Крестик

Крестили мою внучку Дашу.
Обряд этого Таинства заставил мой разум устыдить мою душу.
А ведь я пошел в церковь ради интереса. За свою жизнь, в которой годы неумолимо щелкали уже седьмой десяток, я ни  разу не присутствовал на крещении ни своих трех сыновей, ни кого-либо из родственников. Сам-то крещеный еще тогда, когда у матери соски на грудях до боли мочалил. Естественно, я не мог помнить о том, как меня погружали в купель, как повесили на шею на тесьме алюминиевый нательный  крестик. Детей жена крестила втайне от чужих глаз. Она уговорила даже священника, чтобы тот подальше спрятал записи о крещении детей от сотрудников отдела пропаганды райкома КПСС, которые постоянно брали сведения из церкви о совершении этого православного обряда жителями района.  И если в них значились фамилии коммунистов или комсомольцев, то тем неотвратимо предстояло объяснять свой «недостойный» поступок на заседаниях бюро райкомов партии или комсомола.
Я работал ответственным секретарем районной газеты. Эта должность обязывала меня быть членом КПСС. Потому тогда, когда жена крестила детей, я не мог даже подумать о присутствии в церкви.
Теперь времена наступили другие. Давно нет КПСС, никто не берет "черных" списков. Но, когда я собрался идти в церковь вместе с сыном, снохой, крестными внучки – матерью и отцом, меня устыдила жена:
- Ты же за свою жизнь ни разу не перекрестился, крестик не носишь. Зачем тебе в церковь идти? Бога гневить? – она глубоко верующий человек, мое намерение пойти в храм явно не одобряла. – Да и в крестильню тебя не пропустят. Крещение проводят только крестные мать с отцом…
Мое недоумение одеревенело. Я никого не собирался гневить.
Да, я неверующий.  Но никогда не осуждал тех, кто ходит в церковь молиться или совершать какие-то православные обряды.   В детстве с интересом слушал рассказы моей бабушки о том, как ее бабушка-паломница пешком ходила в Иерусалим, чтобы поклониться святому месту, где Иисус Христос был распят и через сорок дней воскрес.  На путь туда и обратно у нее ушло более трех лет. Из святой земли она принесла маленькую иконку, которая передавалась из поколения в поколение и была самым дорогим предметом в доме моей мамы. Перед своей смертью она отнесла ее в церковь, так как ни я, ни брат с сестрой к верующим себя не причисляли.
А бабушка и мама верили в загробную жизнь, в Страшный суд после смерти.  Они давно на том свете, и только они знают, есть ли там рай или ад.  Когда они были живы, у меня и мысли не возникало осуждать их за это, к чему же мне быть им судьей сейчас, когда сам стал трижды дедом.
Более того, я всегда не понимал, зачем советской власти понадобилось рушить и осквернять храмы – величественные памятники и христианства, и архитектуры. Этот вопрос часто задавал и тогда, когда работал журналистом, партийным чиновником. Не хочу наступать на горло истины, что в свое время вроде бы по принуждению носил значки октябренка, пионера, комсомольца. Нет, я это делал с гордостью. И в партию коммунистов вступил по зову сердца. Но лицемером не могу быть, что будто бы всегда в тайне верил в Бога. Не могу уподобиться тем, кто до начала девяностых годов, как  дятел, "долбил" мозга другим, что "религия – опиум для народа", а, став у штурвала так называемой демократической власти, превратился в одночасье в "подсвечник" в божьих  домах, крест перстом на груди начал старательно выводить. Я бы поверил в искренний порыв их души, в попытку очистить ее от скверны, если они для православного народа, в большинстве своем, как и храмы, поруганного и униженного, хотя бы толику делали из того, что обещали ему в своих бесчисленно - крикливых предвыборных лозунгах.
- Вот они точно Бога гневят, - произнес я задумчиво, чем заставил жену до предела округлить глаза.
- Кто?
- Неважно…  Это я так…
- А в церковь ты пойдешь?
- Только никого гневить не собираюсь…
Не знаю почему, но священник разрешил мне быть на церемонии крещения внучки. В крестильном храме все проходило торжественно, неспешно. Каждое слово, каждое движение священника четко выверено. Я за этим наблюдал с интересом, без каких-либо эмоций или восхищений.
Но наступил момент надеть на внучку крестик. И когда служитель церкви взял в руки крестик, у меня в голове, словно молоточки выстукивали: "Крестик… Крестик… Крестик…"
Внимательно, до каждого сантиметра, стал рассматривать стены, свод крестильни, словно только что в нее вошел, хотя с начала обряда прошло минут сорок.
"Не может быть?!.."
Наша память чем-то напоминает птиц. Они после долгой  разлуки с тем местом, где вылупились из яиц, преодолевая расстояние во многие тысячи километров, обязательно возвращаются из теплых краев  в родное гнездо. И память, вроде бы окончательно заблудившаяся в дремучем лесе лет, в какой-то момент вновь ярко вспыхивает, возвращает нас в "гнездо" событий многолетней давности. Это произошло и со мной.
…Я учился в строительном техникуме. Тогда, в начале шестидесятых годов, партийные и исполнительные органы власти без зазрения совести практиковали использование "бесплатной" рабочей силы там, где они считали нужным и где у них "горело". Этой "силой" чаще всего были учащиеся профессиональных училищ, техникумов, студенты институтов.
Вместе с однокурсниками меня направили на переборку капусты в складе городского овощехранилища. А он находился в полуподвальном помещении действующего собора. Когда мы очищали кочаны от листьев, превратившихся в киселеобразную и тягучую слизь, над нашими головами внутри храма шла служба.
Хотя под потолком желтовато светилось несколько электрических лампочек, в помещении хозяйничал полумрак. На стенах и сводчатом потолке из-за высокой влажности были заметны следы, какие появляются на щеках у плачущих детей. В глаза, ноздри бесцеремонно лез липкий смрад. И наша радость, что вместо занятий мы дадим волю застоявшимся мускулам, улетучилась в первые же минуты пребывания на складе. Тем более на улице текло в весенних ручьях сверкающим золотом   солнышко. Показались из пеленок почек светло-зеленые клювики листвы на деревьях, между ними нет-нет, словно теплый дождь, шелестели крыльями в юрких стайках воробьи.
Но наша бурлящая энергией молодость и в пропитанном гнилью и туманной сыростью помещении все равно рождала шутки, смех.   
Борис Ткачев неожиданно воскликнул:
- Ребята, я крестик нашел!
Мы тут же обступили Бориса. Он держал на грязной ладони алюминиевый крестик. В его ушко был продет развязанный тряпичный шнурок. Мы смотрели на крестик, будто на какое-то чудо.
- Кто потерял? – в голосе Бориса улавливались на слух нотки колючего любопытства.
Молчание прилипло к сводам помещения.
-Чей крестик-то? - не унимал свое любопытство парень.
Я тогда почему-то подумал, что этот крестик висел на шеи у кого-то из ребят или девчат нашей группы. Если кто-то обронил его до нашего прихода на склад, то он давно бы был затоптан в грязи пола. Но из учащихся никто не признался в своей потере, а точнее, не признался в  том, что он или она – верующий в Бога, опасаясь колких насмешек, что у того, мол, в голове не испарились темные пережитки религиозного прошлого.
Спустя несколько секунд, кто-то стукнул Борису снизу ладоши. Крестик подпрыгнул и упал на чавкающую под ногами грязь.
Смех расплескался в полумраке помещения. Мы сразу же забыли про неприятную до рвоты работу.
Один из однокурсников (на его лицо никто не обратил внимания, все метнули взгляды вниз, к крестику) поддел крестик носком ботинка так, как обычно играют с футбольным мячом. Другой парень поддержал его затею, принимая "пас".
Вместе со всеми веселился и я, также принял крестик за игрушку. И мой носок ботинка вместе с крестиком поднял ошметок гнилого капустного листа.
Еще чуть и внутри склада разыгралась бы "футбольная" баталия.
- Прекратить! – резанул слух возглас, словно воздух кнутом рассекло. – Прекратить!
Это был голос руководителя нашей группы. Малинкин преподавал нам "Строительные материалы". Он вернулся с фронта израненный и контуженный. Мы принимали Михаила Александровича за чудаковатого человека, безразличного к нашим шалостям, потому позволяли себе на его занятиях разговаривать, не слушать о чем он нам говорил. А тот великолепно знал свой предмет. Он еще до войны считался лучшим специалистом в регионе по возведению мостов и тоннелей.  Но раны не позволили ему быть на строительных площадках. Инженер-практик был вынужден стать преподавателем в техникуме.
Михаил Александрович поднял с пола крестик, положил его бережно на одну ладонь, а другой ладонью стер с него грязь, после чего опустил себе в карман куртки.
- Давайте работать, - когда он говорил эти слова, губы у него дрожали.
Мне показалось, что Малинкин скомандовал так, будто ничего и не произошло: тихо и спокойно.
Остудив свое игривое настроение, мы, словно набрав в рот воды, продолжили очищать качаны капусты от гнили и слизи.
Но когда заканчивали "шефскую" помощь, Малинкин нас удивил:
- Я попросил разрешения у заведующего складом отколупать пару кусочков раствора из стены этого помещения…
- Зачем? – почти одновременно прозвучало недоуменно несколько наших голосов.
У меня в голове тогда проскользнула мысль: "Наверное, на фронте его действительно здорово шибануло…"
Михаил Александрович пояснил:
- Я вам, ребята, расскажу, как этот собор строили, может даже, ваши прадеды, - потом добавил, еле заметно улыбаясь, - а раствор мы испытаем на прочность в техникумовской лаборатории. Сравним его качественные показатели с цементным раствором, на котором выкладываются стены сегодня.
Когда в лаборатории под руководством нашего "чудаковатого" Малинкина мы провели испытания тех кусочков раствора, то их результаты  нас заставили удивиться. Известковый раствор, на котором возводились стены храма и, естественно, того помещения, где хранилась подгнившая капуста, превосходил по прочности цементный раствор.
Конечно, Михаил Александрович знал это еще до испытания. Он рассказал нам:
- В те времена, лет сто назад,  храмы,  да и дома строили великие мастера каменных дел, - его глаза излучали тепло, - вы обратили внимание на каких фундаментах стоят старинные постройки?
- Из тесаного камня, - нашелся среди нас "знаток".
- Да, из тесаных камней. Но они словно отшлифованы, имеют удивительно правильные геометрические формы. Вы ни один угол не найдете больше или меньше девяноста градусов. И все это каменотесы делали без каких-либо механизмов, вручную…
Наверное, впервые на занятии Михаила Александровича в аудитории можно было услышать жужжание мухи.
- А знаете, почему прочнее цементного был тот раствор?
В ответ последовало молчание. Кто-то лишь шмыгнул носом или заставил плечи вверх нерешительно шевельнуться.
- Тогда раствор замешивали на извести, которая после гашения набирала крепость три, а то и четыре десятка лет. Но и это еще не все. В раствор, предназначенный для кладки стен собора, добавляли белок куриных яиц, а желток иконописцы использовали для приготовления красок.
Среди нас нашелся очень любопытный:
- И сколько же яиц надо было разбить в раствор?
Михаил Александрович ответил как-то загадочно, не задумываясь:
- Несколько миллионов штук…
- И сколько кур надо было иметь строителям? -  спросил все тот же "любопытный".
- Нисколько! – ответ Малинкина, наверное, ни чуть не уступал прочности раствора, который мы только что испытали под прессом в лаборатории.
- Не понял? – почти нараспев последовал вопрос.
- Эти яйца собирали не строители, а по всей округе верующие. Собор строился более сорока лет.  И все те годы ваши предки собирали яйца для раствора и красок. Раствор, который мы только что испытали, крепок не только от белка яиц, но и от кремниевого духа  людей, золотых рук каменщиков…
Птица-память принесла мне из прошлого и то, что Михаил Александрович нас ни разу не упрекнул за недостойное поведение в отношении крестика. Только однажды зачем-то рассказал, что он крещеный, что не снял с шеи крестик и тогда, когда ему перед боем вручали билет члена ВКП (б).  Тогда, в 1941 году, было заведено политотделами воинских частей -  принимать в партию перед  боем, чуть ли не поголовно всех солдат, многие из них  погибали в предстоящем сражении. Она, смерть-то, не различала, кого навечно к себе забирать: большевика или беспартийного, атеиста или верующего, острие ее косы для всех было одинаково беспощадно.  Малинкин в том бою чудом уцелел, пусть и раненый, контуженый. А через какое-то время после случая в складе однажды неожиданно признался нам, что не знает, кто его тогда спас от гибели – партийный билет или крестик.
Овощной склад, "чудаковатый" Михаил Александрович вынырнули из моей памяти  только тогда, когда священник после  троекратного погружения внучки в воду и произношения: "Крещается раба Божия Дарья во Имя Отца, аминь. И Сына, аминь. И святого Духа, аминь" начал надевать на ее шею золотой крестик на золотой цепочке. 
Я словно через невидимую и таинственную стену проник из набухшего липкой влагой, с плачущими стенами  помещения в крестильный храм с большой купелью. Его стены и своды искусно расписаны художниками-иконописцами, казалось, что изнутри кирпичной кладки кем-то подсвечивались. Воздух в крестильне был прозрачно-голубой, с привкусом ладана, с запахом, исходящим от горящих свечей. В нем ничего не напоминало, что тут  когда-то хранились овощи, к весне отдающие гнилью. Но это был тот самый – бывший склад. В нем Борис Ткачев нашел крестик, а мы…
Вот в этот миг мой разум и устыдил мою душу.
…Когда я вышел из собора после завершения Таинства крещения Даши, остановился на паперти.
Повернулся лицом к храмовым вратам.
И впервые в свои шестьдесят четыре года…перекрестился.