Какие там уроки, когда на улице весна! Я часто отрываюсь от учебника, в голове ничего не откладывалось, смотрел на длинные прозрачные сосульки за окном и прислушивался к разговору в другой комнате. «Живут же люди! На охоту, на рыбалку ходят, – завидовал мой дядька Илья, листая журнал. – Куплю, наверно, и я ружье», – сказал он деду. «Вот здорово, будем на охоту ездить», – заерзал я на стуле и заглянул в открытую дверь – ну, конечно же, в руках у дядьки журнал «Охотничьи просторы». Дед, шелестя газетой, сидел рядом за столом и сначала, должно быть, подумал, что дядя Илья шутит.
– Тять! А тять! Я вполне серьезно говорю насчет ружья.
«Интересно, что же на это скажет дед?» – подумал я, подошел к ним.
Дед задвинул очки на лоб, пристально посмотрел на довольное улыбающееся лицо сына и проворчал:
– У тебя же и так рука не туда гнется, да и в ноге осколки.
– Что нога больная, это для охотника даже хорошо, заноет, заломит, значит погода переменится, можно обождать, не ходить на охоту, – рассмеялся дядя Илья, – а рука... часто буду стрелять, разработается.
– Вот, посмотри, – подсунул он деду раскрытый журнал, где была помещена фотография охотника, подпоясанного патронташем, с ружьем и со связкой уток на боку.
«Пусть поворчит дед, – подумал я, – лишь бы тетя Дуся согласилась на покупку ружья».
А через день, в воскресенье, я решил сбегать, узнать, не купил ли дядька ружье. Застегнув на все пуговки пальто, я вышел из дома. Снова похолодало: продолжал дуть и раскидывать мелкие снежинки ветер, начавшийся с вечера. Тонким слоем снега укрылась земля. Затянулись корочкой льда лужи на улице. Как зимой, белели крыши домов. И только загнутые под карниз крыш сосульки напоминали о недавнем тепле. Я прибежал вовремя. Обняв тетю Дусю, дядька уговаривал:
– Разве плохо, буду с охоты приносить то зайцев, то уток настреляю, может, лисицу на воротник тебе приволоку.
Ружье – не велосипед, который скрипел прошедшим летом под тяжелой фигурой дяди Ильи и который тетя Дуся сама ему купила ко дню рождения.
Тетя колебалась и поглядывала большими, какими-то прозрачно-голубыми глазами на меня. «Знает же она, что на рыбалку ловить налимов мы с дядькой ходили, ходили и за ягодами, и грибами», – стоял я, размышляя, и тоже смотрел только на тетю Дусю, стараясь по выражению ее лица определить, поддастся на уговоры или нет. «Этот племянничек ни за что не отстанет, поплетется тоже на охоту», – наверное, думала она. Но потом, вздохнув, она подошла к зеркалу шкафа. «Ну, конечно, смотрит, как будет лежать на ее плечах та лисица, которую убьет дядя Илья». «А где там лисе лежать?! Тетя Дуся была худой и высокой, с узкими плечами, на которых лисий воротник-то не удержится», – такой я сделал вывод, дожидаясь, что будет дальше.
– А знаешь, какой вкусной бывает жареная утка да и лапша из нее, не то что из домашней – объеденье! – подмигнув мне, продолжал уговаривать дядька.
И вот, как-то дня через три после уговоров, вечером, заходит к нам уже не просто дядя Илья, а настоящий охотник! Как будто бы шагнул со страницы журнала: в руках новенькая двухстволка-бескурковка, на большом выпуклом животе – патронташ из светло-коричневой кожи, под мышкой – резиновые болотные сапоги. Комната наполнилась приятными запахами: новой кожи, резины, и еще чем-то пахло от ружья, по-моему, железом, смазкой. На какой-то момент в комнате установилась тишина, даже сверчок затих под печкой. И только часам-ходикам с железной «душой» было все рано: они качали маятником и еще громче выговаривали: «Тик-так! Так-тик!» А мне, казалось, часы говорили: «Так-так, подойдет время, пойдете на охоту». Дед, отложив мой рваный сапог и шило, на лоб поднял очки, подперев их седыми мохнатыми бровями, смотрит, как будто бы лет двадцать не видел своего сына. А бабушка, отвернувшись к богу в угол, торопливо перекрестилась. «Что толку теперь креститься. Главное, ружье теперь есть!» – ликовал я. А бог в темной рамке из-за потускневших металлических цветов смотрел, казалось, сквозь стены дома, куда-то далеко, в ту сторону, откуда прилетают утки, когда после ледохода, переполняя протоки, заливая острова, разливается Ульба.
– Теперь пойдем?! – не скрывая радости своей, спросил я у дядьки Ильи.
– Не время, утки не прилетели, да и крякуху я еще не купил, а какая охота без нее, – сразу же омрачил он меня.
И теперь я с нетерпением ждал дня первой охоты.
А весна, мне казалось, ну совсем не торопилась. И снег таял медленно, потихоньку наполняя холоднющей водой канавы и ямы. По Ульбе лениво плыли грязные льдины, толкались боками, шипели недовольно. Но вот засеребрились почки верб! У скворечников запели, защелкали скворцы. Ребятня высыпала на просохшие пригорки поиграть в бабки, в лапту.
Я продолжал учиться во вторую смену. С неохотой брел в школу.
В полдень по-летнему пригревало. Портфель казался тяжелее, как будто бы не учебники и тетради в нем, а камни. Скорее бы каникулы! В классе на уроках я больше смотрел в окно, чем на доску. Это зимой, когда «Дед Мороз» окна завешивает ледяными шторами, хочешь, не хочешь, смотришь на доску, слушаешь учителя.
Вечером, когда я пришел из школы, дядька Илья был у нас, сидел за столом и, чтобы не обжечь пальцы, в руках крутил стакан с горячущим чаем. Его лицо, полное, розовое, радостно сияло.
– Ну, племяш, собирайся на охоту, завтра чуть свет зайду за тобой, – объявил дядька и, хлебнув чаю, отставил стакан, встал из-за стола.
Я не мог дождаться рассвета, все ворочался, прислушивался к кукушке часов. А она, прокуковав, дрыхла до следующего часа. И зачем дед купил эти часы с кукушкой? Есть же ходики, так повесил на кухне эти. «Пущай кукушка сказывает, сколь время, а то петух, бывает, не докричится», – говорил он. Сон меня не берет, лежу, прислушиваюсь. 3а печкой без умолку тарахтит сверчок. Под полом шеборчат мыши. Мыши чувствовали наступившую весну и, словно знали, что кошке не до них: пришло время кошачьих свадеб. «Но поспать-то все же надо. Как идти на охоту не выспавшемуся», – сам себя заставлял и, натянув на голову одеяло, в полнейшей темноте стал строить воображением предстоящую охоту и... все вдруг куда-то исчезло, я как будто провалился в бесконечную невесомость.
А проснувшись и ничего еще не соображая, я открыл глаза – возле кровати стоял дед, царапал волосатую грудь:
– Вот охотничек! Дрыхнешь! А дядька уже ждет тебя. Да нако мою шубейку, а то будешь стучать зубами, пугать уток.
Путаясь в штанинах брюк, тороплюсь, одеваюсь и выскакиваю. В сенях мне в руки дядька сунул корзинку: «На, неси. Кое-как выпросил у Ефима кривого. Ох, и до чего же жадный! Как будто съем я его крякуху». Я просунул руку под ручку корзинки и вслед за дядькой вышел во двор. Гремя цепью, из конуры вылез Трезор. Он не рвался с цепи, не просился с нами, ему неведомы радости тех собак, которые бывают на охотах. Равнодушно зевнув, Трезор полез обратно, оставив мокрым угол будки. Объявляя о наступлении утра, в курятнике заорал петух. В сарае, как бы освободившись от тяжелого сна, вздохнула корова. Как здесь не будешь вздыхать, от сена-то одни объедья остаются, а до новой травы еще далеко.
Мы идем по темным улицам. Впереди маячит широкая фигура дядьки, стянутая патронташем, из-за плеча торчит ружье. Он идет быстро, в новых болотных сапогах. На жвяканье сапога на ноге с осколками сонным лаем отзываются собаки. Еле поспеваю за ним, прижимая корзинку с драгоценной ношей. В воздухе, холодном и колючем, туман начинал смешиваться с рассветом, быстро прогоняя сон.
К реке пришли, когда совсем рассвело. Расходился туман. Открывались острова. Вдали засинела горбатая гора.
Мы не стали делать скрадка, засели в густом тальнике, связав верхушки над собой. Рядом шипит вздувшаяся мутная река. Перед нами за тальником, в спокойной воде заводинки, привязанная шнурком за лапку плавает крякуха. «Красота!» – поеживаясь от утренней прохлады, обнимая ружье, шепчет дядька. Я еще не знал, когда прилетят утки, как будет подманыватъ их крякуха и, вообще, как потом все будет. Зато знал, что дядя Илья не подведет, если сядут утки, ведь он на войне был снайпером.
Вот и солнце выкатилось из ночи на безлесую гору. Становилось теплее. Рядом проплыла ондатра, натопорщив мокрые усы, она, даже не удостоив взглядом крякуху, завернула в проточку. Крякуха уже освоилась с обстановкой, с интересом осмотрев все кругом, поплескалась, потрясла крыльями и закрякала. «Давай! Давай! Молодчина! Зови», – шепотом нахваливал я крякуху. Но несколько раз крякнув, она надолго замолчала. Молчит она, все так же тихо сидим мы. Ласковое весеннее солнце начало хорошо пригревать. Глаза стали слипаться. Одолевала дремота. «Неужели так ни одного селезня и не подманит», – только я успел подумать – над нами со свистом прошелестел воздух –утки! «Кря-кря!» – приветствовала их крякуха. И вот он, красавец! Разнаряженный кавалер-селезень. Заблестела, переливаясь в лучах солнца, сине-зеленая голова, ярко забелел на шее воротничок, зарумянились коричневые зоб, бока...» Ну, чего он медлит?! – повернулся я к кустам, где сидел дядька – оттуда слышалось какое-то похрюкивание, похрапывание. Пока я полз эти три метра, отделявшие меня от дядьки, собирая ругательства, какие успел узнать за свою пока еще не продолжительную жизнь, селезень опустился к уточке и уже успел помакнуть оранжевые лапки. Чувствуя, что добыча вот-вот от нас уйдет, я просунул под фуфайку дядьке руку, оттянул на тугом животе шкуру и, сколько было злости и силы, ущипнул –прогрохотали подряд два запоздалых выстрела...
Вечером тетя Дуся, довольная нашей «удачной» охотой, раскрасневшаяся возле топившейся печи, жарила крякуху. Она еще ничего не знала. Пустую корзинку дядька забросил в дальний угол сараюшки. На минутку оторвавшись от плиты, тетя Дуся подсела к мужу.
– Порох у тебя еще остался? Дробь есть? –поинтересовалась она, – сегодня попробуем жареную, а из следующей утки сварю вам лапшу, только постарайтесь подстрелить селезня, – еще сказала она, и снова к плите.
У дядьки же, развалившегося на диване, выражение лица было такое, как у моего соседа по парте Юрки Веселкина, когда в его дневник учительница по ошибке закатила чужую двойку. Но учительница эту двойку «перенесла» хозяину, Сашке Недобитко. А как поправить настроение дядьке Илье, даже не мог представить. Сидя на диване, я делал серьезное лицо, чтобы не рассмеяться, хотя и было очень жаль утку, и все время поглядывал то на дядьку, то на дверь: вдруг хозяин придет за крякухой.