В осажденном доме советов из дневника 93-го года
28 сент. 1993. Уже неделя осады Белого Дома. Я здесь во время работы, фотографирую столбы под рекл. знаки для одной поганой фирмы. Моросит, холодно. Уже с Калининского проспекта, где все оцеплено чередой парашютистов-ментов (или кто они?), ибо все в броне, как с ранцами, я с трудом пробрался к метро “Краснопресненская”, а оттуда, поскольку и Конюшковская, и Дружинниковская перегорожены поливальными машинами, рогатками, ментами-омонами, уже с Заморенова, просочился через пост между домами. Совал удостоверение от одной газетенки, клялся, что “я только на минутку”. Они смеялись. Еще один парень из газеты просился. Плюнули, пропустили. Дворами, дворами и вот уж я перед баррикадами защитников. Смешные баррикады: кровати, доски, несколько заборных щитов, еще смешнее — тумбочка. Здесь проход. На ходу щелкаю камерой и от волнения не слежу за выдержкой, ни за расстоянием, да и пленка (эх, жаль!) у меня дрянная. Бедные, чем хотят защититься! Или это было накануне, когда сюда лезли полицаи?
Слева бетонный забор стадиона, справа — высокие решетки парка, с угла три женщины кричат в махонький гидовский мегафончик тем ментам, что засели в парке: “Мы славим отечество, которое есть, но трижды (и я подкрикиваю: “которое...” ) хорошее (??) будет!” Там хохочут.
На Рочдельской другие баррикады, посолиднее, там много рогаток, которыми перегораживают проходы в метро, входы в парки и пр., все навалено как попало — конечно, это не специально подвезенные бетонные монолиты для путчистов-ельциноидов в августе 91-го. Те бы сюда. А с той стороны (я даже не сразу и заметил: блестит полоса и ладно) мокрых щитов ОМОНа, ждут... Отсюда им выкрики (очень детские: вроде того, что “как вам не стыдно?”), но и камешки кидают. Нет, тут что-то на днях было.
На газонах туристские палатки, а где и просто пленка навешена на колах: кашеварят защитники-терпеливцы. Неужто ночи сидят напролет? Ни одного пьяного, между прочим. Тут идея.
Смотрю: ба, Баташов Игорек! “Ты как здесь?” — “Защищаю советскую власть”. — Да мы ж с тобой так ее крыли!” — “А ты чего здесь?” (это он мне). — “Да это... решил посмотреть, как, мол, оно...” — “Ты ж плакался, что обижен властью, без работы, говоришь, скока сидел, чего ж не защищаешь? Не отсидитесь, не отоспитесь, когда э т и м уступим.” (Э, знал бы я, как он прав. Лучше б здесь погиб через неделю).
Весь Белый Дом обклеен листовками, плакатиками со здравицами КПРФ и указателями вроде “Здесь место сбора 10 отряда” или “Место формирования отрядов”. Вот вышли молодые ребята, с противогазными сумками через плечо, одеты легко, кое-как (а знобит!), выстроились тоже кое-как — как, наверное, ополченцы-москвичи в июне 41-го. Усатый “командир батальона” (я все выспрашивал, кто это, на меня нехорошо глянули: лазутчик? их, действительно, тут паслось немало, как я узнал после на выходе), скомандовал: “Батальон, стройсь! Смирно! Налево кругом! Марш!” И они куда-то пошли. На свои посты? Батальон. Человек 20. Спросил у военкома: “Можно сфотографировать?” — “Давай”. Молодец. А то я все боялся, что по рогам дадут. Привык, что милиция дает. У журналеров-репортеров хватка, они наглые, бесцеремонные, да за ними власть, да у них техника не своя, а казенная, а я... Вообще, на Руси человека с фотоаппаратом никогда не любили. Точнее, советской. Ну, на это тоже есть причины.
Иду к Горбатому мосту. Весь он в булыжниках — кидаться в тех, которые там, за баррикадами у Конюшковской. Тут митинг. Хотел туда просочиться, говорят: “Там и так встать некуда. Стой здесь. Да, снимать можно. У нас все можно, мы не воры”. — “А кто говорит-то?” — “Румянцев”. — “Это кто же такой?” — “А ты что, из Тамбова?” — “Нет, — говорю, — я подале, из деревни Порточки Клинского уезда”.
Какая-то пожилая женщина, видом воительница, с плакатами через плечо, в накинутом на голову и туловище полиэтиленовом мешке. Здесь днюет и ночует давно. Кое-что рассказала мне о событиях прошедших. Можно вас снять?” — “Еще чего! Тут я была на Васильевском спуске, так меня еврейка хотела щелкнуть для американской газеты, я ее как шуганула!” — “Бабушка, я не еврей, клянусь. Я русак, я московский сирота, ну погляди на меня: что во мне иудейского?” Она смилостивилась, разрешила. Смеялась. Говорит: “Говорите, православный монархист. Чудеса! Как-то вот получилось, что коммунисты сошлись в горе с христианами”. — “А что удивительного, — говорю, — народ-то мы один, и горе одно, хоть и верим в разное. Впрочем, коммунизм штука тонкая, я их раньше ненавидел, а теперь вижу: раз вон те оборотни воюют со своими же по идеологии, значит, в идее коммунизма, как в справедливости, что-то есть, что-то им чешется. А вообще-то (тут подошли к нашему разговору некоторые), плюнули бы вы все на этих еврейчиков да выбрали меня русским царем, а! На белом бы коне да в Кремль!..” Смеялись: “Вон, у американского посольства милиция как раз на белых лошадках!” “Да-да, — говорю, — именно, именно! И я бы прогнал обидчиков наших и утер вам слезы, клянусь!” Ей Богу, так было. Еще что-то молол, развеселились. Слава Богу, что я узнал, как накануне на Смоленской площади уже стреляли в людей, рвущихся к своим через оцепление. Был у меня, что ли, истерический озноб.
С моста кричал в мегафон какой-то генерал (не Макашов ли?): “Вы измываетесь над народом! Он не простит вам!” Голоса: “Где депутаты? Пропустите депутатов!”
У палаток жгут костры, перебрасываются замечаниями от одной группы палаток к другой. Они — по районам. Бабушкинский. Первомайский. Никаких лужковских округов. Да-а, костры... Говорят, наш народ покорный, мучительства сносит молча и давно, а вот поди ж: и в самом деле эти защитники — ну кого они защищают? Кто там такой дорогой сидит в Белом Доме? Непонятный мне Руцкой. Очень хитрый чечен (ведь чечен же! понимать надо) Хасбулат. Что они нам? А — сидят, сторожат баррикады, кидают иногда камушки жалкие в прокрадывающихся ментов-полицаев. Уже знаю, что не подвозят еды или очень редко (тем-то, в доме, еще подвозят, Игорек мне сказал) получают ее — от кого? Откуда эта веростойкость?! Ну, с этими ребятами мы не пропадем, хоть бы даже протерпеть бандерлогов еще лет пяток.
Деловито проходят по двое, по трое парни, девушки, разговоры спокойные: они правы, да и только. Обошел я по периметру весь парламент. Маловато людей все, видно, там, на подступах. Заглянул в вестибюль. Много людей толпятся, раздаются приказания, входят, выходят. У левой двери на посту военный. Прошусь пустить меня внутрь. “Никак, дорогой товарищ, нельзя (как он мне вежливо!), очень много просачивается провокаторов”. — “Это мы понимаем, — говорю, — но я не провокатор, вот мой пачпорт, могу сфотографировать кого, а могу нет, если нельзя, но историю-то видеть хочется, так? Что ж я деткам-внучкам после расскажу?” Он улыбнулся, но не пустил. Вдруг мимо меня прошел внутрь батюшка, военный поклонился ему. Ишь...
Я уходил. Совсем почти стемнело. Огоньки костров, светлые лица в пламени. Будет ли что здесь страшное? Может, перетерпит власть и просто выморит их? Господи, это ж XIII век, русские крестьяне ожидают татар.
Еще хотел, пройдя наваленные доски-железки и кордон автомашин с ратью ментовки, через толпу зябнущих сочувствующих, забраться на крышу какого-нибудь дома в Конюшковской или Заморенова, оттуда глянуть на лагерь повстанцев, но у каждого подъезда полицаи.
Почему я не остался т а м?! Любопытствующий. Не поплачусь ли за это будущей долголетней горбатостью?
А дома по ящику весело играл американский военный оркестр “Чаттанугу Чучу” Глена Миллера.
12-10-99