НЕМЕЦ С СЮРПРИЗОМ…(продолжение)
Из книги В.Е.Гиллера «Два долгих дня»
В повести «Два долгих дня» (М., издательство «Советский писатель», 1983 г.) бессменный начальник фронтового сортировочного эвакуационного госпиталя (СЭГ) № 290 Вильям Гиллер рассказывает: выяснилось, что фашисты, отступая, заминировали здание, в котором расположился госпиталь.
Пока сапёры искали мины, в госпитале ни на минуту не прекращалась работа. Причём медперсоналу пришлось оказывать помощь не только раненным советским бойцам, но и немцам, которых бросила на произвол судьбы их же армия.
Напомню, что в предыдущем сюжете из этой книги рассказано о том, что среди раненных немцев был обнаружен один - с застрявшей в ране неразорвавшейся мине. Это был Курт Райфельсбергер. Мина могла взорваться в любой момент. Нужна была срочная операция.
Вот такая сложилась ситуация: в заминированном здании была ещё и мина в ране.
Как написано в повести, это было в марте 1943 года в одном из городов Смоленской области. Отступая, фашисты взрывали и минировали абсолютно всё, даже собачьи будки. Причём они так маскировали мины, что обнаружить их можно было лишь при самом скрупулёзном поиске.
В повести изменены фамилии. Михайловский – ведущий хирург госпиталя; Самойлов – замполит, Верба – начальник госпиталя.
* * * * * * *
…После совещания он пошёл в приёмно-сортировочное отделение. Там творилось что-то несусветное: огромный сарай – бывший ангар для зерновых комбайнов – был заполнен ранеными, которых всё время вносили и выносили. На смятой соломе вповалку лежали неподвижные и мечущиеся в бреду люди, вдоль стен сидели и полулежали сотни легкораненых, и вся эта живая масса шевелилась, разговаривала, курила, дремала, стонала.
Опустив руки, Михайловский растерянно ходил между носилками, не зная, с кого и с чего начать. Всех подряд? Выборочно? Кто громче стонет? Или молча умирает? По пульсу? Он никогда не обманет.
Вот у этого сержанта, определённо, шок. Что написано в карточке передового района? Проникающее ранение брюшной полости. Боже мой! Ведь уже прошло пять часов после ранения. Может развиться перитонит. А если у него внутреннее кровотечение? Что опаснее – шок или перитонит в первые часы после ранения?
Прав главный хирург фронта, говоря, что при ранениях живота, требующих операции, своевременность последней должна достигаться быстротой эвакуации раненых на тот этап, который способен обеспечить временную госпитализацию оперированных раненых.
Михайловский быстро просмотрел десятка четыре карточек передового района. Около половины нуждались в срочной помощи. Исключается – хирургов не хватит. Транспортировать дальше, на следующий этап – в госпиталь, не сулит ничего утешительного.
Оперировать всех и потом идти на заведомо вынужденную эвакуацию? Смертный приговор…Выход один – сортировать…
Рядом с двумя, раненными в голову, лежали с пеной на губах трое посиневших, с ранением в грудь. Один со жгутом на бедре. Эти и многие другие ждали не сочувствия, а помощи.
Около одного Михайловскому пришлось задержаться. Из-под грязных окровавленных бинтов на шее виднелись кончики кровоостанавливающих зажимов… «Ранение сонной артерии», - прочитал Анатолий Яковлевич в расширенных глазах, как бы вбиравших в себя побелевшее лицо. Медлить нельзя.
Не дожидаясь санитаров, он подхватил раненого на руки и с величайшей осторожностью, шагая через носилки, понёс его в операционную.
Если несколько минут назад он, проходя мимо «ходячих» раненых, наслышался немало бранных слов («Мы не скоты, чтобы здесь валяться»), то теперь все, кто мог, старались перед ним расступиться или крикнуть, чтобы другие уступили дорогу, ибо теперь он шёл не один…
* * * * * * *
Осмотрев Райфельсбергера, Михайловский объявил:
- Если эта игрушка взорвётся, многим из нас капут.
Но, слушая шумное дыхание Курта, он вдруг понял, что, если им заняться как следует, можно не только сохранить ему жизнь, но и руку, неполноценную, но живую, тёплую и способную двигаться.
Отнять целиком её всю, вылущить из сустава – семь-десять минут, и вся недолга; мудрено оставить её. С таким случаем ему ещё не приходилось сталкиваться, да и не только ему, - неразорвавшаяся мина в плечевом суставе. Удаление её – опасный эксперимент и для раненого, и для хирурга.
Рядом дожидались осмотра русские раненые, а Михайловский, никого не замечая, всё топтался вокруг Райфельсбергера, сопоставляя, анализируя, осматривая под экраном флюороскопа степень разрушения костей и сустава.
- Руку можно сохранить, - наконец, твёрдо сказал он.
- Ты вполне уверен? – спросил Верба.
- Я не пророк, а хирург. Кажется, я не так часто ошибался, если не считать глупостей, которые творил в сорок первом году, не зная, что такое огнестрельные ранения.
Верба осторожно дотронулся до ударника мины:
- Ну, так давай, не то мы его упустим. Загнётся быстро.
Михайловский смотрел на лихорадочно блестящие глаза Курта: в них можно было прочесть только злость.
- Верно, - согласился Михайловский.
- Значит, договорились. Я не сомневался, что такой ас, как ты, возьмётся хотя бы ради научного интереса. Как-никак, уникальная операция. – Нил Фёдорович оживился. – На втором этаже лежит корреспондент армейской газеты. Я шепну ему пару слов.
Ты пока осматривай других, а я тем временем распоряжусь подготовить под операционную баню, она далековато от госпиталя. Там работы на час-полтора. Бережёного бог бережёт. Мало ли что? Дело серьёзное. Обстановочку создадим, будь спокоен, не хуже, чем в столичной клинике.
- Извини, Нил Фёдорович… Но я твёрдо решил: оперировать этого и всяких других немцев не буду. Ты же знаешь…
- Что за дикость!
- Я не люблю играть словами. И раньше, и впредь…
- Но это же особый случай. Неужели тебе, мастеру, не интересно? Может быть…
- Оставим этот разговор. Ты знаешь, как я отношусь к немцам. Не подумай, что я испугался. Подай мне пять наших раненых с такими же штуками, ни секунды бы не медлил. Так что поручи другим, Сенькову, Ильяшевой… Они не хуже меня справятся.
Курт не понимал, о чём говорят Верба и Михайловский, но чувствовал доброту одного и ненависть другого.
Нил Фёдорович нахмурился:
- Чем он виноват? В том, как он переносит страдание в этой безысходной ситуации, есть достоинство. Во всяком случае, он не унижается. В общем…
- Ты забыл Криворучко, которому я ампутировал ногу и руку, он врать не будет: немцы, не эсэсовцы, не гестаповское дерьмо, а пехотинцы, армейцы, на его глазах добивали наших раненых. Спасибо за доверие, за…за…
И я хочу в последний раз напомнить, что дело идёт о личном принципе. Я не стану никогда ни оперировать, ни консультировать, ни спасать немцев. В конце концов, я тоже человек…
Когда изнемогавшего Райфельсбергера снова внесли в палату, Ганс Луггер охнул от удивления.
- Райфельсбергер, что это значит? Ничего не понимаю. Ведь я собственными глазами видел, как вас понесли в операционную. Как же это?
Курт ответил не сразу. Ему хотелось по-человечески просто пожаловаться на свою боль, на несчастную судьбу и на то, что так не хочется умирать и как страшно сознавать, что наверняка умрёшь.
Но он взял себя в руки и начал безразлично и сухо рассказывать, как русские врачи о чём-то громко спорили, и один из них, по-видимому, старший, даже раскричался.
Штейнер, приветливо сверкнув глазами, громко спросил:
- Хотите сигарету? У меня ещё осталось полпачки.
- Давайте, - простонал Курт. Боль взяла верх над волей. На лбу выступила испарина.
Штейнер быстро перевернулся на правый бок и склонился над его кроватью. Рука проворно скользнула по плечевому суставу.
- Здорова! На трофейных складах я видел таких немало. Образца тридцать девятого года. Теперь у русских другая, более мощная. Поглядим, что у вас с лапой. Шевельните пальцами. Тэк, тэк! Не получается! Н-да! – он красноречиво повёл глазами в сторону Луггера. – С такой штуковиной надо поторапливаться.
- Скоро шесть часов, как меня кинули в сарай, - ответил Курт, и на лице его от боли появилась гримаса. – Я пробовал сам вытянуть. Заклинило напрочь.
- Да вы рехнулись! – закричал Луггер. – С таким же успехом можно пытаться удалить пальцами костыль из железнодорожных шпал. Не смейте даже прикасаться! А вас, обер-лейтенант Штейнер, попрошу немедленно отправиться на своё место. Я что-нибудь придумаю.
«А что я могу сделать? – думал он. – Не могу же я заставить русских заняться Райфельсбергером…».
Он схватил графин и швырнул его об пол. В этом порыве словно вылилась вся горечь, накопленная за годы войны. Луггер не был сентиментален, но, если бы его спросили, почему он так разволновался, он бы рассвирепел: он и сам себе не мог объяснить, почему после множества зверств фашистов, происходивших у него на глазах, он так возмутился тем, что видел сейчас. Почему вдруг именно теперь лопнуло терпение?
- Послушайте, доктор, - сказал Штейнер, - я думаю, что в какой-то мере русские тоже должны нести ответственность за это… Это их мина, пусть они и удаляют.
- О какой ответственности вы говорите? – проговорил Луггер сдавленным голосом. – Скажите спасибо, что они не выкинули нас на мороз.
- Мы пленные, а не хищные звери, - заметил Курт.
- Гениально, - усмехнулся Луггер. – Итак, русские должны спасать наши жизни. Может быть, нас ещё поблагодарить? Кто-нибудь из вас видел лагеря для русских военнопленных? У них есть право на возмущение…
Курт хотел что-то сказать, но в это время раскрылись двери и в палату ввезли каталку; на ней лежал мальчонка лет пятнадцати. Вся голова его была обвязана бинтами, лишь худой острый носик торчал из них.
Бородатый санитар осторожно уложил мальчика на единственную свободную кровать.
- Вот, господа фрицы, полюбуйтесь! – буркнул он. – Подорвался на вашей мине.
* * * * * * *
В повести автор рассказывает, как замполит и начальник госпиталя убеждали (и в какой-то мере приказывали) Михайловского прооперировать Курта. Только он мог сделать эту ювелирную операцию.
В конце концов, хирург согласился.
…Михайловский посмотрел на часы. Стрелка приближалась к десяти; на это время была назначена операция Райфельсбергера. Теперь тот действительно находился в бане у кладбища, и Анатолий медленно побрёл туда.
Он уже не чувствовал никакого негодования. Все эмоции сейчас вытеснились мыслями о предстоящей операции. Он думал, как сохранить Курту руку. Знал, что это опасно, но никогда бы себе не простил, если бы нарушил совет, который много раз повторял своим коллегам: «Если можете спасти конечность, не ампутируйте её».
Сейчас перед ним уже не стояла проблема любви или ненависти к немцам; перед ним был пациент, которого надо было спасти и при этом не оставить калекой.
В операционной он застал Вику и Ганса Луггера. Едва кивнув им, он сразу начал осматривать Курта. Вид раненого ему не понравился: серое лицо, стеклянный блеск в глазах.
- Вика, - обратился он к Невской, - срочно выясните его группу крови. Надо сейчас же сделать переливание.
- Позвольте, я взгляну, - вмешался Луггер. – У некоторых наших солдат под мышкой ставили метку с обозначением группы крови. Нет, у него ничего не обозначено, - добавил он несколько секунд спустя, - могу лишь вас порадовать: Курт – не эсэсовец; у тех обязательно должны быть вытатуированы на плече три буквы: «А.В.О.», а у него всё чисто.
- У него первая группа, - сказала Невская.
- Отлично! Действуйте! – велел Михайловский.
И тут в разговор вмешался Курт:
- Я хочу знать, чью кровь мне будут вливать.
- Человеческую! – рявкнул Михайловский; он почувствовал, что вновь наливается гневом, но, взглянув на Райфельсбергера, успокоился: его глаза теперь блестели ещё сильнее; он явно находился в состоянии полубреда, а можно ли злиться на бредящего?
Курт не унимался:
- Я требую, чтобы мне вводили только чисто арийскую кровь!
- Увы, я не в силах исполнить вашего желания, - иронически ответил хирург. – Могу лишь перечислить вам, кровью каких национальностей мы располагаем в данное время. Пожалуйста, выбирайте: русская, еврейская, украинская, грузинская, армянская.
Да, чуть не запамятовал: есть у нас баночка голландской крови, но голландцев вы, кажется, тоже считаете нечеловеками?..
- Ладно! Я согласен на русскую кровь, - уже спокойнее сказал Райфельсбергер. Видимо, силы снова оставили его, и он уже едва слышно промямлил: - Только покажите мне паспорт на склянке.
- Какой ещё паспорт? – спросил Михайловский.
- Ради бога, простите его, - ответил за Курта Луггер. – Он просто болван, верный ученик своего фюрера. Дело в том, что у нас с приходом к власти фашистов все клиники обязали наклеивать на банках с кровью этикетки с обозначением национальности донора.
Это объяснение развеселило Михайловского. Совершенно успокоенный он, незаметно толкнув Невскую в бок, воскликнул:
- Ах, я дурак! Совсем забыл! Вика, у нас же есть кровь чистейшего арийца! Неси сюда склянку с надписью «Фридрих Шустерман».
- Да-да! Сейчас! – подхватила игру медсестра. – Как же это мы забыли? Ведь он недавно дал свою кровь, а она оказалась ненужной. – И она выбежала из операционной.
- Нет! – снова закричал Курт. – Шустерман – коммунист, антифашист. Вы не имеете права!..
Михайловский вышел из баньки. Он с утра ничего не ел и решил перехватить чего-нибудь в столовой, пока Вика кончит переливать кровь раненому.
Вернувшись, он увидел, что людей прибавилось. Самойлов хлопотал возле печки-бочки, на которой кипела вода. Луггер беседовал с Куртом. Борисенко просто сидел на стуле, а Невская расстилала чистую простыню на столике для инструментов.
Увидев хирурга, Луггер подошёл к нему:
- Так вы разрешите мне быть вашим ассистентом (немец Луггер был хирургом-окулистом)?
Михайловский кивнул: просьба Луггера была как нельзя кстати – теперь есть хороший предлог, чтобы отправить Вику от греха подальше.
- Что за скопление народа? – раздражённо спросил он. – Даже Максим Борисенко пожаловал. А ну-ка расходитесь по своим местам! Со мной прошу остаться только Луггера.
- Мы все останемся здесь, - твёрдо заявил Самойлов. – Каждый из нас что-то сделал в этой операционной. Я обшивал её простынями, Максим оборудовал электричество. В общем, все мы имеем право на то, чтобы быть с тобой.
- Согласен. Прошу только об одном: сержант Невская должна вернуться в здание госпиталя.
Вика, словно ничего не слыша, раскладывала на столике прокипячённые инструменты…
Натягивая халат, Михайловский лишь тихо пробормотал, что, в конце концов, ему наплевать, если трое остолопов решили вмести с ним отправиться к праотцам.
И он скомандовал начало самой сложной операции в своей жизни…
- Одну минуточку, пожалуйста, - попросил Курт, когда ему уже собирались накладывать на лицо наркозную маску. – Герр хирург, раз уж вы так добры, завершите благодеяние… Я понимаю, эта чёртова мина… Мы все можем взорваться…
- Увы, это так, - ответил Михайловский.
- А рука? У меня будет рука?
- Будем стараться, парень.
Курт хотел ещё что-то сказать, но хирург дал знак Невской, и она осторожно накрыла лицо раненого маской с эфиром.
Медленно, ещё медленнее… Почти незаметно для окружающих Михайловский вёл скальпель к мине.
« А я-то считал свои пальцы сверхчувствительными, - думал Луггер, не сводящий глаз с рук хирурга, - да они чурбаны по сравнению с его. К такому хирургу я бы и сам лёг под нож, не раздумывая».
- Фары пониже! – скомандовал Михайловский. – Ещё! Чуть правее! Хорошо!
Он, наконец, нащупал основание корпуса мины. По его позвоночнику стекали струйки пота. «Как под проливным дождём», - пронеслось в его голове. Скальпель уходил всё глубже и глубже.
Хирург осторожно потянул мину. Луггер закрыл глаза. Он открыл их вновь лишь после того, как услышал тихий гул голосов. Борисенко на вытянутых руках выносил мину наружу.
Михайловский глубоко вздохнул. Он почти не отреагировал на поздравления Луггера и Самойлова, трясших его за оба локтя.
- Грандиозно, - шептал ему Ганс. – А теперь ампутация.
Михайловский и сам видел: руку полностью сохранить не удастся. Оставалось сделать виртуозную ампутацию, чтобы парень, по крайней мере, мог носить протез.
- Добавь наркоз, - бросил он Вике, увидев, что Райфельсбергер начал шевелиться. – Кстати, помнишь сержанта Богдановича? Он вполне свыкся со своим протезом. Пишет, что стал председателем колхоза.