Возвращаясь со скотного двора, куда он уже в сумерках привез с гумна возок сена, Гриценяк спешил: сегодня должно состояться заседание партячейки, хотелось до ее начала еще поговорить с секретарем. Собирались обычно в правлении поздно вечером. Однако там, кроме Корнея Шевковца, скучавшего в ожидании сторожа, никого не было, заседание отменили.
- Завтра с ним побалакаешь, - в недоумении разглядывал он огорченного посетителя. - Або зараз прямо до дому к нему иди, коли тебе так горит.
- Завтра так завтра, - согласился тот, но у двери остановился, подумал и вернулся к столу, за которым в расстегнутом полушубке и в шапке на затылок сидел Шевковец. - Слухай, хочу с тобой посоветоваться. Как-никак ты у него правая рука, - искательно обратился к нему посетитель и достал из-за пазухи вчетверо сложенный листок плотной белой бумаги. - Прочитай да скажи свое слово.
Шевковец потянул к себе с угла стола лампу и вслух, как большинство малограмотных, стал разбирать крупный, украшенный старомодными завитушками почерк:
- Заявление... прошу... члены векапебе... Обязуюсь... В партию? - удивленно обратил он лицо к Гриценяку и, словно не поверив его молчаливому кивку, еще раз внимательно прочел, даже заглянул на обратную сторону листка, удостоверяясь, что там ничего нет и надо верить только написанному. - Добре, Гордей, придумано, добре. Да чуется мне, шо твой номер не пройдет.
- Почему? - насторожился Гриценяк.
Шевковец томно усмехнулся:
- Пьешь ты...
- А ты на хлеб мажешь?
- И я, случается, да ума не пропиваю. Чего же ты раньше не вступал?
- Раньше и без меня желающих хватало, - хмуро ответил заявитель и уже пожалел, что затеял с Корнеем этот разговор.
- От них и зараз отбою нема, скоро дед Санько принесет. Помнится, тебя давно райком давил на вступление. Дивились: председатель сельсовета - и беспартийный.
- Никто меня не давил, - стараясь не выдать раздражения, ответил Гриценяк. - Гнездилов, правда, советовал, я было уже и заявление написал, да не поддержал Строков - белый офицер... Ну, так-то мы с тобой долго протолкуем. Ты-то не против?
Шевковец бережно положил листок на две тощие папочки, шумно потянул носом воздух и с приятной расслабленностью отвалился спиной к простенку, с любопытством разглядывая стоявшего перед ним заявителя. - Против, - ответил он, и Гриценяк увидел странную улыбку, которой потянуло губы партячейца. - Но я один не решаю. От ячейки зависит.
Это оказалось еще большей неожиданностью.
- Против? Ты - против? - удивленно переспросил Гриценяк. - Ну-ка, ну-ка, - он заинтересованно присел к столу. - Почему?
Корней сунул руки в карман полушубка, спросил тоном следователя:
-Тебя за шо сняли?
- А ты не помнишь? Ладно, напомню: за то, что противился вывозу из села урожая прошлого года, и за отказ сдать семена в весеннюю разверстку.
- Этим ты Ониське в подол поплачь, - грубо перебил Шевковец. - В решении сказано: за оппортуницкое отношение к колхозу и хождение на поводу у кулацкого элемента.
Гриценяк презрительно хмыкнул.
- Да дурья твоя голова, ты понимаешь, что оно значит - оппортунистическое отношение? Это и есть мое сопротивление безмозглым приказам. Стыдно, Корней, - сурово укорил он партячейца. - Тебе ли не знать, как я за село стоял, перечил району.
- Райкому, - многозначительно поправил Шевковец. - Райкому. Ты партии перечил, не путай.
- Не один ли черт? А сколько раз я с Похмельным, тем самодурком, схватывался, забыл? Все хотел как лучше для села, для людей. - И, в упор глянув на Корнея злыми глазами, добавил с горечью: - Да для тебя же, дурня!
- А зараз ты понял, шо партия все делает на пользу народу, и потому решил вступить, эге? - заговорщицки спросил Шевковец и заулыбался: - Ох и хитрый ты мужик, Гордей! Воевал в красных - не вступал. Сколько годов сельсоветничал - и отбрыкивался. Сколько тебя этим партийством район шпынял, Похмельный донимал, ты - нет, и все, бежал от нее, як черт от заутрени. Зараз же не требует никто, не наседает - сам принес заявление. Понимаем, - он с лукавым прищуром пощипал себя за нос. - Поначалу в партию, потом ужакой - на прежнюю должность?
Ошеломленный Гриценяк уставился на Корнея. Что он слышит? От кого? Он догадывался, сколько насмешек, ядовитых попреков и толков вызовет его заявление среди односельчан, но меньше всего ожидал услышать их от Корнея, с которым не только дружили сызмалу, но всегда приятельствовали, несмотря на корнеевскую службу в колчаковских частях.
- Понимаем... Не понравилось руками работать. Языком-то оно куда легше. Ох и хитрозадый! И вашим и нашим за копейку спляшем? - Корней громко захохотал, и Гриценяк окончательно смешался. "Он что, пьяный или умом тронулся?.." - со страхом вгляделся в лицо давнего приятеля. Нет, тянуло через стол крепким запахом табака, хлева, в ярко-коричневых глазах весело прыгали золотые искорки - партячеец был совершенно трезв и в своем уме.
- Через край... тут ты через край взял, - бормотал Гриценяк, уводя глаза в сторону, - прямо-таки лишку. - И вдруг вскинул чубатую голову: - Или шуткуешь?
- Яки могуть быть шутки на ночь! - веселился Корней.
- Даже не верится... Не ожидал. Саданул прямо под дыхало, - растерянно улыбался ему Гриценяк.
- Верь, Гордей, верь. Тебе давно надо было сказать, да все случая не выпадало. Ну а коли ты его сегодня сам принес, - кивнул партячеец на угол стола, где белел листок, - то я просто обязан высказать.
Гриценяк осторожно погладил себя по темени, как бы пожалев свою голову, на которую свалилась очередная беда.
- Не знал, не знал...
- Чего ты не знал? Ты, наверное, нес и думал, шо тут твоему заявлению страшно обрадуются: еще один член, да не кто-нибудь, сам Гриценяк Гордей! Эге? Небось писал и посмеивался: дай-ка я этих пентюхов еще разок округ пальца обведу да опять прикарманю ключи от колхозных кладовых?
Но Гриценяк уже пришел в себя.
- Нет, не знал, что ты такая сволочь. Я бы тобой, белошкурым, раньше бы занялся.
- Выслал бы погреться под Архангельск?
- Еще выше...
- Да, тут ты промашку дал, - с удовольствием согласился Шевковец, упустил шанец. Но ты не тужи, - издевательски успокоил он собеседника. - Ты других туда отправил. Не снятся? В партию он собрался... Не в партии тебе место. Таких иуд, як ты с Похмельным, надо на одном суку вешать. Шо, довоевались? - бесовски-веселым шепотком спросил он и оглянулся на входную дверь. - Довысылались? Доколхозничались? Люди в еду ворон ловят. Шуткую, спрашиваешь? - оскалился он и, подавшись к посетителю, грудью навалился на стол. - Шутки наши в восемнадцатом, в Омске, кончились, когда вы меня в смертную камеру кинули. Спасибо мужикам-восстанцям - спасли, не то бы к сему дню и косточки сопрели. Шутники... - и выжидательно замолчал.
На подобное следовало ответить чем-то не менее убийственным, но Гриценяк, которого вновь ошарашили слова Корнея, только и нашелся, что спросить:
- Выходит, что все эти годы... водочку вместе... в активистах... И ты таился?
Напоминание об активной работе при сельсовете Корней воспринял с довольством собственной неуязвимости.
- В активистах я числюсь только последний год, - злорадно напомнил он бывшему председателю Гуляевского сельсовета, - поэтому к раскулачке своих рук не прикладал. - К словам о совместно выпитой водочке отнесся равнодушно: - Ее можно хочь с ангелом, хочь с чертом, сам знаешь.
С этим Гриценяк поспешно согласился. Он другого понять не мог:
- Да как же ты сам-то с такими мыслями вступил в партию? Заседаешь, руководишь?
- Вынудили! - весело признался партячеец. - Вы же сами принудили вступить в вашу банду. Два раза, если слышал, отказывали за мое прошлое, аж на третий приняли, дай Бог здоровья Красавкину да царство куриное трем петушкам, шо отвез ему. Зараз держусь за нее, як за материн подол. Буду вместе с нею добивать село!
Подобная откровенность не могла не вызвать уважения.
- Надо же, столько лет, - тихо покачал головой Гриценяк. - Но ведь у тебя семья, дети. Как же они... если добивать?
- Так тебе все и расскажи, - засмеялся Корней. - Не слухай ты меня, я шуткую. Мы обязательно вытягаем колхоз. На таку высоту, шо очами не достать. Мы с нашей дорогой Советской властью - мать ее в душу! - таких богатств достигнем - куда там нашим куркулям! - И громко расхохотался, широко распахнув белозубую пасть.
Гриценяк ослабил шерстяной платок, которым в морозы повязывал шею, задумчиво свесил над столом чубатую голову... Сквозь горечь обиды и запоздалого сожаления кое-что прояснилось. Стала понятна неопределенность, с которой Ашихмин отозвался на его осторожную просьбу поддержать заявление: видимо, нашептали предколхоза, выставили перед ним в нужном свете. И сейчас, сам того не ведая, Шевковец напомнил, почему его, Гриценяка, обходят выгодными, дельными работами, предлагают грязные, копеечные... Напомнил, чем вызвана холодность некогда близких людей, отчужденность родных - жена все чаще срывается в ругань, слезы, сыны угрюмо отмалчиваются, тоже, видно, наслушались об отце. Но самым худшим оказалось то, что Корней подтвердил давние, измотавшие душу опасения: это его, Гриценяка, гуляевцы по-прежнему считают организатором высылки односельчан. Гнездилова давно след простыл, районщики сменились, свои активисты, кто яростно требовал на сходках этой высылки, нынче отмалчиваются. Он один виноват... Да разве можно в это волчье время давать слабину своим словам и сердцу! Ради кого он поплатился должностью, в штыки приняв приказ вывезти все зерно прошлой осенью? Вот он, один из них, сидит напротив, скалится веселым зверем, потешается над ним, чуя свою власть. Впервые стало нестерпимо стыдно за унизительное положение, в которое он сам себя низвел...
- Осмелел... Ка-ак ты осмелел! Не боишься, что опять в той же камере окажешься?
- Донесешь? На это ты мастак. На шо-нибудь доброе - тебя нема, на донос - первый. Пиши. В нашем гепеу знают. За свое принудительное белячество я отсидел, вчистую вышел. Так шо не морочь себе пустым голову. Давай-ка мы с тобой лучше табаку за губу - и всю тоску забудем!
Гриценяк закурил, повел глазами по комнате. С тех пор как Ашихмин устроил свою жену бухгалтером, в правлении заметно похорошело. Бабы осенью выбелили комнаты, покрасили изнутри оконные лутки, двери, бухгалтерша повесила узенькие ситцевые занавесочки, распорядилась поставить в угол кадочку с фикусом, чьи острые листья по грудь закрыли стоявших в обнимку, жизнерадостно улыбающихся с плаката рабочего и колхозника, и в комнатах вновь образовался уют, правда не тот, который Гриценяк помнил издавна - крестьянски-зажиточный, семейный, но - ухоженно-учрежденческий, конторский.
- Не верит он... Чему не веришь, Гордей? Своим глазам? Так оглянись округ. Как мы жили! Помнишь наше село? - совсем иным голосом заговорил Шевковец, сбивая в мисочку пепел с самокрутки жестом, перенятым у Ашихмина. - Шо от него осталось? Шо вообще осталось от нашей жизни? Истолкли ее в прах и пепел, с дерьмом перемешали. Не верит он... Иной раз задумаешься, вспомнишь - и, ей-богу, хочь на нож сердцем падай. А все по вашей милости, - мрачно напомнил он Гриценяку. - Это мне, по моей вековой бедности, вся дорога была в красные идти. Ну, а ты якого черта к ним поперся? Вам-то чего не хватало в прошлой жизни? Петро Кожухарь, так тот и до дому с фронту не доехал, на полдороге записался в краснюки. А я, вправду дурень, в беляках ваше богачество защищал. Твое, Гордей, твоего батька; Игната, Федьки Гарькавого, Захара Татарчука да всех прочих. Ваши земли, ветряки, табуны, крупорушки. За шо вы, краснозадые, в благодарность чуть до стенки не прислонили. А шо защищали вы? Вот эту нищету, разор, высылки? Не верит он... - Он глянул на посетителя глазами, полными злобной тоски, глухо спросил: - А заявленье принес? Что, гад, смертный голод почуял?
В окнах ярко синела лунная ночь, мерно цокали ходики на левом от входа простенке. В правлении, которое по слабому здоровью бухгалтерши отапливали, не жалея дров, было тепло. Гриценяк распахнул овчинный зипунок.
- Вот уж не думал, не гадал, - сказал он, покоренный неожиданным признанием Корнея. - Оно и в самом деле чудно: в школу вместе, парубковали вместе... Помнишь, как мы с тобой ночевали у Явдошки? - улыбнулся он партячейцу, напомнив ему забавный случай из общей молодости. - А зараз вдруг переворот какой, небось не моргнув меня шлепнешь? А, Корней?
- Кто же тому виноват? - устало спросил Шевковец. - Скажи спасибо своей комиссарской власти. Это она насмерть поделила народ. В революцию рассекла, развалила его надвое, так, шо пошел брат на брата, сын на батька. Кое-как зализали раны, примирились, - и, - на тебе: колхозы. В Гражданскую село пятерых лишилось, в твою раскулачку - девятнадцать семей. Сто двадцать три человека на смерть отправили! На сей раз уже развели навсегда. Тут не забудется, не простится. - И он так выразительно глянул на бывшего приятеля, что у того не осталось тени сомнения в том, что с ним сделают в случае заварухи в селе. - Про семью пытаешь? Не знаю, - потухшим голосом признался Шевковец. - Шо будет, то и будет. Мне из села податься некуда. Кому я нужен с такой оравой? У тебя хочь сыны, у меня - дочки. Куда их? Одна надежда... Ты чего усмехаешься?
- Да так... Вспомнился мне один разговор с Похмельным. Так же сидели за этим столом.
- Об чем?
- Тебе не обязательно... Похожий разговор.
- А-а, значит, тебе не в первый раз слухать, - повеселел Шевковец. - Значит, не я один?
- Не в первый... На что у тебя надежда?
- Одна надежда - отправить их на яки-нибудь государственные курсы в город, может, хочь они спасутся. Через того и в партию вступил: батько - партиец, надо вспоможение оказать. А так нужна бы она мне як собаке пятая нога. Чего опять лыбишься? Ты - лучше? Не схватило бы за горло - черта с два ты бы пришел с заявлением. Сидит, распинается про свою заботу о людях. Ты кого дурачишь? Ты же только в последнее время трошки зашебуршился против - видно, почуял, чем оно кончится, ты вспомни себя в двадцать девятом. Кто людей ночами таскал в правление, с наганом требовал от них подписей на высылку? Не ты? Ну так чего же ты зараз хочешь! Не-е, хлопцы, - повысил он голос, и в глазах снова заплясали золотые искры. - Не будет вам прощения. Довеку не будет! Ни вам, ни вашей революции, ни вашим колхозам. Так и будете до самой смерти со стыда ховаться от людей по-за углами. А ты первый получишь то, шо заслужил, и винить тебе, кроме самого себя, некого. Такие-то у нас с тобой дела... цветастые. - Он вдруг просто и мило улыбнулся: - Да, так и выходит: смолоду дружили, а зараз... Тебя без меня шлепнут, есть желающие. - Потом, помолчав, поднял на односельчанина глаза и с тоской посоветовал: - Уезжал бы ты, Гордей, из села по-хорошему, от греха подальше. Справку мы тебе какую хочешь выпишем.
Пора было заканчивать разговор, уходить.
- Эх, Корней, - вздохнул Гриценяк, поднимаясь и поправляя шарф, - как был ты смалу мешком намаханным, таким и помрешь. Не с твоим умом играть в такие игры. Я тоже об тебя рук марать не стану, но ты, считай, уже поехал.
- Куда?
- Туда, - холодно ответил Гриценяк. - Провожатые скажут... Что ж, спасибо за прямоту. Зараз буду знать, у кого что почем.
- Не за шо! - засмеялся Корней. - Заходи почаще, я тебе еще кой-шо проясню.
- Дай сюда заявление, - Гриценяк потянулся к столу.
- Нияк нельзя! - опередил его Шевковец, схватил листок левой рукой, правую сжал в огромный кулак, полюбовался им. - Я кто у секретаря - правая рука? Значит, обязан дать документу ход. Вот я и дам. Все, Гордюха, кончились с тобой балачки. Иди, казакуй дале... Да глядите, Гордей Лукич, - закричал он вслед, - не напивайтесь дюже, а то кликнем вас на заседание, а вы опять в непотребном виде!
Решением гуляевской партийной ячейки Гриценяку единогласно было отказано в приеме в члены ВКП(б).