Воспоминание из детства
Остался в памяти один эпизод, связанный со стихийным бедствием. Это было первое в моей жизни событие такого рода. Я был дома один, сидел на полу у включённого телевизора, занимался чем-то своим, возможно, как это часто бывало вместо занятий на скрипке, рассматривал рисунки Херлуфа Бидструпа. Когда комнату тряхануло (как будто у соседей наверху упал рояль, но не один, а несколько сразу) я бросил взгляд на экран – единственный живой источник информации. Там был очень серьёзный дядька, который в прямом эфире вещал нечто занудно-монотонное, отчего и всем было скучно и, видимо, ему самому тоже. А в тот момент, когда затрясло, он неожиданно оживился, вскочил из-за стола и, забыв про камеру, про передачу и про всё на свете, стал совершенно вполне натурально мотаться по студии, роняя микрофоны, стулья и всё, что попадалось на пути. Это было так вдруг и настолько забавно, что я отвлёкся от собственных неприятных ощущений и несколько секунд, пока, наконец, телевизионщики не догадались уйти на заставку, с восторгом наблюдал это действо.
С тех пор, когда в мире происходит что-то страшное – тайфун в Японии, смерч в Африке, оползни на Кавказе, ураганы в Америке – у меня перед глазами тот серьёзный тип с выпученными от ужаса глазами, мечущийся в экране телевизора в своём неподдельном искреннем страхе, и, почему-то, невероятно смешной.
Эти кадры – первая непроизвольная реакция, оставшаяся у меня с детства. Потом уже приходит осознание наступившей беды.
Начало. Ереван
Поначалу и это землетрясение не показалось бедствием. Мама смотрела детектив, сын сидел на горшке, я – рядом с ним, всячески подталкивая его к соответствующим результатам. Внезапно, как потом уже стало известно всему миру, в 11.41 по местному времени, пол «поплыл» из-под ног. Событие для нашей горной страны совершенно рядовое – молниеносный взгляд на люстру подтвердил – землетрясение: когда она маятником качается под потолком – этому единственное объяснение. Я смёл сына с горшка, бросил в комнату: «Быстро на улицу!» и, пробегая мимо вешалки в коридоре, схватив первую попавшуюся под руку куртку, выскочил в подъезд. Теоретически известно, что между первым и вторым толчком может пройти секунд десять. И если первый толчок обошёлся без последствий, то до второго нужно попытаться эвакуироваться. При этом те, кто находятся на верхних этажах, могут никуда не бежать – они всё равно не успеют выйти из подъезда, а лестничные проёмы, где можно оказаться ко времени следующего толчка, самое ненадёжное место. А вот жители нижних этажей при определённой сноровке, имеют шанс успеть не только выбежать из зданий, но и уйти на безопасное от них расстояние. Мы были на первом и поэтому воспользовались этой возможностью.
Таких, как мы, успевших выйти из домов, на улице оказалось пару десятков человек, остальные стояли у открытых окон своих высокоэтажных квартир. Чуть позже они нам сообщили, что почувствовали второй толчок. Стоящие на улице ничего не ощутили. Минут через пятнадцать вышла на улицу мама – после войны, наследственно игнорирующая бомбардировки и другие природные катаклизмы, она досмотрела детектив до конца. «Джексон оказался женщиной»? – пошутил я. Мы ещё немного постояли у подъезда, а потом, когда стали подмерзать – выскочили ведь во всём домашнем – вернулись домой. Телевидение продолжало будничное вещание, да и мы продолжили свою бытовую суету.
Продолжение. Неведение
В тот день у меня были срочные дела, по которым я вышел. На улицах атмосфера была в некотором оживлении – люди громко обсуждали событие, перебивая друг друга, рассказывали о своих впечатлениях. Сразу же появились безапелляционные версии того где, кого и как тряхнуло, и какой урон нанесло, и где что разрушилось. Каждый норовил обставить соседа в количестве неопровержимой информации. Эта черта – национальное достояние! Но в Ереване не так уж и просто – взять и приврать. Потому что город «тесный». И, если кто-то во всеуслышание чрезмерно нафантазирует, что в таком-то районе что-то произошло, то тут же найдётся с десяток человек, у которых в этом же районе живут родственники (друзья, родственники друзей) и они-то уж «точно знают!», что произошло не так, а этак. Людям, уставшим уже от многомесячных бесплодных уличных шествий по поводу Карабахского вопроса, хотелось переключиться на какую-нибудь другую тему, что они и делали по-южному энергично и запальчиво.
Дела, по которым я пришёл в другой дом, традиционно сопровождались чашечкой кофе. Мы обменялись с хозяевами своими впечатлениями о новости. Мирный, ни к чему не обязывающий разговор, за неимением достоверной информации, зашёл в тупик, когда раздался телефонный звонок. Звонил их знакомый журналист, откуда-то из за рубежа, взволнованным голосом спрашивал, что произошло. «Да так, потрясло чуть-чуть», - сказал хозяин дома, включая телевизор. «По-моему, не «чуть-чуть», - раздалось на том конце провода. У вас там, в районе Ленинакана что-то очень серьёзное».
Телевизор нагрелся, на экране шла неизменённая будничная программа.
Продолжение неведения
Во второй половине дня появилось неопределённое напряжение. По отдельным разговорам стало понятно, что где-то всё же что-то произошло. В основном люди говорили, что не могут дозвониться своим близким в других городах республики. Просто нет связи. Но нет её, этой связи, как-то массово. Фраза «зарубежного» журналиста, случайно услышанная мною, тревожно пульсировала. Стало понятно, что что-то не так, но масштабы этого «не так» оставались неизведанными. Ближе к вечеру, в очередном выпуске новостей, не экстренно, а чуть ли не в информации о погоде, сообщили, что «в республике произошло землетрясение. В городах Ленинакане, Кировакане, Спитаке имеются незначительные разрушения. Сведений о жертвах нет».
Эта всегдашняя советская молчанка! Ничего они не могут сообщить по-человечески! Что смерть «товарищасталинабрежнева», что Чернобыльская трагедия! Но с «товарищами» – пусть их... Я бы и о жизни их ничего не знал, было бы только лучше. А если там, где «незначительные разрушения», сейчас настоящая беда, как в Чернобыле, или хуже, если нужна помощь, ну или какая-нибудь поддержка, сочувствие, хотя бы просто знание и энергетическое на расстоянии соучастие, а мы тут живём в будничной суете и своих пустяковых неважных заботах!
…
Информацией власти разродились только к ночи: «существенные разрушения, есть жертвы».
…
Следующий, второй день был в тумане. Ещё по привычке делались какие-то ранее намеченные дела, но мысли были там, «в районе бедствия». Хотя, что от того, что я могу сделать, чем помочь! Там ведутся спасательные работы, район, наверняка, оцеплен, туда и близко не подойдёшь.
Все разговоры были только о «там». Выяснилось, что вроде бы, где-то, формируются какие-то отряды, их перебрасывают в зону для помощи потерпевшим. Приятели по турклубу, альпинисты, по слухам, уехали ещё утром. Я не альпинист, но горная вторая категория у меня есть, может и я мог бы чем-нибудь помочь? Всё же, какой-то курс выживания и прохождения труднодоступных мест мы изучали в нашем клубе.
«Клубных» действительно в городе не оказалось. Те телефоны, которые были у меня, не отвечали.
…
Наутро третьего дня дома не сиделось. Пустые телевизионные сводки только раздражали и не вызывали никакого доверия. Было понятно, что врут, но до какой степени – предположить было невозможно. Я вышел в город, поехал к консерватории. Ажиотаж был у здания, толкался народ – так много даже к сессии не набегает – какие-то новые лица, машины, сумки-баулы, возбуждение. Оказалось, формируется несколько автобусов для отправки в зону. Я ещё не разобрался в ситуации до конца, но, на всякий случай, отбежал к телефону-автомату, позвонил домой, сказал что-то неопределённое, что-то типа того, что «к обеду не буду, может задержусь по делам, всё в порядке, не волнуйтесь», вернулся к консерватории и уже на ходу вскочил в отъезжающий автобус.
Спитак. Город Белый
В этих краях я никогда не был. Армению облазил много, но, в основном, по горам. А здесь интересующих вершин не было. Хотя, когда наш автобус уже приближался к цели, мне что-то показалось знакомым в этом изгибе гор, петлянии трассы. Я вспомнил, как однажды уже ехал по этой дороге и наш проводник рассказывал: «За тем перевалом в долине будет небольшой город. Он называется Спитак, то есть – белый. В городских садах много яблонь и когда они цветут, то вся долина залита белым цветом. Наверное, потому так и называется». Но время года, видимо, тогда было не то и цветущие сады остались только в моём воображении.
Сейчас автобус до перевала не доехал, остановился на площадке в паре сотен метров. Здесь уже было много других машин и автобусов – дальше пропускали только спецтранспорт. Мы вышли на улицу и нестройной толпой пошли пешком. За изгибом горы открылась долина.
В общем, город показался нетронутым. Издали видны были целые многоэтажные дома, затесавшиеся между небольшими пригорками, возвышенностями на которых копошились люди. Возникла внутренняя радость от того, что масштабы бедствия преувеличили. Но, по мере приближения, стало понятно, что «пригорки» – это бывшие здания, мощными подземными толчками, превращённые в эти самые бесформенные «возвышенности». Дорога, спускающаяся с горы, перешла в улицу позавчерашнего города. Что-то внутри отказывалось верить в катастрофу. Вернее нет, катастрофа была очевидна, но очень хотелось найти взглядом что-нибудь уцелевшее, спасшееся в этих невероятных разрушениях, на подсознательном уровне не хотелось принимать увиденное за окончательный вердикт. Вот дом, вполне невредимый, на переброшенной между балконами верёвке сушится бельё. Значит, есть жизнь, вот она здесь, в этих простынях и наволочках, в этих детских одеждах, за которыми сейчас выйдет на балкон женщина и снимет их, потому что они уже высохли. Трагедия – трагедией, а стирают, значит живут! Я вглядываюсь в балконную дверь, я всем своим нутром, всей возможной силой своего желания вызываю на балкон незнакомую мне хозяйку: «Выйди, родная, выйди, сними пелёнки-распашонки, покажи сейчас всем нам, что жизнь продолжается!». Подходим ближе, и за балконной дверью я вижу … небо. И за окнами рядом – не привычно ожидаемый потолок квартиры, а тоже небо. Там нет ничего за этой уцелевшей стеной дома. Нет ничего. Ни потолка, ни пола, ни людей, ни той женщины, которая недавно выстирала это бельё и теперь никогда его уже не снимет. Уже не снимет, хотя бы потому, что нет лестниц, по которым она смогла бы подняться в свою квартиру на четвёртом этаже, потому что, собственно, и квартиры этой тоже уже нет. Только навсегда плотно прикрытая изнутри балконная дверь в стене стоящей одиноко вдоль улицы, как искусном заднике театральной декорации и нагромождение нелепо спрессованных перегородочных плит за ней.
Но может она жива, эта женщина, может успела выйти в магазин. Постирала бельё и пошла за продуктами, а ребёнок в школу. Вот рядом и школа. Но и школы тоже нет. Здесь, вместо фасада, на улицу выходит кусок класса, несколько парт на краю провала, криво повисшая на одном гвозде классная доска, рядом разорванные лоскуты политической карты Мира. И куча тетрадей и учебников внизу. До школьной перемены, до большой перемены, оставалось несколько минут – в 11.45 дети выбежали бы на улицу. Но этой перемены в их жизни уже не случилось.
Вдруг вспомнилось
Не знаю почему, но вспомнилось вдруг сейчас, как несколько лет назад мы с сестрой пришли в больницу проведать родственницу. Длинная очередь к окну передач, и вторая, чуть поменьше, к телефону-автомату, чтобы позвонить на этаж. У телефона завис молодой, провинциального вида парень. Он уныло молчал в трубку и по отдельным репликам мы поняли, что говорит он со своей женой-роженицей. Кто уж там у него родился было непонятно, да и слово «говорил» было для него совершенно неподходящим – он молчал. И было такое ощущение, что и с той стороны провода тоже молчали. Изредка он выдавливал из себя какие-то бессвязные мысли, никакой информации не несущие. По крайне мере для нас, нетерпеливо переминающихся в очереди с надеждой, что он, наконец, закончит молчать и освободит телефон. Кое-кто из ожидающих уже был готов перейти к резким и решительным действиям, когда вдруг этот парень, вспомнив, по-видимому, нечто очень важное и требующее незамедлительного озвучания, приосанился и, набрав в лёгкие воздух, сказал в трубку с воодушевлением: «А в Спитаке снег пошёл!». Мы не могли уже на него сердиться. Он принёс своей половинке очень важную весть, он приблизил её и их новорождённое чадо к своему родному дому. «В Спитаке снег пошёл»! И нет для молодых главнее этого уже ничего. Он повесил трубку и повернулся к залу лицом. Глаза его, большие, глупые, добрые, красивые светились тихой радостью и восторгом от того, что он сообщил своей семье эту важную информацию.
…
Я не знаю, почему вдруг именно сейчас вспомнил о том тихо, молчаливо счастливом парне. То ли искал его в проходящих мимо людях, хотя, конечно же, и увидев, не узнал бы его, то ли высохшие детские вещи на бесполезной верёвке ассоциировались у меня с тем номинальным младенцем, незримо присутствующем в разговоре, и женщина его могла бы быть этой хозяйкой, бельё своё постиравшая, но уже не снявшая никогда.
Постельное бельё… Это что-то очень сокровенное, интимное. На нём они спали, любили, зачинали новую жизнь и снова любили. Уткнувшись в него, плакали, когда что-то мелкое, но глупо кажущееся главным, обижало друг в друге. К нему прижимались, даря тепло своих тел и страсти, оставляя измятые очертания по утрам. И, может быть, постирав, готовились к новой любви, потому что человек живёт для любви, живёт, чтобы любить. А умирает просто так.
Белый город. Поиск
Импровизированный штаб распределял прибывших добровольцев на объекты. Целью был поиск людей, живых пока ещё людей – погода менялась, становилось холодно, по ночам температура воздуха уходила в минус, и надежда найти живых после каждой следующей ночи становилась все более призрачной. А то и вовсе сводилась на нет. Поэтому нужно было быстро вручную разбирать завалы. Техники ведь, как всегда в этой стране, никакой. Меня распределили на лифтовый завод. Вернее, на то место, где был лифтовый завод – два огромных цеха, обозначенные почти целой крышей, плоско лежащей на земле. Там, под этим панцирем, безусловно, была погребена вся рабочая смена. Но тела начнут извлекать уже потом, когда полностью расчистят завалы. А сейчас была маленькая вероятность, что кто-нибудь мог успеть подлезть в какую-нибудь нишу станка и пережидает там, зажатый кучей опустившегося на землю бетона. Рассказали об одном рабочем, который к первому толчку зашёл в цех и успел выбежать до второго. (Разрушительным для завода оказался именно второй удар.) Значит, он мог быть не единственным, этот рабочий, и внутри цеха кто-то ещё мог суметь сориентироваться. Нужно было не спеша, сантиметр за сантиметром эту крышу пройти, внимательно прислушиваясь к звукам из-под развалин. Вот как раз, где мог бы пригодиться мой почти абсолютный слух. Конечно, сейчас бы технику сюда: можно было бы попробовать приподнять цельные пласты кровли – уж слишком плотным панцирем застилают они землю. Вот бы те вертолёты, которые бездумно мотались над Ереваном, во устрашение демонстрантов. Где вы сейчас, сукины дети! Только и умеете, что пугать, «защитники» хреновы!
Правда несколько вертолётов периодически появлялись над развалинами – это были военные вертолёты и крутились они совершенно бесцельно. С точки зрения спасения людей – они ничего не предпринимали. Это в очередной раз возвращало к мысли о том, что землетрясение было не совсем «стихийным» бедствием, а явилось следствием подземных испытаний на местных военных базах и теперь «вояки» всего лишь кружат над собственными арсеналами. Такая версия уже звучала в разговорах и бездействующие военные вертолёты над зоной скорее подтверждали её, чем опровергали.
…
Поиск проходил безрезультатно. Безрезультатно, в смысле живых людей. Работающим недалеко от меня за весь день удалось обнаружить несколько останков, которые на байковых солдатских одеялах мы перенесли в места общего сбора. Ряды раздавленных тел полнились. Между ними ходили молчаливые люди, которые пытались найти и опознать родных.
…
К вечеру стало понятно, что нужно уезжать. Еды и ночлега для нас здесь не было никаких, а так на улице пережидать до рассвета не имело смысла – просто замёрзли бы сами. У специалистов было своё обеспечение, а для стихийно приехавших условий не предусмотрено.
Мы стали подниматься по дороге в сторону горы, где нас должны были забрать автобусы. Из-за поворота выехал грузовик, доверху гружённый ящиками. Он спускался в долину, в сторону не уцелевшего города. Я обернулся назад. Машина остановилась у въезда, там, где дорога переходила в улицу. Несколько человек забрались в кузов и стали сбрасывать на землю содержимое – ящики оказались гробами. Люди торопились – до утра им нужно было сделать ещё несколько рейсов.
Свежеструганные гробы выделялись белым пятном на фоне наступающей ночи. Белым цветом … Белым, в этом некогда белейшем из городов …
Послесловие. Другие мысли
Землетрясение и всё, что было с ним сопряжено, показало много разных истин. Научило ли? Не знаю, не уверен – люди, к сожалению, плохо учатся, вопреки расхожему мнению, даже на своих собственных ошибках. Да и проявилось ли что-нибудь новое? Думаю, нет.
Катастрофа возникла, как всегда, неожиданно. На то оно – и стихийное бедствие, чтобы его не ждали. Но неожиданность в виде землетрясений в этой горной стране вполне предсказуема! Так же, как снег зимой в средней полосе России, к которому, с завидным постоянством, городские власти никогда не бывают готовы. Ну снег – это ладно, не смертельно. А возводить атомную электростанцию в местах возможного тектонического сдвига (вполне поддающимся расчётам с помощью достижений современной науки) – это уже бред. Весьма опасный бред для жизни народонаселения.
А строить военные базы, и проводить на них эксперименты, этот тектонический сдвиг провоцирующий? Это уже приближает нас к понятию преступления. Против своего же народонаселения. Или я утрирую?
Или я утрирую тогда, когда говорю об отсутствии необходимой техники для разбора завалов в том месте, где бедствие уже произошло? Вот те самые вертолёты, хотя бы – зачем? Зачем они «бороздили просторы Большого театра», когда в этом не было никакой необходимости и их тут же уже не было, когда они были так нужны?!
Я был в аэропорту города Еревана на пятый день после трагедии. Аэропорт был переполнен спасательными командами, с собаками и снаряжением, сильными и подготовленными мужчинами, с коробками, полными едой, тёплыми вещами и медикаментами для пострадавших. Знаете, чем они занимались там в аэропорту? Они ждали какой-нибудь оказии для отправки их к месту бедствия. На пятый (!) день, после трагедии. Они, эти люди, собрались со всей земли, со всего мира, оставив свои семьи, работы, дома, чтобы прийти на помощь. И сидели в аэропорту в сотне километров от зоны по несколько суток. Их нечем было переправить, для того, чтобы они, наконец, могли начать спасать людей. Наших людей, которых завалило нашими постройками, от наших же взрывов! Нечем переправить?!!
Говорят, японские спасатели были готовы поднять борт в Армению уже через два часа после землетрясения. Это тогда, когда ещё по телевизору в самой Армении не сообщали ничего даже о «незначительных разрушениях». Советская сторона японцам так «добро» и не дала. Израильтяне (тоже по слухам) на советское «добро» плевали – ну это в их стиле. И побольше бы такого наплевательства! Они загрузили борт и к вечеру уже приземлились в республике, игнорируя запросы пограничных авиадиспетчеров.
И эти ребята из Польши, Чехословакии, Германии, Франции, Италии, по несколько суток бомжующие в ереванском аэропорту. И люди, гибнущие и замерзающие в это время в завалах, так помощи, приехавшей к ним издалека, и не дождавшись.
Вот поэтому, когда при мне говорят о преимуществах советских времён – я, молча, отхожу в сторону. И сейчас не лучше, потому что сейчас – это продолжение «тогда», только на более качественно высоком уровне. С применением нано технологий в период модернизации.
Но это уже другие мысли.
**************