Позволь – твой образ я изображу,
Не станет лгать мой карандаш бывалый.
Расул Гамзатов.
Шел зимний месяц декабрь. Я и Нина живем у дедушки Егора и у бабушки Матрены. Как только мы приехали из Харькова, Нина сразу поступила в пединститут и теперь училась на первом курсе литературного факультета. Я учился в седьмом классе, на занятия ходил с обеда. Отец все еще не вернулся из Харькова ни с тетей Клавой и Леной, ни сам один. Наверно, все еще уговаривает их.
– Не поедет сюда ваша тетя Клава, – говорила бабушка нам. – Почитай, всю жисть прожила там и зачем ей чужбина.
Шли дни за днями, скучные, однообразные. С утра в остывшей за ночь избе бабушка затапливала печъ, готовила завтрак и варила борщ или какой-нибудь суп к обеду. Дед не хотел мириться с болезнью, одевшись потеплее, уходил в летнюю кухню, что-то строгал, пилил. Я с утра садился за уроки, а потом рисовал и вспоминал Анатолия Степановича, учителя рисования и черчения в Харькове. Он тогда мне давал уроки в своем кабинете. И здесь в этой школе я вдруг узнал, что наш учитель черчения решил организовать изокружок. Я с радостью, один из первых записался в кружок и с огромным желанием ходил на занятия. Каждую субботу после уроков мы, десять учеников, корпели над карандашными рисунками и только по воскресным дням занимались живописыо, рисовали красками. С нетерпением я ждал субботних и воскресных дней еще и потому, что в эти дни повидать меня приезжала из Глубокого мама. Она не хотела показываться у родителей отца, деда Егора и бабушки Матрены. Были они в большой ссоре после развода моих родителей, и поэтому мама приходила к школе, прислонившись к оконному стеклу, глазами отыскивала среди мальчишек меня. Учитель наш, Хайдар Александрович, взглянув на окно, молча, кивком головы разрешал мне выйти из класса. Я выскакивал в коридор, кидался к только что вошедшей маме, прижимался к нахолодавшей на морозе ее одежде. Потом мы садились на скамейку. Я видел, как мама, часто моргая, смахивала слезы и трясущимися от холода и волнения руками развязывала узелок с гостинцами. Чаще всего это были испеченные ею булочки, калачики и пирожки с повидлом.
– Ты, мама, не плачь, посиди маленько, мы скоро закончим рисовать, – успокаивал я ее, нетерпеливо посматривая на дверь класса, за которой карандашами ширыкали мои товарищи – изокружковцы.
Постепенно мама согрелась: не капали слезы, оттаивала душа, на лице появилась улыбка.
– Может, и правда станешь художником, – вздохнула она. Видя, что мне не терпится убежать рисовать, мама просила: «Ну, съешь хоть пирожок.»
– Потом! Потом! – и я убегал к незаконченному рисунку.
Вечером мама провожала меня домой. Шли по темным опустевшим улицам. Некоторое время мама с грустными мыслями в душе, молча шла рядом. Кругом –тихо, только под ногами скрипит снег от усиливающегося мороза. Я тоже молча поглядываю на светящиеся окна домов и пытаюсь представить, что в этот час делают люди, укрывшись от зимней стужи в своих жилищах: кто-то, рассевшись за столом, ужинает, кто, может быть, читает интересную книгу или журнал, а кто, пораньше улегся спать и видит приятные сны. Вдруг мама как бы очнулась, взяла меня за руку и, вздохнув, попросила:
– Вова, не молчи, рассказывай, как вы с Ниной живете? Как дед с бабушкой? Не обижают?
– Ты же, мама, знаешь, дедушка болеет, сердится, что папка долго не приезжает. Деньги, какие он оставлял, давно потратили. Сейчас дедушка делает табуретки, тумбочки и вешалки на продажу, а то не на что купить хлеба. Дядя Илья уже сколько-то денег одалживал, – рассказывал я и сразу же расспрашивал маму про Галю и Светлану, про бывших своих друзей.
Подошли к дедушкиному дому. Во дворе заворчал Трезор.
– Трезор, тихо! Свои, – успокоил я собаку, чтобы дед не вышел.
Мама осталась возле ворот, ждет, когда я позову Нину. Нина выбежала на несколько минут, поговорила с мамой и, продрогшая, снова заскочила в избу, уселась за стол с разложенными тетрадями, учебниками. А мама уходила на Защиту к железнодорожной станции. Там она ночевала у брата, дяди Коли, и у бабушки Акулины, а утром уезжала на поезде в Глубокое домой.
Отец приехал только к средине зимы и без тети Клавы и Лены. Но все равно мы были рады, что хоть он приехал, и теперь полегче будет дедушке.
– Ждали, ждали, а тебя все нет, – с обидой выговаривал дед.
– Коля, ведь отец шибко болеет. Мы бьемся, денег на продукты не хватает. Какие ты оставлял, давно потратили, – шмыгая носом, – жаловалась бабушка.
А я подумал: «Ну, теперь заживем! Отец пойдет работать и, может, как и в Харькове, будет с получки приносить бублики с маком, конфет, лимонад, а то – все борщ да суп с черным хлебом».
Подходил к концу самый зимний месяц январь. Морозы не отступали. Почти целыми днями на улице Пионерской, где сплошь частные дома, дымы из печных труб буравили туманное от мороза небо.
Я так же по субботним и воскресным дням занимался в изокружке.
Мы рисовали самые обычные предметы и вещи: то ведро, из которого уборщица мыла школьные полы, то таз, тот самый, в котором в осеннюю непогоду отмывали обувь от налипшей грязи, то кто-нибудь из нас приносил из дома кринку или кастрюлю. Хайдар Александрович объяснял, как правильно строить рисунок, как на листе бумаги размещать предметы.
– Рисуйте так, – говорил он, – чтобы видно было, что ведро, таз – металлические, графин – стеклянный, а ящик – из деревянных дощечек.
Чтобы нам, будущим художникам, как он нас называл, понять законы изобразительного искусства, Хайдар Александрович на классной доске рисовал железнодорожную линию. И мы видели две прямые линии рельсов, уходящих к горизонту, соединялись в одну точку. «Такая перспектива называется линейной», – объяснял он. Потом он прикалывал к доске лист бумаги и рисовал на переднем плане деревья, за ними луг со стогами, дальше –горы. Стволы деревьев он заштриховал почти до черноты, кроны чуть светлее, луг за деревьями еще светлее и легонько заштриховал дальние горы. «Видите какой яркости, контрастности деревья, луг и горы. Это называется тональной перспективой», – продолжал объяснять он. Если Хайдар Александрович начинал рассказывать о красивом сочетании, согласовании цветов, то тут же брал в руки кисть и акварельные краски, рисовал яблоки желтые и красные. Но желтое яблоко он раскрашивал не какой-нибудь одной желтой краской, а наносил кистью легкие и осторожные, но уверенные мазки – то желтой лимонной, то чуть добавлял оранжевой, то вдруг касался кистью охры светлой или слегка покрывал зеленоватым цветом. Мы, затаив дыхание, следили, как под кистью Хайдара Александровича «созревает» яблоко. Оно получалось как настоящее! Хоть бери да ешь!
После того, как мы закончили рисовать натюрморт из большой полосатой тыквы, кринки и картофелин, Хайдар Александрович к следующему занятию принес из кабинета зоологии череп человека.
– Порисуем череп, изучим каждую его косточку, а уж потом попробуем рисовать портрет, – сказал Хайдар Александрович.
Во второй раз мне пришлось рисовать черепок. Так его называл учитель рисования еще тогда, в харьковской школе, когда я ходил к нему на занятия. Тогда у меня не получилось изобразить череп со страшными темными глазницами. А сейчас я приложил все старание, и учитель даже похвалил меня. После нескольких уроков рисования черепа Хайдар Александрович привел нашу старую уборщицу, ворчунью бабу Любу, и попросил ее позировать нам.
– Как это позировать? – испуганно спросила баба Люба и оглядела нас, притихших у своих мольбертов.
– Вам придется только сидеть, отдыхать, а ребята будут Вас рисовать, – успокоил учитель бабу Любу. – А портрет любой, какой понравится, подарим.
– Они? Вот эти ребятишки, смогут меня нарисовать? – с недоверием сказала баба Люба, но все же согласилась. – Ладно, посижу – это не трудно.
– Итак, начинающие художники, с сегодняшнего занятия приступим к портрету, – объявил Хайдар Александрович. – Возможно, кто-то из вас и станет портретистом.
Сам он тоже сел за мольберт, тоже решил вместе с нами порисовать старую натурщицу. Чтобы всем хорошо было видно, Хайдар Александрович попросил бабу Любу сесть на стол.
– На стол грешно садиться, – заворчала негромко баба Люба, но, кряхтя, все же забралась ради портрета, села, свесила ноги, расправила юбку. Каждый, выбирая для себя наилучшую точку, с которой интересней рисовать, стал двигать стул, мольберт. Кому хотелось рисовать сбоку, в профиль, кому прямо, чтобы видно было все лицо. А я решил рисовать и не в профиль, и не прямо. «В три четверти,» – подсказал Хайдар Александрович. Наконец, шум, стук и скрип прекратились, только стало слышно сопение, вздохи да шорох карандашей, касающихся бумаги. Хайдар Александрович подходил к каждому из нас, указывал на ошибки и, пока мы терли резинками, садился за свой мольберт, рисовал. Возле меня рядом сидел Борька Бурляев, мальчишка низенького роста и какой-то, словно пришибленный сверху по голове: шея короткая, плечи подняты. Он постоянно вертелся, заглядывал на мой рисунок и недовольно прошептал: «Не мог что ли, Хайдар Александрович договориться с кем-нибудь из молодых учительниц. Вон Алия Фекретьевна, наш классный руководитель, молодая красивая.»А я ему – тоже шепотом: «Ты че? позабыл? Хайдар Александрович говорил, что стариков легче рисовать. Представь себе черепок, обтянутый кожей. Правда, еще остается нарисовать глаза, губы и... портрет готов.»
Баба Люба под тихое сопение, под однообразный шорох карандашей начала клевать носом. Клонится, клонится... и вдруг кто-нибудь хихикнет, она мигом, как курица на насесте, встряхнется, откроет глаза, зачем-то ощупает себя, юбку разгладит и продолжает сидеть, через минуту – две все повторяется, начинает дремать. Борька Бурляй давился от смеха и уже не рисовал портрет, а на новом листе набрасывал сгорбившуюся фигуру полуспящей бабы Любы.
– Борька, ты че зря время проводишь? – взглянул я на его портрет. – Слишком уж ты ее нарисовал молодой. Хоть бы морщинок добавил.
Продолжаем рисовать, исправлять ошибки и снова рисовать. Иногда то один, то другой из нас встает, потихоньку подходит к учителю взглянуть, как получается портрет у него. Вот и Борька посмотрел, поцарапал макушку и сел подправлять нарисованный им портрет: появились морщины у глаз, на лбу. Вдруг – грохот! – баба Люба свалилась со стола, перепугалась сама, перепугала насмерть портретистов.
– Как это так получилось, что никто вовремя не кашлянул, не хихикнул, может быть, и не упала бы, — оправившись от испуга, сказал Борька.
На этом работа над портретом была окончена. Баба Люба, почесывая ушибленный бок, выбирала высиженный портрет. То к одному подойдет – глаза не те, а как они будут те, если дремала. У другого нос не удался. Возле одного рассмеялась, а от какого-то, ничего не сказав, расталкивая стулья, направилась к нашим с Борькой. Сначала взглянула на портрет, нарисованный Борькой, улыбнулась, но, ничего не сказав, погладила его по голове. Отчего Борька часто заморгал и вовсе вжал голову в плечи. Потом баба Люба подвинулась к моему. «Ну все, заберет у меня, ведь я так старался, чтобы походила, что не только все морщинки нарисовал, но и бородавку не забыл посадить на подбородок», – беспокоился я. Однако баба Люба постояла, посмотрела на свое отображение и, сердито глянув на меня, пошла к не осмотренным еще.
– Нарисовал, как столетнюю старуху, – ворчала она, щупая на лице морщинки. – И бородавка не такая уж и большая.
Наконец-то, она выбрала и довольная ушла с портретом: нарисовал его учитель.
По воскресным дням мы редко собирались все, а то и вовсе приходило двое, трое.
Как-то в тихое морозное утро я пришел один, и Хайдар Александрович предложил сходить с ним на новостройку города поделать наброски.
В искристой изморози замерли подъемные краны. Высились недостроенные здания. Присыпанные снежной кухтой, покоились бетонные плиты, штабеля досок, кирпичей. А вдали сквозь морозную кисею проглядывал розовый диск солнца.
С блокнотами и карандашами мы перебегали с одного места на другое. Дышали на окоченевшие пальцы, а они уже не держали, как следует, карандаш. Карандаш тоже дрожал, вилял, оставляя на листе неуверенные линии. А тут еще с Севера потянул ветерок-потяга, обжигающий холодом лицо и руки. Однако, глядя на Хайдара Александровича, я так увлекся набросками, что не ощутил, как отморозил нос. Хайдар Александрович и сам здорово продрог, потопал ногами и, глянув на меня, вдруг воскликнул: «Нос! Нос! Три скорей! Отморозил! Бежим домой!» И мы спешно покинули недостроенный квартал, где сегодня хозяйничал мороз.