Отец Ирины Начкебия, Сергей Начкебия, преподаватель экономической географии в Институте субтропического хозяйства города Сухуми, был романтиком-идеалистом, противоречивой и неординарной личностью. Считая себя убежденным патриотом, мечтавшем о независимой Абхазии под сенью Конституции 1925 года, он, по страстной, взаимной любви женился на сокурснице, знойной грузинке Екатерине Тодуа, Эке. Ратуя за увеличение количества часов преподавания абхазского языка и литературы в школах и университетах, он вел свои лекции исключительно на русском языке; его заявление о том, что “именно через русский язык в наш постаревший родной вливается поток новых слов” стало притчей во языцех в стенах института среди преподавателей и студентов. Именно он, в жизни ни на кого не поднявший руки, постоянно говорил в узком кругу, что каждый должен уметь умереть за Родину, если потребуется. Многие его не понимали, считали странным и непонятным.
Впрочем, надо поставить ему в заслугу то, что, осознавая несовместимость и взаимоисключение понятий права наций на самоопределение и территориальной целостности государства, он, в начале августа 1992 года, без всяких душещипательных метаний и сюсюканий, свойственных его коллегам-интеллигентам, решительно и по-волевому, расстался со своей семьей. Дав жене на дорогу снятые со счета в Сбербанке, собственным горбом – без получения взяток – накопленные деньги, поцеловав в лоб семилетнюю Ирину и младшенькую, пятилетнюю Нино, Сергей Начкебия велел им ехать к матери Эки, Саломее Тодуа, в Тбилиси.
Сам он ушел воевать против посланных из того же Тбилиси в его любимую Абхазию национальных гвардейцев. Зигзаги военной страды довели его до города Ткварчели, где он, сражаясь под началом Мераба Кишмария, героически погиб, прикрыв при обстреле своего собрата по оружию.
… В серо-белой череде детских воспоминаний Ирины запечатлелась беззвучная картинка: в квартиру бабушки Саломеи, в Тбилиси, осторожно, озираясь по сторонам, входит незнакомый мужчина. Он что-то говорит маме Эке и та, внезапно, опускается в кресло – безмолвно, страшно. Вдруг начинает плакать маленькая Нино, бабушка Саломея, опустив руки, растерянно стоит посреди комнаты.
… Одно воспоминание сменяется другим: вот семья Начкебия в порту перед отъездом: прощание с отцом. Ему было трудно достать билеты для жены и детей, помог один из родителей аспирантов Сергея, Арутюн Айвазян. Вот он, небольшого роста, широкоплечий, кряжистый, с большими седыми, пожелтевшими от табака, усами. Родом Арутюн из Лабры, что в Очамчирском районе. Отец отводит Арутюна в сторону, пытается отблагодарить за помощь – сует мятые рубли-десятки. Арутюн багровеет, вены на его висках начинают пульсировать, широкой ладонью он отводит руку отца в сторону, что-то говорит, поднимает согнутую в локте правую руку, указательный палец – в небо. Доносится отрывок фразы:
- … Сергей джан, а там я скажу – добро за деньги делал?
А вот цветное воспоминание: папа, мама, Ирина и Нино, еще совсем недавно, сидят на кухне и кушают ароматную, сочную дыню, заедают холодным арбузом – спасаются от жары. На улице – пекло, но через открытое окно весело врывается в комнату легкий, освежающий ветерок. Мама очищает маленькие кусочки арбуза от косточек для Нино, папа радостно улыбается и ласково трепет Ирину по щеке. “Обе дочки вырастут и поступят на факультет иностранных языков в МГУ”, - думается Сергею Начкебия. От этой мысли, от съеденных дыни и арбуза, или, может, от того, что жена-красавица, наконец-то, согласилась на третьего ребенка (вдруг – мальчик, наследник?), Сергею радостно и приятно.
… Поездку на корабле Ирина совсем не запомнила, остался в памяти только морской соленый запах да какие-то люди…
Зато хорошо запомнился ей один из вечеров в квартире у бабушки, после известия о смерти отца:
- Не поеду я с вами, доченька. Одни уезжайте, - спокойно, уверенно говорит бабушка – открытое, в то же время смелое лицо – без страха, седые кудрявые волосы, черное платье, в глазах – мудрость, сожаление, печаль, горечь за новое время.
- Бери детей и уезжай, - повторяет она и смотрит в никуда перед собой.
Ирина сидит на руках у мамы. Опустила голову мама Эка, думает, не хочет без матери своей уезжать на чужбину. Трудно будет ей там одной, с двумя дочерьми, без материнского наставления, совета. У ног мамы Эки беззаботно, в своем мире, играет маленькая Нино. Нет ей дела до взрослого мирка с его лихими, мимолетными заботами.
Чувствует бабушка Саломея, что тяжело дочери.
- Доченька, а представь, поеду я с вами, доеду, давление у меня, не вынесу там климата и умру – что делать будешь? Здесь если что – добрые люди схоронят. А там, на чужой земле?
- Зачем так, мама? – смущенно возражает Эка Тодуа, - зачем так? Ободришь меня там, на правильный путь наставишь, поможешь, а ты – умирать?
- Молода ты, тридцати еще не исполнилось, - ни на йоту не изменился голос старой Саломеи, - Ирине уже семь, Нино – три, вместе с тобой расти будут. А я вам там – в обузу. Опять же, работать не смогу. А язык новый – куда мне в мои годы чужой язык учить? А тебе дочерей надо на ноги ставить, – властный усталый жест рукой, в сторону пытающейся перебить ее дочери, - умные люди уезжают. А к тебе могут и из-за Сергея придраться – мир маленький, все знают, что ты за абхаза замуж вышла. Начнут расспрашивать – что с мужем. А если бы ты меня со своим покойным отцом послушалась – сейчас бы у себя дома жила, тихо-спокойно, как королева, – опять властный предупреждающий жест в сторону дочери, – ради детей, Эка, доченька, уезжать тебе надо.
…Через несколько недель мать Ирины познакомилась с одним полковником из ОВИРа, который обещал ей “просто по-человечески” помочь в вопросах оформления виз и прочих документов. Разговоры об оплате своих услуг решительно пресекал в самом зародыше властной улыбкой и словами “это лишнее”, лишь блестели крупные, черные глаза полковника – совсем как маслины на солнце. И сдержал слово черноокий полковник – провел через очереди, выбил визы, оформил документы, сам привез их к Эке домой (сюрприз!). Солидно принял приглашение зайти в квартиру, попить кофе (к внезапному приезду столь высокого гостя никто не готовился). Сидя в кресле, под небольшой иконой, много говорил полковник о мужской чести, человеческом достоинстве, о взаимопомощи в такое непростое время, пока не осекся под пристальным, грустным, пронизывающим взглядом Саломеи, вошедшей в зал…
… По происшествии нескольких дней, Ирина проснулась от голосов матери и бабушки и матери в зале. Двери детской и зала были прикрыты, слышно было плохо, Ирина послушала – послушала, ничего не разобрала да и уснула. После того дня Эка каждый вечер, часов в семь, одевала свое выходное платье, красилась, душилась и бабочкой выпархивала на улицу, где – этого Ирина и Нино не могли видеть – ждала ее роскошная черная иномарка – БМВ с затемненными стеклами. Так продолжалось несколько недель. А потом Ирина с матерью и сестрой оказались в Германии. В самолете Ирина дулась на мать: провожать их приехал и давешний полковник из ОВИРа. Ласково поговорил с Ириной и Нино, дал им конфеты, начал прощаться с Экой – обнял, поцеловал ее в губы и долго не отпускал, хотя та и пыталась отбиться и даже сумела сквозь поцелуй произнести: “Не надо, Шалва Георгиевич…” А Шалва Георгиевич все повторял: “Сама знаешь, дорогая Эка, хочу с вами, да не могу”. Затем отпустил Эку, посмотрел на часы, кратко добавил: “Я предупредил – спокойно пройдете до самолета. Мне пора. Доброго пути!” Эке, отдельно: “Знаешь, как меня найти, если что”. А Ирина, держа сестренку за руку, вспомнила, что тогда, давно, папа, каждый раз перед уходом на работу, целовал маму в щеку. А тут, в аэропорту, был какой-то нехороший, неправильный, грязный поцелуй. На глазах у Ирины выступили слезы, а рука сжимала конфетку, полученную от дяди полковника, которую хотелось выбросить.
… После насыщенного морем, цветами и просторами сухумского прошлого, после серо-белой тбилисской реальности, Германия ворвалась в детское сознание Ирины быстрым, пестрым, веселым калейдоскопом.
Сначала их поместили в лагерь для беженцев. Условия были нормальные, отношение немцев – по-деловому спокойное, удивленное. Их посетили два следователя, мужчина и женщина, с русскоговорящим переводчиком. Задавали вопросы на разные темы, с каменным взглядом на лице смотрели на детей, Эку, переговаривались – изучали. Потом ушли.
Скоро Эке и детям разрешили покинуть лагерь, дали вид на жительство и на работу.
Ирина и Нино пошли в школу, Эка устроилась присматривать за престарелыми родителями одного зажиточного немца, который, на пару с женой, разъезжал по всему миру и занимался велосипедным бизнесом.
… Как-то Эка прочищала от пыли старинный сервиз в серванте, уронила тряпку на пол, согнулась, чтобы поднять ее, со сладким ужасом уставилась на скважину маленьких дверок внизу серванта: на ней стояло клеймо в виде свастики. В тот момент в комнату, опираясь на палку, вошел девяностопятилетний Курт, увидел Эку, все понял, посмотрев ей в глаза, медленно сказал:
- Ты видела клеймо? Этот сервант напоминает мне, что никакая человеческая идея в мире не может принести очищения и покоя людям, кроме веры. Когда-то я ошибался. Ошибка всегда передо мной. Про нее вспоминаю только я.
Ирина и Нино долгое время, даже овладев языком, избегали близкого общения со сверстниками-немцами вне школы. Чтобы помочь, матери, время от времени они тоже работали бэби-ситтер. Дни тянулись мерно, тускло, похоже. В шестнадцать лет Ирина убедила себя сходить на дискотеку. Раз, два, три – в четвертый раз с ней познакомился Гейнц – стрижка под ирокеза, джинсы, черная майка с короткими рукавами, высокий стройный, накаченный, кличка – Вирус. Уж больно докучлив, прилипчив, висит у человека на нервах, пока не добьется своего. Угостил пивом “Хайнекен”, начал разговор, по-молодежному, непринужденно, свободно. Ирина сначала оробела, но после двух-трех глотков пива очнулась, начала вести себя по-разбитному, почувствовав, что Вирусу от нее нужно. (Сама давно хотела рассказать одноклассницам о том, что у нее тоже есть парень).
После первой бутылки заказали еще четыре – а может, и больше – Ирина не помнила, а уже обнимал ее талию одной рукой Гейнц-Вирус, а другой гладил по волосам, лежа на кровати у себя в комнатушке (как она с Гейнцом танцевала, с бутылкой пива в руке, как вышли они на улицу и сели на мотоцикл Гейнца, как доехали до его квартиры – Ирина не помнила). А сейчас накатывала на нее волна какого-то животного желания, вперемешку со сном, чувствовала она, что может еще уйти, сказать Гейнцу “нет” и даже попросить отвезти ее домой, но Ирина знала – не сделает. Уже почувствовала она, какие, по-женски нежные, оказались губы у Гейнца, какие большие сильные руки, какая древняя притягательная здоровая энергия передается ей от него…
… Жизнь продолжалась. Эка работала в семье бывшего нациста, ставшего верующим, посещала с ним и его женой католическую церковь, копила деньги на образование дочерей, вспоминала мужа Сергея, старела в душе, задумывалась о смысле своей жизни.
Нино училась, увлеклась рисованием и роком, у нее появились какие-то непонятные ни себе, ни другим товарищи в облегающих черных джинсах, куртках с нарисованными на спине черепами, напульсниками-браслетами с острыми железными шипами, проколотыми в нескольких местах ушами, носами и губами. Они пили пиво, пробовали разные наркотики и ждали просветления, которое никак не приходило. Нино же нашла свое художественное самовыражение в изображении на холсте крови, битого стекла, наручников и искореженных кусков железа. Со своим очередным бой-френдом, художником-массюреалистом, она как-то, на целый месяц, укатила в Голландию. Вернулась одна, без художника; ни Эка, ни Ирина так и не узнали, что произошло во время поездки, лишь удивились, когда Нино частью повыбрасывала, частью пораздавала все свои полотна (“хлам”, как заметила мама Эка), железки, кольца, куртки и начала готовиться к поступлению в университет.
Ирина, к тому времени, рассталась с Мартином, другом Гейнца, потом у нее был небольшой роман с одним арабом, который оказался жутким скопидомом и ужасно занудливым. Учиться Ирине не хотелось, Германия с каждым днем переставала ей нравиться – все было слишком размеренно, напряженно, нервно, четко. Хотелось расслабиться, провести жизнь, прислушиваясь к шелесту пальм, шуму вечернего прибоя, подставляя лицо и тело под теплую струю бриза, положив голову на плечо красивого, уверенного в себе, способного избавить ее от бытовых неудобств и мировых потрясений любимого мужчины.… И тут ей подвернулся Гюнтер Ф. – сорокалетний холостяк, ухоженный, веселый, каждый вечер посещающий спортзал – специалист по продаже недвижимого имущества. Встретились они дома у работодателей Ирины. Та работала бэби-ситтер в одной немецкой семье, куда ее пристроила одна из новых подруг-грузинок Эки. Когда родители уже были дома, и Ирине нужно было уходить, к хозяевам и пришел вышеупомянутый Гюнтер, как выяснилось – семейный друг. В отличие от большинства своих благовоспитанных, чинных, сдержанных соотечественников, Гюнтер держался открыто, просто, с первого же момента стал осыпать Ирину комплиментами, безо всякого смущения попросил ее подождать, пока он закончит свои дела с друзьями – он лично довезет до дома такую прелестную фройляйн.
Ирине понравилось такое предложение – хотя Гюнтер, как мужчина, не произвел на нее особенного впечатления, и было понятно, что это не тот мужчина, который заставит ее подчиниться ему, с которым она почувствует слабой и оберегаемой, нет, но ее интуиция подсказывала, нашептывала, переходила на крик – у этого человека много денег. Да, денег у Гюнтера, как оказалось потом, было действительно, много, интуиция не подвела Ирину. Она отдалась Гюнтеру уже через несколько дней после их знакомства, а месяц их отношений Гюнтер предложил отметить во Франкфурте-на-Майне. За день до знаменательной даты он повез Ирину по самым дорогим и фешенебельным магазинам, накупил ей массу нужной и ненужной одежды и обуви – его кредитная карта, одна из многих, при этом ничуть не пострадала. Вечер годовщины они провели на крыше Шератона; как в кинофильмах, на крыше здания, при свечах, под звуки “Чардаша” Монти (да, да, Гюнтер раскошелился и на скрипача), Ирине была подарена великолепная платиновая брошь. Кроме того, на пятом этаже гостиницы Ирину и Гюнтера ожидал номер с маленьким бассейном, на водной глади которого покачивались лепестки красных и белых роз…
Спустя шесть недель, в июле 2006 года, Гюнтер должен был лететь в Грецию. В Афинах ему предстояли выгодные встречи и знакомства, заключения прибыльных договоров, соглашений и сделок. Ирина сама предложила ему лететь вместе: ее далеко идущие планы предполагали женитьбу на более молодом, зажиточном греке – Гюнтера хватило на вечер в Шератоне только один раз, в повседневной жизни он был довольно скуп, скучен, журил Ирину за ошибки в немецком (одной из причин покинуть Германию для Ирины было то, что немецкий язык ей никак не давался), а в постели вел себя ничем не лучше Гейнца и Мартина.
О Греции Ирине рассказывал дочь подруги Эки, Ариадна. Понтийка (один из дедов Ариадны – грек, перебравшийся после трагедии 1922 года из Смирны в Грузию, единственный из семи братьев, уцелевших после турецкой резни), Ариадна вот-вот должна была получить греческое гражданство. Она устроилась на работу в частной фирме по перевозкам, работала секретаршей и переводчицей, встречалась с Такисом, владельцем сети кондитерских в одном из районов Афин, готовилась к свадьбе. Млея, с паволокой в глазах, рассказывала про Грецию – свободную солнечную страну, которая дает всем приют и возможность стать на ноги абсолютно всем, про острова, пляжи, ночную жизнь, клубы “бузуки”, где девушки танцуют на столах, осыпают розами певцов на сценах…
Греческие мужчины сразу понравились Ирине. “Все как один – Аполлоны” – невольно подумала она. Они с Гюнтером стояли у багажной ленты и ждали появления своих чемоданов. Ирина с интересом осматривалась: симметрия царила в лицах и фигурах, ласковый певучий говор, бархатные взгляды, упругие выпуклые ягодицы заставляли мысленно выгибать тело в экстазе и незаметно закусывать губу от нахлынувших фантазий.
Понимая, что общаться с греками на их родном языке она сможет, Ирина решила дать объявление на немецком языке в какой-нибудь местной газете в разделе знакомств (все было задумано и сделано втайне от Гюнтера). Данное Ириной Начкебия объявление в многотиражной греческой газете “Хриси Эвкерия” (“Золотой шанс”) в колонке “Объявления на других языках” гласило: “Молодая (в то время Ирине исполнился 21 год) женщина из Германии желает познакомиться с греком для общения и дальнейшего развития отношений. Немо. (Далее следовал номер мобильного телефона Ирины, купленного опять же в тайне от Гюнтера).
… Именно в то время я расстался с девушкой, заставившей меня в свое время дойти до мыслей о суициде и ограблении магазина. Я пребывал в агрессивном состоянии, животные желания, неподвластные контролю рассудка, властвовали надо мной в тот период. И желание отомстить девушке, которая меня просто разлюбила, суетное, глупое, мерзкое желание мщения было самым сильным из них. Я был слаб – я поддался ему. Как, простить неблагодарное существо, поменявшее мою постель на кровать нового любовника через несколько часов (!) после нашего последнего объяснения и окончательного разрыва? Прощение не могло найти в тот момент места в моем наивном сердце – я намеревался поступить также – переспать, банально, тупо, с какой-нибудь, первой же подвернувшейся девушкой, без обязательств и эмоций. На объявление Ирины я наткнулся случайно, меня поразило то, что немка ищет знакомства с греком для серьезных отношений через газету, где большинство читателей ищет работу, квартиры в наем, автомобили, катера, щенков и проституток. Настоящая немка не позволила бы себе такое. Недолго думая, я позвонил по указанному в объявлении мобильному. Осторожный женский голос, путая склонения и спряжения немецкого языка, с опаской осведомился о том, кто я. Я же, про себя, вторично убедился, что разговариваю не с немкой: речь Ирины отличалась жутким акцентом и пестрела грамматическими ошибками.
Мы договорились о встрече вечером следующего дня в одном из кафе на улице Имитту, в районе Панкрати.
Первое впечатление от Ирины предопределило безрезультатное окончание нашей встречи: боязливо оглядываясь по сторонам, она сразу же поинтересовалась, обязывает ли ее к чему-нибудь данная встреча? Я, ухмыляясь, заметил, что не обязывает, и что мы можем спокойно сделать заказ (кстати, заказала Ирина самый дорогой коктейль с самым дорогим мороженным в придачу). Как-бы невзначай, после заказа, я спросил Ирину, откуда она. До сих пор я называл ее Немо, как было указано в объявлении, а разговор шел на немецком. Ирина напряглась, осунулась, исподлобья посмотрела по сторонам, встряхнулась, отпила коктейль, ответила на русском:
- А у тебя классный немецкий. Но давай перейдем на русский, говорить мне на немецком с таким специалистом неудобно.
Так она и рассказала мне всю историю своей короткой, но достаточно аляповатой жизни. А в объявлении она назвала себя Немо потому, что где-то читала, что так называл себя капитан “Наутилуса”, (“…ну, про него Марк Твен написал ты знаешь?”) и что Немо на латинском означает “никто”.
- Я пока никто, понимаешь, я пока ничего не сделала в жизни, - заключила она свой рассказ и, прервав мою попытку вернуть авторство капитана Немо Жюлю Верну, задала вопрос:
- А у тебя есть греческое гражданство?
- Нет,- ответил я.
- И ты не юрист?
- Нет, я же говорил, я - в одном магазине работаю, часы продаю.
- А…, - разочарованно, глядя на меня сожалеющим взглядом, протянула Ирина, - ну, тогда понятно. Мне пора.
- Да, поздно уже, - подтвердил я, - тебе в какую сторону?
- Я тут, неподалеку, на такси минут пять, - ответила она выделив слово такси.
- Ну, - сказал я, - а я очень близко живу тут совсем, мне такси брать не надо.
- Ну, тогда, прощай! – Ирина встала с дивана, взяла сумочку, осмотрелась:
- Сигаретой угостишь напоследок, мои кончились, - ставшим вдруг резким, безаппеляционным тоном заявила Ирина (действительно, пачка ее белых Slim One лежала на столе - пустая.
- Ну, на, кури … на здоровье, - я с улыбкой протянул ей сигарету.
- Спасибо, - ответила Ирина, никак не отреагировав на мою остроту, - ну я пошла.
- И мне пора, - сказал я, - спокойной ночи!
- Спокойной ночи! – ответила мне она.
Ирину я больше не встречал, но спустя несколько лет после нашей встречи, наткнулся в одном немецком журнале на статью про Гюнтера Ф., “величайшего бизнесмена своего времени”; статья сопровождалась фотографиями, на одной из них была и Ирина – пополневшая, дебелая. Взгляд у нее был усталый, направленный в себя, отсутствующий.
Армен Григорян (Александр Григорьев-Лабажевский), Ереван, 10.04.2011-3.05.2011