Сильнее всех невзгод

                СИЛЬНЕЕ   ВСЕХ   НЕВЗГОД       
               
                1
 
В тот год, когда я вернулась из полуторагодичного work travel, мне часто снился  один и тот же сон -  я снова стою на берегу океана…
 Алгоритм появления сна был неуловим. Я ждала это, не дающее мне покоя видение. Когда оно на время оставляло меня,  казалось - жизнь закончилась...
Сон  в точности повторял  потрясшую  однажды картину.  Отличие лишь в том, что  сон этот был беззвучен. Все звуки словно остались на дне океана с той частью жизни, которая была настоящим. Все остальное - лишь преддверием  к пролетевшему как миг времени, длиною в год и семь неповторимых месяцев.
Будто все, что было «до» - происходило не со мной, а с придумавшей себя девочкой.
…Я всегда была некрасивой. В детском саду, когда  разучивали к утреннику танец, воспитательница ставила меня в пару к Тёме. С толстым и  неповоротливым Темой   никто не  хотел танцевать. Мною, худой и долговязой, видимо, компенсировалась его неуклюжесть. Кажется, я уже тогда это понимала. Несправедливость остра  в детстве.
На школьной дискотеке, куда я сходила ровно один раз, меня не пригласил на танец ни один из моих прыщавых одноклассников. Неловко топчась на месте, они старательно прижимались  к девчонкам. Все это действо мне казалось дико смешным. По таким партнерам сожаления  я  не испытывала.
«Танец – это музыка тела»,- повторяет  Виолетта.  Музыку следует исполнять с достойными партнерами.
С тех пор о школьных тусовках  я отзывалась не иначе как с презрением, что было с моей стороны вполне  искренне, хотя и не утешало.
Никто в школе, не знал, что я занимаюсь в танцевальной студии. Я  ведь еще та скрытная штучка. Подруг у меня не было, на них не оставалось времени. Школа…студия… в старших классах добавилось хождение по репетиторам. Мама выявила во мне способности к языку. Подозреваю, грузила она дочь знаниями, чтобы у меня не оставалось времени комплексовать по поводу внешности.
В последнюю школьную зиму, переболев в очередной раз ангиной, я пришла на прием к врачу. В этот раз нашего участкового педиатра  заменяла седовласая дама,  смахивавшая на киноактрису,  фамилии которой я не помнила. Оторвавшись от стетоскопа, дама промолвила: «Такая точеная фигурка… деточка, наверное, занимаешься танцами?..»  Вглядевшись в мое унылое, не  слишком оживившееся на комплимент лицо,  добавила, улыбнувшись: «Тебе  нужно выкрасить волосы в ярко-рыжий цвет,  и твое  бледное личико  заиграет…»
Так и сказала. Почему-то даже маме я  не стала об этом рассказывать. Может, седовласая фея мне пригрезилась?..

Готовясь к выпускному вечеру,  я все же не последовала её совету. Свою блеклость я несла как особость на фоне тщательно загримированных одноклассниц. Наверное, это был мой неосознанный бунт. Только против кого? С природой не поспоришь. Зато на последнем школьном вечере я удивила всех, пригласив на «белый вальс» молодого физика. Я-то знала, он – партнер вполне себе, когда-то занимался в нашей студии. Все окружающие, расступившись, глядели на нас. Мне казалось, - я летаю в объятиях Виталика (так за глаза мы звали физика). Да и он в тот вечер всецело отдавался стихии танца. Мы были в ударе. Виолетте, добивавшейся от своих студийцев, взаправдашней отдачи, увидеть бы  нас…
«Во, тихушница, дает», - услышу я  за спиной.

                2.
   Назавтра  я  отправлялась из  однообразно-унылого, до оскомины провинциального родного своего миллионника, в столицу. Я ехала поступать в институт иностранных языков. По приезде  перекрасилась  в ярко-рыжий цвет. За мной закрепился «ник» Рыжик, и  скоротечное время мне  уделял внимание паренек с  испано-язычного отделения, пока не  приглянулась ему яркая блондинка. У полиглота  явно была  страсть к крашеным девицам.
Моя же страсть к танцам  переключилась на изучение  языка. Кажется, ничего в жизни я не умею делать без одержимости, надоедающей порой и самой.
Мои сокурсницы, девицы, лелеющие мечту стать подругами олигархов, пробавлялись кавалерами с параллельного потока. Я слушала их ежевечерние рассказы, угасавшие, обычно, после моих реплик. Или это я сама проваливалась в сон…
Все снисходившие до меня ухажеры казались мне нелепыми, а всякое их   прикосновение ко мне, даже ненароком, вызывало желание встать под душ. Это, определенно, был психоз. В общем, на всем нашем, не ведавшем пуританства  инязе, кажется, я  единственная оставалась девственницей.  Между тем как всё вокруг -  с обложек журнальчиков, витрин бутиков, экранов телевизора, Интернета - всего, одолеваемого буйством сексизма  взывало «СДЕЛАТЬ ЭТО НЕМЕДЛЕННО!»
В моей удаленности от нимфетских  забав  моей соседке по комнате виделась угроза своему статус-кво. Но вскоре она от меня отстала, уверившись в собственной безопасности и моей безнадежности.
… Днями я занималась, подтверждая  статус ботаника,  нисколько не тяготясь ни этим званием, ни процессом учебы. Мне ненавистно было лишь унылое ничегонеделание.
Иногда мне снились репетиции. Просыпаясь, я думала о том, что разучилась танцевать. Стала  захаживать в соседний  клуб.  Где меня вскоре уже знали. Вставала рядом с  танцорами работать, подменяла припозднившихся партнерш, упражнялась в одиночку. Мне всего-то и было нужно – музыки и немного пространства. Танец, как состояние души, заменял безмятежность всегда чужих для меня праздников, эфемерную близость подруг. В его стихии сублимировалась моя мятежная душа.
Танцы в стиле латинос поднимали настроение, танго – рождало желание нравиться, фламенко – дарило непередаваемые ощущения каждой клетке моего существа.
Маму, когда-то приведшую в танцевальную студию свою угловатую девочку избавляться  от застенчивости, вспоминала здесь  с благодарностью. Танцы спасали  от одиночества, не лишая независимости.
С Павлом, руководителем студии, мы иногда, не сговариваясь, импровизировали. Хастл – прекрасный способ самовыражения – был по душе  нам обоим. Что меня особенно привлекало в моем молчаливом партнере – его природная неспособность  к хамству по отношению к женщине, на что  иные умудрялись даже  танцуя.
Иногда меня звали  в подтанцовку. Это, хотя и случалось редко, давало относительную материальную свободу. Возможно в силу всей этой загруженности, пять лет студенчества пролетели незаметно. Учеба закончилась  стремительно, как и началась. Я уезжала из столицы без сожалений, успев за время, проведенное здесь, понять: если  в душе  поселился бес неудовлетворенности собой, не спасают собственные достижения  в виде отличной учебы. В столичной гонке тщеславий в цене были иные достижения. Я бежала отсюда столь же стремительно, как пять лет назад из родного города, оставляя в недоумении институтских преподавателей, прочивших мне аспирантское будущее.

- Повесь диплом в рамке себе на стену! – вручила я по приезду домой  маме нелепо багрового цвета корочку.
- Почему «себе»?..- пыталась она воспротивиться. Не  слишком, впрочем, искренне. Она всегда придавала  значение  всяческим свидетельствам   успешности в ее понимании, с детства вдалбливая в мою честолюбивую головенку необходимость их достижения. Непонятно как мне это удалось, ведь к последнему курсу я совершенно охладела к процессу познания.

                3
 Отоспавшись, через день, я отправилась к Виолетте.
 - Ты просто рыжая красавица!..
Виолетта  не отличалась щедростью на комплименты. Бесцеремонно повертев меня, придирчиво оглядев, пожурила за «излишки», расспросила про кавалеров, недоверчиво качала головой: «Впрочем, ты всегда была у нас девицей с закидонами…». И выложила главное - она искала меня, потому что одна из танцовщиц ее шоу-балета надумала рожать перед контрактом в Японию!..
Судьба давала мне шанс. Что-то подобное будто уже виделось мне в бессонных бдениях. « Не может же все быть бесконечно обыденным…»  И, кажется, начинало  свершаться!.. 

Полгода мы  изо дня в день репетировали, до одури! А внутри меня жило ощущение полета, даже тогда, когда я падала в изнеможении на кровать, едва добираясь до дома. Предчувствие того, что не облекалось в  слова, не оформлялось в мысли, но было ощущением ни на что не похожей новизны, прочно засело во мне. Как в детстве, когда ждешь нового года, который  все переменит. 
И, наконец, настал день  отъезда. Обычный осенний день: прощания, проводы… В самолете мы все отсыпались. В последние перед отлетом дни Виолетта  мучила нас с особенным пристрастием.
 
 … Япония встретила воздухом, в котором  словно замер непролившийся  дождь. Ощущением, будто все до единой его капли  обволакивают и  проникают в вас, поглощая каждую клеточку организма…
-Я же не переношу сырости,- паниковала я, погружаясь во влажность, словно входя в море. Эта дивная, впоследствии оцененная нами влажность, обновляла кожу эффективнее всех  на свете снадобий и кремов.
Япония - неправдоподобно сказочная  страна чистейших улиц с переговаривающимися светофорами, реагирующими даже на заторы… Городов в бесконечных хайвэях, фантастических эстакадах и проходящих прямо под дном залива туннелей.  Страна, в которой под натиском хай-тека чувствуешь  свою дремучую удаленность. Где  вежливые, тихие японцы похожи  друг на друга как братья. Но лишь до поры, до времени…
 
Ночной клуб для деловых людей располагался в городе Гифу. С семи вечера – танцы в режиме  «нон-стоп» до полуночи, домой мы  возвращались под утро,  после обеда – снова репетиции. С собой мы привезли двенадцать танцев, еще трижды репертуар обновлялся, а это – репетиции, репетиции… Особенно трудно было привыкать к заданному ритму  первые две недели. И все же периодических выходных вполне хватало на поездки по восхищавшей, удивлявшей,  влюблявшей в себя стране. Поселили нас в трехкомнатном доме, почти без мебели, в духе японского минимализма -  раздвижные, утопленные в стене шкафы, такие же двери. Японцы умеют ценить пространство, которого им так не хватает. Позже, путешествуя по стране, мы убеждались, что даже города здесь плавно перетекают один в другой.

Спали мы на татами, половом  покрытии  из волокон сизаля, по которому  так удобно и очень полезно  ходить босиком. Удивительным свойством этого растения была способность не принимать на себя окружающую температуру. В холодные месяцы на нем не холодно спать, в жаркие – не жарко. Правда многие из нас с непривычки стелили поначалу сверху еще и матрасы. А легкие, непривычно тоненькие подушки из специально обработанного рисового зерна, принимая форму головы, как рукой, снимали усталость. Засыпая на своей подушке, я ловила себя на мысли, что новизна  этих физических ощущений, несет в себе нечто, надвигающееся на меня с неизбежностью стихии. Стихии, не страшащей, а вызывающей любопытство. Кажется, я жду ее с обреченностью клиентки у гадалки. Притом, что в роли Кассандры пребываю сама. Не однажды мои предчувствия удивительным образом подтверждались. Хотя извечный скепсис даже по отношению к собственной персоне не позволял мне заблуждаться по этому поводу. «Просто совпало…»,- говорила себе не раз.

Приняв душ,  девушки перед сном, по обыкновению, перемывали косточки менеджеру, маленькому японцу,  с бесстрастным, как у буддийской статуи, ликом. Оказавшийся вполне компетентным  в нашей области специалистом, он строго следил за тем, чтобы мы выкладывались на все сто, изумлял  сверхтребовательностью, на ежедневных собраниях делал замечания, подмечая каждую ошибку. Периодически свирепела и Виолетта, гоняя за  малейшее  отклонение от  режима. Ее можно было понять, условия контракта - строжайшие. Постепенно к японскому культу работы приноровились и мы, хотя девочки часто жаловались, что устают «ужасно»…
Меня здесь устраивало всё. Я просыпалась раньше всех и учила  по детской азбуке японский, смотрела телепрограмму для начинающих и через пару месяцев вполне сносно овладела хироганой  для свободного общения.
Мне здесь было хорошо, будто, наконец, я нашла  себя. Нравились вежливые, непрерывно кланяющиеся японцы из обслуживающего персонала, устраивала отстраненность, почти безразличие со стороны клиентов клуба, среди которых,- были предупреждены мы особо,- сплошь бизнес-элита, очень важные персоны.
Это большей частью была деловая  элита, желающая расслабиться после напряженного дня. Здесь, в клубе, продолжаются бизнес-встречи, подписываются контракты. Приходят сюда  и с женами, но чаще - одни. Оказалось, что японские бизнесмены не прочь выпить и не считают за грех тут же за столом уснуть. Под утро работник клуба бережно препроводит господина к автомобилю, его довезут домой в целости и сохранности. Солидный клиент, который «всегда прав», трогательно оберегается, ведь это завсегдатай клуба, который за ночь оставляет здесь кучу денег. Здесь не встретишь представителей эконом-класса, они посещают другие рестораны – китайские или корейские - где все намного дешевле, хотя и кормят также вкусно.


                4
Мне  нравилось наблюдать за пианистом, юношей с бледным лицом неврастеника. Сидя за фортепиано, он прикусывал нижнюю губу, становясь похожим  на избалованного ребенка.   Иногда мы с ним
переговаривались, он хорошо знал английский, стажировался год в Европе.  В один из дней, опуская голову на подушку, я подумала, уже проваливаясь в сон: «Наверное, он тоже одинок…» 
Особенно сблизилась я  здесь с Ленкой, которая, как и все появлявшиеся мои приятельницы, не оставляла надежд сбить меня с праведного пути, но, обладая веселым цинизмом и природным умом, нисколечко не раздражала. «Девушку украшает скромность?»- почти искренне удивляется Ленка.- «Это когда других украшений нет…». Ее бьющая через край энергия заражает и завлекает. Вокруг нее всегда народ. Оптимистка по натуре, Ленка выводила  из депресняка  девочек, заскучавших по оставленным на родине бой-френдам. В скором времени завела роман с постоянным клиентом клуба. Что было не удивительно – в ней, южного типа жгучей брюнетке - буйствовало, требуя отдачи, сочетание как минимум трех древних кровей.

Ее пассией был господин Суёку, носивший  свое рыхлое тело с необыкновенным изяществом и бывший одним из немногих гостей клуба, кто наблюдал наше  выступление с нескрываемым интересом. Добродушный   японец, как выяснилось, два года назад потерял красавицу жену, и лишь недавно начал отходить, возвращаясь к привычной жизни. Он часто приглашал нас с Ленкой  поужинать с ним. По условиям контракта мы не имели права отказываться от приглашения  гостей. В те часы, когда наш состав отдыхал, вечерние часы мы проводили за его столом. Он хохотал, как ребенок, над страдальческим выражением наших лиц, когда впервые по его настоянию  мы попробовали сырую рыбу, только что разделанную и поданную чуть ли не с трепещущими нервными окончаниями. Это, одно из самых дорогих блюд ресторанного меню, честно говоря, поначалу показалось мне просто отвратительным. Уж лучше есть крокодиловое мясо, неожиданно напомнившее  вкусом привычное куриное. В одно из таких совместных  застолий мы раскусили, что сырая говяжья печень, поданная под сказочным соусом из водорослей, может быть фантастически вкусной.

Господин Суёку  был добродушно непосредственный, по-русски разгульный и не по-нашенски галантный мужчина. Впрочем, окажется, в бизнесе наш добряк, с той же легкостью, с какой носил свое тело, наносил харакири конкурентам. Предположения насчет его «несметного богатства», было скорее  Ленкиной  фантазией, впрочем, наш приятель и не бедствовал. Идефиксом Ленки была мечта «выйти замуж за миллионера».
В один из своих выходных она укатила с господином Суёку к морю, познавать «самурайскую любовь».

…Пианист играл, казалось, самому себе, слушая собственные импровизации, не обращая ни на кого внимания, снова и снова проигрывая тему. Меня тянуло к нему, как тянет подсолнух – к солнцу. Наверное, потому что он, как и я, был отделен невидимой стеной от всего остального мира.
Сквозь посторонние звуки, смех и говор я вслушивалась в мелодию. Как хватают в душной комнате глоток свежего воздуха из окна. Подобного со мной не случалось раньше. Музыка для меня - прежде всего ритм. И подчиняемые ему движения. Подобно папуасу, я оживаю, слыша его зов. Он входит в мое тело, подчиняя его себе. И  начинается действо танца. Эти же  звуки увлекали в сферы совсем неведомые…
-Ты чего такая? – подсела Ленка.
- Слушаю музыку…
Она оглянулась в сторону пианиста.
- Классный мальчик.
У Ленки поразительное чутье на  настроение.  Она уютно чувствует себя в роли благодетельницы, располагающей  звезды на чужих небосклонах. «Вам несказанно повезло - у вас есть я»,- это девочкам, бегающим к ней  гадать.
Со мной ее номера не проходят, и она не делает поползновений. Просто - оценила. И это не вызывает во мне привычного сопротивления.
С Ленкой   легко, у нее ясные цели. «Скопить денег и увезти маму на  лечение в Израиль…» Найти жаждущего любви миллионера и женить  на себе. «Не пропадать  же этой  невозможной красоте…» - слова ее ежедневного  боевого клича перед зеркалом. Девиз  моей подруги – «не терять времени даром - природа не терпит пустот».
Ленка и вправду всегда устремлена вперед, порой даже опережая эту самую свою природу…
Мои же цели гораздо приземлённей. Мне нужно заработать на отдельную квартиру. Чтобы мама воссоединилась с Семенычем, заурядным, как будний день, но надежным, как смена суток, давним своим другом. 
Семеныч запросто, без церемоний, называет себя  «классным токарем и хорошим мужиком», хорошо зарабатывает и почти щедр. Широта его натуры, позволяет ему  при плохо скрываемой неприязни к «черным», приятельствовать с азербайджанцем  Рифом, держателем  крохотной закусочной. Впрочем, словечками типа «чурки» Семеныч при Рифе вряд ли разбрасывается. Простоватый на вид, наш «классный мужик» вполне хитроумен.
Мне, главным было не  слышать  его сентенций с незатейливыми   шуточками. Замечая мой далекий от дружелюбности взгляд в ответ на очередной пассаж Семеныча, мама жалобно склоняла  голову, принуждая меня к молчанию. Великодушием я не отличалась, но поскольку жила ожиданием новизны, позволяла себе снисходительность.

                5.
Поздним вечером зал ресторана  пустеет. Ясиру, так зовут  пианиста,  продолжал играть, сидя за роялем. Я подсела поближе. Он, кивнул, улыбнувшись. Я слушала, облокотившись на спинку стула и подперев голову рукой.
- Что это за мелодия, - спросила, как только Ясиру убрал пальцы с клавиш.
- «Я назвал  ее «Облако»…»  И, повернувшись ко мне всем корпусом,  произнес утвердительно: «Тебе грустно».
-Да,- почему-то сразу согласилась я.
-Понимаю. Когда я жил в Ирландии, я очень тосковал по дому.
Если б он знал, этот мальчик, что меньше всего я грущу по дому. Привычка печалиться  живет со мной, сколько себя помню. Безоблачное детство – бывает ли оно?- сомневаюсь до сих пор.
Привычная, почти необременительная  эта моя спутница жила со мной, не доставляя  хлопот. Но, наблюдая, как  веселятся по пустякам и совершенно искренне дурачатся  окружающие, я не могла не завидовать им. «Не умею радоваться…»,- досадовала на себя. Но ничего не могла  поделать с этой своей дефективностью. И это состояние покидало меня лишь на  время танца.
- Это твоя музыка?
Он промолчал, улыбнувшись. У него необыкновенная улыбка. Люди, которые улыбаются редко, умеют это делать замечательно.

Мы частенько пили теперь с Ясиру кофе  в поздний ночной час, когда ресторан постепенно пустел. Болтали ни о чем,  иногда по моей просьбе он рассказывал о своей стране, и почти ничего – о себе. Скрытность, похоже, тоже нас сближала.  А однажды, осторожно взяв меня за локоть, он пригласил меня танцевать.
В пустом зале где-то  вдали едва слышно звучала музыка, и казалось, мы просто обнимаемся на виду у всех. Приятный запах его духов, неожиданно крепкие для музыканта плечи и руки, которые так приятно было чувствовать. Его глаза,  такие  ласковые, что не хотелось отводить взгляда. Едва осязаемое волнение. Мое, его. Незнакомое,  похожее на полет, чувство, с которым не хотелось расставаться. Чувство, или это - музыка тел…

«Благодарю…», - шепнул, прижав на мгновение к себе.  На мгновение, но то не было робостью. На мгновение - осторожно, словно оберегая. Но не уберег - я задохнулась от волны этой нежности…
Как  быстро  закончилась мелодия. Когда-то давно  у меня был партнер по танцам, мальчик, стриженный под «ежик», по имени Дима.  Танцуя с ним, я не ждала окончания музыки. Нас ничто, кроме партнерства, с ним  не связывало, а я вдруг вспомнила, как  долго не покидало меня тоскливое чувство одиночества,  когда семья Димы уехала из нашего города. Как сверлило  внутри, мучая до слез, то, чему названия не знала. Я не умела плакать и оттого, наверное, было мне в то давнее лето особенно больно.

Мужество и нежность – это формула высшей гармонии?.. В ее поисках пребывают музыканты?.. И когда  находят, мы влюбляемся в эту музыку…
Я сидела напротив не похожего ни на кого из моих знакомых  юноши, так встревожившего меня. Прикосновением ли?.. Взглядом?.. Незнакомо-волнующим ожиданием дотоле неведомого.
Мы о чем-то спрашивали друг друга и не слышали ответов. Но, казалось,  мы знали их. Мы будто настроились на одну радиоволну и не нуждались в словах. Очнувшись, встряхнувшись, заговорили ни о чем…
-Ты ни на кого не похожа…
- Потому что рыжая…
- Русские  очень похожи, кажется, не отличить. Отчего-то всегда стараются понравиться тебе. Но, прости, совсем неискренни. Почему?.. Выражение лиц не совпадает… Я не знаю, как это сказать… Ты - другая …

Не замечая, что дирижирует в воздухе, Ясиру обрисовывает что-то, понятное  лишь ему. Это смешно… и приятно. Но  за соотечественников  обидно.
«Вот тебе и на, мне-то казалось, это японцы очень похожи друг на друга. Но  мне почти понятно, с чем «не совпадает выражение лиц…»
- Ты хорошо знаешь русских?
- Я  был на гастролях в России.
- Отчего же ты играешь в ресторане?
- Моя мама… Она … ее нельзя пока оставлять, мне пришлось уйти из оркестра. На время… 
-Ты об этом  грустишь?
- Заметно?
- Это нетрудно…
- Ты похожа... Я любил ее… Она ирландка, я там учился, но жить не смог, тоскую  везде… кроме Японии.
Мне не хотелось  продолжения его рассказа. «Не хочу никого заменять»,- думала я, поднимаясь. «Мне  пора…», - и  протянула на прощание руку. Ясиру держал мою ладонь в своей все то время, пока мы шли к двери, и мне не хотелось ее убирать. Девушки поджидали меня в микроавтобусе. Я оглянулась помахать ему.
Он стоял, освещенный светом  фонариков у входа. Надломленность во всей его фигуре, которую можно принять за физическую усталость пианиста, проводящего дни напролет за инструментом, теперь мне казалась  продолжением  его внутренней  боли. «Неужели это так бывает мучительно»,- думала я, вглядываясь в  проступающий за окном минивэма рассвет и пытаясь представить похожую на меня ирландку.         
               
                6.
Все чаще  все свободное время мы теперь проводим  вместе. Желание видеть друг друга так сильно одолевает нас обоих, что никого нам больше не надо. В перерывах между выступлениями, ищу его глазами. И он появляется. Мы телепатируем  друг другу, чудесным образом  разом овладев забытым всем остальным человечеством  свойством. Ясиру по-прежнему  напоминал мне ребенка, но уже не того, до боли печального.
Разве мужчина должен внушать материнские чувства,- удивлялась я, забыв о существовании собственной вечной спутницы. Мне было не до нее, и она покинула меня. Я забыла о ней! Я больше не люблю грусть!..
Я кружилась, летая, под одобрительные взгляды Виолетты. Мне теперь нравилось покупать себе обновы. Это занятие, наконец, стало доступно и мне. Я менялась, не узнавая себя, удивляясь переменам в себе. Счастье оказалось в предчувствии счастья…

« Каждое утро я трогаю кисточкой бровь./ Это сразу делает меня сильнее»,- вычитанное японское двустишие поразило совпадением с происходящим со мной. Ясиру приносил крохотные изящные букетики незнакомых цветов, каждый раз поражая своим великолепным вкусом. В одежде, в этой невышколенной, а природной безукоризненности своих манер, трогательной детскости говорящей улыбки. Он был столь же естественен, сколь и артистичен. На фоне японской молодежи, с ее вызывающим стилем - несочетаемостью  расцветок и форм в одежде, он был недосягаемо элегантен. «Не может быть, чтоб в него не были влюблены»,- ловила я себя на мыслях, которые прежде никогда бы не возникли в моей голове. Я поражалась себе, превращаясь в ту, над которой  еще пару месяцев назад вдоволь бы поиздевалась.
Мы глядели друг на друга, оставаясь наедине, и я силилась перевести ему  слово – «ненаглядный»…
В ближайший, совпавший у обоих, выходной Ясиру сказал, что хочет свозить меня на  побережье: «Я покажу  тебе  место, откуда мы все родом…».

…Мы летели на мотоцикле по фантастической  глади дороги на немыслимой скорости. Как я, трусиха, могла  выдержать это, непонятно. Мною, всегда пунктуально предусмотрительной, овладело сумасшествие. Казалось, всю жизнь я только и делала, что летала на мотоциклах. Такое  проснулось во мне неведомо откуда взявшееся бесстрашие и азарт. На виражах, прижимаясь  лицом к белоснежной футболке с едва уловимым запахом его тела, я ощущала восторг от того, как приятно мне чувствовать этот запах. Что-то звериное было в этом  восторге моих ощущений.

 - Закрой, пожалуйста,  глаза и ни о чем не думай, просто слушай, - сказал Ясиру, взяв меня за руку.
 Я послушно шла за ним с закрытыми глазами, вслушиваясь в нарастающий шум. Я уносилась  ввысь, и ступала по земле, и знала: это он передает мне  свое состояние. Сколь  долго длилось это  движение вслепую, невозможно было понять. Кажется, бесконечно. Но было так хорошо  следовать, взявшись за его руку. Какая я послушная…- уже не удивлялась я себе. Задумавшись и отвлекшись от нарастающего шума, не сразу услышала его слова: «Открой глаза!..»
Ясиру  вел меня из-за закрывающего все обозримое побережье холма, когда лишь спустившись, обнаруживаешь близость, рукой подать,  этого чуда. Это я пойму после, а  пока…
… На нас хлынул, почти опрокидывая  навзничь, океан. Все это время мы, оказывается, шли к нему, и лишь дойдя до самой кромки, почти войдя в него, остановились. И, распахнув глаза, теперь смотрели в него, а океан вглядывался в нас.

                7.
- Ты слышишь?..
Не понимая, я оглянулась на Ясиру. Позже, научившись слышать живые звуки океана, я смогу  различать его дыхание, доисторические  звуки, издаваемые в недрах, таинственные всплески глубинных вод… Тончайший слух музыканта слышал то, что не подвластно обыкновенному  уху. Этому  невозможно научиться. Это надо просто уметь, как дышать.
Мне преподнесли вселенский подарок. 
…Я  стояла  на берегу  океана инопланетянкой, впервые попавшей на Землю. И испытывала  чувство собственной ничтожности рядом с тем, что было, есть и пребудет. Во мне ожил первобытный ген, заставлявший трепетать до дрожи, которая била меня  в самом прямом смысле. Подойдя сзади и обняв  за плечи, Ясиру унял ее. Он понимал меня, как никто. 
Теперь и я  это знаю: счастье - это стоять на берегу океана и,  закрыв глаза, вслушиваться  в его рокот. Этот живой, доисторический звук  ввергал в трепет, баюкал нас, вышедших из его лона детей, звал назад, домой, в его воды, и – отпускал…
Это и было то, что любил Ясиру. Это было то, что полюбила с первого мгновения и я. Мы снова и снова закрывали глаза и, не сговариваясь, одновременно распахивали и - задыхались от наплывающей громады океана. Эту игру он придумал еще в детстве. Для него, рожденного здесь, океан был роскошью, он мог созерцать его только благоговейно. Роскошь, которая не предмет материальности, а непередаваемое чувство первозданности бытия - тебя и Океана. Роскошь, доступная немногим.  Мы чувствовали одно и то же!… Могла ли судьба одарить меня большим?..
Вот  что влекло меня сюда, что предчувствовала я, еще и не подозревая о существовании этого уголка земли, обрамленного вечностью.

-Это место безлюдное и особенное из-за этого эффекта видения. Океан предстает здесь, каким   был в древности, когда на земле еще была гармония…
- Ты, оказывается, поэт, Ясиру!..
«Наконец-то встретил-а-а-а   на-а-а-добного   мн-е-е-е!..» - кричу  в эту кипень волн. Ощущая себя дикаркой, дикой, вольной, любимой своим единственным и  вольным, как эта стихия,  дикарем!
- «Твой язык красивый, он как музыка…»,-  отзывается Ясиру.
- Это стихи, Ясиру!.. «Как для ока – радуга-а-а/ злаку – чернозё-ё-ё-м,/ челове-е-е-ку – надоба-а-а/ челове-е-е-ка в нем…».
И он  кричит, заражаясь моими выкриками. Мы орем в два голоса, как маленькие дети, как полоумные фанаты. Забегаем в волны  в одеждах, выбегаем, оглушенные, мокрые, счастливые. Никогда, ничто не давало мне такой свободы чувств, даже мои любимые танцы…
Я себя не узнавала. Мне хотелось прижаться к Ясиру так крепко как это только можно, просто раствориться в нем! И если это и есть сексуальность, то да здравствует жизнь!..  Так  естественно прошепталось, выдохнулось: «Я никогда никого не любила».

                8.
Наши девочки полюбили виться вокруг Ясиру, непрестанно щебеча и улыбаясь. Он вообще умеет притягивать людей. Так и дилетанта притягивает к себе лучшая  работа вернисажа.
С ним всегда почтительно раскланивался владелец клуба, а наш крайне немногословный и непреклонный во всем, что касается работы, менеджер имел привычку  вести с Ясиру продолжительные беседы. Между тем, как все остальное время у него было расписано буквально ежеминутно. Но никому не  радовался Ясиру так, как мне. Всякий раз он вскидывал, словно бы в изумлении, свои ломкие  брови. Меня каждый раз забавляла эта его мимика.
- Чему ты всегда удивляешься?
- Я восхищаюсь…
Его неподдельная радость при наших встречах и светящаяся улыбка приучили меня к ощущению счастья, совершенно новому для меня чувству безраздельной радости жизни.
               
Нежность – это его естество. Он приучал меня, строптивую дикарку, к  всепоглощающему  чувству, когда не остается ни мыслей, ни воспоминаний,   лишь убаюкивающее сознание блаженство. Лишь иногда меня вдруг пронзало: «Как же я смогу... без него?..»
Мне всегда не давала житья эта моя способность переживать то, что еще не случилось. Я гнала прочь от себя эти мысли, пугаясь их, не узнавая себя, не желая узнавать.

Свои выходные мы теперь берегли для поездок к Океану. Он ждал нас, готовя новые оттенки волн, звука, света. Вздуваясь, радовался  встрече, качал на пенном гребне, налетал, провожая, солеными брызгами, позволял часами блаженствовать на песчаных своих боках…
Не нами одними был  облюбован этот девственный уголок. Иногда мы обнаруживали рядом таких же, как сами, чудаков. Что удивительно, мы соседствовали рядом необременительно. Эффект того, что мы одни на всем белом свете, оставался. Возможно, дело было в менталитете японцев. Шумные орущие компании – здесь такой же нонсенс, как и поедание  сэндвичей посреди улицы.
Лишь маленькие дети иногда нарушали правила сосуществования.
…Малыш лет пяти протягивает мне морского ежа, лепеча: «Уни… тай - и-та моно…». Он только что сам выловил его. Царский подарок: эту вкуснятину принято есть тут же, собственноручно разделав руками. Малыш меня угощает. И это было единственным за все долгое время вторжением в наше пространство. 
- Он полюбил тебя,- говорит Ясиру и, щурясь от яркого света,  смотрит, откинувшись назад и утопая руками в песке. Тебя невозможно не любить…
- Мне скоро уезжать…
Говорю это сама себе. Оказалось, произнесла вслух.
И разом вдруг становится нестерпимо, до слез, грустно. Из вредности передаю ему свое настроение. Он не принимает его.
- Ты останешься  со мной.
Ясиру говорит тоном избалованного  ребенка. Я смотрю на него, вызывающе красивого в лучах  закатного солнца: иссиня черные длинные  волосы падают прядями на его лоб с едва заметным шрамом – детской травмой. Этот нос с легкой горбинкой и выточенными  крыльями ноздрей, и нежный красиво очерченный рот кажутся скульптурным совершенством. Никогда никем мне не хотелось прежде любоваться  бесконечно долго, как им,  моим любимым. Каждый раз, когда он осторожно, словно до клавиш фортепьяно, касается моих рук,  меня одолевает желание исцеловать эти красивые сильные пальцы. «Я смогу жить в этой  стране рядом  с Океаном и любимым»,- говорю себе. А ему -  с извечной женской коварностью испытать на прочность, произношу: «Это невозможно… Я не смогу здесь жить, ведь я похожа на тебя…»
Он молчит так долго,  кажется, будто он заснул. Но он - ребенок.  Несчастный, обиженный ребенок. Я тормошу его, целуя, и он глядит на меня с укоризной. На обратном пути, сидя за его спиной, я  вдруг вновь отчетливо осознаю: а ведь я и впрямь не смогу здесь жить. Как и он не смог  в далекой  Ирландии.

В один из последних теплых летних дней мы целый день провели на берегу. В масках, ныряя, любовались гребневиками в неоновых переливах света. Фантастическое зрелище похожих на инопланетян существ, руки любимого, подхватывающие меня, неземная легкость тела, выталкивающегося из толщи воды - как могла я не ведать прежде этих ощущений. Жить без этой радости познания мира, этого невероятно божественного мироощущения  - разве это возможно?..
Сегодня, сейчас, в эту минуту мы - рядом и больше ничего не нужно. Вижу любимого, и, кажется, мое сердце может остановиться, так  невозможно хорошо просто быть, просто присутствовать рядом, чувствовать, осязать, слышать разливающуюся от нашей слитности нежность.
Это и есть любовь?.. Вот это непередаваемое словами состояние   восхищения, страха потери и - желания, где не стремление к утолению главное, а - жажда растворения в нем, в нем, лишь в нем одном!..

- Что такое любовь, Ясиру?..
Мой любимый молчит, глядя на проплывающие над нами облака. Наступают прохладные дни, и мы уже реже будем приезжать на побережье слушать океан. И будто понимая, это, словно насупившись, океан гонит на нас волну за волной, дыша ровно, тяжело. Мегагигантский организм, прародитель живого на земле. И появляющаяся поверх волн пена, словно седина, обрамляет его древний лик.  Ощущать мир как великое целое – это непередаваемо, почти невыносимо... Я ведь изойду тоской по этому состоянию, которое возможно только здесь, на этом месте, на этом побережье…
- Любовь – высшее, на что способны мы, люди…
Разворачиваюсь к Ясиру, и вижу, как, прикрыв глаза, он  качает головой, перебирая   слова.
- Любовь – там, где нет тебя, а только тот, кого любишь…
 - « …где тебя нет»…- повторяю эхом.
«Возможно ли так – чтобы  «нет тебя, а – лишь тот, кого любишь»?..
И вспоминаю однажды  потрясшее: «не чтобы меня любили, а  чтобы я любил…».
Я знаю, любимый, любовь – не страсть и ее утоление. Не ревность, которая бывает сродни ненависти…  Любовь - там, где есть красота… Только через прекрасное приходишь к любви, только так…
Такие разные, мы так похоже чувствуем!.. Разве не это - главное?   Мы  любим и чувствуем друг друга.  И  не разность это, а – близость. Когда ближе не бывает  и быть не может...
«Брат мой по человечеству…» - кто это сказал? Брат мой по человечеству, любимый мой…

                9.
В те  дни, когда Ясиру уезжал  навещать свою мать, шли  бесконечные дожди. Прохожие за окнами  грустно  брели  по асфальту  под бесчисленными зонтами. Мне становилось нестерпимо одиноко.  Виолетта  уже пару раз делала  мне замечания, и  я понимала, что скоро она может взорваться. Тогда, собрав волю в кулак, не впервой я выдавала все, на что способна. Но внутри меня продолжало разрастаться новое чувство - страха расставания.
Ну почему я не могу быть счастливой, почему во мне обязательно просыпается это с детства взращенное неверие в постоянство радости?.. Привычно занимаясь по утрам переводами, вычитала японскую мудрость: «Те, кто встречаются, неизбежно и расстаются…». Кольнула не случайно встретившаяся эта фраза…
… Это было удивительно, но при всем моем скептическом отношении к неискоренимому нашему «совку», я обнаружила в себе это  свойство – тосковать  по дому. По нашей по-сибирски не яркой, но такой родной в своем запустении осени. По лицам своих земляков, которые казались здесь, вдалеке,  воплощением выразительности. Я не умела различать выражения чувств  на  лицах японцев.
Несколько дней мы были взбудоражены тем, как обошелся менеджер с одной из девочек. В тот день, когда Оле пришло из Петербурга известие о смерти ее дедушки, тот настоял на том, что Оля  не должна пропускать выступление. «Это ваша работа, ничего личного…»,- ледяным тоном  дважды произнес он эту фразу. Его абсолютно не тронул ни заплаканный вид Оли, ни наше заступничество. Виолетте оставалось только и сказать: «Девочки, контракт…».
Звучащая вокруг японская речь, становясь понятнее с каждым днем, оставалась все же для меня чужой. Сходив однажды, еще в один из первых дней пребывания здесь, в знаменитую японскую баню – онсен -  я была ошеломлена тем, что одна из женщин чуть ли не тыкала в меня пальцем, кажется, восхищаясь белизной моей кожи, что совсем не смягчало этой  бесцеремонности. При том, что японцам  совсем не свойственно подобное поведение, и крайностью считается даже прикосновение к другому. Они и в очередях-то  стоят в полушаге друг от друга, а, не дыша  в затылок, постукивая в спину и. поторапливая тебя, как порой принято у нас.
…А эти вечные напоминания о том, что здесь не любят иностранцев. Вот своих соплеменников японцы любят, это верно. Помню, как поразил нас один из пассажиров в самолете. Во время перелета, маленький невзрачный японец, встал и громко попросил поднять руки всех, кто является японскими подданными. Пересчитав сограждан, он сел. Во время обеих пересадок, он внимательно следил, все ли его соотечественники  заняли свои места. И только потом опускался на сиденье сам. Похвальное чувство. Но виделось в этом и отчуждение от всего остального мира. Я часто вспоминала этот эпизод. 
Любуясь красотами бесконечных водопадов и фонтанов, иллюминаций с бесчисленными яркими фонариками, цветением диковинных растений, восхищаясь умением японцев создавать красоту на каждом сантиметре пространства, я  все же ощущала  какую-то пустынность души, и лишь беря  в руки ладонь любимого, переставала чувствовать одиночество.

…Выходя из душевой, я расслышала конец фразы Татьяны,  танцовщицы из нашего состава: «…замуж за азиата?! Да ни за что!..». Увидев меня, девушки живо заговорили о прическе дикторши, возникшей на  экране стоявшего в холле телевизора.
Мне тогда все это показалось смешным. Я даже не съязвила по обыкновению. Хотя мысль, что Тане, обладательнице удлиненно-надменной физиономии, назойливо напоминавшей мне о породистых скакунах, участь замужества не слишком грозит, у меня и возникла.
.
                10.
- Посмотри, кто подъехал к твоему приятелю…
Ленка кивнула в сторону выхода: «Пойдем, глянешь из окна…» Судя по ее таинственному виду,  мне предстояло увидеть нечто, не предназначенное для чужих глаз.
За низкой  оградкой, окружавшей   клуб, у мотоцикла (показалось, один в один, такого же, как у  Ясиру), опершись на его лакированный бок и держа в руке шлем, стояла тоненькая  девушка. Ее черные волосы развевались на ветру, она то и дело поправляла их и говорила что-то  горячо и явно взволнованно. Ясиру слушал ее молча, лишь  однажды качнув головой. Потом, взяв девушку за плечи, заглянул ей в лицо. Казалось, он хочет ее поцеловать. Но, словно передумав, опустил руки.
«Да что же это я подглядываю»,- разозлилась я на себя и резко пошла назад. Да погоди,- схватила меня за руку Ленка,- она уезжает. «От ворот поворот…»
- Что ты несешь!
-То и говорю, девочка была его подружкой, поверь мне. Пришла выяснять, в чем дело, куда пропал…
Я пошла прочь от Ленки и даже махнула рукой, чтобы она отстала.

Мы встретились с любимым  лишь к вечеру.  Оба были заняты, и он, и я. И, слава богу. Даже во время выступления, я видела перед собой силуэт той  японки. Почему девушка  показалась мне необычной? Кто она? Почему Ясиру снова выглядел таким несчастным?.. Мне не давали покоя мысли обо всем этом. В перерыве, во время отдыха, я сказала присевшей рядом Ленке: «Слушай эта девушка, мотоциклистка, она ведь была вся в черном?..»
-Ну да, - кивнула Ленка.
Вот почему показалась она необычной. Ее сверстницы ходили по городу в одеяниях немыслимых  оттенков и сочетаний,  вызывающе ярких. Так что порой мне казалось - юным японцам  отказано во вкусе свыше. Эта девушка не была на них похожа. Она была из тех, вслед которым смотрят, из тех, на ком останавливается взгляд в толпе. Она была девушкой со вкусом, и она была угрозой.
«Что это я выдумываю»,- упрекнула я сама себя,- но мысли мои снова и снова возвращались к увиденной сцене. И где-то внутри росло новое, прежде не знакомое мне чувство, которое не хотелось признавать.


- Ты так на меня смотришь,- озадаченно произнес Ясиру.
- Как?.. спохватившись,  улыбнулась я ему.
И в самом деле, гляжу на него, а все  мои мысли о том, как, наверное, они прекрасно смотрелись с этой девушкой – красивые, элегантные, очень похожие  друг на друга как брат и сестра. Только сестры у него не было, она погибла три года назад.
«Они любили друг друга»,- пронзило меня. Почему же они…  А что же тогда у нас с Ясиру?..»
Я прижалась к любимому и услышала, как гулко бьется  его сердце. Так же как и мое. В унисон, мы ведь телепатируем друг другу. Кажется, он что-то понял. Оторвав мое лицо от своей груди, сказал, осторожно поцеловав, «я люблю тебя».

Ясиру подошел ко мне, когда мы уже собирались уезжать. По обыкновению, взяв мои ладони, заглянул в глаза, улыбнулся: «Ты устала?..»
- Немножко…
- Я – очень…
Никогда прежде он  не жаловался.   Визит девушки в черном  его, кажется, напряг. Но я никогда не спрошу его ни о чем, если только сам не захочет рассказать. 
« Завтра ведь у  тебя выходной? Поедешь со мной?..»  Ясиру впервые за наше знакомство позвал меня проведать свою мать.
Она попала в психиатрическую лечебницу после автокатастрофы, в которой погибли ее муж и дочь, отец и сестренка Ясиру. Мать винила себя во всем, за рулем в тот час была она. После двух попыток суицида ее поместили в   лечебницу.
Я боялась этого визита. Во мне зрело трудное предчувствие. В чем мне никогда нельзя было отказать, так это в верности предчувствий.

                11.

Медсестра в  голубом мини-халатике улыбнулась Ясиру как давнему знакомому, приветливо склонила  голову в мою сторону. Она заговорила о чем-то негромко, явно с  желанием, чтобы ее слышал только он. Я отошла в сторону. Но Ясиру, взяв девушку за локоть, подвел ее ко мне.
- Моя невеста…
Девушка еще приветливее закивала, непрестанно улыбаясь, и сделав  рукой приглашающий жест. Мы прошли вслед за ней в небольшой уютный холл. Она ушла, и минут через пять  вернулась, сопровождая маленького роста женщину в  брюках спортивного кроя и элегантной блузке кремового цвета. Поразило неподвижное выражение  лица этой  красивой женщины. Ясиру обнял и поцеловал мать, она  вложила свою худенькую руку в его ладонь. Это был единственный жест с ее стороны, свидетельствовавший о том, что мать рада сыну. Мы уселись втроем  на стоявший в холле кожаный диван. Я постаралась отодвинуться как  можно дальше, осязая почти физически неприятие со стороны  этой женщины. Она не смотрела в мою сторону, никак не отреагировала на слова Ясиру обо мне. Она меня отвергла сразу.
«Нет, она вовсе не безумна…»,- мелькнуло у меня в голове. Хотелось встать и уйти. Но я продолжала сидеть. Во мне не было жалости к этой несчастной женщине. Только нарастало злорадное чувство по отношению к себе самой – «а что же ты еще хотела?..»
Сославшись на головную боль, я все же через время встала и вышла на веранду. Через стеклянные двери было видно, как мать, склонив голову на плечо Ясиру, сидит, прижавшись к нему. Они не разговаривали, просто сидели молча. И в этот момент меня вдруг охватила нестерпимая жалость и к Ясиру, и к его матери. Одни во всем белом свете,  в этом объединявшем только их двоих горе, в которое  не хотели допускать никого, они были нестерпимо, невыносимо одиноки. И я не могла ничем помочь. И чувство любви не только к нему, а и к этой женщине, его матери, не принявшей меня, охватило меня вдруг  и разом. Но я не могла сдвинуться с места, не могла, пересилив себя, вернуться к ним.
Спустя пару часов, мы втроем обедали в маленькой столовой комнате. В этой лечебнице практически не видно было больных. Где-то вдали я увидела коляску, которую катила  сиделка. Да на скамье, неподалеку сидела пожилая пара - то ли больные, то ли чьи-то родственники.
Мать Ясиру почти ничего не тронула из еды. Мы, проголодавшиеся, ели с удовольствием. Она смотрела, как ест сын, подперев щеку ладонью. Как смотрят матери во всем мире на своих детей. Ясиру  повеселел, и ей, видно, передалось его настроение. Едва заметная улыбка, тронувшая ее бледные губы, изменила мимику. Исчезла пугающая неподвижность черт лица. Наконец, она, слегка повернув голову, взглянула на меня.  И, удивительно, но во мне пропала одолевавшая меня с утра напряженность. Я была самой собой. И женщина, вглядывавшаяся в меня, как вглядываются в подзабытое лицо, уже не пугала. Мне захотелось взять  в руки ее ладонь. И она слегка, едва слышно ответно пожала мою ладонь.

- Но почему она в лечебнице?- спросила я, когда мы ехали обратно.
- Потому что не хочет жить.
Я взглянула на любимого. Незнакомое выражение его лица пугало. Я почувствовала почти физически, как непросто может быть с ним, таким. Человеком, который несет в себе не только нежность, но и боль.
Вечером, разговаривая с мамой по телефону, я неожиданно для себя расплакалась, перепугав ее, и  так и не сумев объяснить, что это со мной.
- Просто соскучилась…
Кому как не ей, моей маме, знать, что на такие чувства ее дочь никогда не была способна. Как и на беспричинные слезы.
Она все расспрашивала, не обижают ли меня… « Чужая ведь страна, дочь…»
- Мама, это прекрасная страна, я бы хотела здесь жить…
- Ну что ты, милая… - совсем расстроилась она, ты же говорила, что едешь только заработать…  Семеныч говорит, что япошки…
-Мама,- резко прервала я разговор, - мне пора на репетицию.

«Япошки»… Весь тот вечер мне не давало покоя это оброненное мамой слово. Я ведь слышала его и раньше. Иногда оно проскальзывало у кого-то из девушек. Почему же меня вдруг так теперь задело? Просто раньше я его не слышала, оно не касалось меня, не касалось нас с Ясиру.
Это наше российское подобострастие  перед всем иностранным, уживающееся со столь же великим пренебрежением ко всему непохожему, росли из одного места. Даже Ленка  со всеми ее намешанными кровями до знакомства со своим миллионером, щеголяла выражениями типа «косоглазые». Наверное, у японцев тоже припасены нелестные высказывания в наш адрес. Правда, мое лингвистическое чутье их пока не уловило.

               
Ленка всерьез подумывала о замужестве.  Господин Суёку  своим благородством и щедростью окончательно вскружил ей голову. Она усиленно учила язык под моей опекой, оказавшись вполне сносной ученицей. Ленка, неустанно твердившая: «Секс – для здоровья…любовь – это несвобода…детей следует заводить как можно позже…», оказалась самой обыкновенной женщиной, готовой рожать детишек своему миллионеру. Кажется, она впервые в жизни по-настоящему полюбила. Она уедет вместе с нами, чтобы, оформив все свои дела, вернуться.
Я же уезжала навсегда. Таковы были условия контракта, как, впрочем, и мои разрывающиеся надвое чувства. Только  Ясиру еще ничего этого не знал.
По условиям контракта, никто из нас по его истечении, не имел права оставаться в этой стране. Оставалась неделя до нашего отлета. Я терзалась, мучая и Ясиру, и себя. Оставив право окончательного решения после приезда в Россию. Я оттягивала нашу разлуку, оставляя надежду ему. И - себе.
Оказалось, что не такая уж я решительная, как мнилась себе всегда. Что меня пугало? Неужели это пресловутое Ленкино «любовь – это несвобода…»?  Только, кажется,  это была другая несвобода. Несвобода различий, несвобода непохожестей, несвобода от комплексов, от которых не  излечивает даже любовь?..
                12.

В этот день в Гифу шел дождь, у нас –  наверное, падал снег. Ясиру провожал меня в темных очках, он так и не снял их в аэропорту. «Я приеду…»,- сказал он мне, повторив эти слова несколько раз, как заклинание. Накануне мы провели весь день вместе, не покидая квартиры, которую он снимал.
- Разве ты не говорила мне, что жизнь – здесь…
- Она везде, Ясиру. Кто-то из нас должен поступиться.
               
- Ты хочешь, чтобы это был я…- встав с кресла, он подошел к окну и замер в позе обиженного ребенка. – Я должен состояться,  стать известным, прежде чем  ехать на чужбину. Кем я буду в России? Играть в ресторанах?..
 - Но ты же здесь играешь…
 - Здесь могу. Там – никогда, я знаю, как в России относятся к таким  музыкантам. Ты мне сама рассказывала об этом…
Он так и простоял, отвернувшись, у окна, пока я не увидела, что  его плечи трясутся. Ясиру плакал. Я утешала его и  не могла утешить. Своих слез не было. Со мной бывало такое и раньше, находит такой вот ступор бесчувствия, подлая природная самозащита.
Во мне будто что-то замерло и не оттаивало. Я злилась на него, на его прошлую ирландскую любовь, на то, что встретилась с ним, на то, что расстаюсь. Я знала, что  никто никогда не сможет дать мне ту нежность, на которую способен мой  раскосый мальчик. Я чувствовала себя старше его на  много-много лет. Ведь мне не нужно было надевать темные очки при прощании. Я снова была некрасивой девочкой, танцующей с неуклюже-бестолковым Тёмой.

               
                13.
Бесконечно долгие месяцы мы слали друг другу электронные письма отчаяния, без надежды на встречу. И каждый  клял себя за то, что не может сделать другой.
Мы оба отказались от общения по скайпу. Видеть другу друга, не имея возможности к прикосновениям – это было выше наших сил. Суррогатному преодолению расстояния мы предпочли возможность изливать душу в письмах. Которые  каждый из нас хранил и перечитывал…
«Часами хожу по улицам и думаю о тебе. Только о тебе … Не хочу возвращаться домой, ведь и там тебя нет. Тебя нет нигде!.. Порой такая тоска накатит… Прихожу в парк и стою, прижавшись к тополю. Мне кажется, это я обнимаю тебя... Слышишь ли ты в эти минуты меня? Слышишь, как крепко я тебя обнимаю, любимый?..
«Я назвал свою пьесу твоим именем, Светлая… Не могу без тебя, совсем, оказалось, не могу… Живу ожиданием нашей встречи… Она будет обязательно, будет скоро, обещаю тебе, Светлая…»
«Когда же это «скоро» наступит?..
«Почему мы не вместе?»
«Почему ты не снишься мне? Мне снится только океан…»

                14.
По возвращении домой я устроилась переводчиком на совместное предприятие, танцы остались в прошлом. Я не могла танцевать, словно крыльев лишилась, оставила их там, где мой любимый.
Заработанных  в Японии денег почти хватило на покупку однокомнатной квартиры, остаток – небольшой кредит – я погашала с заработной платы, для нашей провинции, вполне завидной. Вот и свила, казалось, свое гнездышко. Но украшать его не было никакой охоты, делала  все по дому,  словно по принуждению. Мама хлопотала над какими-то особенными занавесками на кухню, без меня заказала в комнату, на ее взгляд «роскошные», ужасающие шторы с ненавистными мне ламбрекенами. В ответ на мое «нет», расплакалась – «ну ты же ничего не  хочешь делать сама…»
Я махнула рукой, делай что хочешь. Мне и в самом деле было все равно. Мой дом пуст  без любимого. Будто и не мой он вовсе.
Мама как-то даже сделала попытку познакомить меня с сыном одной из приятельниц. Пока я не пригрозила ей радикальными мерами. На этом она, как ни странно, успокоилась и оставила меня в покое.
Когда появилась надежда на встречу с  Ясиру - его наконец-то взяли в камерный оркестр, и вскоре намечались гастроли в Европе – я объявила маме, что скоро она познакомится с моим любимым. Так и сказала – «любимым».

…Мы встретились  в моем родном городе. Мы встретились!..
Я, помню, как стояла за стеклянными дверьми аэропорта, ожидая Ясиру, и меня  била сильнейшая дрожь. Окажется, что у меня  поднялась внезапно температура. Со мной так бывало в детстве при сильном волнении. Например, в конце каникул, когда назавтра в школу. Я была уверена, это - от нелюбви. К постылому и равнодушному до нас, своих маленьких подданных, казенному учреждению… Видно и от любви, перед долгожданной встречей с любимым, так тоже случается…
Уже дома все нормализовалось, словно я выпила чудодейственную таблетку. Но вначале все-таки здорово напугала Ясиру. Он обнимал меня крепко, а я дрожала непрестанно и все твердила ему «сейчас все пройдет, сейчас…»
Мы провели весь день  в моей, обставленной мамой квартирке. И я впервые смотрела на все глазами Ясиру.  А ему все нравилось. При  его вкусе  - и нравилось! Наверное, он просто хотел сделать мне приятное. Или мама и впрямь была права?
Вечером мы пришли  к ним знакомиться. Ясиру сходу обаял их с  Семенычем. Они в свою очередь усиленно старались с угощением и, несмотря на мои взывания, что Ясиру не привык к такому рациону, вновь и вновь подкладывали ему в тарелку.
- Мужик должен быть в силе. Музыкант?.. Они не люди что ль? Чего это  он у тебя такой худосочный? Силушка она, знаешь, много для чего надобна,-   приговаривал Семеныч, подкладывая пельмени.  - Рыба- штука полезная, не спорю… Но я-то знаю, самураи  мясо  больше любят...
«Самураю» хоть и понравились мамины пельмени по-сибирски, он с трудом доел под общим настоянием свою порцию и теперь с веселым любопытством смотрел, как уплетает вторую тарелку хлебосольный Семеныч.

Мы долго гуляли с Ясиру по моим любимым местам – старинной улице, не потерявшейся под натиском бетона, поскольку его здесь, слава богу, некуда было втискивать. Бродили по набережной, еще не оккупированной любителями пива по причине холодного  времени года. Мутноводная, некогда могучая река еще была окована льдом. Продрогнув, вернулись домой и  все остальные драгоценные часы уже провели наедине.
Мы говорили обо всем и ни о чем. Перебивая друг друга, рассказывали, как  пытались жить  друг без друга.
- Как ты жила все это время?
-  Я не жила, Ясиру…
- Каждый раз, когда я открывал твои письма, у меня дрожали пальцы, и я путался, сбиваясь в клавиатуре… Мне казалось, я сейчас прочту нечто, что разлучит нас даже в этом виртуальном пространстве.
- Боже, как мы с тобой похожи!..
-Мама о тебе спрашивала. Представляешь?.. Она никогда ни о чем меня не расспрашивала прежде…
- Она мне однажды приснилась, Ясиру.
- Да, ты мне писала
-Она мне говорила о чем-то во сне, но я не поняла. Такое ощущение, словно произнесла фразу на древнеяпонском.
- Она звала тебя назад, чтобы благословить нас
- Ты шутишь.
-Ну, о чем еще могла мама тебя просить…
- Что говорят врачи?
-Положительная динамика… Обещают скоро выписать. Она так порадовалась тому, что я вернулся в оркестр.

Ясиру принял  участие в творческом конкурсе и его пригласили в оркестр. В тот самый, в котором он играл три года назад, до трагедии, случившейся с его родными. 
Ленка с Суеку-сан  сыграли свадьбу. Все зовут Ясиру в гости.
- Но никак не получается съездить к ним,- говорит Ясиру.  Репетиции, репетиции, совсем как у вас…- смеется он. Приедем, съездим вместе.
- Я полечу с тобой в Москву,  провожу в Прагу.
Мне хотелось пробыть с ним вместе как можно дольше.

И вечером следующего дня мы уже сидели в московском кафе. Вокруг шумели, галдели люди, «до чего же в Москве шумно…»,-  не в первый раз мелькнуло у меня  в мыслях. Мы говорили и говорили и не могли наглядеться друг на друга. Выйдя на гулкую улицу, взявшись за руки, шли  мимо витрин, остановок, скверов, мчащихся авто и ушли так далеко от  отеля, что, когда надумали вернуться назад, пришлось остановить такси.
В двухкомнатном номере стоял рояль, и Ясиру по моей  просьбе сыграл свою новую пьесу. «Она посвящена тебе…»
Мы долго сидели, обнявшись, и молчали. Не знаю, о чем думал любимый. Во мне же было лишь одно блаженное желание, не размыкая объятий, сидеть вечность. Лишь бы рядом, лишь бы вот так. Пусть в чужом городе, пусть в гостиничном номере, только бы  рядом.
- Мы не должны больше расставаться.
- Я не хочу этого…
Мы сказали последнюю фразу вместе. Мы снова дышали и думали в унисон!
- Ты знаешь, когда ты уехала, образовалась такая пустота, что я боялся, что меня затянет туда, как  в черную дыру…
Я взглянула на Ясиру, и во мне шевельнулась невесть откуда взявшаяся тревога.
- Что ты такое говоришь, милый…
- Разве тебе такое не ведомо?
- Мы больше не разлучимся с тобой.
- Ты уедешь со мной?..
-Я приеду к тебе. Не могу без тебя, я поняла это только здесь. Нам нужно потерпеть еще пару месяцев, чтобы я уладила все свои дела.
- Мы будем счастливы…
- Я знаю, Ясиру.

Назавтра Ясиру улетел утренним рейсом в Прагу, его оркестр уже находился там. Он оставил на прощание у меня в ладони привезенный из Японии  сувенир – крохотную кошечку с приподнятой  в приветствии лапкой. «Этот талисман поможет сбыться нашей мечте…»
Я вернулась домой, предстояли долгие сборы документов, нужно было готовить маму к моему отъезду. Но решение мое было окончательным и никто уже не сможет переубедить меня. Мы встретились с любимым на этой земле не для того, чтобы тосковать вдали друг от друга. Хватит этой бесконечной постылой зимы, когда мы могли лишь облекать в слова все свои чувства.
Слова - всего лишь слова. Им  не заменить нашей безудержной нежности, неустанных вглядываний друг в друга, не избавить от  непереносимой тоски без сиюминутного ощущения ладони в ладони.

 На обратном пути мы вновь встречаемся уже в Москве. Оформление визы,  бумажные дела… И целую неделю будем вместе!.. Но до моего окончательного переезда  еще  немало времени придется провести  в разлуке, которой, кажется, обоим   не перенести.

Я спешила  на эту встречу, считая до нее часы. Мне изменила моя интуиция. Я ничего не предчувствовала. Я потеряла это умение, разлучившись  надолго с любимым.
Когда наш самолет приземлился, и включилась, наконец, мобильная связь, я тут же набрала телефон Ясиру. Не дождавшись ответа, уже подходила к дверям аэровокзала, вглядываясь в лица встречающих, ища среди них Ясиру, когда зазвонил  мой мобильный. Незнакомый мужской голос произнес:
-  С вами говорит  следователь Крымский… Вы только что позвонили на этот номер…
Голос немного сбился и продолжил,- скажите, кто вы?
Я растерялась, почувствовав отчетливую тревогу.
-  Светлана Севастьянова… В чем дело?..
- Ваш номер – единственный  российский номер в карте памяти погибшего…
Этот вырвавшийся из меня вскрик пронзившей внезапной смертельной боли, видимо, испугал шедших рядом людей настолько, что я видела, как на замедленной пленке, внезапно остановившуюся рядом женщину, отпрянувшего от меня мужчину и стремительно летящий на меня гравий…
Очнулась я в помещении, оказавшемся медпунктом. Надо мной склонилась фигура в белом халате.
- Девушка, вы меня слышите?..
-  Мой телефон?... Пожалуйста, мой  телефон!..
 Я шарила вокруг себя, ища трубку. Кто-то, наконец, протянул мне ее. Судорожно тыча по клавиатуре, никак не могла попасть на последний дозвон. Наконец, пошли гудки…
-Я Севастьянова… Вы мне звонили…
- За вами послана машина…
Я не помню, как дошла до милицейского автомобиля. Кто-то вел меня под руку. Кажется та самая медсестра, что сделала укол. Видимо, под его воздействием, я была словно в тумане.  В голове было одно – случилось что-то ужасное  с ним, моим Ясиру…
В кабинете мне навстречу поднялся русоволосый  молодой парень в милицейской форме. Я слушала его слова и ничего не понимала. Разве это может быть?!.. Разве так  может быть с нами?..  Ясиру летел на нашу встречу! Он никогда никому не мог сделать плохо! Он просто не способен на это… Он не мог погибнуть,  мы любим друг друга!..

…Ясиру  вышел из отеля, где накануне снял номер, на улицу, и прошел всего один квартал. Его обнаружили в луже крови прохожие. Убийца, приобняв,  всадил в него нож, и пошел дальше, не оглянувшись. Это видели все, кто стоял на остановке и не сразу поняли, отчего парень мешком  сползает на тротуар. Ясиру увезли на «Скорой». Никто не успел остановить скрывшегося за углом преступника. Растерянные, оглушенные люди стояли над смертельно раненым Ясиру, потом кто-то набрал номер «скорой».
Следователь повторял это слово - «скинхед»,  которое, наверное, должно было мне о чем-то говорить, но не говорило!.. Я почти ничего не понимала из произносимого. Только это, возникшее ниоткуда слово, обретало, постепенно очертания, не давая ясности и убивая  безысходностью, потому что тогда это не дурной сон, из которого я не могу выйти.
«Ваш знакомый находится в тяжелом состоянии…»
- В тяжелом состоянии?!  В тяжелом состоянии?  Значит, живой!.. Он жив?.. Он  жив? Это правда? Он жив!.. Жив!..
- Я не знаю, девушка. Когда мы прибыли на место преступления, его увозили в тяжелом состоянии. «Вряд ли довезем…» было сказано. Сейчас ответили – в реанимации, пока жив. Я вам говорю то, что слышал… В его телефоне был только один российский номер… Мне нужны данные о нем…
Но я, превратившаяся мгновенно в тигрицу, не меньше, орала  так, что слышно было, наверное, по всему отделению.
- Так чего вы меня здесь держите?! Везите меня сейчас же туда!..
Самое удивительное, что полицейский сделал то, что не был обязан делать. В самом деле распорядился отвезти меня в ту больницу скорой медицинской помощи, куда увезли Ясиру.
Назавтра, дозвонившись до консульства, я добилась того, чтобы Ясиру, все еще находящегося  в состоянии искусственной комы, перевезли в специализированную клинику. Все, что могла, все, что умела, обратив в средство помощи для спасения любимого, я смогла прийти в себя лишь на вторые сутки.
Работник консульства, с которым мы разговаривали по телефону, при встрече оказался ровесником Ясиру, родом из Мияги. Перемешивая русскую его и японскую мою речь, мы, с первых же минут испытывая  взаимную симпатию, призвали все возможное и, кажется, невозможное. Ясиру спасали в одной из лучших столичных клиник, лучшие хирурги военного госпиталя…

                15.
В этой клинике  он находится уже третью неделю. Все эти дни его жизнь висела даже не на волоске - на десятых долях микрон!.. После очередной, третьей по счету операции, хирург сказал: «Мы сделали, что могли. Остальное – от бога…»
Я молилась впервые в своей жизни. Не зная  слов молитвы, ни по каким канонам, но, уверовав каждой клеточкой  своего существа: Всевышний услышит мою мольбу, он даст Ясиру шанс вернуться!
Меня не  пускали в реанимацию. Я сидела целыми днями у стеклянной перегородки, уверенная - чем ближе быть к нему, тем быстрее дойдут до моего любимого, импульсы, волны, флюиды моих обращений.  К нему и к высшим силам была эта моя мольба  об одном – спасении…
В один из таких  дней пухленькая  симпатичная медсестра Маша, обнаружив меня как всегда, все на том же месте, неожиданно строго сказала: «Вы что хотите попасть к нам в пациенты?.. Пойдемте!..» Усадив меня в комнатке, похожей на раздевалку, принесла два  бокала горячего кофе, какие-то бутерброды.
«Вы вообще-то,  где сейчас живете?..» Услышав ответ, продолжила тем же строгим тоном: «Послушайте, если вы хотите, помочь своему другу, вы должны быть полны сил, понимаете? Когда он сможет вставать…»
Услышав последние слова, я кинулась к ней, чуть не опрокинув кофе. «Машенька, вы сказали «вставать?!.. Вы, правда, это сказали?..»
Я схватила пухленькие ручки этого ангела, ниспосланного мне свыше, целуя их и, кажется, изрядно перепугав тем женщину. Ее голос зазвучал совсем по-детски:
«Конечно, встанет, вот и доктор сказал «есть динамика…».
«Машенька! Вы – чудо!.. Вы - ангел!.. Я люблю вас!.. Машенька, как я вас люблю»,- я закружила ее в объятьях, и на этот раз бокал опрокинулся-таки на пол.
Мы просидели с ней  почти час, благо у Машеньки только что закончилось дежурство и говорили, говорили, говорили. Вернее это я болтала без умолку, рассказывая о любимом. Все эти невыносимо долгие дни и ночи, проведенные  практически в одиночестве, теперь вырывались  из меня, как из сорвавшегося крана вода. Сестричка слушала, подперев щечки пухленькими кулачками, и более красивого и внимающего создания, честное слово, не знавала я до этого.
А, главное, Машенька пообещала мне в следующее свое дежурство позволить увидеть  краешком глаза Ясиру. Я отправилась на радостях провожать ее до остановки, а, вернувшись, встретила доктора, который, на секунду приостановившись возле меня, сказал единственную фразу: «Тьфу-тьфу, кризис, кажется, проходит…» И, не дав мне вымолвить и полслова, стремительно ушел за дверь, дальше которой мне запрещено входить. Казалось, он убегает от меня.
Господи, какие славные люди кругом! Господи, спасибо, спасибо, спасибо!.. Дай им всех благ, господи!..


…Ясиру смотрел на меня из  своего далека. Кажется, он не совсем понимал, где он и что с ним. Он был настолько слаб, что лежащие поверх простыни длинные его пальцы, пытаясь шевельнуться, бессильно тут же обмякали.
- Я люблю тебя, я с тобой, - шепнула я любимому, - несмотря на строжайший запрет Маши разговаривать с Ясиру. Он смотрел на меня из другого измерения. Но вот, мгновение спустя, что-то будто засветилось во взгляде, в бледном лике, и пальцы, шевельнувшись, легли на простыню будто бы уже не столь обессилено…
- Все будет хорошо, любимый…
Все, все,- Маша уже выдворяла меня из палаты, с силой сжав мое плечо своей рукой.
Еще через день мне разрешили дежурить у Ясиру. Я училась ухаживать за любимым по всем медицинским правилам. И день ото дня его силы прибавлялись. Доктор одобрительно кивал нам обоим, а я глядела на него, своего бога, с обожанием.
Владимир Александрович  и был им  – высокий, русоволосый, с чуть тронутой сединой, интеллигентной бородкой, настоящий бог.
- Ты выздоровеешь, и мы уедем  домой, в Японию...
Ясиру смотрит на меня, сжимая мою ладонь в своей. У него это уже получается почти хорошо.
-Я люблю тебя…
- Люблю …- шепчет Ясиру.
В конце недели Владимир Александрович, отозвав меня в сторонку, сказал вполголоса: «Завтра придет следователь. Из консульства звонили, настаивают на быстрейшем расследовании…»
Я растерянно пожала плечами: «Он ведь еще так слаб…»
- Говорят, что время уходит. Я и так несколько раз откладывал…
Назавтра, когда я кормила с ложечки Ясиру, в дверь, широко распахнув ее, шагнул угрюмого вида мужчина лет сорока. Следом зашел Владимир Александрович.
- Попрошу всех посторонних выйти,- придвигая стул, взглянул в мою сторону оперативник.
- Это невеста пациента
Я благодарно глянула на доктора.
- К тому же она будет вам переводить…
Следователь хмыкнув, раскрыл папку и внимательно глянул на   Ясиру. Представился: «Михайленков Петр Сергеевич».
Следователя интересовало, знал ли Ясиру того, кто нанес ему почти смертельный удар ножом. Он попросил описать преступника, затем тщательно начал выспрашивать, с какой целью Ясиру прибыл в Москву, подчеркнув свою осведомленность – «ведь ваш оркестр после окончания гастролей в полном составе из Праги вылетел в Токио».

Ясиру ничего не помнил. Единственный согласившийся дать свидетельские показания мужчина, стоявший в тот час на остановке, видел лишь то, как среднего роста парень в черном капюшоне, закрывающем пол-лица, на мгновение приобнял, как давнего знакомого, Ясиру. И, шагнув дальше,  быстро пошел прочь,  а юноша мешком сполз на асфальт. И только когда вокруг него стремительно образовалась лужа крови, мужчина понял, что произошло. Он тут же  вызвал «скорую». Минутами позже - и Ясиру, со вспоротым животом  уже бы никто не смог спасти, огромная кровопотеря и повреждение жизненно важных органов  с каждой уходящей минутой шансов на выживание оставляли все меньше. Останавливать убийцу было некому, находившиеся рядом люди стояли в растерянном оцепенении. Никто ничего не мог вспомнить, кроме черного балахона убийцы.
- У вашего приятеля  были знакомые в городе?
- Вы  меня уже об этом спрашивали. Ясиру всего во второй раз в нашей стране. Он приехал на встречу со мной. У него здесь нет ни единого знакомого.
- Да, судя по тому, что нас одолели звонками, у  него тут полгорода своих.
Михайленков с особым напором произнес «своих». Или мне так показалось?..
Видимо, оперативника «одолели» сотрудники консульства, которых в свою очередь доставала все эти дни и я. Сначала просьбой оказать помощь с размещением  в лучшую клинику, потом с поиском необходимых препаратов, а уж они в свою очередь постарались «достать» по делу расследования факта нападения на гражданина Японии наши органы внутренних дел.
 -  Знаете, японцы не в пример нам, дорожат жизнью своих сограждан.
Михайленков глянул на меня с удивлением. Пришлось пояснить: «Они вовсе не знакомы с ним, просто Ясиру – гражданин их страны».
По-моему, оперативник так и остался в недоумении.

Он показывал Ясиру фотографии подозреваемых. У всех, как на подбор - одинаковые, с туповатой бравадой, лица. Впрочем, физиономия одного члена банды поразила абсолютно детским выражением лица. Как сказал Михайленков, малолетка-скинхед выделялся особой жестокостью в нападении на азиатов. По причине несовершеннолетия, получив условный срок, бросился в бега. Позже, размышляя над увиденным, я задавалась вопросом – так ли уж тупы эти лица? Вот у этого жесткоглазого, явно старше остальных, скина, взгляд уверенного в себе лектора-интеллектуала. «Этот завербует легион…» - отчетливо осознала я тогда.
Подзабытое за неделю начинающегося  выздоровления Ясиру состояние тревожного ожидания снова возвращалось ко мне. И я поймала себя на мысли о том, что мне хочется скорее увезти любимого на родину. Уехать вместе – это стало моим решением уже давно. Наша разлука убедила нас обоих – мы не  можем друг без друга. В тот день я укрепилась в своем решении окончательно и бесповоротно. Вернувшаяся тревога подстегивала меня, не давая покоя.
Ясиру сказал, что у меня «заблудившееся выражение лица». Я  изо всех сил старалась ему улыбаться, но радостная легкость и эйфория  последних дней испарились.
Михайленков, приходивший еще дважды, казалось, стал менее угрюмым. Но в последний свой визит, когда я вышла с ним в коридор, чтобы задать парочку вопросов наедине, он сказал, кривовато улыбнувшись: « Угораздило же вас в японца влюбиться, своих, что ли мало…».
Кажется, слова «свой, свои» были из разряда особенно  доставлявших ему удовольствие.
- Послушайте, Михайленков, меня ваши взгляды, знаете ли, настораживают. Может нам другого следователя себе просить?.. Поактивнее?..
Привычно хмыкнув, следователь удалился неторопливой походкой. А я жалела о том, что не сказала  резче этому хмырю в погонах, всего того, что он заслуживает.
«Своих», «чужих»…Ксенофоб в мундире…

                16.

Позвонила мама, сообщив: мой начальник просит по факсу прислать заявление на увольнение по собственному желанию. И на том, как говорится, спасибо.
Меня все эти моменты уже не волновали. Судя по голосу, мама была  расстроена, предчувствуя уже однажды озвученное мною решение об отъезде. Тем не менее,  она, конечно, порадовалась добрым вестям о Ясиру.

- Ну что ж, Ясиру, на родине, думаю, вас окончательно поставят на ноги. Владимир Александрович пожал Ясиру руку. Я расцеловала обожаемого доктора, а вместе с Машенькой даже всплакнули…
Оставила корзину деликатесов и сувениров в ординаторской, попросив, по не мною придуманной традиции, выпить коньячку за здоровье Ясиру.
На такси мы заехали в консульство, оттуда - прямо в аэропорт. Наш рейс - через два с половиной часа. Мама, которой я позвонила с аэровокзала, расплакалась.
– Ты ведь ничего не взяла с собой из теплой одежды.
- Будет повод приехать мама. После выздоровления Ясиру. Впереди еще судебный процесс… Впрочем, надеюсь, все-таки раньше наша свадьба пройдет, ты ведь приедешь на нее, мама?
- Доченька, храни вас господь…
 У меня защемило в груди при этих ее словах. Оставляю маму одну, толком не попрощавшись. Впрочем, у нее  есть  Семеныч, «классный мужик», на глазах прогрессирующий, избавляясь от тараканов в голове. С Ясиру, что удивительно, они, кажется, по-настоящему понравились друг другу.
А у меня начинается новая жизнь, с единственным и любимым…
 Я взглянула на Ясиру. Его, сегодня по-особому просветленное лицо, сияло – «едем мы на родину!..»  Он почти вернулся к  своему  прежнему облику.

Это был первый календарный день весны. В Японии, она сейчас в полном разгаре. Мы  вглядывались в иллюминатор, пытаясь что-то разглядеть за облаками.
Нас встречал по-ночному яркий, весь в огнях, город. Я вновь почти задохнулась от нахлынувшей   влажности, но уже спустя полчаса, забыла о ней.
В квартире  Ясиру было прибрано, свежо, нас встретили букеты цветов  - в напольной вазе, вдоль стены в маленьких горшочках - накануне мы заказали через консьержку, уборку и ужин.
Уложив Ясиру – все-таки полет он перенес нелегко, я сделала ему укол. Позже мы поужинали. Он, сидя в постели, я - рядом  за низким столиком.
Ясиру уснул легко и быстро, я же довольно долго лежала еще, прислушиваясь к городскому шуму. На душе было и легко, и как-то по-новому беспокойно. Думала о том, что нужно искать работу, что Ясиру еще  надо поправляться - ему предстоит долгое лечение. Он, конечно же, захочет поскорее проведать свою мать.
Как они встретятся? Мысли о ней тревожили его все последние несколько дней перед нашим отъездом. «Я никогда не пропадал так надолго, она ведь беспокоится, как бы ей не стало хуже».
В лечебнице не разрешались телефонные переговоры с больными. Наши звонки туда и разговоры с врачом, хоть и успокаивали Ясиру, но совсем ненадолго. 
Утром, попоив Ясиру кофе, я позвонила Ленке. По тому, как обрадовалась моя подруга, я поняла, что она скучает  по дому, по общению на родном языке…
- Я не верю, Светка, что ты приехала на самом деле!.. Не верю, сейчас же приеду удостовериться…
Ленка  прибыла вся сияющая, с пакетом гостинцев. Расцеловав нас, тут же защебетала о себе.
-Я сама за рулем… здесь кайфово ездить,  обожаю!.. Это тебе не наши дороги для камикадзе… 
Почему Ясик  такой бледный?  С дороги, верно?..  Светка, я  толстею, ты представляешь? Что значит не работать, супруг не позволяет, видите ли, не положено у них... А что же мне для себя, любимой, танцевать, чтобы форму не терять?..
- Лен, да остановись ты, ей богу…  Пойдем, пообщаемся.
Мой рассказ не то, чтобы потряс Ленку. Она даже не удивилась. У нее, конечно, расширились глаза, она кивала после каждой моей фразы, будто все уже знала наперед. Но лишь, когда я ей сказала, что Ясиру практически вытащили с того света, наконец-то поняла, что случилось.
- Я про скинов наслышана, моего братца они однажды, приняли за кавказца,   голову ему чуть не пробили… Отморозки… Бедный Ясик! Бедная Светка!.. Представляю, как ты переживала все это…
-Да не бедные мы. Все будет хорошо. Я ведь насовсем приехала, Лен.
Она закружила меня в объятьях и если бы не довольно тесное пространство комнаты, мы бы с ней и впрямь, припоминая все па и движения, протанцевали на радостях.
- Как здорово! Ты не представляешь, как мне тут тебя не хватало. Я рада за вас!..
Она уже забыла обо всем только что услышанном. И снова защебетала о своем. Ленкина мама выздоравливает, ехать в Японию отказалась, «мне в Анапе хорошо». Брат уехал в Израиль и теперь ему предстоит служить там в армии.
- Ну не дурак?.. У нас от службы не знал, как откосить, а теперь будет  там служить, где сплошные военные действия. Мать переживает сильно. Говорят,  там на передовую только наших русских и посылают…
- Почему вдруг в Израиль?
- Он же мать сопровождал на лечении. Влюбился в девицу тамошнюю…
- В общем, все ясно, у тебя все хорошо, Лен.
- И у вас все будет о-кей! Ты – молодец! Честно говоря, не ожидала от тебя. Думала, ну все уже, переключилась.
 - Не переключилась, как видишь. И вправду была дурой. Останься тогда, с ним бы не случилось такое.
- Все в порядке будет. Забудь, и Ясика не цикли. Давай выкладывай, что вам сейчас надо? В клинику? Все  сделаем по высшему. Суеку оплатит, нет проблем.
- У Ясиру страховка, не надо ничего. Лен, спасибо тебе, я так рада, что мы снова рядом.
- Ой, Свет, по-русски  наговориться… Своего учу, учу… Он слова коверкает,  ухахатываюсь... «Рюбимая…»,- говорит.
Ленка посерьезнела.
-  Хочет детей, и я  хочу родить, представляешь? Я!.. А  вот не получается никак, как  бы  теперь  самой лечиться не пришлось.
- Все будет хорошо, Лен.
- Дай – то бог…

На следующий день мы ехали в лечебницу. До Сендая, где находилась больница, на скоростном синкансене  чуть больше двух часов пути.
Мать Ясиру показалась мне постаревшей, впрочем, ведь я не видела ее почти год. Она держала руку сына в ладони,  не отпуская. Я с тревогой наблюдала за ней, заметит ли она, что Ясиру осунувшийся и бледный. Так как ее реакция могла взволновать и его. Но она, опустившись на знакомый диванчик, повернула голову в мою сторону. Подойдя, я поклонилась ей, по-японски, низко опустив голову, и присела рядом. Ясиру расспрашивал мать о самочувствии. Она слушала его молча, и кивала головой. То ли в знак того, что все хорошо, то ли, не понимая сына. Заторможенность ее заметил и Ясиру. На обратной дороге он огорченно сказал, что мать вряд ли сможет присутствовать на нашем бракосочетании.
- А ведь она чувствовала себя гораздо лучше до моего отъезда…
Мы решили провести наше бракосочетание в день весеннего равноденствия.
Когда начинает цвести сакура, в лучшие, по поверью, дни для влюбленных. Хотя сезоном свадеб в Японии традиционно считается июнь.
Конечно, дело было не в этом, нужно, чтобы Ясиру окончательно поправился. Я отослала приглашение маме, мы заказали свадебные наряды. Ясиру хотел, чтобы наше торжество прошло в ресторане клуба, где мы с ним встретились два с половиной года назад. Был назначен день, и  составлено меню.
 - А потом мы поедем к океану и проведем там неделю…
- Как я соскучилась по нему!..
- А по мне?- потянулся ко мне Ясиру.
- Нет, милый, пока нет…
- Но я прекрасно себя чувствую,- полушутливо возмутился Ясиру.
Он был еще слаб, и по утрам, помогая ему делать рекомендованные здешним доктором физические упражнения, я видела, каких усилий ему стоило, не морщиться от боли.

                17.
- Мне снился океан, - повернув голову, я прижалась щекой к любимому.
Мне приснился океан - его бескрайняя мощь надвигалась  на меня, не пугая, но ошеломляя. Телефонный звонок прервал мои воспоминания о сне. Ленкин голос  звенел так, что я  не различала слов.
- Что? Что с тобой, Лена! Говори спокойнее, я ничего не понимаю.
- Землетрясение? Здесь каждый день трясет… Подожди… Катастрофа?.. Мы еще спим. Подожди, я сейчас включу…
«Цунами…» - было первое, услышанное нами слово, когда мгновенно ожил экран телевизора. Следом пошли картинки, многочисленные свидетельства бедствия…
-Зачем же я включила здесь, не надо, чтобы Ясиру это видел…
Но он уже стоял позади меня, вслушиваясь в слова диктора.
- Сендай… Это где  лечебница… Там мама…
Ясиру трясло. После укола он немного успокоился.
- Надо туда, скорее. Спасать, спасти…

Наши попытки найти транспорт ничем не окончились, электрички прервали сообщения, как было сказано, временно. Теленовости и Интернет отнимали последнюю надежду. Я не могла смотреть на Ясиру. Было так страшно за него. Совсем как в те дни в столичной клинике.
- Лена, Суеку-сан может нам помочь? У Ясиру в Сендае мать… Он рвется туда, я не знаю, как быть…
- Подожди, обговорю…
В Токио встал транспорт, поезда, электрички. Люди шли пешком по гигантскому городу.  Делясь  в пути сигаретами, водой, передавая друг другу монетки для таксофонов – мобильной связи практически сразу не стало. В магазинах, ресторанах раздавали бесплатно питьевую воду. Там же находили приют на ночь  те, кто не смог дойти до дома - обессилевшие в пути   старики, женщины…  Сообщения из зон бедствия об отчаянном положении огромного количества людей, отрезанных  от помощи наводнениями и уничтоженными дорогами,  ввергали нас в полнейшее отчаяние. Я пыталась уберечь  Ясиру от этой информации, как могла. Он не мог дождаться, когда мы сможем двинуться в  путь, в Сендай, куда рвался с первых же минут известий о катастрофе.  Хотя ни я, ни Суеку с Леной почти не питали иллюзий, слишком  велики были  ежечасно оглашаемые с экрана цифры жертв. Гигантские волны цунами смели целые кварталы в том самом Сендае. Вместо аэропорта – там уже было глубокое озеро. На крыше главного терминала -  спаслась лишь часть находившихся  людей – пассажиров и персонала. Взрывающиеся   баки с топливом превращались теперь уже в огненное цунами, пожирая то, что еще уцелело…
Тысячи военных, десантные корабли, вертолеты - все было брошено на спасение людей, но помощи в главные районы бедствия все равно недоставало.
На вторые сутки  пошел мокрый снег. Что творится там, где люди без крова и помощи, раненые, голодные, холодные... Господи, помоги им, спаси  их, господи!.. 
Военные вертолеты не успевают эвакуировать людей. Прибывающие спасатели начали поиски лишь на третий день. Много сообщений о чудесных спасениях. Но цифры потерь просто ужасающие…
Власти обращаются с просьбой не использовать личный транспорт, нехватка бензина, огромные очереди на бензоколонках. Но у нас нет выхода. По-другому  туда не добраться.
 Я не могла оторвать от монитора компьютера Ясиру. Лишь на время, когда очередной укол ненадолго уводил его в  дремоту, я оставалась наедине с тем же экраном и ощущала свое полнейшее бессилие. И если бы не Суеку-сан…

Он  – наш  спаситель, и  спустя еще сутки, мы все-таки выезжаем. Двигаемся за вереницей машин  настолько медленно, что, кажется, мы никогда не достигнем цели. Суеку-сан шепчет мне: «Там почти ничего не осталось… половины города нет».
Мы в пути уже несколько часов. Держу в своей руке  руку любимого. Он весь  ушел в себя,  как будто читает про себя молитву. Наверное, так оно и было. «Помоги ему, господи, пережить все это…»,- молюсь и я.
Зрелище бедствия, открывавшееся нашим глазам в дороге, ошеломляло   размерами. Будто вселенских размеров длань перемешала все и вся вокруг, сокрушая дома, опрокидывая суда, переворачивая   поезда и машины. Вереницы людей, спасатели в униформах, весь этот перевернутый с ног на голову мир – и убийственно спокойная гладь океана, двое суток назад обрушившегося на сушу всей своей мощью, потрясали несовместимостью.

Проезжаем мимо дома, на котором огромные красные буквы  FRENCH. Здесь прошли французские спасатели. Мы уже знаем, что это означает: «проверено, живых нет». На одной из наших вынужденных остановок – группа высокорослых темнокожих людей в униформе – оказалось, отряд спасателей из ЮАР.  Ищу глазами русские  буквы – где  же наши спасатели?
Они встретятся нам  уже на обратном пути.  Над вагончиком развевался   триколор. Останавливаться и поговорить не получилось. Мы старались использовать любую возможность,  чтобы обойти заторы, их  на нашем  пути хватало с лихвой. Позже узнаем из сообщений, что российские спасатели оставались  здесь дольше всех. Уже когда уехали и французы, и итальянцы, и китайцы, посчитав, что живых не осталось.
Россияне  с не меньшим, чем у японцев самурайским спокойствием, делали свое мужское дело, продолжая довольствоваться  скромными пайками и собственноручно   сваренными борщами из консервов. И спасаясь от радиации водкой, чем же еще…
Это я уже услышу позже по местному телевидению. Оказалось, ребята эти - наши сибиряки. Из Иркутска. Конечно же, это были  сибиряки… Кто еще  это может -  наплевав на опасность, продолжать свое  дело, спасать, пока есть надежда. Только наши люди, привычные и не к такому, знают, что живых людей обнаруживали и две недели спустя в Спитаке в восемьдесят девятом Сами же японцы-  просто удивительный  народ,  с  непостижимой уму самодисциплиной и самоцензурой, истинные самураи – по-другому не скажешь. Они без жалоб и стенаний, теснились в пунктах сбора беженцев на месте бедствия. Спасались  сутками, без еды и воды на крышах и крошечных уцелевших островках зданий. Отдавая в собачий холод, обрушившийся вслед за цунами на все побережье, последние теплые одеяла самым слабым, потому что на всех их не хватало, а сами согревались единственно возможным способом - спина к спине.  И  ни одного сообщения о мародерстве, беспорядках, насилии
Потом эти же люди будут добровольно ограничивать себя в потреблении энергии, жертвовать сбережения на  нужды тех, кому труднее, чем им. Идти добровольцами тушить пожар в  реакторе.

                18.

Я вновь и вновь возвращаюсь не в первый раз за эти дни мыслями к маме. Представляю, каково там ей без вестей. Нет, все-таки я настоящая эгоистка… Как только вернемся, надо попробовать дозвониться, успокоить наконец ее.
Нас вновь, в очередной раз, останавливают. Мы простояли часа два, пока нам не  объявили, что дальше дороги нет. Продвигаться можно только пешком.
Нам с трудом удалось уговорить Ясиру остаться с Леной в машине. По                словам одного из спасателей, до нашего местечка осталось еще километра три. Мы отправились туда вместе с Суеку.
- Лен, шепнула я подруге,- уезжайте домой.
Она только покачала головой.
- Разве Ясик согласится… Не переживай, я все сделаю, что надо.

Суеку-сан поражал своим неиссякаемым оптимизмом. Он подбадривал меня, успевал расспрашивать встречных об обстановке впереди и шел так споро, как будто только и  делал, что передвигался всю жизнь пешком на большие расстояния. Притом,  что непредусмотрительно был обут в дорогие модельные туфли. Я-то сообразила надеть кроссовки,  а вот что до Суеку, не уверена, что ему было комфортно, но он шел уверенно все с тем же поражающим при его полноте изяществом, и шагать рядом с ним мне было как-то покойно. Несмотря на открывавшиеся нашему взору картины, я была уверена, что мы сейчас найдем и лечебницу, и мать Ясиру в полном порядке.
Когда мы добрели до города, уже смеркалось. Нас направили координаторы, которых было немало, к зданию, бывшему, судя по внутреннему снаряжению, спортклубом. Огромный холл вмещал такое количество народу, что яблоку было некуда упасть. Определив, кто составляет списки уцелевших  людей, мы кинулись к этому столу. Услышав, что мы ищем пациентку лечебницы, женщина покачала головой. Я оцепенела, услышав:
« Сожалеем, там никого не удалось спасти…».
Расположенная в низине, утопавшая в благодатной зелени психиатрическая больница, ушла под воду вместе со всеми находившимися в ней больными и медперсоналом. Никого не удалось обнаружить живыми. Доступ туда пока невозможен.
Назад мы дошли уже на рассвете. Ориентиры, которые, намечал по пути сюда, Суеку-сан, не подвели. Мы довольно быстро дошли назад. Завидев нас, Ясиру и Ленка вышли из машины.
Опередив меня, Суеку-сан обнял Ясиру и стал горячо и быстро говорить ему слова утешения.
Ясиру оглянулся на меня. Я, разрыдавшись, бросилась  к нему. Он прижался ко мне, беззвучно. «Плачь, милый, поплачь,- беззвучно просила я его. Но он молча стоял, прижавшись ко мне. Оторвав его лицо от своего,  я взглянула на него, он беззвучно плакал…
- Мы вернемся сюда позже, милый, сейчас нам надо домой. Ясиру покорно сел в машину.
Назад мы ехали еще дольше, чем в предыдущий день. Еще больше машин нескончаемой вереницей медленно ползли по дороге.
Видя, что Ясиру становится совсем худо, дала ему успокоительное. Мы сидели, прижавшись друг к другу, превратившись в одно целое. Его невыносимая боль сковывала меня, отнимая способность говорить. Наконец, выпив и сама таблетку, я обрела дар речи.
- Мы вернемся сюда, когда будет можно. А теперь нам нужно молиться за упокой души мамы. И всех тех, кого не стало…
Когда Ясиру под действием лекарства, обессиленный задремал, я рассказала Ленке об увиденном шепотом. Ленка начала реветь, мне пришлось  шикнуть на нее. Суеку, полуобернувшись,  сделал мне глазами знак.
- Лена стала очень эмоциональной…
- Свет, вчера тест показал беременность. А тут такое творится!..
- Все будет хорошо, Лена.
Что еще могла я ей сказать? Хотя, до хорошего, казалось мне, невозможно дожить после увиденного непередаваемого никакими словами хаоса и беды.
 
Когда мы приехали домой, я уложила Ясиру и присела рядом с ним, взяв в свои руки его ладонь.
- Милый, я люблю тебя, я с тобой… Нам придется смириться, надо думать, как нам жить дальше…
- Я ведь так и не смог убедить маму, что она не виновна в смерти отца и сестренки. Наверное, потому что в моей собственной душе не было этой уверенности. Ведь я в те ужасные дни без конца твердил самому себе: « ну почему они выехали в проливной дождь, почему не отец был за рулем, почему это случилось с моими родными?..»  И мама это чувствовала. Она всегда все так остро, так болезненно чувствовала. Только в тот страшный вечер ей изменило ее предчувствие…
- Ясиру, не надо, любимый, не надо терзать себя…
 К вечеру того же дня, у него резко поднялась температура.
 Владимир Александрович (господи, в какой это жизни было – Москва, клиника, благословенный Владимир Александрович!..) строго предупреждал  не допускать  никаких нервных срывов, и воспалений…
Я в панике принялась звонить в неотложку.
Пришедший вскоре доктор, осмотрев Ясиру и выслушав мои объяснения, вынес вердикт – нервное потрясение, слабость после недавно перенесенных операций сказались на общем состоянии. Назначил препараты, велел меньше тревожить.
-Хотя, - вздохнул пожилой врач, - сегодня мы все в тревоге… Но вам нужен покой, только покой.

                19.
Прошел и день  весеннего равноденствия,  намеченного нами для бракосочетания. Отложенного,  теперь  на неопределенный срок,  ведь дата похорон в Сендае все еще не была известна. 
Погребенных в первые дни в общих братских могилах погибших будут кремировать в назначенный день. В Японии не принято хоронить умерших в земле, по крайней мере, по буддийским канонам.
И в последний мартовский день мы поехали прощаться с  жертвами цунами, обнаруженными на месте лечебницы, где находилась мама Ясиру.  С нами  снова были Суеку и Лена. 
По дороге мы видели бродивших среди развалин людей, которые, наверное, все еще надеялись  найти уцелевшие и дорогие их сердцу приметы той своей прошлой жизни: фотографии потерянных близких, свидетельства  прежней счастливой жизни, когда все живы, все были вместе.  Скрученные в жгуты детские горки и качели, громоздящиеся друг над другом искореженные автомобили…
Мы ехали до пораженных  районов по суперсовременным дорогам, кое-где, на удивление, лишь слегка потрескавшимся.  Тут же продолжались работы по асфальтированию трещин. Там же, где  пролегали  большие разломы, приходилось огибать значительные расстояния стороной. В Сендае до таких работ еще было далеко, там все  еще   разгребались завалы. 
В городе это были уже  которые по счету погребения. Я впервые свиделась с родственниками Ясиру.
Его дядя, брат матери, приехал из Токио. Он  плакал вместе с нами, этот немолодой, все еще красивый японец, удивительно похожий на свою покойную сестру. Прощаясь, он пожал нам руки и, наклонившись ко мне, шепнул: «Берегите Ясиру, дорогая… Он – единственный, кто остался из своего рода».
 Ясиру во время церемонии не пролил ни слезинки, был бледен и внешне спокоен. Мы с Леной плакали, стоя рядом с двумя пожилыми японками, двоюродными тетками мамы. Их сотрясавшиеся в беззвучных рыданиях плечи не могу забыть. Они оплакивали свою родственницу и всех, кого унесла  стихия.  Эти японские мужчины и женщины, не выглядели сломленными. Меня не покидала мысль о том, какие стойкие и мужественные люди, эти пожилые японцы…
«Несчастья превратят тебя в драгоценный  камень…» - это древнее  японское изречение  о нем – этом  народе, из века в век противостоящем беспощадной стихии.

                20.
Мама звонила  каждый день, умоляя нас вернуться назад в Россию. Твердила о радиации,  как заведенная. Мне всякий раз стоило усилий успокоить ее. А назавтра или через день все повторялось. Пока я строго-настрого не запретила ей касаться этой темы. «Мы за сто верст от Фукусимы, мама!..»

И все же постепенно, с каждым днем все дальше, отодвигались от нас все эти события. И хотя вести с атомной  станции были неутешительные, страна  возвращалась в прежнюю жизнь. Здесь, в Гифу она будто и не останавливалась.
Слова вроде «гэмпацу», «осэн», «хося»,  «юшин»… (АЭС, загрязнение, радиация, повторные толчки…) то и дело приходилось слышать вокруг себя, но в целом жизнь продолжалась, как ей и положено. По вечерам волонтеры собирали пожертвования в помощь жертвам цунами.  В их числе оказывались не только студенты, но и клерки, покинувшие свои офисы после окончания рабочего дня.  Солидарность японцев проявлялась  и в том, как дружно  приветствовались  призывы экономить электричество, воду, тепло. В городе отключены многие  световые рекламы, лифты работают по часам, свет приглушается везде, где это  возможно.
Красное  солнце на белом флаге Японии, кажется, встречается теперь на улицах чаще, чем раньше. Словно бы это не только национальный флаг страны, а знак преодоления беды. Иностранцы ходят в футболках с надписью «Support Japan!» («Поддержи Японию!»)
Ни страшные разрушения, ни радиация  Фукусимы не забываются. Люди учатся разбираться в уровнях радиации, пользоваться дозиметрами. Мама прислала нам какие-то снадобья и травы «от радиации». Моим заверениям о том, что мы далеко от этих мест, видимо, так и не поверила.

 Ясиру  начал репетиции с оркестром. Я радовалась его возвращению к жизни. Музыка не давала забыться, но помогала преодолевать горе потери. Лишь ночами, просыпаясь от его стонов, я чувствовала: боль, загнанная вглубь, еще долго не оставит его в покое.
Находя тайное удовольствие в хлопотах  по нашей крохотной квартирке, я тоже не бездействовала и, разослав десятки резюме, получила на них парочку откликов, и теперь надо было решаться. Меня вполне устраивала перспектива поработать в российско-японской кампании.
В один из дождливых июньских дней мы скромно отметили свое бракосочетание. Вместе с нашими друзьями  Суеку-сан и Леной. 
Вечером, оставшись наедине, сидели, обнявшись, за маленьким столиком, вспоминая тот свой первый танец в нашем клубе.
Мы включили музыку, но так и не поднялись с места. Не знаю,  как так получилось, что я, столько времени стойко державшаяся, вдруг разрыдалась. Не знаю, о чем были эти мои слезы. О том, что мой любимый вернулся оттуда, откуда не возвращаются… О том, что мы не смогли спасти его маму… О том, что мы все-таки остались вместе, и это счастье, несмотря ни на что… Ведь от счастья тоже плачут.
- Ты жалеешь, Светлая, что мы встретились?..
- Я никогда, любимый, никогда не пожалею об этом…
- Ты плачешь…
- Наверное, это от счастья… Ведь мы могли бы не встретиться с тобой…
-  Столько всего произошло за эти полгода… Как будто мы с тобой прожили долгую-долгую жизнь.
- Ясиру, когда у нас родится дочь, мы назовем ее именем твоей мамы…
- Люблю тебя…
- Люблю…

В третий понедельник июля, когда наступит долгожданный праздник моря, мы не поедем туда, куда еще совсем недавно так мечтали  поскорее попасть. Еще долго мы не сможем этого сделать - возвратиться в благословенный уголок побережья…   
Должно пройти время. Сколько – не нам решать. Боль длится столько, сколько длится память. А память вечна…
Не вина океана в том, что случилось. Разве стихия вольна решать, быть ей или не быть…

В один из вечеров, когда Ясиру вернулся с очередной репетиции в приподнятом настроении, я достала с полки томик Басё, купленный в одну из моих прогулок по городу. И прочитала ему это  трехстишье:
                После пожара
                Остались прежними 
                Только я и старый дуб.
Мы листали сборник, поочередно находя  в нем строки, отзывавшиеся в наших сердцах, навевая печаль и унося прочь боль. Мы остались прежними. Мы любим друг друга.
Память все же длится дольше боли. И любовь сильнее всех невзгод, она умеет их пережить.
А пока… мы  читаем с любимым  японские хокку.               
                «Смотрю я
                на белые хризантемы…
                И нет в мире грязи».