Утром нестерпимо болела голова, но Степан уже начинал привыкать к этой боли: с похмелья это обычное дело, а похмелье затянулось. Он уже и не помнил, когда сорвался на это раз. Впрочем, с кем вчера пил, тоже не помнил- да и не так уж это и важно. Скорее бы конец этой беспросветно муторной жизни, в которой остались живы лишь одни воспоминания.
Но сколько ни лежи, а надо топить печь, идти в магазин за сигаретами и к соседу за самогоном. Дров нет, где-то за сараем в снегу валяется большое бревно, но в одиночку его не распилишь, а значит опять надо кого-то просить, унижаться. Степан смял пустую пачку, представил, что нужно под равнодушными или презрительными взглядами через всю деревню идти в магазин, и по спине пробежал холодок. Нет, ему было уже давно не стыдно ни постоянной щетины на опухшем темном лице, ни старой засаленной одежды с чужого плеча.
Пусть все считают его кем угодно, но в жестяной коробочке в верхнем ящике письменного стола ждут своего часа его боевые награды, когда-нибудь наденет их и тогда все поймут, какой он на самом деле. Не понять им, как тяжело жить трезвым и правильным, когда каждую ночь двадцать лет приходят во сне его боевые друзья, которые навсегда остались, там за рекой, в горах Афгана. У многих и могилы уже сравнялись с землей, а у кого-то и могил нет: на войне как на войне. Ему все твердят, что пора забыть все и жить дальше, он и сам понимает это, но война не отпускает его и каждую ночь напоминает о себе. Часто ему самому кажется, что настоящая его жизнь там, на чужой прожженной солнцем земле, а сон –это как раз то, что окружает его сейчас. Каждую ночь он опять идет в бой, и рядом друзья, самые верные и преданные, потому что их дружба не раз проверена под душманскими пулями. Там, на войне, и есть настоящая жизнь, в которой жизнь, смерть, любовь, дружба переплелись в такой тугой узел, что ни развязать, ни разрубить
Нащупал под подушкой пульт телевизора и нажал кнопку. Диктор о чем-то быстро рассказывал, на экране замелькали картинки.
- Вчера была ликвидирована еще одна банда боевиков. На экране вы видите кадры, на которых вы видите их полевого командира. На счету этой банды…
Степан равнодушно покосился на экран и вдруг окаменел от неожиданности. Пусть прошло уже много лет, но перебитый и скошенный немного вправо нос своего лучшего друга он узнал бы из тысячи. Окровавленное е бородатое лицо было обезображено разорвавшимся снарядом до неузнаваемости, и все равно знакомые черты не могла скрыть даже расплывчатость любительской съемки. Острая боль кольнула сердце и сковала тело. Он долго лежал без движения, закрыв глаза, пытаясь понять явь это или сон, а услужливая не в меру память настойчиво возвращала прошлое черно- белыми кадрами. Как будто кадры документального кино проплыло перед ним прошлое, и застыло фотографией на стене. Степан внимательно рассматривал ее, как будто впервые видел.
Им не разрешали сниматься на фоне боевой техники, и потому фото получилось как с курорта: горячее южное солнце, загорелые веселые лица, чуть уставшие и пыльные. И даже выцветшие гимнастерки не портили вид, только автоматы как напоминание о том, что все же это не курорт.
Это они, его лучшие друзья. Семеро их было, молодых здоровых парней, которым так хотелось жить и обязательно вернуться домой. Крайний слева Игорек, земляк, его мать и сейчас живет в соседней деревне. Степан приехал к ней сразу же после дембеля, но что можно сказать обезумевшей от горя матери, в глазах которой немой вопрос: почему он, а не ты. Как объяснишь ей, что это война, и как она выбирает и по каким критериям, не понять даже самому лучшему ее стратегу. С гранитной плиты смотрели на него знакомые глаза, а он не мог найти нужных слов, чтобы выразить все, что ждали от него и эти глаза, и безутешная мать. Выпил большими глотками водку, не чувствуя ее вкуса, их и выдохнул: - Я случайно выжил, а он не сумел. Извините, что живой.
Из семерых домой вернулись только трое. Игорек погиб от пули снайпера, остальные – сгорели заживо, когда взорвались бензовозы. До дембеля оставался месяц. Степан и сейчас помнит, как горели факелами его друзья, а они уже ничем не могли помочь им. Судьба сама распорядилась так: обстреляли почему-то только последние машины, пропустив первые. Она выбрала только троих , решив дать им еще один шанс на жизнь: чеченца с библейским именем Авраам , москвича Ромку и его.
После дембеля какое-то время они переписывались: Авраам поступил в литературный институт, Ромка –в юридический. Они писали о себе, о мирных победах в учебе, о любимых девушках, а ему хвалиться было нечем.
Деревня постепенно умирала: молодежь потянулась в город за красивой и легкой жизнью. Те, что остались, работать за гроши, как их родители, уже не хотели. Председатель колхоза систематически уходил в запой, с годами перерыв между ними был все меньше. Когда он пил, воровали все и всё, что плохо лежало, разница была лишь в том, кто и что мог взять по рангу. И как-то так получилось, что лучше стали жить как раз те, кто научился жить по-новому: воровать, заискивать перед начальством.
Степан пытался жить по – своему: честно работать, не вмешиваться во все, что творилось вокруг. С ранней весны до поздней осени он пропадал в полях, брался за любую, самую тяжелую работу, но жить богаче так и не стал. На каждом собрании председатель жаловался на растущие цены, козни правительства и местной власти, просил потерпеть до следующего года. На следующий год все повторялось, и так из года в год. Колхоз разорялся, а председатель купил в городе квартиры себе, жене, каждому их трех сыновей. Приближенные из его свиты уже не стеснялись менять каждый год дорогие иномарки, жили на широкую ногу, не оказывая себе ни в чем.
На первомайские праздники трактора уже вышли в поля , работали в две смены: весенний день год кормит. Степан принял трактор от сменщика, но в этот день как-то сразу все пошло не так: земля просохла лишь островками, а между ними – в низинах вязкая грязь под тонкой коркой подсохшей земли. Бороны утонули , и трактор надрывно трещал, пытаясь вытащить их, но они погружались все больше. Раздосадованный, Степан осмотрелся вокруг, но в это день на поле работал он один, и помощи ждать было неоткуда.
Недалеко на берегу реки, почти у самого края поля, шумная компания отмечала праздник - веселый смех и громкая музыка раздавались далеко вокруг. Степан знал, что это председатель гуляет со своей свитой. Он решил попросить их довезти его до деревни, в конце концов, не на своем же огороде он работает.
- Выпей с нами, солдат, праздник сегодня. День труда, так сказать. Все как положено: быдло работает, а люди отдыхают.
Краска залила лицо Степана, он посмотрел на всклокоченные седые волосы, небритое лицо с опухшими веками – они так мечтали там, на далекой чужой земле о правде и справедливости, погибали за нее, но ради чего – чтобы вот такие упыри жили красиво? Обида до боли сжала горло, и уже не осознавая, что делает, он ударил один раз, потом еще и еще, пока его не оттащили работающие недалеко механизаторы, прибежавшие на шум. Потом Степан не раз жалел об этом, но не потому, что надо было молча проглотить услышанное, широко улыбнувшись, а потому, что ударил человека, намного старше и слабее.
А дальше был Север, и все стало было налаживаться, но умерла мать, приехал похоронить ее, да так и остался, завяз, как муха в липкой паутине. Пытался заняться своим делом: торговал турецкими шубами, пригонял на заказ иномарки, закупал мясо – все это приносило какую-то прибыль, но на душе становилось все муторней. Наблюдая за жизнью вокруг, он не понимал, как могло случиться, что богатая ресурсами и людьми страна так легко и бездумно живет, совсем не думая о завтрашнем дне. Он видел, как на глазах пустеют деревни, растаскиваются пустеющие фермы, заводы по кирпичику, по бревнышку . Понимал, что так не должно быть и что-то нужно делать, но что делать не знал и потому бессилие и собственная никчемность по капле изо дня в день убивали его. Степан не умел пинать ногами упавшего и подобострастно скалить рот перед сильными. Он просто хотел жить так, чтобы не стыдно было перед самим собой за каждый прожитый день, и не стыдно было смотреть в глаза тем, кто оставил его жить за себя.
Если болит голова, можно выпить таблетку. А если болит душа - в России идут в церковь или кабак. Степан выбрал второе, и сам не заметил, как беспросветная мгла отгородила его непроницаемой черной полосой от всего окружающего мира. Напившись, он в возвращался туда, где настоящие друзья и самые лучшие женщины, - в прошлое. Беда в том, что приходило это прошлое только во сне. Проснувшись, Степан иногда не мог понять: где же настоящая действительность – может во сне? А явь нужна только для того, чтобы не обрывать тонкую нить сна, связывающую его с прошлым?
В пьяном угаре он уже не мог видеть, как Россия, потихоньку, как коросту, с болью и кровью сдирает «лихие годы», возрождаясь к новой жизни. А он жил своей жизнью, в которой уже не было места ни любви, ни друзьям. Даже на улицу без надобности старался не выходить, чтобы не выслушивать каждый раз очередную нравоучительную беседу. Но и в доме не мог найти покоя: как раненый зверь метался в нем, как в клетке, пока спасительный алкоголь не притуплял мысли, чувства, наполняя покоем каждую клеточку измученного тела. Учить жизни его нравилось всем, но вот как жить дальше? И ладно бы кто учил, а то в каждой семье своя беда.
Он ничего этого не видел, да и не до того было: еще утром болела голова от похмелья и воспоминаний, а к обеду ему было уже все равно как и где он живет. Главное, у него теперь главным было дожить как-то до спасительной ночи, когда темнота наконец-то закрывает грязь окружающей жизни, когда можно уснуть, чтобы хоть на немного стать другим, таким, чтобы самому себя уважать можно было.
Однажды на обрывке старой прошлогодней газеты он увидел портрет своего армейского друга: его назначили начальником милиции . Степан засобирался в райцентр, но, мельком увидев в зеркале опухшее морщинистое лицо, решил немного отложить визит. В конце концов, у него ведь еще не все потеряно, и в любой момент он сможет завязать , устроить свою жизнь, привести в порядок дом, купить хотя бы новую одежду. А пока он наблюдал за Ромкой из сквера, расположенного перед райотделом.
Со скамейки хорошо был виден кабинет нового начальника. Степан видел, как много народу за день проходит за день через этот кабинет, и к вечеру уставший Роман Сергеевич, так называли теперь его друга, несколько минут отрешенно сидит в своей рабочей «семерке», крепко сжимая голову руками. Степан знал, что это оттуда, из Афгана , и значит, болезнь не отступила, а Ромка просто умеет скрывать ее от других, а может прежде всего от самого себя.
Он ежедневно наблюдал за ним, стараясь оставаться в тени, как разведчик на задании за хитрым и опытным врагом, и чем больше наблюдал, тем отчетливее понимал, что Ромка, в отличие от него, не сломался, что он и в этой жизни сумел остаться настоящим мужиком. У нового начальника милиции не было дорогой иномарки, а просто старенький жигуленок да еще казенная квартира, и семья как у всех смертных: любящая жена и два сына- школьника: Степка и Авраам. Для него были все равны: чиновник из городской администрации и старый больной ЗК. Уважая других, он невольно вызывал уважение и к себе: по-другому относиться к этому человеку было невозможно.
Степан гордился своим другом, и потому понимал, что им лучше не встречаться сейчас. Он знал, что Роман ищет его, и делал все для того, чтобы как можно дальше оттянуть долгожданную встречу.
И сейчас солдат понимал, что он должен что-то делать сейчас, но вот что? Он метался по комнате, как раненый зверь, яростно расшвыривая в стороны все, что попадалось под руки. Воспаленный мозг никак не хотел признавать, что его лучший дру г – убийца, о котором сейчас говорят все телеканалы.
Диктор уже перешел к спортивным новостям, и Степану показалось, что все это ему просто померещилось: усталый от постоянных запоев мозг решил отомстить ему галлюцинациями.
Он переключил каналы – и опять окровавленное лицо друга. Кровь бешено застучала в виски, неведомая прежде боль крепко сжала сердце. Степан тяжело опустился на диван, и впервые за многие годы скупая мужская слеза потекла по небритой щеке.
- Какой из него полевой командир? Да он же про войну ни одного стихотворения не написал – все только про любовь. Вокруг жара, песок раскаленный, смерть за каждым кустом, а он каким-то полузасохшим цветком любуется. И воевал он без горячки, от пуль не прятался, но и на рожон не лез. Имя одно чего стоит: Авраам…
Степан вдруг понял, что единственный, кто сможет объяснить все происходящее – только Роман. Во всем мире только он один сможет ему помочь понять, что же случилось и как жить дальше после этого.
Дежурный в райоделе попытался преградить путь странному человеку в выцветшей солдатской форме советского образца, но разве может недавний сухостойный выпускник юридического института остановить бывшего солдата, да еще и афганца?
Роман стоял спиной двери и, когда за Степаном захлопнулась дверь, выдохнул:
- Знал, что придешь. Прости меня, Степ , и за себя, и за Авраама. Прости, если можешь. Там, в Афгане, я за вас не думая отдал бы жизнь, потому что вы и были самой лучшей частью моей жизни. Из-за меня убили Авраама: денег попросил, а я не дал, хотя собирался на днях новую машину покупать. Даже не спросил, зачем ему. А тот, гордый горец, не объяснил даже , что они нужны были сыну на операцию. Видно другого выхода не было, раз из-за денег этих проклятых в боевики подался. И я ведь тогда мог бы еще как-то изменить все, но проблемы на работе, дома – не до того было. А когда все утряслось, нашел я его, в командировке был в Чечне, да только поздно уже. Так машину я и не купил: вроде как друга на машину эту бы поменял.
Да и тебя тоже. Знал ведь, что пьешь, и из-за чего все так у тебя сложилось, тоже понимал. И все откладывал на завтра. Сотням чужих людей помог, ни одного вниманием не обделил, а своих близких друзей… Думал, успею, прости меня, если сможешь.
Потом они пили водку на кухне у Романа. Пили не закусывая, плакали, пели, кричали, спорили и опять пили. А вокруг невидимые души погибших друзей прощались с ними, не желая больше тревожить их даже во сне, потому что понимали, что в этом последнем бою ни один из них больше не бросит друга на поле боя. Так поступают все российские солдаты, а настоящие солдаты бывшими не бывают.