмо от Гриценяка, в котором он заверил Петра, что сделает для его семьи все возможное, лишь чтобы она вернулась в село. Официальное разрешение на это может дать окружная комиссия по восстановлению гражданских прав по представлении соответствующих бумаг от Щучинского райисполкома. Ходатайство от села уже составлено, подписано надежными людьми, но пока содержится в тайне, чтобы какая-нибудь гуляевская партийная выжига из страха не настрочила свой донос.

А Петру нужно срочно написать два письма в Щучинскую: секретарю райкома и председателю РИКа с просьбой сжалиться над семьей, вернуть ее в свое село. На отдельном листке, написанная скорее всего рукой Никитина, прилагалась форма обращения к двум щучинским начальникам, указывались их должности, полные имена, говорилось, что Петру надо непременно указать, на чем покаянно уронить слезу. Письмо обрадовало: не забыли, хлопочут друзья, дай Бог им здоровья! Над "приложением" грустно усмехнулся: эх, Сергеевич, да тут такое прошение составят, не прошение - "Плач Иеремии", как острили над подобными бумагами зеки. И разозлился на Житарева - все хитрил да зубоскалил, а на умное дело ума не хватило, плут атбасарский!