Август и почти весь сентябрь прошли в необычной жаре. В перенаселенной, загаженной Караганде для подавления массовых дизентерийных и тифозных вспышек стали спешно расширять санитарные отделы.
Одноконная бричка, на которой установлены три бочки, густо облепленные черно-зелеными мухами, три ведра, три грабарки, три связки липких веревок - и три крепко провонявших нечистотами зека, понуро бредущих вслед повозке...
В двадцать первой комендатуре Похмельного взяли на учет и сразу отправили в деревообделочные мастерские на распиловку леса. Первые четыре дня он работал с несколькими мужиками, которые вели подготовительные работы - копали яму, возводили над ней деревянный, похожий на эшафот помост, шелушили и накатывали на него впрок бревна. Затем Похмельного поставили в пару какому-то опытному и потому особо ценимому распиловщику - мужику действительно умелому, знающему, но - и злому, требовательному - распускать продольными пилами сосновый кругляк на брусья для оконных рам и дверных коробок. Умелец, разумеется, стоял наверху, на солнышке, обдуваемый ветерком, подручный - внизу, в сырой, душной яме под помостом, задрав голову, подставляя лицо под мокрые, колючие опилки, летевшие в рот, глаза. К концу второго дня умелец бросил работу: "Из тебя помощник, как из моего х... мирошник!" - и пошел в комендатуру, где заявил, что не желает таскать вверх-вниз вместе с пилой бессильного зека. Обозленный комендант Кошаев не долго думая списал Похмельного во вторую комендатуру, в которую ссылали одиночек-спецпереселенцев. И с того дня где только не пришлось горбатить Похмельному, самые грязные работы были его.
Ежедневно в карагандинские комендатуры поступали десятки заявок на рабочую силу. Казитлаговцев и спецпереселенцев меняли в "социальных" составах, сортировали в партиях и бригадах, сбивали в отдельные группы по рабочему навыку. Ни у кого из них не было ни постоянного угла, который подневольный человек мог бы мало-мальски приспособить под отдых и ночевку, ни постоянных бригадиров, ни давних напарников, с кем бы он сдружился в быту и работе, ни определенного ларька, в котором постоянно бы отоваривал карточки. Вместе с этими людьми швыряло во все концы и Похмельного.
Во второй комендатуре зачислили в бригаду, которая работала на железнодорожной станции. Там ворочал мешки, тюки, бочки, выгружал-разгружал из вагонов в подводы, со склада на склад... Если бы не подкармливали постоянно спешившие заказчики-агенты, снабженцы, кладовщики и грузополучатели, он долго бы не протянул. Прибыли новозаключенные, которых надо было продержать на карантине возле станции, и его бригаду распустили. Но по-прежнему почти каждый новый день он начинал новой работой. Грузил шпалы, катал мотки колючей проволоки, тачкой вывозил шлак из котельных, наливал водой бочки водовозам у речушек, помогал кубогреям, неделю выкладывал камнем в каком-то строящемся цеху фундаменты под станки. Однажды "пьянствовал" два дня: одуревший от запаха растворителя, размешивал в бидонах загустевшие краски... На этих работах подкармливать было некому, и ему день ото дня становилось хуже: часто накатывала такая слабость, что пустой руки ко лбу поднять не мог, не то что работать, и что-то вроде приступов куриной слепоты происходило в эти минуты с глазами: как он их ни напрягал, все плыли и плыли перед ним прозрачно-темные пятна и теряли очертания предметы; то неожиданно начинало бешено тарабанить сердце, чтобы через минуту-другую совсем замереть, и только по тонкому пульсирующему звону в висках он ощущал, что оно еще бьется, еще дает ему какое-то время...
Когда вечером понемногу приходил в себя и мысли приобретали некоторую связность, ему иногда вяло мечталось занять какую-нибудь должностишку. Где-нибудь на точке, либо в одном из лагерных отделений, или здесь, при карагандинских комендатурах. Пусть не "бугром", не начальничком - простым десятником, нарядчиком, учетчиком, мало ли их шныряет с озабоченно-деловым видом по зонам, участкам, рабочим местам с бумажками в руках, с карандашиком за ухом, а уж оказаться в кладовщиках или при ларьке - это было бы неслыханной удачей, пределом мечтаний. Это, конечно, несбыточно. Но он согласен пойти в конвой, в лагерную охрану... Да плевать ему на позорные кликухи, на зековские издевки и угрозы! Он еще не то видел и слышал, ему не привыкать! А он хорошим будет охранником или надзирателем, он знает, чем живет и дышит лагерь, о чем постоянно думает и на что готов отчаявшийся зек. О-о, он из них быстро выбил бы опасные думки, у него они бы попритихли, он сумел бы... Ведь работают на сытных должностях и в охране зеки-малосрочники с "бытовухами". Чем он хуже? Пусть посмотрят его дело. Он не простой заключенный. Боевое прошлое, партийная работа, этапирование вражеского элемента. Он заслуживает! Что стоит какому-нибудь гепеушнику из третьего отдела полистать формуляр и предложить его кандидатуру на приличное место. Ну не подыхать же и ему в этих волчьих степях вместе с тупым мужичьем, вредителями и воровской шпаной! Неужто ему, как червяку, быть насмерть раздавленному неподъемным мешком либо ящиком где-нибудь у распахнутых вагонных дверей!
И он с радостью предложил бы свои услуги, он сломя голову побежал бы в управление к начальнику любого отдела, к самому Карийману с мольбой пристроить, дать возможность выжить, если бы точно знал, сделана ли в его формуляре запись о побеге. Ее он боялся больше всего. И если сделана, то набавлен ли срок? За побег довешивают по 82-й статье еще год к основному сроку. А если записи нет, а он напомнит о себе, побеге и ему этот год навесят? На девятнадцатой уверяли: вряд ли, просто пугнули 82-й на допросах, достаточно того, что оставшееся время он отмантулит на штрафной, но кто знает. Поговорить бы с каким-нибудь лагерным писарчуком, да работа такая, что где уж обзавестись подобным знакомым - их и увидеть-то нет возможности. Да и как подойти? Надо, чтобы кто-нибудь свел, но и таких нет. Остается ждать. Меняются в составах не только зеки и ссыльные. Идет, слышно, своя перетряска и среди лагерников. Одни уходят, не выдерживают, других, пожестче, принимают. Может, со временем замылится и его дельце о побеге? Не напоминать о себе, но продержаться хотя бы еще пару месяцев.
И он держался. Наивные мечты так и оставались мечтами, никто ему ничего не предлагал, кроме каждодневного тяжкого труда. Заставили как-то пересыпать из тележных коробов в пустые бочки негашеную известь - вскоре по телу пошли язвы от расчесов, и его списали в санотдел. Там он и два таких же дохлеца составили еще одну передвижную санитарную единицу. Помимо инвентаря, выданного под роспись, за ними закрепили участок, где в основном проживала лагерная и поселковая комендатура. Днями объезжают кривые улочки и закоулки, черпают из выгребных ям под дощатыми сортирами зловонную жижу, наливают ею бочки доверху, а чтобы они не елозили по скользкому днищу повозки, свободное пространство между ними засыпают гниющим мусором помоек. Бережно, чтобы не плескалось через край на ухабах, не просыпалось сквозь щели на дорогу - за неаккуратность с них тоже строго спрашивают, - вывозят собранное из отхожих мест далеко за поселок. Прохожие сторонятся, брезгливо воротят носы в сторону, "номенклатурные" детки свистят, улюлюкают, выкрикивают вслед оскорбительные клички. Помыться толком после работы золотарям негде, нет у них и сменной одежды, поэтому ночевать в барак их не пускают. Когда ночи были теплыми, они бытовали в пустующей летом деревянной углярке, похожей на огромную собачью конуру. С наступлением холодов над ними сжалились - теперь золоторотцы ночуют в барачных сенцах, где им отвели и помогли неплохо обустроить подобающее место.
XV
Тех семнадцать заключенных, которых в атбасарской тюрьме приговорили к повторным срокам, отправили партией в кокчетавскую тюрьму - чтобы не разлагали своей озлобленностью свежесрочников. Среди этапников шел и Петро Кожухарь. Шли от села к селу, от аула к аулу, через деревни и хутора, кордоны и лесничества, изнывая от жары, голода и тяжелых узлов, в которых несли свое барахлишко. Редко когда - там, где сжалится сельская власть, даст коней до соседнего села, - ехали на подводах, а то все пешком. Свой харчишко - сухари да немного крупы - берегли на крайний случай. Питались тем, что по просьбе конвоя могла выделить та же власть из колхозных кладовых, в которых стало не богаче, чем в церковных амбарах. На милостыню, какое-то подаяние, чем от веку кормились на этапах арестантские роты и христарадники, нынче и рассчитывать было нечего. Все тяготы дороги конвой делил с подконвойными. Отношения между ними установились мирные. Охранники чувствовали себя спокойно, знали, что никто из арестантов не убежит - в случае побега вся семья беглеца пошла бы на высылку.
Когда добрались, выяснилось - не нужны, сажать некуда, своя до отказа забита такими же, которых и кормить-то уже нечем. Кокчетавцы вспомнили, что месяца два назад из петропавловской тюрьмы приходил запрос: нет ли у вас лишней даровой силы? Они тогда удивились: своих мужиков у них, что ли, мало? Теперь решили уважить просьбу - запечатали атбасарцев в "телятник" и отправили к соседям: просили - получите. А мужиков и там оказалось много, петропавловская тюрьма была переполнена ими. Некоторое время атбасарцы поработали на Холодильнике, а затем их отправили в Кустанай - там-то точно нужны бесплатные рабочие руки.
В кустанайской тюрьме оказалось хуже, чем где-либо. Камеры-клети, в которых задыхались люди, кишели несметными клопами, и, как обычно, где они, где грязь, вши, теснота, - там прочно угнездился сыпняк. Особо он не свирепствовал, но человек десять-пятнадцать в месяц исправно поставлял на тюремное кладбище. Попытки начальства навести какой-то санитарный порядок ни к чему не приводили - слишком густым потоком шли сюда люди. Местные жители шарахались от тюрьмы и от зеков как от прокаженных.
В Кустанае шестерым атбасарцам повезло: их отправили в Дубовск. Дубовская тюрьма не шла ни в какое сравнение с теми, где побывал Кожухарь. В камерах свободно, чисто, без надзирательского рыка и мордобития, хлебная пайка в шестьсот, а не в четыреста граммов, богатый тюремный двор, свой огромный огород, санчасть и работа на воле, где зеку всегда чего-нибудь на зубок перепадет. Немало самых разных людей довелось встретить этапникам на долгих дорогах. Вдоволь наслушались, насмотрелись. Сидя в захолустной атбасарской тюрьме, они всякий ужасный слух, долетавший к ним через зарешеченное оконце, считали преувеличенным. Все как-то не верилось... все думалось, что во многих бедах, постигших их села и аулы, в том горе, что обрушилось на них в виде тюремного срока, виновато свое, местное, жестокосердное чиновничество, выслуживающееся перед московской властью. Не может быть, чтобы подобное творилось по всей стране. Теперь убедились, и на этот раз окончательно, что тот бражный воздух свободы и помощи трудовому крестьянству, которым оно бездумно хмелело в первые революционные годы и в нэповскую отдушину, был изначально отравлен презрением к этому крестьянству и заранее хорошо продуманным и запланированным над ним насилием.
К удивлению Кожухаря, он встретил здесь Житарева - этот пройдоха успел получить третий по счету срок за очередную махинацию: после освобождения из атбасарской тюрьмы он с помощью влиятельных знакомых устроился в заготконтору - закупал у населения скот на мясо для кустанайского промышленного узла. Разницу между живым и чистым весом присваивал, часть отстегивал покровителям. Узнав суть обвинения, по которому он вновь угодил за решетку, ему и кличку дали - Разница.
- ...Не хотелось особо, но словно бес шепнул: зайди, попрощайся по-хорошему. Прихожу, а у нее какой-то хмырь небритый сидит, - рассказывал он Кожухарю подробности последнего ареста. - Это, говорит, брат мой двоюродный. Приехал из Кургана, работу ищет. Гляжу, на столе бутылочка, закусочка, патефон - все как полагается. Она, правду сказать, всегда хорошо меня принимала. Брат-то брат, думаю, а где твой брат ночевать будет: комнатушечка - три на три. Она и это предусмотрела: к соседям, мол, уйдет. По мне - хоть в свой Курган, лишь бы с глаз долой. Он от меня не отстает - рюмка в рюмку, Надюха тоже не любит выпить. Что там бутылка! Достаю деньги: крутнись-ка, милый, на одной ноге, принеси еще, чтоб сейчас хватило и утром на поправочку. Надюха записочку продавщице... Приносит и сдачу подает - вы, говорит, и так сегодня потратились. А я ему: "Ты мои деньги не считай. Пока рогатые не перевелись, я всегда при деньгах буду". Он глазками - морг, морг: "Это вы кого - мужей имеете в виду?". Смех один. Слово за слово, стал я рассказывать. Он опять глазами лупает: "Так просто? Не может быть! Ну и голова у вас!". А я ему еще, еще. Он уже визжит от смеха: "И подписали? Ха-ха-ха... И выдали? Хо-хо-хо...". Надюха нашу любимую на штырек патефонный: "В танго запели скрипки, и ноги - в переплет. Я взял ее чуть-чуть пониже талии, грудь ее колышется вперед!" - мартовским котом на припеке промурлыкал Житарев, припоминая памятную ночь, но, вспомнив, чем она закончилась, длинно сплюнул сквозь зубы в сторону. - Под утро - тук-тук. "Кто?" - "Хер в пальто! Открывай!" Открываю, входит "брат" с двумя мордоворотами, уже выбритый. Пошли, говорит, я тебя похмелю. Правду Надюшка сказала: приехал из Кургана на работу, только забыла сказать, что - "нюхачом" в кокчетавскую уголовку. Она же, сука, меня и заложила. Ей за своего бахурка года два светило, так она меня предложила в обмен. Приносила потом передачку, плакалась: ты, говорит, все одно выкрутишься, а мне опять шпалы дегтем мазать. Да я на нее не в обиде. За свой дурной язык поплатился. Прошу кокчетавского "дятла", который повел мое дело, передать материал в Атбасар - там бы я выплыл. А он, придурок очкастый, решил посоветоваться. Опять "брат" приходит. С проповедью: страна на голодном пайке, мы должны помогать, не разворовывать и так далее, - словом, на совесть давит. Говорю ему: "Ты свое сделал, получил благодарность, чего тебе еще?". А он ржет во все зубы: "Меня не устраивает та разница в сроке, который ты получишь здесь или в своем Атбасаре". Намекает на мой пьяный язык! И отправил меня, не поленился, гад ползучий, в Кустанай к потерпевшим. Там со злости влепили три года "клоповника". Ты был в кустанайской? Значит, объяснять не надо. Глянул я и чую: дело - ни к черту, очень просто можно откинуть лапотки в сторону. Деньжата еще оставались на воле. Сунул одному "тихушнику" - и вот здесь второй месяц припухаю. - И Житарев, запрокинув руки за голову, лег на спину в сухую траву глинистого берега обмелевшей речушки. - Но это они считают, что дали - три. Неправильно считают, - нежился он своими тайными расчетами и теплым августовским солнцем. - Не по-людски. Думается мне, что через пару месяцев поеду я в свой Атбасар... Ну а ты как дался? - участливо спросил он, заметив, что Кожухарь совсем приуныл от его уверенного тона.
Петро рассказал. Рассказывая, пожалел, что не сбежал из колонны по дороге в Кокчетав. Житареву мысль о побеге совершенно не понравилась.
- Пока бы ты добирался до Архиповки, там бы тебя уже сыскари ждали. Ты - пешком, а они - конными. Но, допустим, успел, увел бы семью. И куда бы ты с ней делся? На дорогах шмонают всех поголовно. Без оправдательных документов крестьян из сел не выпускают. Есть такой? Нету. На первой же проверке вас развели бы по разным углам и дети выложили бы всю подноготную. За побег тебе добавили бы, а семью вообще сгноили бы где-нибудь на высылке.
- Но год! Еще год! - пьяно мотал головой Кожухарь. - Пропадут! Ты подумай: трое детей малолетних и сама на тяжелую работу никудышная. Кто их кормить даром будет? - спросил он с такой болью, словно Житарев, сжалившись, мог убавить ему срок.
- Мелькнет - не заметишь, - успокаивал тот. - Ты радуйся, что получил этот год.
- Это почему? - опешил Кожухарь.
- Знаешь, что с тобой сделают, когда ты вернешься в село? Твои же односельчане...
- А-а, знаю, - перебил, поняв его, Петро. - Но я в свое село не вернусь.
- В другом - еще хуже. Там свои колхозники до сих пор на трудодни не получили, и еще ты заявишься с семейством - принимайте на житье, ставьте на довольствие. Да тебя, осужденного по "хлебной"!.. - Житарев безнадежно махнул рукой. - А здесь, - он перевернулся на бок, щурясь от яркого солнца, повел глазами по гористо-лесному заречью, - если с умом, в ладу с начальством, - всегда заработаешь. Можно без напрягу высылать семье рублей пять в месяц. У тебя нет надежного человека в Архиповке? Так и быть, помогу, когда выберусь. Ты пока зарабатывай... А это от тебя зависит - как. Держись, мужик! Вам не привыкать, - снисходительно посмеивался он. - Сейчас лето, не пропадут твои, а к зиме, вполне возможно, для таких, как ты, - амнистия выйдет или местной комиссией освободят. Ты, главное, это, - поднимаясь, ободрил он арестанта, - ты не раскисай, ты прояви себя!
В те дни Кожухарь отправил с его помощью два письма: одно - в Гуляевку, Гриценяку, другое - семье, в Архиповку.