IX. РАДОСТИ- ПЕЧАЛИ.
ХОЧЕТСЯ ЕСТЬ.
ПИЩА НАША. Как нам жилось во время войны в памяти мало что сохранилось. До возвращения с фронта отца мы жили втроём: мама, бабушка и я. В разговорах взрослых и соседских ребят часто упоминалось: нет хлеба, мало дали зерна на трудодни, не уродилась картошка, корова не отелилась, нет молока – всё сдали государству, куры не несутся – нечем кормить.
Были среди детей и радостные сообщения: наворовал гороху – наелись все в семье, набрал много грибов, наловил пескарей или муляв – наелись ухи, напекли картошки, насобирал колосков полные карманы, мама принесла с сенокоса дудок, сегодня привезли с сепаратора обрат.
Воровство с колхозного поля гороха или колосков строго каралось – снимали с семьи трудодни. Хищением гороха занимались не только дошкольники, но и ребята начальной школы. Горшины молочной спелости были большим лакомством для детей и взрослых. Мы забирались в кусты на краю поля и выжидали, когда охранник удалится, а там уж кому как повезёт. Охранники были разные. Кто-то был строг, а кто-то понимал, что ребята голодали. Мы набивали стручками гороха карманы, у кого карманы отсутствовали, те стручки прятали под заправленную в штаны рубашку. Удачливые распевали прибаутку:
– Я нарвал гороху много – вот карман и вот карман. Меня стража не поймала, сам наелся, маме дам.
По весне, когда начиналась вспашка под яровые, мы ходили за сохой или за трактором собирать пистики. Пистиками назывались ранние побеги полевого хвоща. Молодые побеги светло-зеленого цвета, выпахивались плугом или высовывались из земли на сантиметр-полтора. Сочные, немного отдающие на вкус свежей зеленью, они были приятным лакомством. Ели пистики на месте, предварительно сняв с них шелуху. Если набиралось много более зрелых побегов, их можно было сушить, размалывать и использовать как муку для лепёшек.
Ели кашку (головки клевера), гусиные лапки (сочные побеги какого-то растения), молодые дудки лесного борщевика, листья щавеля и заячьей кислицы. Хорошо было лакомиться спелыми ягодами брусники, черники, земляники, чёрной и красной смородины, жимолости, малины, черёмухи, рябины. Это пропитание детвора добывала сама в близлежащих от деревни местах.
По весне, когда начиналось сокодвижение в деревьях, лакомством для нас был сосновый луб. Если снять кусок зеленой коры, под ней обнаруживается почти прозрачный слой луба. Аккуратно ножичком, не затрагивая древесины, можно снять ленту луба толщиной до полмиллиметра. Сочная, чуть сладковатая лента со стекающим соком, отдающая лёгким вкусом сосновой смолы, считалась для детей лакомством.
Летом, когда появлялись молодые перья лука, основной едой становилась похлебка из толчёного лука. Ели лук часто с варёной картошкой, иногда со свежеиспечённым хлебом. Толчёный лук был частым блюдом на столе, когда не было другой еды. Конечно, такое однообразие сильно надоедало.
Однажды родителям выдали жмых. Назначение его было, вроде бы для корма скоту. Однако плитки подсолнечного и льняного жмыха с удовольствием поедали дети и взрослые, посасывая их как конфетки.
Ближе к осени питаться было легче: появлялись на огороде молодые морковь, репа, редька, турнепс, брюква, картошка, капуста.
Надо отдать должное деревенской изобретательности в приготовлении пищи. Из выращенной на огороде брюквы или репы в русской печи готовили пареницу. В протопленной печи упаренная в воде брюква превращалась в сладкую похлёбку. Особенно нравился сладкий бульон. Из брюквы и репы готовили вяленицу. Нарезанная ломтиками мяготь укладывалась на пр;тивень с соломенной подстилкой и помещалась в печь. Завяленные до сухого состояния ломтики корнеплода, превращались в сладковатые вяленицы. Зимой из них можно было готовить квас, или просто пожевать вместо конфеты.
Готовили дежень. В подсоленую воду насыпали толокно и помешивали ложкой до тех пор, пока всё содержимое не превратится в отдельные комочки. Если сверху полить простоквашей или толчёной малиной – еда получалась отменной.
В моде были картофельные пироги. Их называли картовные тетери. Картофельное пюре, сдобренное молоком и яйцом, раскладывалось на тонко раскатанный сочень с загнутыми краями. Тетери укладывали деревянной лопатой на горячий под протопленой печи. Испечёные пироги смазывались топлёным коровьим маслом и посыпались толокном. Для детей это был праздник, сравнимый с угощением блинами.
Квашеная капуста, постные щи, гороховый кисель, овсяный кисель, ячневая каша – всё это входило в рацион питания семьи.
Обычно на трудодни колхозникам выдавали зерно ржи, овса или гороха, а ячмень сеяли на своём огороде. Зерно сушили и размалывали на муку. Для размола небольшого количества муки или крупы у некоторых хозяев были ручные мельницы. По количеству натуроплата была не всегда достаточна для пропитания семьи, а уж в многодетных семьях с пропитанием были большие проблемы.
В послевоенные годы в наших краях появилось много людей, просящих подаяние ради Христа. Кроме местных нищих, к нам часто наведывались заезжие цыгане. На повозках с малыми детьми, целыми семьями они просили милостыню, иногда зимой искали приют, чтобы обогреться. Надо сказать что, несмотря на деревенскую бедность, отказывать просящему милостыню было не принято. Подавали обычно еду: хлеб, картошку, лук, чеснок, капусту.
По поводу горохового пирога в деревне рассказывали такую историю. Цыган, обратившийся за кусочком хлеба, предупредил:
– Только не давайте мне горохового пирога!
– Почему? – с удивлением спрашивает хозяин.
– Плохой пирог. Раз откусишь – полный рот нажуёшь!
Пироги из гороховой муки можно есть только в горячем виде, остывшие они сильно черствели, а при разжёвывании разбухали во рту.
РУЧКА, НОЖКА ПО СОЛОМИНКЕ... Сестра Валя родилась 23 февраля 1945 года. В семье нас стало пятеро, включая бабушку. Валя долго не ходила, в возрасте двух лет она могла только сидеть и сидя передвигаться. Больно было смотреть: худая в теле, с большим животом она, сидя на одной ноге, загребая другой и помогая руками, передвигалась по полу. Сельский фельдшер Алексей Мефодьевич говорил:
– У неё рахит. Нужно хорошее питание.
Выписал рыбий жир и витамины "д". Соседские ребятишки придумали обидную дразнилку:
– Ручка ножка по соломинке, во рту один зубок.
Сахар редко появлялся в нашем доме, а сладкого хотелось. Коробочка с жёлтыми драже хранилась в ящике шкафа. Я не мог удержаться, чтобы не попробовать жёлтые горошки – они оказались сладкими. Одна за другой витаминки стали убывать из коробочки. Когда обнаружилось хищение, родители не выдержали. Лекарство для сестры трудно было получить – в аптеке его подчас не было, да и с деньгами проблема.
Впервые в жизни я подвергся родительской порке, причём коллективной. Отец был не способен отстегать меня ремнём – правая рука по причине инвалидности не позволяла этого. Голова оказалась зажатой между его коленями, а мама стегала меня ремнём по заднему месту. В нашей семье не принято физическое наказание, и порка ремнём имела скорее символический смысл, чем традиционное битьё. Мне было не больно, но очень обидно!
Валя поправилась, выросла без всяких изъянов. Как-то я рассказал ей об этом случае. Оказалось, она не помнит ничего о своей болезни. Сегодня Валентина олицетворяет нашу маму – по отношению к нам, братьям и сёстрам и к своей семье.
ПРЕСТУПЛЕНИЕ. Приходилось ли кому-нибудь испытывать на себе взгляд близкого человека, совершающего на твоих глазах неблаговидный поступок?
В моей жизни такой случай был. Мне тогда было лет четырнадцать. Во время летних каникул, ближе к осени в колхозе был сев озимых, в это же время производилось силосование. К концу лета на лугах вдоль Малого Кумбисера вырастала трава второго укоса – отава, которую колхозники использовали для силоса.
Колхозники скашивали траву, грузили её на телеги и возили на конях к силосной яме. Траву укладывали в яму, секли её остро отточенными лопатами и трамбовали ногами. Обычно старались яму набить полностью, поэтому работали до позднего вечера. Я тогда работал возничим. Отец к концу дня пришёл принять работу по силосованию – это входило в обязанности бригадира.
Солнце уже село, колхозники в сумерках разъезжались по домам. До деревни было километра полтора. Отец предложил мне набрать травы для лошади, чтобы покормить её дома, так как отводить её на пастбище в присельный участок и идти за ней рано утром было не целесообразно. На утро планировалась другая работа. Я погрузил траву, мы с отцом уселись в телегу и поехали в сторону деревни. Ехали, разговаривали о жизни, о перспективах моей учёбы, отец иногда вполголоса напевал песни военных лет.
Отец почему-то предложил мне ехать по среднему полю, хотя дорога логом вдоль Пендуса была короче. Остановив меня около придорожных кустов, он вытащил из них что-то в мешке. Я понял, что в мешке было зерно, около пуда ржи. Когда укладывали мешок в телегу и прикрывали его травой, мы с отцом неожиданно столкнулись взглядами.
До сих пор не могу забыть этот взгляд. Это был взгляд отчаяния, взгляд боязни – что я его не пойму, взгляд безысходности – что приходится совершать что-то противное нашей внутренней сути, взгляд надежды – что я не буду его осуждать.
Что он увидел в моих глазах, не знаю. Всего скорее, растерянность: "так же нельзя, ты же мне говорил – это колхозное". Дальше мы ехали уже молча, каждый переживал это событие по-своему.
Позднее я сообразил. На среднем поле был сев ржи. Тракторных сеялок в колхозе было мало, поэтому зерно часто высевали вручную. Наша родственница Таисия Минкова работала тогда сеятельницей. По видимому, отец попросил её припрятать немного зерна, тем более, что сэкономить пуд семян при посеве вручную на таком большом поле было не трудно. Таисия знала о нужде в нашей семье – прокормить восемь детей в сложившейся жизни было трудно.
С сегодняшней позиции поступок участников события был бы пустяшным, но в те времена преступление казалось не столько материальным, сколько моральным. Не зря говорят, что самым тяжким испытанием для человека является угрызение совести.
ЯГОДА МАЛИНА. Чувство голода толкало меня к поступкам, которые сегодня могут показаться просто забавными. В то время такие поступки казались трагедией.
Летом, когда поспевала малина, ребята ходили в Масловское полько, где на опушке леса и на полянках можно было поесть или собрать ягоды. Однажды мы встретились там с отцом, у него было полкотелка собранной малины. Отец остался исполнять свои бригадирские дела, а мне поручил отнести ягоды домой, и приготовить на обед дежень с малиновой подливкой.
Пока я шёл до дому, ягод в котелке сильно поубавилось – не заметно для себя я их поел. Дежень из толокна я приготовил, но малиновой подливки оказалось маловато.
И опять я испытал чувство неловкости, увидев взгляд отца. Он ничего не сказал, просто взглянул на меня. Он понимал, что я был очень голоден, как и сам он, но поесть было нечего. Думаю, в душе он чувствовал себя виноватым при безысходности бытия. Он глубже знал проблему, чем я. Я был просто голоден, а он нёс груз безысходности того времени. Груз осознанности, что в обществе и в государстве не всё так хорошо, как пишут в газетах и рассказывают ответственные местные функционеры.
Объяснить словами он мне этого не мог и не умел. Может, потому казались такими многозначительными и проникающими в душу его мимолётные взгляды. Такими, что навсегда отразились в моей памяти.
ПРЯНИКИ С ЧЕСНОКОМ. Во время учёбы в Никольской средней школе ситуация с пропитанием не улучшилась, а скорее обострилась.
Шёл 1954 год, послевоенные пятилетки восстановления народного хозяйства были тяжким бременем для деревни. Колхозники были "не выездными", паспорта ещё им не выдавались. Деньги в нашей семье водились лишь за счёт отцовской пенсии и детских пособий. Налоги с доходов от домашнего хозяйства были заменены обязательствами по сдаче государству домашней продукции. На трудодни натуральная оплата шла зерном.
В школу на неделю давали продукты: молоко, картошку, лук, гороховую или ячневую муку для киселя или каши, немного хлеба и сахара. Выделяли деньги на оплату общежития и на покупку свежего хлеба. Пятнадцати-семнадцати летнему парню такое питание было не по возрасту.
Обычно последние припасы еды заканчивалась вечером в пятницу, утром в субботу еды уже не было. Считалось удачей, если в большую перемену в кармане оставалась мелочь на стакан сладкого чая в школьном буфете.
В девятом классе в субботу учёба, как правило, заканчивалась пораньше, многие школьники расходились по деревням, где жили родители. Мне предстояло пройти двенадцать километров. Случай, который помнится до сих пор, и о котором я иногда рассказывал своим родственникам, произошёл летом в конце учебного года. Было жарко, очень хотелось есть, в голове крутиться мысль – приду домой, отрежу горбушку домашнего каравая, натру её головкой чеснока и наемся. Пока шёл к дому, почти физически ощущал вкус этой еды.
В этом же классе я издержал деньги в сумме девяти рублей, предназначенные для оплаты общежития. Я купил килограмм пряников. Родителям я ничего не сказал, а в последующие месяцы исправно рассчитывался за общежитие.
По окончанию десятого класса нам торжественно вручали аттестаты зрелости. На торжестве я, как успешно окончивший школу, оказался в почётном президиуме. Выпускник поднимался на сцену, где директор вручал ему аттестат. Отличникам вручали памятные подарки. Когда назвали мою фамилию, директор вручил мне двухтомник Николая Тихонова и поздравил с успешным окончанием школы. Аттестат зрелости я почему-то не получил.
В бухгалтерии школы выяснилось, что я должен за один месяц проживания в школьном общежитии. Родителям признаться в "не целевом расходовании средств" я не посмел, они так и не узнали при своей жизни о моём "финансовом преступлении". Рассказать об этом я осмелился лишь Ольге Николаевне, моему классному руководителю. Деньги для погашения задолженности пришлось занять у неё. Через неделю получил в бухгалтерии свой аттестат зрелости, а долг Ольге Николаевне удалось вернуть лишь через год.
ЧАЕПИТИЕ У НЕВЕСТЫ. В десятом классе я подружился с Галей Жеребцовой, девушкой из параллельного класса. Зимой приходил к ним домой, якобы помочь Гале в учёбе, хотя все понимали истинную цель наших встреч. К моему приходу на столе всегда стоял кипящий самовар, коронованный сверху фарфоровым чайником, где заваривался индийский чай со слоником. На столе всегда были сахар, пироги, белый хлеб или сушки. Галя рассказывала, что однажды я задержался с приходом, самовар уже на столе, а к началу чаепития нет команды. Спрашивает:
– В чём дело, почему не садимся ужинать?
– Подожди, сейчас Толенька придёт, – отвечает бабушка Дуня.
Я очень благодарен Екатерине Филипповне и бабушке Евдокии, за их чуткость и доброту. Сами жили небогато, но как могли, подкармливали меня, зная о трудностях моей семьи. Мы ещё не породнились с Галей, а они уже подружились с моими родителями. Когда умер наш отец, а двое моих братьев и сестра оказались в Никольской школе-интернате, бабушка и мать Гали принимали их по-родственному.
И позднее, мы с женой часто вспоминали домашние пироги и сухарики из них, приготовленные трудолюбивыми руками мамы Кати.
УГОЩЕНИЯ. Было бы несправедливо говорить только о ежедневной пище. В старших классах школы по пути домой я заходил в Петряево к дедушке. Он по-холостяцки умел готовить вкусную еду.
Часто вспоминаю и, даже при разговорах на кулинарные темы, выступаю – какой вкуснятиной угощал меня дед. Когда бы я к нему не приходил, в русской печке всегда были горячие, источающие неповторимый аромат и вкус, угощения.
Топлёное молоко в глиняной крынке с коричневой пенкой сверху.
Заспяная каша. В глиняном горшке рассыпчатые, промасленные крупинки, имеющие специфический аромат и вкус запаренных овсяных зёрен. Распаренная и томящаяся часами в печи овсяная крупа (заспа) с водой и сливочным домашним маслом.
Гуща. Творожный сгусток, полученный при медленном томлении в печи густой домашней простокваши, разрезанной накрест-накрест. Такая гуща подавалась на стол в горячем или холодном виде. В крынке покоились в кисловатой сыворотке желтовато-белые четвертушки. Если удавалось сыворотку подсластить сахарным песком, то гуща превращалась в приятную похлёбку.
Топлёное масло. Взбитая вручную сметана, отделённая от пахты, томилась в печи, превращаясь в масло. Это был традиционный способ приготовления домашнего топлёного масла. Горячие блины или пироги с таким маслом превращаются в лакомство.
Печёное мясо. В продолговатую глубокую глиняную плошку помещались подсоленное овечье или телячье стегно или лопатка, добавлялось немного колодезной воды. Плошка помещалась в протопленную печь на весь день, к вечеру блюдо было готово. В горячем виде употреблялся в основном жирный солоноватый соус. Соус можно было употреблять, помакав куском хлеба. Мясо же, вынималось из соуса, остывало, отлёживалось, становилось плотным лишённым жидкости. После, отрезая тоненькие ломтики, можно было насладиться тающим во рту, нежным печёным мясом. Поскольку для приготовления этого продукта всегда использовалось мясо молодых животных, в отрезанном ломтике нельзя было увидеть волокон, характерных для нынешних мясных изделий. Таким мясом угощал меня дед.
Конечно, такие блюда готовил не только дед, мама тоже умела их готовить. Дома мне, как старшему, редко удавалось полакомиться досыта вкусными блюдами, а у дедушки можно было отвести душу.
Суп из свежей баранины. Мне, например, нравился суп из свежей баранины. При разделке баранины в первую очередь отрезалась грудка. Печь уже давно топится, в чугунок с водой погружалась грудка, по готовности добавляли картошку, лук и соль. Пока обрабатывали мясо и убирали рабочее место, суп был готов к употреблению. Вся семья наслаждалась трапезой. В грудке не было косточек, только хрустящие на зубах хрящики, которые нравились всем.
Ососок. Иногда из маленького поросёнка, питающегося молоком матери (ососка), готовили изысканное кушанье. Оно готовилось в протопленной печи у загнётки, в глиняной плошке и называлось просто – ососок.
Блины. Если в семье намечались блины, значит в честь какого-то праздника. Блины это был особый ритуал, требующий от мамы большого труда. Мать накануне готовила соответствующий блинный раствор. Утром чуть свет протапливалась печь, на столе расставлены миски с солёными грибами, топлёным маслом, сметаной, на краю стола место для блинов. По команде садились за стол отец и самые маленькие члены семьи. Насытившаяся детвора уступала место более старшим. В последнюю очередь кушала мама.
Процесс выпечки был продуманно чётким и таким же чётким был порядок за столом. Мама, держа на сковороднике раскалённую чугунную сковороду, смазывала её кусочком свиного шпика и сразу же из кадушки поварёшкой наливала в сковороду блинный раствор. Сковорода шипела, вкусно пахло блинами. Лишнее сливалось обратно в кадушку, а сковорода ставилась на кучу горячих углей. Блин на жару вздувался, это было признаком его готовности.
Мама ловко извлекала из печи сковороду, ладошкой хлопала по блину, брала его за край и кидала на стол. Один из нас мог взять блин и насладиться угощением. Мама так ловко управлялась, что никто не оставался в ожидании очередной порции. Горка блинов присутствовала на столе всё время. Мы знали, что брать со стола блин можно лишь тогда, когда сковорода находится в печи. Мой одноклассник, рукой попал под горячий блин. След сваренной кожи на его руке выглядел поучительно.