Перелом 7 - 13

Николай Скромный
Скуратов остался недоволен новоназначенцем, которого Акмолинск сплавил к нему в район на должность председателя гуляевского колхоза. Если Данилов раздражал прожектерством, бесхарактерностью, столичной болтовней и наплевательским отношением к районным планам, то Ашихмин - наоборот: все-то он знает, понимает, все умеет и предвидит, поскольку он-де хозяйствен, умен и дальновиден. Вместо того чтобы хотя бы из уважения внимательно выслушать секретаря райкома, которому обязан хорошей должностью, сам стал поучать, что лучше, что хуже, что нужно и чего не следует делать. Чем-то он напоминал Похмельного. Такое же раздутое самолюбие, заносчивость. Но с тем было проще, тот - человек приезжий, заступников не имел, потому-то и получил, что выпрашивал, а этот - местный и, видимо, не врал, когда намекнул о влиятельных друзьях в области, с этим будет сложнее... Но Скуратов напрасно воспринял Ашихмина с раздражением. Ему, тоже человеку приезжему, не помешало бы уважительно отнестись к назначенцу. В свое время Акмолинщина немало была наслышана о семье Ашихминых.

Весной девятнадцатого колчаковские части пошли в наступление, а их карательные отряды - по городам, селам и аулам: искать и наказывать большевистских агитаторов и дезертиров, мобилизовывать всех, кто годился в строй. Один из таких отрядов остановился в Ишимке - атбасарском сельце, где жили Ашихмины. В доносчиках недостатка не было, на трех братьев Ашихминых указали как на ярых большевиков. Двух из них - Николая и Михаила, а с ними еще восьмерых ишимцев, пастухи-казахи успели спрятать на охотничьих сидках в камышовых озерах. Тот, кто понадеялся на милость карателей, жестоко ошибся: двух ишимцев, которые отказались записаться в добровольцы, расстреляли тут же на площади. Старого отца братьев, Федора Евлампиевича, жестоко избили, требуя сказать, где прячутся сыны, затем, взяв упрямо молчавшего старика за руки-за ноги, раскачали и на ходу выкинули из грузовика в овраг. Дядю братьев не мучили - сразу повесили на крыле ветряка, а самого младшего из братьев, Ефрема, расстреляли в соседней Самарке. Остальным ишимовцам объявили: если дезертиры через сутки не явятся с повинной, то всех их родственников ждет та же участь. Встревоженные казахи кинулись в камыши. Беглецы выбрались из озерных урочищ, обреченно побрели на скорый суд. Взяв их под арест, каратели стали ожидать подхода головного отряда, в котором существовало нечто вроде военно-полевого суда. Чем закончится суд - гадать не стоило, приговор для дезертиров у колчаковцев был один - смертная казнь.

Мужики, коли время есть, к последнему часу готовятся основательно. Смертников сводили в баню, местный священник исповедовал и причастил тех, кто попросил об этом. Охраняли свои же ишимцы, и охраняли на совесть. Карательный отряд в полном составе обещался прибыть в полдень. С рассвета вдоль Ишима, на предполагаемом пути отряда, рассыпалась цепь дозорных из детворы и подростков. Ежечасно наблюдатели доносили: идут! Уже вышли из Донского, где расстреляли семь человек, и подходят к Монастырке - хуторку невдалеке от Ишимки. Вот и оттуда вышли, вздернув на суку бывшего красноармейца. Арестанты и их родственники на глазах седели от этих сообщений. Оставалось каких-то полторы версты до села, когда отряд догнал на взмыленном коне нарочный с приказом немедленно поворачивать к Марииновке - крупному селу, где вспыхнуло очередное и нешуточное восстание. Небольшая группа белоказаков-карателей не решилась сама вынести и привести приговор в исполнение. Смертников связанными повезли в Атбасар.

В городке их лишь зверски выпороли и, сменив веревки на руках, отправили на подводах аж в Кокчетав, где подобных арестантов собирали в крупные партии и гнали к железной дороге в анненские "вагоны смерти".

Доставляли туда людей крайне опасных белому движению: большевиков-агитаторов, пленных красных командиров, комиссаров, организаторов восстаний, известных общественных деятелей - всех, кто открыто поддерживал и защищал Советскую власть. Вагоны таскали составами по юго-западным железным дорогам: каратели приводили эшелон на крупную станцию, в определенный день сгоняли к составу местное население и на глазах собравшихся казнили измученных страшными пытками людей. Освободив на время вагоны, набивали их очередными жертвами, которых свозили с мест ожесточенных боев, из захваченных городов, сел, аулов, и увозили в следующий город, чтобы там провести показательные казни. Руководил этой карательной экспедицией Анненков, внук известного декабриста. То, что когда-то мечтал произвести только над царской фамилией дедушка, почти сто лет спустя с особым зверством осуществлял внучек, но - уже над своим народом.

По дороге в Кокчетав Михаил Ашихмин бежал. Добрел глухой степью в родные места, к Сандыкскому озерку, где на летовке жили знакомые казахи-табунщики. Казашки обработали зельями зачервивевшие раны, кое-как выходили беглеца. А остальным арестантам не повезло: обозленный побегом конвой усилил охрану и довез-таки остальных к месту, сдал с рук на руки палачам. Вот только те не успели провести по полной программе акцию устрашения: красные стремительным ударом прорвали фронт - и белые спешно отошли на юг. Отступая, сожгли вагоны вместе с запертыми в них людьми: бесчеловечная жестокость колчаковцев не уступала безжалостным и страшным но своей массовости расстрелам ЧК.

Чудом избежал смерти и Николай Ашихмин. Братья вернулись в село, организовали партизанские отряды и пошли по тылам разваливающегося колчаковского фронта мстить за смерти родных и близких. Николай со своим отрядом добил остатки полка генерала Глазунова, его самого взял в плен. Отрядники окружили дом, в котором засел незадачливый генерал, двери заложили хворостом и подожгли. В одно окно, отвлекая, стали палить из винтовок, а в другое, высадив раму, в комнату вломился Николай с револьверами в руках. На допросе генерал дивился воинской удали красного партизана, подал руку в знак уважения - тот отказался пожать... После Гражданской братьям поручали дела, где требовались крепкая хватка, смелость. Николай долгое время работал начальником уездной милиции, а Михаила часто перебрасывали по округу с должности на должность, пока надолго не осел в "Желдорстрое". В связи с началом коллективизации ему предложили возглавить один из каких-нибудь крупных колхозов Сталинского района - он согласился...

Из разговора со Скуратовым стало ясно, в каком состоянии принимает гуляевское хозяйство. И не удивился, ибо хорошо знал, что во всех колхозах края, особенно в степных районах, таких как Атбасарский, где на речном бережку стоит его Ишимка, положение еще хуже. Он не боялся новой должности, догадывался, с чем столкнется в первый же день, с чего придется начинать, и лишь усмехнулся про себя скуратовскому совету брать в помощь партийную и комсомольскую ячейки. Слышал он и то, что в селах враждебно принимают назначенцев. Что ж, людей понять можно: в последнее время в руководство колхозами почему-то посылают тех, кто мышью под веником пересидел лихолетье, в сельхозотделы настойчиво втираются люди, понятия не имеющие о сельском труде, в исполкомах все больше встречается зеленоротых, бездумно-требовательных молодчиков.

Ему опасаться нечего. Он не залетный молодец, Бог весть каким ветром прибитый в Казахию, не посланец-тысячник вроде того, который недавно трусливо сбежал из Гуляевки. Он - свой мужик, здешний, крестьянского роду, пытанный беляками до страшных рубцов на теле, проверенный в боях и в рабочем деле, и даже, более того, бывал и прежде в Гуляевке - отец брал его, мальца, в кокчетавские извозы; помнится, останавливались у какого-то огромного чернобородого мужика на окраине села, возможно, кто-то из гуляевцев вспомнит Федора Ашихмина...

Не понравился секретарь райкома. Странный какой-то... товарищ. Несомненно, умен, тверд, немногословен и в то же время явно скрытен, уклончив, спесив... Будет ли хоть как-то оплачиваться колхозная работа? Когда погасят трудодни прошлого года? Как планируется распределять урожай нынешнего? Разрешено ли председателям колхозов искать стороннюю работу бездельничающим в межсезонье людям? Ни на один из вопросов не дал ясного ответа: нет, видите ли, разъясняющих документов, во всех районах такая же беда... На просьбу выделить авансом немного промтовара - чтобы веселее вышли на уборку - ответил с непонятной улыбочкой: не к родне едет, можно без гостинца. В сущей безделице отказал. Зато долго говорил о сохранении урожая, хлебосдаче, предупреждал об ответственности и даже напомнил о гуляевской разноплеменности, которую почему-то нельзя упускать из виду... Чего не упускать-то? Какие национальные особенности в этом казахстанском столпотворении? Он едва сдержался, чтобы самому грубо не оборвать пустой разговор. Так ничего не выпросив ни у Скуратова, ни у предрика Горгаленко, зашел в потребкооперацию и купил четыре поллитровки водки - с этим-то товаром он первое заседание гуляевского правления наверняка проведет на должном уровне.

После баньки и водочки, которыми любезно обменялись правленцы с назначенцем, всякие сомнения в его мужской добропорядочности и боевом прошлом окончательно рассеялись. Польщенный честью похлопотать березовым веничком над многострадальной задницей нового председателя и запросто пить с ним водку, комендант Иващенко пьяно заорал, что такого удалого и компанейского человека надо слушать всему селу, и потребовал немедленно объявить общее собрание. Ашихмин, посмеиваясь, остановил его, сказал, что хотел бы прежде основательно ревизовать колхозное хозяйство, просмотреть документы. Подвыпившие правленцы одобрили, но к вечеру следующего дня - видимо, сойдясь по уговору в правлении - стали убеждать его в неотложности колхозного схода: и люди-де требуют, хотят узнать об очередном председателе не с чужих слов, а от него самого, и ответит он на все вопросы сразу, не надо будет потом время тратить на каждого гуляевца в отдельности. Ашихмин легко согласился: пожалуйста, коли требуют. Он перед ними пока ни в чем не виноват, на вопросы ответит как знает, чего не знает, выяснит в районе и тогда точно скажет...

В председателевой хате он жил один. Будила и готовила ему еду соседка Оксана - жена Емельяна Васецкого. Не обремененный домашними заботами, Ашихмин рано приходил в правление. По дороге с любопытством разглядывал просыпающееся село, чисто прибранные гуляевские дворы, любовался рядами беленых хат, прямизной улиц и проулков, длинными валами густо растущих верб и живыми изгородями терновника, которыми хозяева окружали рассадники. По живописности, простору, чистоте и давней обустроенности Гуляевку и сравнить было нельзя с его Ишимкой - сельцом бедным, голым, скучным, и он уже думал, как успеть до весенней слякоти перевезти сюда старенькую мать.

Накануне договорился с бригадиром Татарчуком объехать с ним верхом посевы, прикинуть, сколько в действительности ожидается зерна с гектара, и так некстати это собрание... Сторож отдал связку ключей и ушел. В комнатах было еще сумрачно, чтобы разбирать корявые почерки, бледные машинописные страницы, и холодно. Он вышел на крыльцо.

За разноцветными туманами, над далекими лесистыми сопками, среди дымчатой облачной мережи низко стоял четко очерченный багряный солнечный диск. Бархатисто-холодной лежала пыль на твердых дорогах, в выбитом правленческом дворе. Мокро блестели отсыревшие за ночь стены каменного сарая, волглыми на ощупь неподвижно свисали ветви акации в палисаднике. Но давняя сушь чувствовалась в желтизне ячменных полей по заозерью, в рано поредевших осокорях, в путано полегшей картофельной ботве на огородах. Так же непривычно рано и ярко загорелись желто-оранжевыми, красно-фиолетовыми купинами первые березнячки и осинники, отчетливо различаемые на рыжих подпалинах в лесных гривах к западу от села, прелестно освещаемые солнцем в утренние часы. Ему подумалось, что и матери, и семье, которая осталась в акмолинском старом домишке, по окна огрузшем в землю, несомненно понравится Гуляевка. Он и сам был не прочь остаться здесь в председателях, жить мирной, простой жизнью в тишине, деревенском покое... А через полтора часа он в окружении правленцев стоял на крыльце и, с трудом сдерживая нервную дрожь, слушал, что ему отчаянно кричал очередной гуляевец.

- Были! Были и до тебя председатели, один лучше другого, к ночи вспомнить страшно! Один - офицер старорежимный, мабуть, колчак, другой вот с этого самого места, - гуляевец постучал кнутовищем батога по верхней ступеньке, - партийным билетом присягался накормить и напоить. Гонял, висельник, людей на работу, ни дня продыху не давал, пока самого на цепок за решетку не посадили. А третьего не иначе Божьей карой до нас кинули, бо был дурной, як сало без хлеба, коровью дойку от бычьего хера отличить не мог, ходил на базы в шелковом костюме с блескучим галстухом, уговаривал коров поболе молока давать...

- Не, то его жинка не отличала, - весело поправил разъяренного Ивана Безверхого невесть с чего принаряженный Семен Гаркуша, - все допытывалась, на шо у быка их аж четыре штуки висит. Ей умные бабы толкуют: запасные - не верит. Га-а-а...

Семена свои же грубо оборвали, а Безверхий продолжал:

- Зараз ты приехал, и опять то же самое: работа, работа, урожай сохрани, сдай без потрав государству, а про оплату молчишь, як статуй каменный?

 
- Еще схватки, - мрачно напомнил от сарая чей-то мужской голос.

- Ага! - зло обрадовался Иван. - Мы хлеба вкус забыли, а у них - схватки.

Третий год вас схватывает, когда же вы разродитесь, черт бы вашей матери!

- Ярыжники проклятые, им бы только требовать!

- А ни одного при уме!

- Так они все на одну колодку.

- Я и кажу: це не колхоз, а чума поветряна. Пропадем мы с ним, як мыши в половодье!

- Полосуй его, Иван, дале. Заглянь ему в зубы!

- Ты чуешь? - гневно торжествуя, спросил Безверхий у Ашихмина и указал себе за спину, откуда очередным шквалом нарастали шальные крики...

Собрание назначили на девять часов, но уже к восьми утра правленческий двор был переполнен огромной толпой. Набились в комнаты и сенцы. Чтобы лучше видеть и слышать, влезли на крыши дровяника и сарая. Пришли все, кто мог дойти. В хатах остались сидни да лежни. С трудом добрались калечные и увечные, добрел, едва переводя дух, и тот, кто уж который год до церкви дойти не мог. Встретились здесь те, кому, если бы не это собрание, наверное, и не увидеться больше.

О хлебе разговор обещался быть. О жизни детей и внуков. Тут из гроба встанешь и пойдешь.

Ашихмин, с опытом боевого партизанства, держался уверенно, низкий прокуренный голос хорошо слышался во всех концах двора. Он похвалил гуляевцев за прошлый труд, выразил сожаление о былом гуляевском хозяйстве и дал понять, что с его назначением дела пойдут веселее.

- Погоди, - неожиданно перебили его на призыве сохранить урожай. - А ты с чем до нас приехал? С одной сохранностью?

- А с чем я должен приехать? - насторожился назначенец.

- Да ты бы хочь по горстке муки привез, - крикнул гуляевец, пробиваясь сквозь толпу к крыльцу, - детям затирушки сварить да денег по рублю на душу - материи купить, бо обносились до того, что ходим - и яйца светятся. Привез одни посулы. Сколько нам их слухать?!

На возникший шумок Ашихмин тоже повысил голос - стал рассказывать о трудностях, какие нынче повсеместно испытывают молодые колхозы. По двору пробежал сдержанно-негодующий ропот. Однако предколхоза упрямо гнул свое - заговорил о государстве, которое помнит о людях, думает, как и чем им помочь.
 
- Лучше бы нам совсем не помогать, - гневно перебил его стоявший у дровяника Андрей Розумий, - а то мы с вашей помощью скоро ноги вытянем! - И еще больше взвинтил толпу.

Тогда Ашихмин попытался захватить внимание тем, что обычно она слушает с интересом, - о вредительских актах в обострившейся классовой борьбе. Это ему еще дали сказать. Но когда он неосторожно обмолвился о предстоящей хлебосдаче, двор взорвался таким яростным ревом, что Ашихмин оторопел - растерянно вертел головой на выкрики, пачками полетевшие со всех сторон к крыльцу:

- А-а, так и цей гицель за хлебом!

- Большой вам в сумку, а не хлебосдачу!

- Вы за прошлую рассчитайтесь, живоглоты!

- Та лучше его на корню спалить, чем опять отдать задаром!

- Слазь, наслухались!

- Геть из села, чертяка!

Тщетно пытался перекричать толпу секретарь партячейки, напрасно со свирепой рожей сучил кулаками комендант Иващенко, больше всех настаивавший на собрании, бесполезно взмахивал рукой председатель сельсовета, требуя тишины для своего слова, и что-то от времен Гражданской войны слышалось Ашихмину в этом грозном многоголосом оре.

- Не да-а-дим!

- Бить и гнать их, душа из них вон!

- Гибели на вас нема!

- Та будь вы прокляты со своими ахтами и борьбами!

- Шоб вы подавились той хлебосдачей!

- У старцев сумку крадуть! - лютовал, исходил криком двор. Кричали крыльцу, на котором с ноги на ногу переминались обеспокоенные правленцы, орали поверх голов и в лицо друг другу, как бы требуя от ближнего поддержки и одобрения своему крику, переполненному обидой, болью, страхом. Кто-то, прячась за спинами, для пущего шума пронзительно свистел, кто-то идиотски заигогокал... Рев ненадолго стихал, когда к крыльцу выскакивал какой-нибудь вконец озверелый гуляевец.

- Шо райком, шо твой райком! - вопил, дико вращая полубезумными глазами, Олейник Никифор, чья жена недавно родила одиннадцатого по счету ребенка. - Твой райком, сто б... ему в душу! - сам вредительством занимается - людей против власти строит! - Он обернулся ко двору. - У меня - вы, люди, знаете - зараз опять дитя грудное. Ему бы материну титьку тянуть, а шо вин вытянет, если у нее грудя пустыми шкурками висят? Чем его напитать? Позапрошлогодним салом с картошкой? А хлебца и на жёвку нема! - И вновь развернулся к крыльцу. - Ты же нас этой хлебосдачей жизни решаешь! Люди, та доки мы будем терпеть такое змывательство над собою? - закричал он одичалым голосом во двор. - Нас сницчтожають под корень, а мы стоим, як бараны. Попомнить: зараз плачемся в жменю, будем молчать - заплачем в пригоршню!

Какая-то баба, тоже, видно, безмолочная, взвыла и тотчас подавилась слезами. К Олейнику подскочил Фока Семенюта:

- Они в своих районах мяса нагуливають на нашем хлебе, а у нас от костей шкура отстает, - заорал он в толпу. - За хлебосдачей он, бачишь ли ты, заявился. К кому? У кого животы к хребтине приросли, у кого от золотухи дети мрут, рахитом калечутся, у молодых хлопцев живьем зубы выпадають? Це вже не колхоз, а людская живодерня! Допели, собачьи души, хочь в петлю головой або камень на шею - и с лодки в озеро! Не серп и молот, а смерть и голод идуть на нас страшные!

В разноголосом шуме послышались кликушечьи бабьи вскрики, вопли в голос... Но были в толпе и такие, кто стоял, молча сцепив зубы, щуря в ненависти глаза, либо, играя желваками, низко и виновато опускал голову при особо хлестком выкрике...
- Ты чуешь? - злорадно оскалясь, переспросил Безверхий.

- Чого его спрашувать, дать ему в зубы! - крикнул кто-то из большой группы мужиков, стоявших особняком в тени сарая.

- И этот раскатал губу на наш хлебец! - гневно удивились слева.

- Гнать его вместе с нашими придурками! - взвизгнули где-то в бабьем кругу.

- Залить им сала под шкуру! - деловито предложили у палисадника.

- Так за чем же дело стало? А ну, бабы, наворожите ему скорую обратнюю дорогу! - весело сыпанули из задних рядов.

- Чуешь? - допытывался Иван. - Кричим, бо сердце кровью испеклось. Вот до чего вы довели людей. Доруководились, шо ни коровьего мыку, ни гусиного крику!

Наконец стало помалу стихать, последних кричавших уже успокаивали стоявшие рядом. Ашихмин вновь попытался хотя бы установить слабо-доверительную связь со двором.

- Но я-то при чем? Интересные люди!.. Что ж вы на меня всех собак вешаете? До меня у вас было три председателя. Почему этот... Хмелевой не отстоял перед районом ваш труд и хозяйство? Говорите - продыху не давал, а урожай весь вывез, сеяться было нечем. Зато липовых трудодней каждому записал чертову гору, дурачил вас.

- А ты отстоишь? - насмешливо перебил Семен.

- Во всяком случае, буду отстаивать. По всем кабинетам пойду, вплоть до органов.

- У-у, який храбрый... Так мы и это слухали!

- Ты Похмильного не трогай, - сурово предостерег Мороз Давид. - Ему и без тебя зараз достается, як Серку на перелазе. Ты за себя отвечай!

- Да не нужен он мне, не нужен... Вы прекращайте орать... Ваше незавидное положение во многом объясняется трусостью ваших председателей, - объявил Ашихмин к облегчению встревоженных активистов. - Где ваш бывший главный сельсоветчик? Тот, кто хозяйствовал с ними со всеми? А ну, выходи, раздели со мной удовольствие, - Ашихмин указал на свободное место возле себя. Из толпы никто не вышел, люди оборачивались к Онисье, тянули к ней головы.

- С утра... на собранье... - растерялась бригадирша.

- Не дошел? Дорога дальняя? - громко съязвил сидевший на перильцах Корней Шевковец.

- Об бутылку споткнулся.

- Гад, пропил нас, як скотину, а зараз в бурьянах отсыпается!

- И где только гроши на водку берет...

- Поменять бы его местами с Максимом.

- В пару тому черту заполошному в тюремную работу запрягти.

- Не менять, поправили с крыльца Костю Мочака, - а спросить для начала, почему вы бедствуете. Его, ваших правленцев, актив. Да вас самих: вы где были? Почему молчали?

- Так мы же верили вам! - отчаянно вскрикнул Безверхий. - Один приедет, рвет на себе рубашку, клянется, шо оплатит, другой приедет - чуть ли не на церковь присягается: кровь из носу, а за труд получите, третий - не хуже тебя в органы собирался. И район с трибунов заверяет: все до зернинки, до копейки выплатим. Ну, думаем, вот-вот кончится, вот-вот получим. А ему ни конца, ни краю. Вот шо мы получили, - похлопал он себя между ног. - Третий год дурачите посулами, в гроб вашу тетю! Все! Зараз вера до вас кончилась. Мы зараз...

- Да будет тебе, - пренебрежительно перебил его Ашихмин и, веселея, обратился ко двору: - Будет лазаря петь! Я не беломордый офицер, не из Москвы, где об селе - ни в зуб ногой, мне в соседнем селе пупок резан. Ишь, верующие нашлись, девицы невинные. Вы трижды свое зерно - я смотрел по документам - подчистую вывозили... и верили? Вы за кого меня принимаете?

- Так обманом брали! - заорал Семенюта. - Вы же брешете один лучше другого!

- Обманом? - весело сморщился Ашихмин не то от брызнувшего из прогалины по крыльцу солнца, не то от довода гуляевца. - Это вас-то, хохлов, обманом? И зерно, и скот? - Он проводил взглядом уходившую со двора Онисью и вдруг согласился: - Так и быть: верю. Сам не раз нажигался. Но сейчас-то вас обманывать нет смысла. Вы - нищие. Поэтому райком нацеливает местные органы на конкретную помощь колхозам. Недавно собирали председателей...

Упоминание о райкомовской помощи встретили с особым негодованием.

- Ага, поможут! Жди, когда черт сдохнет, он еще и не кашлял! рявкнул обычно невозмутимый Захар Татарчук.

- Тот Скуратов добьет нас в немецький крест!

- Та мы и тебе не даем нашей веры!

- Учат нас, дураков, учат...

Ашихмин поднял руку, привлекая внимание.

- Напрасно... Здесь вы ошибаетесь... Тихо, товарищи! - прорывался он сквозь нарастающий шум. - Разве не помог вам район и Скуратов в эту весну семенами? Смогли бы вы засеять на своих одиннадцати полудохлых быках сто десять гектаров без тракторной колонны? Как бы там ни было, а дело налаживается. Во многих колхозах свои МТФ, мехмастерские, ваших пятерых ребят на тракторные курсы взяли, а недавно фельдшерские...

Конец фразы потонул в остервенелых криках:

- Дураку ешь мэтэфами!

- И у нас оно, а толку?

- А церкву на шо закрыли, ироды? Мешала мэтэфи?

- Не, вы послухайте его, люди! - изумился рослый Павло Домашенко. - Он же слово в слово кажет нам, шо и Похмильный. Вспомните первое его собранье. А? Ну слово в слово!

- Так я и кажу: все они на одну колодку, потому и брешут одинаково!

- Стой, люди! Ша, громада! - Это пробился к крыльцу Илько Пашистый. Разве мог он в такую горячую минуту не подать в защиту села свой голос, когда, пусть ненадолго, но полная свобода в речах дадена.

 
- Другое слухайте! Нас дуракують, да не тем. Нищие, кажешь? - уточнил он у Ашихмина. - Оно так, в своем хозяйстве, по вашей милости, мы зараз - хуже старцев. А урожай? Хлеба, шо на полях, они по нашему труду и семенам великих денег стоят. Вот, люди, - предостерег он внимающих ему односельчан, - на чем они нас опять одурачат. Шо ты нам тычешь в очи мастерскими? Железякой не накормишься, не оденешься. Нам зараз во спасенье хлеб и грошенята нужны. А ты опять клонишь к бесплатной хлебосдаче, хочешь нас опять на бубях оставить. Не-е, дорогой ты наш хитрый товарищ, - погрозил он Ашихмину, - на сей раз ваша не пляшет. Пока ты нам из района не привезешь клятвенного слова про оплату, ни один из нас в поля не выйдет. Я правильно кажу, люди?

Ободренный прозорливостью конюха, двор полыхнул гневным криком:

- Ни один! Правильно, Илько, ни один!

- Ихний же сцик постановил прошлой осенью: рассчитайтесь, храпоидолы, по-хорошему с колхозниками. До Нового года рассчитайтесь, шоб на будущее доверие!


- Ага, рассчитались! То урожай подсчитать не могли, то, оказалось, трактор на зерно в Америке закупили, то еще яка-сь холера, у них же вечно: як не понос, так золотуха!

- Надо самому Сталину телеграфом бить, шоб судил их, сукиных сынов, за обманы!

- Обьязательно вези клятвенне, шоб в нашей ячейке лезорюцией затвердили, а то опять открестятся!

- Эх, дали маху! Дали маху в двадцать девятом. Зараз бы тихенько ковырялись в своем единоличии и ни одна собака бы на тебя не гавкнула...

- Ото ж, ввели в грех, як черт в болото, с тем колхозом, а зараз, когда церкву закрыли, еще не то будет.

На крыльце совсем приуныли. Если новый предколхоза не переломит ход собрания в свою пользу, хорошего ждать нечего.

- Да замовчить вы, брехунцы! - свирепо заорал над клокочущей толпой долговязый Семенюта. - Крой дале, Илья!

Но Ашихмин, уже сам закипая злостью, не дал сказать конюху.

- Они все время так орут? - намеренно громко спросил он у подавленных правленцев. - Невозможно разговаривать... Послушайте, - обратился он ко двору. - Я предупреждаю: если вы будете мне грозить, оскорблять - это будет первое и последнее собрание. Я тоже умею в зубы заглядывать. В свое время белым офицерам пересчитывал. Мне орать нечего. Если у вас так накипело, берите в руки колья, дубины, вилы - и в район. По дороге сагитируйте людей из других сел. Давай, вали, пока Скуратов на месте!

 Двор затих.

- Так нас же всех пересажають! - вновь изумился Павло Домашенко.

- Тюрем не хватит. Вперед!

Удивился не только Павло. За спиной у Ашихмина переглянулись правленцы: смело начинает новый предколхоза!

- Кучеряво балакаешь! - насмешливо отозвался на ашихминское предложение Назар Чепурной.

- Тебя же погонят с председателей, - в недоумении задрал голову стоявший справа от крыльца Демьян Приходько. - Не боишься?

- Сказать откровенно? Я этой должностью не дорожу. Я в "Желдороге" при желании... - тут Ашихмин, раздув ноздри, качнулся через перильца к Демьяну и доверительно, как если бы ему одному, но так, чтобы услышали окружающие, поделился: - При желании по одной накладной буду иметь больше, чем у вас... ну, ты меня понял... Но вы не пойдете. Вся ваша храбрость вот в этом дворе и кончится, - жестко объявил он притихшей толпе. - У вас не то, что храбрости, у вас простой мужицкой смекалки нету. Что вы молитесь на район как на икону? Они там тасуются, что короли в колоде, а вы до крайности дошли. Район на то и существует, чтобы требовать. На него как на Бога: надейся, но сам не плошай. Нет от него помощи - и черт с ним! Надо своей соображаловкой думать. Разрыдались! Стыдно обноситься, дойти до откровенного голода. Живете не на пустых песках. Разве нельзя втихаря держать в лесном ауле десяток неучтенных коровенок - на молоко грудным детям? Пасти своим сторожем табунок домашних гусей на болотном озере? Наладить ловлю рыбы и менять ее в городках на товары и продукты? Кто вам запретил держать в своем личном хозяйстве кур, гелят, поросят? При желании можно даже найти "левую" работу под живые деньги. Пора окончательно понять: от колхозной работы, хлебосдач мы никуда не денемся. Другое дело, надо уметь отстаивать свой труд. Кто знает, может, с этого урожая ваш колхоз подниматься начнет. Поэтому, не забывая о своем, надо и о колхозном думать.

- Ты бачишь, яке оно розумне! - издевательски удивился кто-то из молодых парней, сидевших на крыше дровяника, и свел на нет эти озвученные Ашихминым скуратовские рассуждения, которыми секретарь райкома напутствовал назначенца в дорогу.

- Тут як ни хитри, а в теперешнее время мы живем по присказке: ты - в гору, черт тебя - в нору, - горько отозвалась Лизка Ситникова, а Андрей Розумий грубо дополнил:

- Да ваш колхоз куда ни целуй, везде ж...! А ну, Илько, растолкуй ему про гусей в озере!

- Скажу, скажу, - обрадовался конюх тем, что люди ждут его слова. - Ты до нас надолго? - вкрадчиво поинтересовался он у Ашихмина. - Добре. Вот мы и побачим, як ты сумеешь держать тайных коров. Враз продадут! Ты, як заслуженный, конешно, выкрутишься, а нас гепеу до тюрьмы в секунд приторочит. Ишь, який догадливый! А то мы без тебя не знаем, чем соображать. Но вы же в такие узы взяли, шо як ни бейся, ничего не выходит, хочь ты селезнем крякни! Телятко на добрых помоях, на молочке всхаживають, у нас и плохих нема. Коровку тоже на одном сене восемь месяцев не продержишь, иначе кроме навоза ты из-под нее ничего не вынесешь. Да ту же гуску без зерна не вскормишь. И куры, они не с сырости заводятся, квочке в сидало вместо пшеницы земельного праху не всыпешь. Мы каждой картошине, словно яблоку, счет ведем, а он размечтался на табуны, расписует нам! Было у бабки три сына и все на букву "мэ": Микита, Миколай и Микифор. Вот так и у тебя. Да у нас вашими стараньями не то шо коровьего мыку и гусиного крику, у нас скоро ни кошачьего мяу, ни собачьего гау не почуешь - съедим. И ты, товарищ, хочь обижайся, хочь нет, а нема у нас больше сил третий год на вас задарма робыть, ваши брехни слухать...

Ашихмину, видимо, надоел и конюх со своим "розумным" словом, и весь этот нескончаемый гвалт - он вдруг разразился таким цветисто-забористым матом партизанских времен, что двор удивленно смолк.

- И вправду умеет, - выразил общее мнение Семен.

- Хватит! Хватит голосить! - рыкнул назначенец, и у правленцев отлегло от сердца. - Только бы плакались. Потребовать у района - в штаны наложили. Что ты, дед, ноешь? - грозно наклонился он к Ильку.

- От меня-то что ты хочешь?

Вместо оробевшего конюха заговорил Иван Безверхий, которого уже обступило несколько решительно настроенных мужиков:

- Ты зачем сюда приехал?

- Я назначен сюда председателем, - властно отрезал Ашихмин. - Организовать и восстановить то, что вы развалили.

- Ты эти выкрутасы брось! - побледнел Иван. - Мы без тебя организуемся. Ты тут до первого заморозку, и кончится твоя работа тем, шо и ты вывезешь весь урожай. Для того сюда послан. Так вот, мы тебя загодя предупреждаем, пока ты не начал "восстанавливать": езжай к Скуратову и требуй, шоб нам оплатили треть урожая прошлого года. Зерна в районе, знаем, нема, но деньги найти можно. И привези документ, который государственно подтвердит, шо в нынешнюю уборошную нам прежде оплатят хлебом трудодни, а шо останется - на хлебосдачу.

Ашихмин мрачно покивал его словам.


- Я так и знал, что этим дело кончится. Вот предел вашей храбрости: едь, чужой дядя, в район, требуй за нас. Треть, я правильно понял? Неплохо... А если не поеду, тогда что?

- Тогда мы сами свой труд оплатим! - глухо выкрикнул Безверхий. Ночами подчистую выкосим! Все, на этом можешь закрывать собрание!

Двор слушал их затаив дыхание: пошел настоящий разговор! Правленцы, услышав в голосе предколхоза долгожданную командирскую твердость, осмелели. Комендант Иващенко шагнул вперед, встал рядом с Ашихминым.

- Иван! Ты давно отряс тюремных вшей? - угрожающе напомнил он Безверхому. - А ну возьми в зубы, помолчи! Не то мы тебя мигом наладим опять считать ворон скрозь решетку. Ты чого сюда заявился? Ты - лишенец и не имеешь права быть зараз середь нас. Немедля покинь наше собранье!

Безверхий, которого еще не восстановили в гражданских правах после срока, молча смотрел на коменданта мученическими глазами. Мороз Давид заслонил его мощной фигурой.

- Ты, Василь, тоже возьми себе шо-нибудь в рот, - угрюмо посоветовал он коменданту. - Он уже отряс, а тебе их еще набираться. Ты довыслуживаешься!

- А чего вы нас тюрьмой лякаете? - почему-то у толпы спросил Стефан. - Обнеси село проволокой - и чем тебе не тюрьма?

- То вже будет Казитлаг, - важно поправил его Шерека Савва.

- Та нехай в тюрьму! - вдруг заорал Розумий. - В тюрьме каждый день кусок хлеба подають! В тюрьму? - опять бешено вскрикнул он. - Сажай! Детей - в приют, а я хочь в тюрьме наемся. Сажай, сука задолизная! - И он, окончательно озверев, рванулся к крыльцу. У самых ступенек его перехватили мужики, с силой затолкали назад, в сторону, в бабий куток. И вновь прежним, негодующе-грозным раскатом отозвалось собрание на произошедшую свалку - по двору открыто и громко перекликались:

- Без телеграфа их, собак, своим судом казнить!

- А то глядеть? Они палачуют, и нам надо!

- Забить в глотку всю хлебосдачу...

- С наших перевертней начинать, с наших!

- Бить и гнать их в хвост и в гриву, сатанюк!

- Сами виноваты: их надо было в самом начале доразу кончать... - Бледный комендант растерянно топтался на крыльце, остальные правленцы не знали, куда себя деть, что говорить. Один Корней Шевковец с веселым любопытством разглядывал лютовавших односельчан. Ашихмин приподнял обе руки.

- Прошу тишины... минуту внимания, - успокаивал он двор. - Давайте, товарищи, по делу... прошу по делу! Что от меня хотите? Что я должен в первую очередь сделать?

- Тебе сказали: едь до Скуратова або самого его сюда вези! Мы его, сукиного сына, тоже спросим!

- Клятву возьми с него письменную!

- Жить нам дайте в первую очередь, паразиты чертовы!

- Сам поначалу клятву дай!

- Какую вам, к чертям, клятву! - выходил из себя Ашихмин. - Я подчиняюсь райкому партии...

- Ах, так... - задыхался в бешенстве Семенюта. - Тогда мы - на восстанье! - вскрикнул он страшным голосом. - Все до одного, и будем стоять насмерть! - И с разбойничьей удалью кинул в толпу: - Вы як, люди?

И снова пороховым погребом взорвался двор - шарахнуло по селу остервенело-дружным криком, визгом, дикими голосами, жуткой матерщиной, понеслись из бушующей толпы проклятья, угрозы, вопли, призывы последовать насмешливому ашихминскому совету идти всем селом в район, крушить засевших там вредителей... На крыльце совсем упали духом. Ашихмин демонстративно пожимал плечами, криво улыбался по сторонам... Ему надо было что-то срочно предпринимать, каким-то образом подчинить себе осатаневшую массу людей.

- Ну, товарищ, это ты не подумавши, - притворно-весело крикнул он, когда медленно пошло на убыль. - Это ты прямо сдуру: на восстанье. Сказанул! Отошло, мужики, ваше время на восстанье. Впрочем, почему отошло? - неприятно удивился он и, повысив голос, объявил: - Очень даже вовремя: тут Буденный недалеко дивизией ходит, вразумляет кочевые аулы.

- Киргизам мало-мало секир-башка делает! - бесстрашно захохотал на перильцах Корней, чем сбил опасное напряжение толпы.

К Ашихмину возвращалась прежняя уверенность - вспомнил, наверное, назначенец свое боевое прошлое.

- Из-за двух-трех районных головотяпов ты народ на мятеж толкаешь? Против рабоче-крестьянской власти? - железным голосом спрашивал он Семенюту. - Да тебя до Акмолы не довезут - шлепнут в Щучинской как провокатора. На первый раз запомни: ты не говорил, я не слышал.

Комендант, чтобы не выдать страха быть битым, тоже бросал в толпу деланно-свирепые взгляды. Председатель сельсовета понял, что отмалчиваться становится опасно: Ашихмин при своей крутости может запросто погнать с должности.

- Опамятуйтесь вы, дурни! - крикнул он с крыльца. - Шо вы несете, какое восстанье. Говорят же вам: проглядают измененья к лучшему... Фока, Иван, кончайте народ булгачить. Надо действительно подумать, может, столкуемся с киргизами в каком-нибудь ауле. Они не лучше нашего зараз живут...

Переменчивость в настроении огромного сборища, непредсказуемость в его поведении удивляли: с той же яростью, с криком и перепалками гуляевцы принялись обсуждать пустые предложения. Под горячую руку досталось и казахам-соседям, и живущим в селе ссыльным чеченам, полякам, уже то там, то сям вспыхивала ругань, стали покрикивать друг на друга...

Ашихмин с облегчением расстегнул ворот рубашки, вздохнул полной грудью: кажется, на этот раз обошлось. Он достал карманные часы, с намеком показал правленцам.

- Я несколько лет работал в акмолинской кооперации, кое-какие... ну, тихо, тихо! Пошумели - и будет... кое-какие связи остались. Съезжу к Скуратову, съезжу в Акмолинск... Нет, дорогой, Скуратов к вам не приедет. У него в подчинении больше семидесяти сел и аулов. Если в каждое приехать - полгода на одни дороги уйдет... Переговорю с друзьями, желдорогой, зайду в банк, может, пробью кредитишко. Тут все зависит... От чего? - спросил он Костю Мочака. - Нет, любезный, не только от района. Да, верно: от урожая и хлебосдачи. Но с условием: не болтать языками, не ябедничать в район. Я-то выкручусь, правильно здесь подметили, но вы - проиграете.

- А под яки проценты? - строго осведомился Гетьман Яков, считавший себя знатоком в бухгалтерии: три месяца работал приказчиком в кооперации, откуда его выгнали с треском.

- Под самые малые, разумеется. Возможно, выколочу беспроцентную ссуду. Но это уже не твоя забота.

- Як так - не моя? - оскорбился Гетьман. - У нас контрактация земель который год висит ярмом на шее. А - не моя!

- Ото ж! Нам еще процентов не хватало. Мне одна жинка по секрету говорила - я не скажу, хто такая, бо она дуже звестная в районе, - будто с наших сел будут сбирать не проценты, а эти, як же их?.. От надо же - забула...

- Усих голосистых жинок на спевки у Москву, - рыкнул Мороз Давыд. - А тебя, киргизку, из списка вычеркнули!

- Зато тебя, чертолома, вписали, шоб по твоей пустой башке заместо барабана грохать! - мгновенно нашлась гуляевка.

- Да шо мы тут полдня торгуемся, будто жидовскую невесту сватаем! - весело заорал, перекрывая общий шум, Семен. - Чертуемся, кричим, а ничего путного!

И когда с крыльца ему предложили высказать свои предложения, он их выложил. Чтобы не оказаться жертвами очередного надувательства и выяснить истинные планы района при расчете с колхозниками, Ашихмину надлежит ехать с выборными от села. При встрече со Скуратовым решительно заявить: не будет гарантии в оплате трудодней - не будет хлебосдачи. Расчет с колхозниками производить одновременно с вывозом зерна в Щучинскую. И сразу предложил кандидатуры. С Ашихминым должны ехать трое - Демьян Приходько, Андрей Розумий и Федор Гарькавый. Кандидатуры Ивана Безверхого и Игната Плахоты отклонили как лишенцев.

А когда уже в первом часу дня возбужденные правленцы, оставшись одни, принялись громко и смело обсуждать ход собрания, стараясь угадать, какое впечатление прежде всего они сами произвели на Ашихмина, он, сидя за столом, задумчиво произнес фразу, которая сразу погасила их фальшиво-бодряческий задор:

- Боюсь, как бы Семену Михайловичу не пришлось в наш район заворачивать.
Не разбирая дороги, прямиком по сухим пыльным огородам, задыхаясь от гнева и обиды, Онисья добежала до своего двора, перевела дух и вошла в хату. Муж, уныло сидевший у стола, поднял к ней вопрошающий взгляд.
 
- Ты чего не на собрании?

- Шел, да почтаря встретил, - кивнул он на выскобленный желтый пол, на котором белел неряшливо вскрытый конверт. - Вчера пришло... Что так быстро? Уже кончилось?

- Для меня - кончилось, - негромко ответила Онисья, стараясь удержаться на твердом, властном тоне, - для тебя - начинается. Я зараз чуть со стыда не сгорела. Правду, правду люди сказали - пропил село. Зараз семью пропивает... Ты иди, иди, - угрожающе указала она подавленному мужу на дверь, - послухай, шо про тебя говорят.

- Ты хоть спроси: от кого письмо, - попытался отвлечь ее внимание Гриценяк.


- Чихать бы я хотела на твои письма! - сорвалась она таки в крик. - Я сегодня же тебе, сонному, голову отрублю! В тюрьму пойду, но нехай сыны позора не приймають. За тебя, паразита, богато не дадуть... Ты куда? Ты слухай, бо последний раз слухаешь, последний день живешь!

Он вышел во двор, сел на завалинку в тень.

- Господи, за шо ты меня наказал этим выродком! - неслось из хаты. - В такое страшное время и пропить такую должность. Дурнее Юхима, так тому Бог от роду ума не дал, а этот дурень свой пропивает!

"Зря я не поел... Это она на весь день осатанела, - тускло подумал он и подолом рубахи вытер обильно выступивший на груди холодный пот. - А при ней и за миску страшно взяться..."

- А сгорел бы ты, враженюка, от той водки, шоб я один раз за тобою отплакала, но не каждый день...

"Реве та и стогне" называется... Спросить бы, на кой черт им такие языки? Понятно - слезы: поплачет - полегчает, - попытался он философски отнестись к крикам, летевшим из распахнутых дверей, - но неужто легчает, когда она не кого-нибудь, родного мужика всякими словами... Вот, пожалуйста: "черт с рогами..." - Но поскольку Гриценяк был с тяжелого похмелья, дальнейший взлет его творческой мысли, обещающей интересные выводы, на этом и закончился.

- ... в хате ни куска хлеба, ни копейки, а у него на водку - хочь залейся, шоб ты когда-нибудь захлебнулся ею...

Он поднялся, подошел к сенцам, зачем-то выдернул из камышовой застрехи полотно косы, побитое шершаво-коричневыми пятнами ржавчины, поскоблил одно из них ногтем... Из хаты выскочила разъяренная Онисья.

- Ты чего тыняешься? Иди на собрание, нехай и тебе в очи плюнут... Шо ты трогаешь эту косу, шо ты ее трогаешь? Ее в сенокос надо было трогать... Ага, ага... Ото ты такой хозяин, шо тебе сена во двор не надо. Ты бы мне с сынами накосил, бо за тобою мы в зиму одно сено и будем есть. Ни хлеба, ни денег, ни дров, ни животины - пусто во дворе. Подыхай жинка с детьми с голоду, замерзай с холоду - батько пьет. Так иди и ты, подлюшный, со двора, шоб мои очи тебя не бачилы!

Он ушел бы, если бы не знал, что пока жена не выкричит всего - не успокоится: вынужденная молчать когда он пьян, она отводила душу на нем трезвом. Пусть уж и теперь одним разом, пока сынов нет...

- Ты глянь на себя в зеркало: морда запухла, уже стал похож на киргиза, с которыми пьешь!

Он воткнул косу на место, вернулся в тень на завалинку.

- Ты чего сел? Ждешь, когда опять за угол на стакан покличут? Я, обыкновенная баба, неграмотная, - и в семье, и по хозяйству, и бригадирша, премированная с музыкой, а он - год пьет без просыпу. Ты киргизам скажи мое последнее слово: еще раз привезут тебе водки - оболью керосином и спалю вместе с арбою. А первого - твоего друга Турлыбека, идолюку хромоногого. Боже милостивый, совсем похитнулся мир: мусульмане с Кораном - а пьют насмерть!

- Хватит тебе. Распалилась - без керосина хату спалишь. Говорю тебе, письмо пришло. Хочешь прочитаю?

- Яке письмо? Кто тебе напишет, кому ты нужен? Ну, от кого? От Стефки?

- Не угадала, - мучимый тошнотой, Гриценяк попытался изобразить игривость.

- Еще бы угадать. Ты, пьяныдюга, ей и на память не нужен. Ты никому не нужен: ни колхозу, ни семье, ни людям...


- От Петра Кожухаря. Присудили мужику еще год тюрьмы.

- Вот на кого бы тебя поменять, а не на Похмельного, - обрадовалась Онисья. - Вправду похитнулся мир: добрые люди по тюрьмам сидят, дурни - гулеванят!

- Да уймись ты, заполошная. Просит Петро помочь семье.

- Кого? Тебя? - презрительно удивилась Онисья. - А ты кто такой? Чем ты владаешь, шоб помогти? Яке было добро в хате, ты его все на водку вынес, променял. Остались одни латаны штаны, да и те на тебе. Помогалыцик!

Нет, августовскую жару и полыхавшую яростью жену ему, больному, не вынести, надо что-то одно... Он ушел в околок к старым вербам, стоявшим протяженным рядом вдоль озерного берега, сел на заросший травой земляной вал, по которому от ствола к стволу тянулись остатки хворостяного плетня, распахнул до пояса рубашку. Шум, крики собрания, волнами катившиеся с правленческого двора, здесь были слышнее. «Эк их сегодня разбирает, - в похмельных муках слабо удивился он, услышав очередной, с бабьим провизгом, выкрик. - Крестят нового председателя. Правильно... Сволокли бы вы его, рыбоньки, в озеро, в купель, чтоб он уж совсем родной стал», - посоветовал он в мыслях гуляевкам и повеселел. Собрание неожиданно заинтересовало, он поднялся, прошел околочной дорогой к церкви, крадучись подобрался задворками как можно ближе к правленческому двору и залег под черемуховым кустом. Отсюда ему хорошо было видно и слышно, что происходит возле правления. Хорошо просматривалась с этого места и большая часть приозерной улицы, на которой стояли самые добротные хаты села. Жили в них гуляевцы, но не те, кто когда-то эти хаты выстроили своими руками. Почти из каждой бывшие хозяева либо тайно бежали, либо были высланы. "Вот тут ты, Андрюха, в самую десятку, - согласился он, услышав крик Розумия. - Бить и гнать их в шею, кто бы ни приехал. Да, опоздали мы с тобой, друже, безвозвратно опоздали..."

 Над головой низко нависла длинная веточка с несколькими пучочками черных ягод, он нащипал их полную горсть, ссыпал в рот...

Крепко перебрал он позавчера с коктумаровскими казахами, возвращавшимися из Щучинской. Остановились аульчане у Назара Чепурного. Гриценяк пошел к ним, чтобы забрать бутылку водки, которую заказал для себя, - тоже готовился к разговору с Ашихминым, но наедине. У Назара давние приятели решили чуток сбрызнуть встречу, размочить сухую дорогу, подошли еще гуляевцы, обрадовались... Кончилось тем, что выпили всю водку аульчан, которой они запаслись, чтобы угощать нагловатых уполномоченных, выпили водку Назара и Гриценяка, но и этого показалось мало, под утро пошли к Васецкому и с угрозами вытребовали в долг еще две бутылки - последние, которые приберегал на самый крайний случай приказчик. Гриценяк не помнил, когда уехали казахи, как они простились, - спал мертвецким сном у Чепурных в хлеву, пока сыновья не приволокли домой. Годы, болезни, оправдывал он себя, да и много ли надо выпить человеку, живущему впроголодь, чтобы свалиться замертво. Сейчас бы на поправочку, как в прежние времена, с полстакана водки и миску борща горячего... Его опять облило потом, тошнота подступила к горлу...

Он и не собирался идти на собрание, знал, что непременно услышит о себе в правленческом дворе. Ему уже прямо в глаза говорят, а то смолчат на общем сходе! Ответить же нечем. Не станешь же в этом дурном крике рассказывать о том, как горячо он желал им добра, сколько душевных страданий перенес во время раскулачивания, на какие хитрости приходилось идти, чтобы хоть немного ослабить страшный гнет района и в то же время - уберечься от убийственного доноса из села. Кто ему теперь поверит? О нем могли бы замолвить доброе слово правленцы и активисты, с которыми он бок о бок работал в последние годы, но им самим нечем оправдаться. Их всех, кто с самого начала поддержал колхозное движение, власть теперь вынудила молчать. Ибо то, что происходило ныне в колхозах, нельзя было ни объяснить, ни понять. Оно вообще не поддавалось никакому толкованию: ни классовой, будто бы снова обострившейся, борьбой, ни экономическими соображениями, ни какими-то вражескими происками - теми ушатами словесных помоев, которые безостановочно лили на крестьянские головы. К тому же он доподлинно знал, что те же правленцы и активисты, изворачиваясь, теперь бесстыдно перекладывают свою вину на него. Что тут скажешь, чем оправдаешься? Вот так: старался, ломал себя, сам себе горло перехватывал, а оказалось, что его работа ничего, кроме страшного горя, односельчанам не принесла. Теперь он кое в чем понимал Похмельного, и сознание своей вины связало рот куда крепче, нежели горсть переспелых, горько-вяжущих ягод...

"Ого! Это тебе не кошачий чих... А командиром - Юхима, - вновь хмыкнул он, услышав угрозу подняться на восстание. - Накрутят вам хвосты, дуроплясам, - подтираться устанете. Повстанцы... Колы бердичевське козачество восстало..."

Ему стало противно валяться в высохших травах, подслушивать, разбирать голоса в озлобленном галдеже. Он встал, отряхнул штаны и, уже не боясь быть замеченным, пошел вниз, к озеру, чтобы взять лодку, выехать на ней к другому берегу и там выкупаться на чистом песчаном плесе.